Не всем я по душе, но я над каждым властно.
Борьбу добра и зла приемлю безучастно.
Я - радость и печаль, я - истина и ложь.
Какое дело мне, кто плох, а кто хорош.
Я - Время. Я хочу вас наделить крылами.
Мы сказочный полет свершаем ныне с вами
И вмиг перенеслись через шестнадцать лет,
Они ушли во тьму, но не исчез их след.
Игра и произвол - закон моей природы.
Я разрушаю вмиг, что создавалось годы,
И созидаю вновь. С начала бытия
От прихотей своих не отступало я.

Шекспир, «Зимняя сказка»

Барон Сигизмунд фон Герберштейн был напряжен и озабочен: как бы не вышло порухи чести его повелителя! Ведь он ждал, что посольству императора Максимилиана окажется уготована в Москве достойная встреча – соответствующая статусу знаменитого владыки, одного из влиятельнейших государей Европы.

Правда, поначалу казалось, что прием обставлен подстать гостям. Вступая в великокняжеский дворец, послы увидели множество людей разных сословий. У ворот толпились горожане, а воины и наемные солдаты стояли на площади. И те и другие сопровождали посланцев императора, пешком шествовавших к роскошной дворцовой лестнице. Когда посольство на нее вступило, их встретили великокняжеские советники – и чем выше поднимался Герберштейн со своими спутниками, тем более знатные вельможи обращались к нему с приветствиями. Войдя в помещение, пришельцы узрели стоящих кругом дворян и бояр - мимо которых их ввели в другую залу, занимаемую князьями и другими знатнейшими лицами. Однако, здесь никто не отдал послам ни малейшей почести, делая вид, что не обращает на них никакого внимания. «Надменные варвары! – внутренне вскипел барон Сигизмунд. - Вопиющие неуважение к посланцам могущественного императора, принять которых у себя счел бы за великую честь любой европейский властитель!»

Когда гости, наконец, вошли к здешнему владыке, один из его советников обратился к своему господину:

-Великий государь, барон Сигизмунд бьет челом!

Глаза посольства устремились на хозяина. Василий Иванович, государь всея Руси и великий князь Владимирский, Московский, Новгородский, Псковский, Смоленский, Тверский, Югорский, Пермский, Вятский, Болгарский и иных, государь и великий князь  Новагорода Низовския земли, и Черниговский, и Рязанский, и Волоцкий, и Ржевский, и Белский, и Ростовский, и Ярославский, и Белоозерский, и Удорский, и Обдорский, и Кондийский, и иных земель сидел прямо перед ними. Властелина огромного государства отличала благородная наружность: величественный стан, приятное лицо, обрамленное широкой короткой бородою, проницательный взор. Он восседал с непокрытою головою на возвышенном почетном месте, у стены, блиставшей изображением святого Владимира. Справа от государя на скамье лежала остроконечная шапка, а слева стоял увенчанный крестом посох и таз с двумя рукомойниками и положенными сверху утиральниками. Фон Герберштейн снял свою большую шляпу с пером и низко поклонился.

-Великий государь, барон Сигизмунд бьет челом за твою великую милость! – вторично возгласил боярин.

Напротив государя, на низшем месте, барон заметил скамью для послов. Василий Иванович повелительным жестом пригласил гостей занять ее. С помощью толмача Герберштейн приветствовал великого князя по установленному чину. Услышав имя императора Максимилиана, Василий Иванович встал со своего места. Когда посол договорил, великий князь осведомился:

-Брат наш Максимилиан, избранный император Римский и превысокий король, здоров ли?

Пока посол говорил о том, что здоровью великого императора, слава Богу, ничего не грозит, Василий уселся. Потом он призвал Герберштейна поближе и потребовал его руку. Взяв ладонь посла, он снова, в соответствии с заведенным ритуалом, спросил:

-По добру ли, по здорову ехал?

-Дай Бог, чтобы ты был здрав на многие лета. Я же, по милосердию Божию и по твоей милости, здоров, - так же, по обычаю, ответствовал барон.

