День благодатный, задремав, затих;
Мрак на добычу выслал слуг своих.

Шекспир, «Макбет»

Для брата Лукаса, как он и предвидел, остаток этого дня выдался на редкость трудным и хлопотным, не принеся ни минуты покоя. Он даже поужинать не смог, поскольку все время провел в беготне, осмотрах и спорах до хрипоты с интендантами. Лишь когда сутки перевалили за десять часов вечера, а на дворе сгустилась тьма, рыцарь, наскоро вознеся вечернюю молитву, смог найти временное успокоение в небольшой замковой комнатке. Фон Хаммерштедт самостоятельно, как и подобает скромному монаху, снял верхнюю одежду, стянул с ног кожаные башмаки коричневого цвета. Вообще, в своих одеяниях брат Лукас, как и прочие члены Ордена, сторого придерживался уставного требования: ограничиваться употреблением только «церковных» цветов - белого, серого, черного и коричневого. Но поскольку страстью к щегольству он не отличался даже еще в той, прежней жизни, навеки отошедшей в прошлое, цветовой аскетизм орденского распорядка ничуть его не тяготил.

Улегшись на свой скромный соломенный тюфяк, разложенный на дощатом полу, мизантропичный характером фон Хаммерштедт в глубине души возрадовался. Тому, что почти все здешние братья ушли на войну — это избавило его от тягостной необходимости спать с кем-то из них в одном помещении, как то, опять же, предписывал Устав. Как следует истинно верующему, на ночь рыцарь устроился в подпоясанной нижней рубахе, подштанниках и чулках. На стене висела горящая лампа, озаряя комнату тусклым светом.

Растворилась дверца и в комнатушку вошел Дитрих — осмотрел лампу, уже готовую было погаснуть, долил масла. Однако, не вышел сразу, остановился:

-Может, у вашей милости будут какие-то приказания перед сном?  

Дитрих, заложив руки под голову, задумался: не запамятовал ли он что-нибудь важное? Судя по всему, не забыл... Но рыцарь не сразу отпустил брата-сарианта: несмотря на усталость, сон еще не приходил и Лукасу возжелалось немного побеседовать перед его наступлением.   

-Как твое настроение? Походное? - спросил Хаммерштедт. 

-Обыкновенное, ваша милость, - пожал плечами Торвальдс. – Ведь не в первый раз выходим мы в поход и, если позволит Господь, не в последний... Хотя... Есть тут у меня некоторые мыслишки... 

-Какие мыслишки? - немедленно заинтересовался Лукас.

-Ну, как же... Тут, правда, не столько мои собственные мысли, сколько.... Даже не знаю, как бы это и выразить попонятней...  

-Как умеешь, так и говори... Впрочем, поскольку ты всего лишь оруженосец, а никак не магистр, не ландмейстер и даже не комтур...  Твои соображения о возможном исходе нынешней войны с московитами меня не очень-то и интересуют...- не упустил случая продемонстрировать свой сарказм фон Хаммерштедт.

-Понимаете, ваша милость, здесь речь пойдет не о стратегических соображениях, - ответил Дитрих. Лицо его мучительно скривилось, словно он никак не мог подобрать подходящих слов. - Вопрос стоит о вашей собственной судьбе. Честно говоря, я полдня хотел с вами пообщаться на этот счет, да все не знал, с какой стороны зайти... 

Рыцарь встрепенулся на своем тюфяке. 

-Как ты можешь знать о моей судьбе? Что ты такое болтаешь?   

Брат-сариант провел ладонью по лбу, словно пытаясь сгладить выступившие на нем морщины.

-Знаете ли вы такого Генриха Розенберга? Ну, того здоровенного детину из кнехтов? Он всем говорит, что родом из Магдебурга. Хотя, за многие годы наемничества сменил столько хозяев и прошел столько дорог, что, наверное, уже и сам точно не упомнит, где родился...

-Помню ли я этого негодяя? - Лукас рывком принял сидячее положение. - Разумеется! 

-Известно ли вам, что этот негодяй, как вы выразились, ненавидит вас до глубины души?

-Что же, меня такое совсем не поражает, - пожал плечами рыцарь. - По правде говоря, меня удивило бы, если б оказалось, что он меня любит, ценит и уважает. Хотя, какое мне дело, что там думает этот отброс? 

