Имя Б.Л. Пастернака уже больше четверти века с неослабевающей силой звучит в нашем российском литературоведении. Кампа­ния по возведению Пастернака в категорию великих началась после присуждения ему в 1958 году Нобелевской премии. К нам она пришла в восьмидесятые годы после упразднения в России советской системы, враждебно относившейся к Пастернаку. И, хотя наш литературный небосклон уже почти полностью заслонен его именем, в свет продолжают выходить все новые и новые статьи, книги и диссертации о «великом русском поэте и писателе» Борисе Леонидовиче Пастернаке.

 Е.Б. Пастернак как-то с гордостью сообщил о том, что «библиография написанного о Б.Л. Пас­тернаке уже превышает шестизначные цифры». Если превышает шестизначные, значит, достигла семизначных. Кто еще из писателей мира может похвастать таким успехом? Думаю, что никто. Поскольку количество публикаций, посвящен­ных жизни и творчеству Б.Л. Пастернака, продолжает расти с пугающим постоянством, вполне возможно, что персональная библиография поэта со временем будет исчислять посвященные ему работы уже не семи, а восьмизначными числами. Но как оценить это непостижимое для рассудка количество посвященных Пастернаку работ? Его творчество никогда не оценивалось однозначно. При жизни поэта его и хвалили, и не признавали, но гением и великим никто не называл. В современном же пастернаковедении имя Б. Л. Пастернака без этих слов уже не произносится, хотя, как и раньше, подавляющее большинство читателей такой оценки его творчества не разделяет. Правда, активность тех, кто славил поэта, всегда была на несколько порядков выше, чем активность их оппонентов.

 В результате получилось то, что мы сейчас имеем. С одной стороны – продолжающая со сказочной быстротой расти гора публикаций, провозглашающих Пастернака гением, а с другой – время от времени, появляющиеся реплики с призывами – не сходить с ума, опустить поэта с небес на землю и дать его творчеству оценку, соответствующую действительным его заслугам.

Ведь ничего более стыдного, чем неглубокие по мысли, неграмотно и неряшливо написан­ные страницы пастернаковского «Доктора Живаго» в русской литературе еще не встречалось. Чи­тая роман, я впервые в своей чита­тельской практике стал ловить себя на том, что слежу не за сюже­том, а занимаюсь поиском и подсчетом количества смысловых и грамматических огрехов, допущен­ных автором на читаемой странице. Ажиотаж, созданный вокруг романа в конце пятидесятых го­дов прошлого века за рубежом, имел в подоплеке не литературные его достоинства, а умело ор­ганизованную ЦРУ Америки антисоветскую политическую акцию. О том, что Но­белев­скую премию Пастернак получил благодаря проискам ЦРУ тогда не было еще известно. И.Толстому пришлось немало потрудиться, чтобы выяснить как это происходило. («Отмытый роман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ»). Сейчас США уже не делают из этого секрета и официально признали причастность ЦРУ к продвижению Пастернака в Нобелевские лауреаты. В России отклик читателей на «Доктора Живаго» оказался практически никаким. И дело не в том, что ушла злободневность (роман был впервые напечатан на родине автора в 1988 году), причина неуспеха книги – ее очевид­ное литературное несовершенство. От критических замечаний тех, кто с самого начала оценивал роман Пастернака, как бездар­ный, фанатичные пастернаковеды отмахиваются, как от не стоящих внимания субъективных оценок. Д. Бы­ков, например, злую критику Набокова, назвавшего пастернаковский ро­ман примитивным «ничто», безапелляционно от­верг, объяснив ее вульгарной за­вистью и ревностью с его стороны к успехам Пастернака. Но к каким успехам? Об успехах Пастернака в романной прозе смешно говорить. И какими чувствами был движим сам Быков, ощущающий себя в литературе, конечно же, профессионалом? Неужели не разглядел ни примитивности текстов пастернаковского «Доктора», ни бесконечного количества всевозможных нелепостей, переполняющих роман? Отдадим ему должное: не только разглядел но даже написал об этом. Но написал так, словно бездарность и есть та самая гениальность, которую приписали своему кумиру фанаты Пастернака. Правда, пришлось Дмитрию Львовичу слегка подкорректировать понятие «гений». Но чего не сделаешь во имя великой идеи. Похожий прием использовал и Александр Лагуновский, отвергая критические замечания о «Докторе Живаго», сделанные в свое время А. Гладковым. Замечания были такие (цитирую их в пересказе самого Лагуновского): «Критик считает, что все, что в этой книге от романа, слабо, люди не говорят и не действуют без авторской подсказки. Все разговоры героев – интеллигентов – или наивная персонификация авторских размышлений, неуклюже замаскированная под диалог, или неискусная подделка. Все народные сцены по языку фальшивы (эпизоды в вагоне, у партизан и др.) Романно – фабульные ходы тоже наивны, условны, натянуты. В романе, по мнению А. Гладкова, отсутствуют персонифицированные характеры, все действующие лица произведения – это маленькие Пастернаки, только одни более густо, а другие пожиже замешанные.