Великий князь приказал послу занять место на скамье. Но, прежде чем сделать это, Герберштейн поблагодарил, наклоняя голову на обе стороны - сперва государя, потом советников и князей, обступивших владыку. После того, как были внесены и торжественно вручены дары, барон витиевато приступил к изложению причин посольства.

-На что монархи державствуют? – торжественно спросил он и сам же ответил: - Ко благу веры и для спокойствия подданных - так всегда мыслил мой император. Он воевал не ради суетной славы, не ради приобретений чуждого: но для наказания сварливых, презирая опасность личную, сам впереди, и с меньшим числом побеждая, ибо Господь за добродетель. Теперь Максимилиан благоденствует в тишине, папа и вся Италия с ним в союзе. Королевства испанские, Неаполь, Сицилия и все другие, числом двадцать шесть, и все православные признают в его внуке, Карле, своего наследственного, законного монарха. Король Португалии ему родственник, король Англии издавна друг сердечный, датский и венгерский - сыновья и братья, ибо женаты на внуках Максимилиановых. Польский же владыка имеет к государю моему неограниченную доверенность. Не буду говорить перед тобою о твоем величестве: ведаешь истинную, взаимную любовь, которая вас соединяет. Оставались только король французский и Венеция вне общего европейского братства. Они всегда хотели особенных выгод своих, не занимаясь благом христианства. Но и те уже изъявили миролюбие: уже, как слышал, и договор подписан. Теперь да обозрит человек вселенную от востока до запада, от юга до севера: кто из венценосцев православных не связан с императором или родством, или дружбою? Все - и все в мире между собою, кроме Литвы и России. Максимилиан послал меня к тебе в надежде, что ты, государь знаменитый, в честь и в славу божию успокоишь христианство и собственную землю. Ибо миром цветут державы, войною изнуряются; победа изменяет - и кто в ней уверен? Доселе вещал император: прибавлю и мое слово. Будучи в Вильне, я говорил с послом турецким: он сказывал, что султан завоевал Дамаск, Иерусалим и все Царство Египетское. В истине сего уверял меня также один благородный путешественник, который сам был в тех местах. Государь! Мы и прежде опасались султанского могущества: не должны ли ныне еще более опасаться?

Герберштейн остановился, чтобы перевести дух. Однако, Василий Иванович, не дав продолжить ему речь, молвил сам.

-Рад слышать послание брата моего Максимилиана. Но довольно пока о делах – у нас еще будет время, чтобы их обсудить. Сигизмунд, откушай нашего хлеба-соли вместе с нами.

Подозвав к себе посольских приставов, государь что-то сказал им тихим голосом. Толмачи призвали посольство в другой покой, где приготовлялись столы, поставленные кругом. Поблагодарив всех поклонами, Герберштейн со спутниками заняли места, на которые им указал рукою великий князь – напротив себя самого. На столах были расставлены маленькие золотые сосуды, наполненные уксусом, перцем и солью. Когда все расселись, князь вручил одному из прислужников продолговатый кусок хлеба:

-Дай этот хлеб барону Сигизмунду!

 Слуга поднес дар барону:

-Барон Сигизмунд, великий государь Василий, Божиею милостью царь и государь всей России и великий князь, делает тебе милость и посылает тебе хлеб со своего стола!

Толмач громко переводил эти слова, в то время как посол, стоя, слушал милость великого князя. Встали и другие присутствующие, кроме братьев государя, чтобы оказать честь гостям. Герберштейн принял предложенный хлеб, положил на стол и снова отблагодарил Василия Ивановича и его приближенных поклонами. Вошли слуги в великолепных одеждах с угощениями в руках – водкой и жареными журавлями, в качестве первого блюда. Трех птиц, поставленных перед ним, великий князь самолично порезал ножом - пробуя, которая из них лучше. Разрезанных на части журавлей разнесли по столам. Василий Иванович, в знак особой милости, отправлял послам блюда, с которых сам предварительно пробовал по кусочку. Соблюдая обычай, Герберштейн опять и опять вставал, кланялся, благодарил: не только государя, но и его братьев - Юрия, Дмитрия, Семена и Андрея, когда те получали угощения из рук великого князя. Братья, однако, с надменностью делали вид, будто не замечают этих изъявлений вежливости. Гордый австрияк снова закипел. Он наклонился к сидящему рядом секретарю Мартину Стокхаммеру и пробормотал ему на ухо:

-Я больше не намерен терпеть подобного неуважения… Я покажу этим надменным принцам, что с послом императора Максимилиана нельзя так обращаться!