-А не могли бы вы, ваша милость, рассказать, почему он к вам так относится? То есть, для многих его злоба к вам не секрет — но вот только никто не знает, что стало ее причиной... Это мне тоже непонятно. Все знают, что его главной страстью является жадность. Розенберг ведь даже не за марку, за скот кому угодно шею свернет, а ради двух скотов так и сам повесится. Но вас он так ненавидит, что не откажется от этого чувства и ради сотни марок. Почему?

Фон Хаммерштедт состроил гримасу, словно от зубной боли.

-Честно говоря, об этом мне даже мерзко вспоминать...

-И все же, ваша милость — расскажите! Просто, как я доподлинно узнал, этот Розенберг… Он уже дошел до того, что готов злоумышлять на вашу жизнь...

Рыцарь недоверчиво посмотрел на оруженосца. Потом решил, что в запирательстве нет смысла:

-Это было, когда московиты пошли в набег на наши владения — ну, после того, как Плеттенберг отступил с их земель из-за открывшегося в войске мора. Как русское войско двинулось на север, так меня с десятком всадников послали в разведку: чтобы достоверно узнать о местоположении врага. Генрих Розенберг тоже ехал под моим началом. Русские разорили множество селений, а кого не убивали, брали в плен. Впрочем, очень многие поселяне, заранее прослышав о приближении московитов, разбежались по лесам, не успев почти ничего с собою забрать. Этим беднягам было не позавидовать!  Случилось так, уже на обратном пути, что Розенберг случайно отбился от нашего отряда. Я поехал за ним и настиг в тот момент, когда он собирался обесчестить пойманную им девушку-леттку.

-Ну, чего еще можно ждать от эдакого сатира…

-Я этот поступок счел, естественно, недопустимым, - продолжал Лукас. - Хоть и простолюдинка, но девушка все же была из подданых Ордена - и не след обращаться с ней, как с обитательницей вражеской территории. Я словесно призвал Розенберга к порядку. Но он уже так разгорячился, что не только не обратил на меня внимания, но даже и высказал в мой адрес нечто непотребное. Даже не стану повторять… Так что, пришлось мерзавца проучить...

-И что же вы над ним учинили?

-Я ж говорю: проучил. Так его отделал, что совсем мало живого места на нем оставил.                         

-Неужели он не пытался вам ничем ответить? По чести, это такой мерзавец, что мог бы и рыцаря Ордена, вышестоящего над ним, убить. Там же, кроме вас и этой леттки, больше никого не было?

Лукас жестко усмехнулся.

-Не знаю уж, чего он там собирался, да только не ему со мной тягаться. Я, даром что бывший студиозус, но кое-что умею и помимо того, чтоб мудреные трактаты штудировать да пиво хлестать. В общем, приложил я его на славу – он и глаза поднять не смел! Потом, конечно, мы вернулись к остальным. Я тогда смиловался над этим болваном, и решил что полученных побоев с него достаточно. Никому ничего сообщать не стал. Да и, по сути, не такое уж серьезное преступление собирался он совершить.... 

-Вон оно что! - раздумчиво протянул брат-сариант. - Теперь-то ясно, отчего он на вас всегда волком взирает... 

-Да и пусть глядит! Чего он мне сделает?! 

-А вы не будьте так самоуверенны. Генрих Розенберг ушел с войском на Псков, но тут осталась парочка его дружков. Не далее как сегодня я случайно подслушал их разговор. Зашел в кладовую, а они стояли рядом и шептались. Сплетничали. Так вот, по их словам, этот самый Генрих подкупил нескольких кнехтов. Когда дойдет до сражения с московитами, кто-то из них должен в сумятице боя убить вас. По возможности… Все равно на русских подумают...

-Как?! - взревел рыцарь, вскакивая с тюфяка. - Да за такое этого Розенберга необходимо предать казни — максимально мучительной и позорной! Как он посмел, червь, злоумышлять на рыцаря Ордена?!

-Вы понимаете, ваша милость, дело-то серьезное. Я решил вас предупредить, чтобы вы были настороже. Пока что серьезно опасаться еще рано. А вот как присоединимся мы к войску, да особенно, когда дойдет до боя — вот тогда... 