 Широкой и многосторонней картины времени нет. Вся концепция романа насквозь антиисторична… Все национально-русское в романе, как-то искусственно сгущено и почти стилизовано. Так пишут и говорят о России, кто знает ее не саму по себе, а по Достоевскому или Бунину. И вывод критика: ни одна из сторон русской жизни описанного времени не показана в романе верно и полно».

 Замечания А. Гладкова А. Лагуновский отверг сразу все оптом: «С этой точкой зрения трудно согласиться. По­чему? Да потому что неприязнь критика «Доктора Жи­ваго» объясня­ется непониманием новаторской сущно­сти этого произведения. Новаторство формы объявлено эпи­гонством». Но с «точкой зрения» Лагуновского, пред­ставляющей собой большую, маскирующуюся под малень­кую, хитрость со­гласиться тем более нельзя. По поводу формы романа у фанатов Пастернака нет единодушия. Кто-то из них, например, Быков и Лагуновский, числят «Доктора» ро­маном новаторским (называют его так), а другие (в ча­стности, академик Д.С. Лихачев) считают его написанным в традиционной, а не новаторской форме. Не новатор­ским, а традиционным оце­нивали роман и те, кто прису­дил ему Нобелевскую премию. В действительности же «Доктор Живаго» написан и не в традиционной (слишком убого и непрофессионально для того, чтобы числить его в русской романной тради­ции), и не в новаторской (если не считать за новаторство несовершенство его текстов) форме. О какой «новатор­ской сущности» романа можно говорить, если его фабулу и фигуры ге­роев, по утверждению самих же пастернаковедов, Пастернак заимствовал у Диккенса, жившего столетием раньше. (Вот откуда черпал Пастернак новизну формы своего романа). И разве А. Гладков писал о форме романа? О форме у него нет ни одного слова! Писал он об общей романной культуре произве­дения. Все его замечания сделаны не в бровь, а в глаз и остались неотвеченными. Все, о чем он говорил, в ро­мане присутствует. Лагуновский не опроверг замечаний Гладкова, как и Быков замечаний На­бо­кова. Дело в том, что имеющее в нашем литературове­дении место противостояние оценок романа «Доктор Жи­ваго» – от полного его отрицания до провозглашения вели­ким, не является противо­стоянием двух разных мнений о нем. Противостоят мотивированная оценка романа и соз­нательно занятая (вопреки даже собствен­ным мнениям) явно пристрастная по отношению к его ав­тору оценочная позиция. И Д. Быков, и А. Лагуновский не но­вички в писательском деле и пре­красно могут отличить настоящую литературу от безграмотной ее профанации. Отмахнулись они от критиков «Доктора Живаго» фор­мально, и, надо полагать, прекрасно понимали, что и На­бо­ков, и Гладков правы. Нельзя не увидеть очевидного, можно лишь притвориться, что ты его не видишь! Фа­наты Пастернака, вероятно, и дальше будут придержи­ваться принятой ими тактики: отвергать оценки критиков «Доктора Живаго» оптом, так как при обсуждении конкретных заме­чаний, они окажутся предельно беспомощными.

 В преамбуле к роману (Борис Пастернак Доктор Живаго. – М.: АСТ МОСКВА, 2008) значимость этой книги определена на высшем в мировой литературе уровне, как «равная, пожалуй, только «Уллису» Джойса, «В поисках утраченного времени» Пруста и «Доктору Фаустусу» Томаса Манна». Не будем удивляться сделанному автором аннотации, напечатанной на обложке пастернаковского романа, выбору литературных хитов, с которыми он уровнял книгу Б. Пастернака. Приобщив к компании этих, вроде бы, признанных грандов мировой литературы Пастернака с его несовершенным по литературным качествам романом, он, не осознав того, поставил под сомнение великость самих этих грандов. И, действительно, такие ли уж они великие? Но согласились бы Пруст, Джойс и Манн, пройти объективную аттестацию на высший уровень в мировой литературе в одной компании с Пастернаком? Очень сомнительно! Однако, никто из тех, кто числит эту тройку великими, не возмутился причислением к ней Пастернака с его жалким, неграмотно написанным «Доктором Живаго». Значит считают их писателями одного уровня. Получается так, что доказывая бездарность пастернаковского «Доктора», я невольно буду бросать камешки и в их огород тоже. Но может быть, оно того и стоит? Ведь великими их числят именно те, кто зачислил в великие самого Пастернака.