Ответом был неодобрительный взгляд секретаря, которому самолюбивый барон не придал значения. Отыне, замечая, что Юрий, Дмитрий, Семен или Андрей получают очередную милость от государя, барон сразу начинал говорить с кем-нибудь из соседей, притворяясь ничего не видящим. Некоторые из сидящих напротив придворных кивали Герберштейну, призывая его вставать - на что тот не обращал никакого внимания или с деланным недоумением переспрашивал:

-Господа, чего вы от меня желаете?

Когда же те отвечали, что братья государя встали, то, прежде чем посол успевал осмотреться и подняться сам, церемония уже заканчивалась. Когда это повторилось несколько раз, россияне стали посмеиваться.

-Чему вы смеетесь? – вспылил Герберштейн. - Я здесь присутствую не как частное лицо. Конечно, если кто пренебрегает моим государем в моем лице, тому и я буду платить тем же. Кто чтит моего государя, того и я буду чтить!

Трапеза шла своим чередом. Для австрияков оказалось неожиданностью, что, поедая журавлей, русские подливали уксусу и прибавляли соли и перцу - которые они употребляли вместо привычных немцам соуса или похлебки. В пищу шли также кислое молоко, соленые огурцы и груши. Слуги внесли греческое вино мальвазию, а также разные меда. Василий Иванович велел подать себе чашу. Испив из нее, он подозвал к себе Герберштейна со словами:

-Сигизмунд, ты приехал от великого государя к великому государю. Ты совершил большой путь и потом видел нашу милость и наши ясные очи, добро тебе. Пей и ешь хорошенько, досыта!

Посол принял чашу и сделал из нее большой глоток огненной жидкости. Отблагодарствовав за оказанную честь, он вернулся на свое место. Секретарь Стокхаммер прошептал ему на ухо:

-Вот видите, ваше недовольство напрасно… Русский великий князь демонстрирует вам искреннюю приязнь… Его обхождение вполне достойно и вам, как послу, нечего и желать большего…

-С каких пор ты заделался адвокатом этих варваров? – огрызнулся барон. – Кажется, это у них есть такая поговорка: мягко стелет, да жестко спать? Обхождение обхождением, но самое трудное у нас еще впереди. Ты думаешь, так уж легко будет замирить московитов с литовцами?

Секретарь поджал губы:

-Скоро мы это увидим… Надеюсь, все будет не так трудно, как вам представляется.

-А ты подумай, - сказал Герберштейн, - неужели московит пожелает вернуть хоть какие-то из земель, отнятых им у короля Сигизмунда? Ты обратил внимание, что когда перечисляли все титулы Василия, его назвали, в числе прочего, еще и великим князем смоленским? Уже это ясно свидетельствует о том, что надежды Сигизмунда на то, что ему вернут Смоленск, совершенно беспочвенны!

-Русские тоже устали от войны, - не уступал секретарь, - А с другой стороны, какое дело нам до того, в чьих руках останется Смоленск? Не у нас же его отобрали? Мы свое обещание о посредничестве выполним. Но даже если мы и не добъемся у великого князя больших уступок литовцам, то это их беда – не наша. Наше дело тут сторона… Главное – суметь повернуть великого князя против султана.

-Ну уж нет! – насупился Герберштейн. – Максимилиан потому и является великим властелином, что ему небезразлично все, что происходит даже далеко за пределами его державы. Основа и предсказуемость европейской политики – равновесие. Не в наших долговременных интересах давать московиту чрезмерно усилиться. Идеальным вариантом было бы, чтобы все наши потенциальные соперники максимально ослабляли друг друга, не получая, в то же время, никаких особенных выгод.