-Чего ж ты молчал? Надо задержать этих субъектов, которых ты подслушал, да выведать все, что они знают!

-Не так просто, ваша милость, - Дитрих сокрушенно вздохнул. - Боюсь, я просто не смогу их опознать. Темно там было, да и прятался я за стенкой, volens nolens. Голосов они не повышали, узнать их по ним было сложновато... Да и мало ли народа в Дюнабурге? Так что, доказать что-нибудь пока будет трудненько... 

Взволнованный фон Хаммерштедт порывисто заходил в рубахе и подштанниках по помещению из угла в угол, размахивая руками.

-Сатана забрал бы этого своего прислужника Розенберга! Ты же знаешь, я не трус и всегда могу без страха взглянуть в лицо любому врагу Ордена. Готов сложить голову в битве! Но получить нож в спину от своих!- тут рыцарь изрыгнул столь долгое и забористое ругательство, что если б его услышал замковый капеллан, тут же наложил бы на богохульника строжайшую епитимью.

–Успокойтесь, ваша милость! Помните ведь, praemonitus praemunitus. Вы, главное, соблюдайте осторожность — а там мы уж что-нибудь придумаем, чтобы обезвредить негодяев. Потерпите аd meliora tempora... 

Однако, рыцарю оказалось не так-то просто прийти в себя.

-Вот такая она, моя награда! Пять лет самоотверженной службы, походы, битвы, раны, зной и морозы — а каково воздаяние? Наш ландмейстер и комтуры закрывают глаза на то, что мое имя подвергается самым чудовищным поношениям и клевете! Низкородное животное подговаривает своих дружков, чтобы меня и вовсе сжили со свету! Будь они все прокляты!

Брат Лукас схватил стоявший на полке кувшин с водой и разом сделал большой глоток. Утер вспотевший лоб и снова уселся на тюфяк.

-В любом случае, брат-сариант, спасибо за помощь, - сказал он изменившимся, отчужденным голосом. - Верность ценится дорого и я, дай Бог, еще найду возможность тебе отплатить за эту услугу. У тебя еще есть, что сказать?

Торвальдс сделал отрицающий жест.

-Если так, то отправляйся спать. У нас завтра будет нелегкий денёк... Мне потребно, чтобы все воины, которые пойдут со мной, встретили его полными сил.

Оруженосец поклонился и вышел. Рыцарь улегся, накрывшись большим куском шершавого кельнского сукна. Он долго еще не мог заснуть, беспокойно ворочаясь с боку на бок. Когда же Лукас провалился в объятия Морфея, то приснился ему смутный и беспокойный сон, вновь и вновь возвращавшийся. Привиделось Хаммерштедту, будто лежит он на спине, на маленьком плотике, уносимым по извилистому и узкому ручью бурным течением. Широко раскинутые его руки и ноги так крепко привязаны, что он не в силах ими даже пошевелить. А вокруг все заволокло клубами дыма – как бывает весною, когда крестьяне уничтожают старую траву. Сквозь клубы иногда пробиваются нестерпимо яркие лучи солнца. Слепящий свет выжигает глаза, а дым ест их. Однако, несмотря на это, брат Лукас видит многочисленных мужчин, стоящих по обоим берегам ручья. Их суровые лица словно высечены из камня, а одежды - старинные рыцарские облачения. Такие, глубоко устаревшие к нынешнему дню, доспехи давным-давно вышли из употребления – свисающие до колен кольчуги, горшкообразные шлемы-топфхельмы в руках. Привычны глазу лишь белые плащи с крестами. Фон Хаммерштедт откуда-то понимал, что видит первых, наиболее почитаемых воинов Тевтонского Ордена. Тех, которые когда-то освобождали Святую Землю от сарацинов, брали Акру, безвозмездно и самоотверженно ухаживали за больными и ранеными в своих госпиталях, а потом, не щадя жизней, сражались с прусскими, литовскими и балтскими язычниками. Их ледяные очи укоризненно устремлены на брата Лукаса, и он корчится в своих путах, безуспешно пытаясь укрыться от этих пронизывающих взглядов, исполненных безмолвной свирепости… Фон Хаммерштедт несколько раз просыпался в холодном поту, но кошмары оставили его лишь под утро, подарив пару часов относительно спокойного сна.