 Говоря дальше о творчестве Пастернака, я буду иметь в виду в первую очередь его роман, т.е. прозу, а не стихи. Поэтический дар и совсем немалый был у Пастернака налицо. И когда его почитатели в ответ на замечания о графомании «Доктора Живаго» начинают читать «Никого не будет в доме…», то с ними нельзя не согласиться. Стихотворение это, безусловно, хорошее, может быть, даже и отличное. И оно, конечно, не единственное такое. Пастернак страдал не отсутствием поэтического дара, ему недоставало того, что должно таким даром руководить, без чего он (дар) в значительной мере обессмысливается. Многие его стихи, даже из числа объявленных шедеврами, потрясают смысловой несостоятельностью. Не счесть дилетантских нелепостей, например, в расхваливаемом пастернаковскими фанатами романе «Спекторский», в воспетом сверх всякой меры «Гамлете», и во многих других. А стихи Пастернака о войне невозможно читать, настолько они наивны и нелепы по содержанию. Но все это печатается и на все лады расхваливается. Правда, наряду с этим есть и «Никого не будет в доме». Но (никуда не денешься), есть и совершенно бездарный роман «Доктор Живаго», который и романом-то назвать нельзя. И сколько бы раз вы не перечитали «Никого не будет в доме», «Доктор Живаго» от этого лучше не станет. А «Свеча горела на столе» при разговоре о «Докторе Живаго» читать, как это тоже иногда делают, не надо. В этом стихотворении, как на каждом шагу в романе, происходит то, чего не может быть никогда. Горящая на столе свеча не чудо. Но попробуйте, не получив ожога, воссоздать то, о чем в этом стихотворении говорится: «На озаренный потолок ложились тени. Скрещенья рук, скрещенья ног…». У Тургенева, не отличавшегося стихотворческим даром, тоже есть великолепное стихотворение: «Утро туманное…». Но как замечательна его проза. За ней стоит автор с недюжинным умом, в совершенстве владевший языком, на котором он писал, доказавший свое право называть этот язык великим и могучим. Ничего похожего нет у Пастернака. Язык его прозы далек от совершенства. Из великого и могучего Пастернак превратил его в примитивное орудие графоманской культуры. Причисление романа «Доктор Живаго» к вершинным книгам русской литературной классики, может быть оценено лишь как очевиднейшая профанация принципов оценки литературного мастерства. Ни по каким категориям роман Пастернака такому уровню не соответствует. Литературоведение, провозглашающее великим очевидную посредственность, теряет право называться литературоведением. Правда, дело тут, пожалуй, не в литературоведении, а в литературоведах, использующих порой эту науку в целях совсем не литературоведческих. Но цель не всегда оправдывает средства. Средства могут и опозорить. Чтобы не разглядеть графомании «Доктора Живаго» надо основательно притвориться, что ты ее не видишь, а это значит поставить под сомнение свой профессионализм. В моих книгах о творчестве Пастернака («Борис Пастернак. Мифы и реальност» (2007г) и «Борис Пастернак не гений, а графоман» (2010г) было приведено около двухсот, из­вле­ченных из его романа и стихов фрагментов, свидетельствующих о катастрофическом несоответствии писа­тельских возможностей их автора навешиваемым на него его фанатами ярлыкам. Убедительность этих примеров находится на уровне не ниже, чем у слова «корова», написанного через «а». Казалось бы, эти очевидные факты должны были вынудить, пристрастных пастернаковедов, одним из которых была написана упомянутая выше аннотация к «Доктору Живаго», признать их как свиде­тельство его литературной несостоятельности. Но не тут-то было. В ход запущена машина, остановить которую совсем не просто. И, хотя эта машина уже давно не мчит в гору, а катится в пропасть, управляющие ею фанатичные машинисты не понимают этого и, похоже, не поймут, пока не ушибутся о дно этой пропасти. Объединенные протоколами таинственной конвенции о Пастернаке, о которой проговорился гл. редактор «Нового мира» А. Веселовский («Новый мир № 12 , 1911), они слаженно поют: «Гений! Гений! Гений!». Эта слаженность наводит на мысль: уж не Коровьев ли дирижирует этим хором? Невозможно поверить, чтобы о книге, у которой практически нет достоинств, а есть лишь тьма невиданных доселе недостатков, профессиональные литературоведы вдруг в унисон заговорили, как о шедевре планетарного масштаба, этих недостатков почему-то совсем не замечая. Им показывают: «Вот же! Вот! Вот! Вот!» А они не видят, словно ослепли. Без вмешательства чертовщины такое единодушие объяснить трудно. Правда, в сознании людей, ослепленных собственным величием, порой пробуждаются идеи страшнее и изощренней того, что может создать чертовщина. К тому же, если поверить Булгакову, чертовщина не так уж и злонамеренна по отношению к людям и, в отличие от людей, не терпит лжи и обмана.