…Обед, если это можно было так назвать, затянулся надолго – до часа ночи. Побагровевший фон Герберштейн хватал ртом воздух, чувствуя себя совершенно обессилевшим. А великий князь и его приближенные, привычные к подобным гомерическим пирам, невозмутимо продолжали есть, пить и беседовать – неторопливо и спокойно. Одна за другой в зал вносились серебряные чаши и сосуды с напитками, провозглашались здравицы. В который раз выпили за здоровье Василия Ивановича, цезаря Максимилиана, братьев великого князя – и многих прочих, находящихся в чинах и почете. Тот, кто провозглашал тост, брал чашу, выступал на середину комнаты и, стоя с непокрытой головой, весело излагал, за кого пьет и чего тому желает. Опорожнив и перевернув чашу, провозглашатель касался ею собственной макушки - чтобы все видели, что он полностью опустошил сосуд. Таким образом, было выпито огромное количество чаш.

-Я не могу больше пить! – наконец в отчаянии прошептал барон, выпучив глаза. – Русские решили нас уморить!

-А вы сделайте вид, будто вы уже настолько пьяны, что заснули, - нашелся секретарь. – У здешнего народа принято поить гостей до тех пор, пока они не свалятся.

Герберштейн последовал совету – тем более, ему это не составило уже никаких трудов. Стоило барону уронить голову на стол и закрыть глаза, как сознание его оставило. Так посол проспал пару часов, пока секретарь не пробудил его довольно непочтительными тычками под бок. Сам Стокхаммер чувствовал себя куда лучше, ибо предусмотрительно старался отпивать из каждой чаши лишь по чуть-чуть – хоть не всегда это и получалось. Подняв лицо, Герберштейн уставился осоловелым взглядом на своего помощника.

-Пирушка заканчивается, - пояснил тот. – Но, согласно обычаю, великий князь не может отпустить вас, не наделив прощальной милостью.

Поднявшись, барон на подгибающихся ногах поплелся к Василию Ивановичу. Тот, сохраняя свое обычное достоинство, никак не выглядел изнуренным этим титаническим питейным марафоном – хотя многие из его сподвижников уже распростерлись в неподвижных позах и оглашали помещение непочтительным храпом. Государь поднялся, и взял новый – какой уже по счету?! – сосуд:

-Сигизмунд, я хочу выпить эту чашу в знак любви, которую имею к брату нашему Максимилиану, избранному императору римскому и высочайшему королю, и за его здоровье. И ты выпьешь ее, и все другие по порядку - чтобы ты видел любовь нашу к брату нашему Максимилиану и чтобы донес ему о том, что видел.

После того, как великий князь и посол сделали по глотку, сосуд принялся путешествовать и по рукам всех остальных присутствующих, кто еще находился в сознании. Когда церемония была завершена, Василий Иванович протянул барону руку и повелительно сказал:

-Теперь ступай.

Посольские кое-как потянулись к выходу. Герберштейн и его свита чувствовали себя настолько изнуренными, что мечтали лишь об одном: поскорее бы добраться до постелей. Они уже не в силах были подмечать то, что творится вокруг – и совершенно не обратили внимания, как один из придворных великого князя вдруг схватил секретаря Стокхаммера за руку и выдернул его из их компании. Стокхаммер казался менее обессиленным, нежели остальные, но и он не смог воспротивиться неожиданной выходке. Его похитетель увлек посольского в темную боковую галерею и потащил его по ней.

-П… позвольте, что вы себе позволяете… - секретарь пытался урезонить русского на его родном языке. Однако, тут придворный нашарил рукою в боковой нише лампу и, оттолкнув Стокхаммера чуть в сторону, запалил ее.

-Узнаешь меня? – спросил он на немецком, поднимая светильник над головой.

Тот, пригляделся, щуря усталые, воспаленные глаза. Секретарь всегда был крепок на выпивку, но тут она не могла не оказать своего воздействия: лицо человека перед ним мутилось и расплывалось.

Стокхаммер отрицательно покачал головой.

-Нет?

Русский отступил на шаг, подняв лампу еще выше.

-А ты приглядись получше. В минувшие времена мы с тобою были неплохо знакомы и даже отлично ладили… господин Володимер Беззубцев…

Стокхаммер обладал крепкими нервами. Прежде чем что-то ответить, он вгляделся в незнакомца попристальней. Перед ним стоял высокий и плотный брюнет лет пятидесяти. В молодости этот человек считался, наверное, очень привлекательным – но даже сейчас былая красота проглядывала в чертах его бледного лица, украшенного седой клиновидной бородой. Прямой нос, маленькие голубые глаза, волосы, постриженные по московскому обычаю… Придворный казался настоящим щеголем: он красовался в спускающемся до самых лодыжек кафтане из золотой парчи, поверх которого была накинута ферязь из дорогой шелковой материи, подбитая мехом и обшитая золотым галуном. И поверх всего этого наброшен охабень с воротником, усыпанным жемчугом и драгоценными камнями. Боярин показался Стокхаммеру абсолютно чужим.

-Так что же ты? Не признаешь? – незнакомец насмешливо хмыкнул. – А в ту пору, когда я гонял тебя к мошеннику Петеру за пивом, ты на лету схватывал каждый полутон моего голоса. Ведь хороший брат-сариант обязан повиноваться брату-рыцарю с полуслова.

Секретарь покачнулся. Всегдашняя выдержка ему изменила – быть может, впервые за много лет.

-Однако, этого не может быть… Брат Лукас фон Хаммерштедт! Ваша милость!

-Почему не может? – весело переспросил тот. – А неужто забыл, что когда мы последний раз с тобою виделись, я как раз отъезжал на Москву? Так что удивительного, что спустя многие годы ты меня здесь и нашел?

-Да, но я слышал… - секретарь замялся.

-Правильно слышал, - по лицу давнего знакомца промелькнула тень. – Ну а ты, гляжу, все старым промышляешь? Тогда ты был верным чадом Ордена, теперь секретарь цесарского посольства… Ты не думай – я, конечно, никому твое инкогнито раскрывать не собираюсь. Я ж не дурак и дорожу своей головой – поэтому, лезть в государские дела не намерен. Но, когда я узнал тебя на пиру, то просто не смог удержаться. И так и эдак все протирал глаза: ты ли это? Вот и не утерпел… Ты скажи, сколько у нас времени, прежде чем тебя хватятся?

-Думаю, много, – выдавил Стокхаммер-Беззубцев. – После такой попойки Герберштейн и прочие будут целые сутки валяться. Ну а мне такие хмельные баталии не страшны. Я ж русский человек, - он усмехнулся.

-Я хоть здесь и не родился, но тоже совершенно обрусел по привычкам, - усмехнулся фон Хаммерштедт. – Позволь представиться: Лука Иванович Гаммерштедов, думный дворянин, православный. Но пойдем же: у нас найдется, о чем побеседовать!

Лукас подхватил секретаря под руку и увлек за собой. Лже-Стокхаммер не успел еще окончательно прийти в себя от неожиданности встречи, как уже сидел с бывшим рыцарем Ордена в небольшой уютной горнице. Женщина-служанка внесла и поставила на столик две больших кружки.

-Квас, друже, - усмехнулся Гаммерштедов. – Не повредит, после выпитого у государя…

Беззубцев почувствовал, как усталость и опьянение отступают – так на него подействовал вид его бывшего господина, о существовании которого он успел уже почти забыть за прошедшие шестнадцать лет. Он снова и снова протирал глаза, словно опасясь, что Лукас, рассевшийся на скамейке рядом, вытянув длинные ноги, призраком растворится в воздухе.

-Да рассказывайте же, как вы жили! – нетерпеливо попросил он. – Я-то слышал, что вы, приехав в Москву, не пришлись ко двору покойного государя и уехали куда-то в Европу. А вы все это время были здесь, оказывается!

-Нет, слухи тебя не обманули, - возразил Лукас. – Мне горько об этом вспоминать, но из песни слов не выкинешь. Покойный великий князь Иван Васильевич не проявил ко мне понимания и милости. Но, по правде сказать, я не мог на него обижаться, учитывая обстоятельства моего появления…

Он сделал паузу, но Беззубцев не нашелся, что сказать.

-Принял меня холодно государь, чего уж скрывать, - продолжил Хаммерштедт. – Видимо, решил, что если я предал и обрушился на своих в разгар боя, то доверять мне нельзя. Прав он был, тысячу раз прав! Сейчас-то полегче немного стало, свыкся, привык, а в те поры… Я тогда временами так терзался из-за низости своего отступничества, что несколько раз на себя чуть руки не наложил!

Владимир изумленно взглянул на бывшего рыцаря Ордена.

-Да-да, именно так, - подтвердил тот, прихлебывая квас, - раз три чуть в петлю не влез. Уже и веревку намыливал… Ты думаешь, нынче я это забыл? Нет, братец, и дня даже не проходит, чтобы не вспомнил… У меня лицо Конрада Шварца, знаменосца, которому я руку отсек, до сих пор перед глазами стоит. И то, как я потом своих же рубил в окрошку… Первые годы мне почти каждую неделю ночами являлся магистр Зигфрид фон Фейхтванген – стыдил, грозил неминуемой карой… Я сначала засыпать боялся, а потом, со временем, привык к этим визитам. А как только у меня привычка появилась, тут-то он меня и оставил. Да только что в том толку? Мне все равно этот крест до конца дней своих таскать – я сразу понял. Удастся ли когда-нибудь отмолить?

Лукас повесил голову.

-Тяжко тебе пришлось, - молвил Беззубцев, пораженный этой исповедью.

-Да уж… Однако, господь не попустил, чтобы я свел с собою счеты. Из чего заключаю, что человек я не совсем пропащий и надежда есть даже для меня… А что до того, как жил… Поняв тогда, что ничего хорошего меня в Московии не ждет, я решил отправиться в Данию. Добрался сначала до Новогорода, наводил там справки о тебе – но бесполезно… Потом сговорился с одним ганзейцем и он согласился дать мне место на своей посудине. Естественно, путешествовал под чужим именем. Когда заходили в Ригу, сидел на корабле тихо, как мышь… Хотя, веришь ли, было у меня искушение: сойти на берег и объявить себя. Естественно, казнили б меня – хотя, наверное, сначала ландмейстер велел бы учредить суд по всем правилам. Но зато, может, хоть совесть свою очистил бы…

-А почему решил ты в Данию ехать, а не на родину, о которой так мечтал? – быстро сказал Беззубцев, желая переменить тягостную тему.

-Ах, милый Дитрих, ну как ты это представляешь? Толки о моем предательстве быстро достигли Кельна, доставив огромные страдания моим почтенным родителям, дожившим до такого сыновьего позора… Передавали баснословные слухи: мол, я в одиночку побил сотни, если не тысячи тевтонцев и тем вырвал из рук Плеттенберга уже одержанную им победу над московскими схизматиками… Как бы я показался на глаза отцу и матери? Я их больше так и не увидел – и это часть кары, которую я несу…

-А как тебя встретили в Дании?

-Честно говоря, удача там мне не сопутствовала. Впрочем, меня взяли в войско короля Иоганна, но… Естественно, я продолжал жить под вымышленным именем – да все время приходилось опасливо озираться по сторонам. Меньше всего я хотел нарваться на кого-нибудь из тех, кто знавал меня по прошлой жизни. Тогда правда обо мне вышла бы наружу и окружающие, которые уже привыкли относиться ко мне, как к доброму товарищу и хорошему воину, взглянули б на меня совсем иначе… Но какой смысл прятаться, если тебя желает наказать Господь? Вот вскоре я и оказался опознан – одним из ландскнехтов, ранее служивших Ордену. После этого от меня все отшатнулись, во всеуслышание говоря, что предателям веры нет. Я вскоре уволился – меня не удерживали… Отправился в Швецию, надеясь поступить на службу к Сванте Стуре. Увы, там тоже отыскались люди, которые меня узнали… О своих планах мне пришлось забыть – шведы недавно сами воевали с русскими, по прежнему относились к ним неприязненно, и, конечно, не стали бы привечать человека, помешавшего победе над московитами… Я дошел до самого края отчаяния... Впрочем, о самоубийстве уже не думал – понял, что это Вседержитель посылает мне испытания в качестве искупления…

-Как же ты снова оказался в России? – нетерпеливо спросил Беззубцев.

-Божьей же милостью, несомненно… Сообразив, что в Стокгольме мне делать нечего, я решил отправиться в Италию. Я рассуждал, что в столь отдаленной стране меня уж точно никто знать не будет. Кроме того, человеку моей профессии там всегда найдется занятие. Добираться туда я планировал сухим путем, но сначала требовалось перебраться в один из германских портов. С деньгами у меня тогда было совсем плохо. Тем не менее, удалось договориться с одним купцом, который согласился выделить мне место на своем когге. Он собирался плыть в Любек, но сначала ему нужно было посетить Нарву и Ивангород. Я почувствовал, что кладу голову в пасть льву, ведь Нарва, как ты знаешь, город Ордена. Но другого выхода не предвиделось, и я решил рискнуть. Будь что будет, думаю. Как Господь пожелает, так и исполнится…

-Рискованный путь, - заметил Беззубцев.

-Раз я уже побывал в Риге, то, подумалось, и Нарву как-нибудь переживу. Но до Нарвы мы пристали на противоположном берегу реки, в Иваногроде. Там я рискнул выйти на сушу и – что ж ты думаешь! – встретил сразу двух знакомых. Мастера Володимер Торгкан и Маркус Грек приехали по повелению государя расширять укрепления Ивангорода и строить новую крепостную стену с башнями. А я с ними познакомился, еще когда приезжал в Москву впервые. Узнав о затруднительных обстоятельствах, в которых я пребывал, они начали убеждать меня снова попытать счастья в России. Дескать, новый великий князь Василий Иванович хорошо относится к иноземцам и привечает тех из них, которые обладают какими-то полезными знаниями и умениями. Говорили, что он обязательно отнесется ко мне более снисходительно, нежели его отец в свое время…

-И ты решил послушаться их совета?

-Да, хотя и не без колебаний… Но, честно говоря, этот путь показался мне во сто крат более коротким и надежным, нежели долгая дорога в итальянские земли, чреватая разного рода опасностями и неожиданностями. Я решил попробовать – ведь, в любом случае, ничего не терял…

-И что, как я вижу, все исполнилось наилучшим образом?

-Это правда, счастье стало мне улыбаться – в Москве у меня отыскался влиятельный покровитель. Сам Василий Шуйский-Немой, который, как оказалось, хорошо меня помнил. При новом государе он быстро пошел в гору, получив, несмотря на молодой возраст, чин боярина. Благодаря ему мне дали должность в войске. Ну а поскольку воюем мы, как ты знаешь, часто, то и возможностей выдвинуться нашлось предостаточно. Во время осады Смоленска я одним из первых поднялся на стену, а ушел одним из последних – и это не осталось незамеченным государем. Потом, перед тем как город все же был взят, я опять заставил о себе говорить: именно мне посчастливилось навести пушку, ядро которой смело со стены целый отряд литовцев. Даже сам князь Даниил Щеня отозвался тогда обо мне с похвалою! Он, как оказалось, прекрасно меня помнил… В неудачной для наших битве под Оршей я сражался на левом фланге под началом князя Ивана Пронского. Там разразилась настоящая бойня, даже вспоминать страшно... Я - среди тех немногих, кто вышел оттуда, сохранив и жизнь, и оружие, и свободу. Потом, когда гетман Константин Острожский попытался вернуть Смоленск, я вновь был в числе отличившихся – и с тех пор великий князь не оставляет меня своими милостями. Когда со следующего года в войне пошло затишье, я опять оказался в Москве. Государь пожаловал меня чином думного дворянина и назначил в новоиспеченный Ямской приказ. Обжился я в Москве, принял православие, подумываю даже о женитьбе… Более того, есть на примете девушка из хорошего рода. Если решусь, конечно…

-Давай же, решайся, Лука Иванович! – воскликнул Беззубцев.

-Лет-то мне уж немало… Ты знаешь, здесь многие не обращают на такое внимание, но я сам не могу об этом не думать… Зачем заставлять молодуху со мною, стариком, мучиться? Прожил всю жизнь бобылем – таким, может, и помру.

Оба помолчали.

-Ты ведь знаешь, Плеттенберг, ландмейстер ливонский, еще жив… – неожиданно сказал Лукас.

Беззубцев, не ожидавший подобных слов, с удивлением воззрился на думного дворянина. Ответил:

-Да, как я слышал, жив он, невзирая на преклонный возраст, и, говорят, отличается крепким здоровьем. Мы приложили много усилий, чтобы удержать на этот раз Орден от союзничества в нынешней войне с литовцами – и небезуспешно. Насколько мне известно, сам Плеттенберг был против вступления тевтонцев в эту заваруху: все же на полях битв мы сумели ему внушить, что Русь опасный враг. Сейчас у него полно совершенно других забот. Великий магистр Ордена Альбрехт Бранденбургский готовится к противостоянию с поляками. Ну а ландмейстер, как старший годами и более дальновидный, желает сохранить мир, предвидя неудачу в случае войны со шляхтой. Хотя, сомнительно, что ему удастся переубедить горячего и вспыльчивого Альбрехта… Хотя тот и уважает Плеттенберга, но от своих планов отказываться не хочет.

-Да, совсем недавно мы принимали здесь посла от великого магистра, - добавил Лукас с тоской в голосе. - Дитрих Шонберг, мне даже доводилось видеть его в ту пору, когда… Государь подписал с Орденом союзный трактат и намерен помогать ему деньгами. Я, естественно, сделал все, чтобы не попасться на глаза ни Шонбергу, ни его спутникам… Боже правый, как мне было стыдно и тяжко!

-Не думай ты об этом, - мягко сказал Беззубцев, отставляя пустую кружку. – Что было, то бесследно исчезло… Что толку изводить себя воспоминаниями? Это все осталось в далеком прошлом – тогда и мы сами были другими, и время тоже. Damnosa quid non imminuit dies… Помнишь, как я мечтал побывать на Блаженных островах?

Хаммерштедт слабо улыбнулся.

-Так вот, Лука Иванович, с некоторых пор те мечты кажутся мне смешными и наивными. Что поделаешь, старость… Каждый из нас прах есмь и в прах возвращается…

Лукас встал; Беззубцев, чуть погодя, последовал его примеру.

-Надо бы тебе идти, Мартин Стокхаммер. Понятное дело, посольство цесарское отсыпается, но нехорошо тебе отсутствовать долго. Могут и хватиться некстати… Да и выспаться тебе надо. Пойдем, я провожу… Нас один человечек мой ждет: он тебя довезет до дома, который вам отвел государь.

Беззубцев задумчиво ответил:

-Да, наверное, пора. Спасибо тебе за квас, за беседу… Вот только… Увидимся ли мы еще когда-нибудь?

-Пока ваше посольство здесь, то, наверное, да… А потом, кто ж знает….

Через несколько минут Лукас вывел Владимира к двери, где того уже ожидал возок. На прощание они обнялись и расцеловались.

-К слову, не могу не спросить, - вдруг сказал Лукас. – Ты, случаем, не ведаешь, куда подевалось главное знамя Ордена? Я видел его в последний раз намотанным на уцелевшую руку Конрада Шварца, вцепившегося в ткань зубами. Потом место, где он остался лежать, временно отвоевали русские ратники. Будучи в Риге, я слышал от одного из моряков нашего корабля – ему рассказали на берегу - что после битвы Плеттенбергу пришлось распорядиться о замене хоругви. Но и среди трофеев великого князя знамени не оказалось – я наводил здесь справки. Так где же оно?

Бывший оруженосец обескураженно воззрился на бывшего рыцаря. А ведь действительно: где?