Остановка маршрутки в Чернигове была долгой, целых пятнадцать минут, и Алексей решился наконец позвонить Лерке. Он  отошёл подальше от автостанции на заросший густой садовой травой пустырь и набрал для начала номер домашнего их телефона, надеясь, что Лерка ещё не успела уехать на вокзал. В мобильнике послышались обнадёживающие тревожные гудки, какие-то действительно легко узнаваемые и родные, которых нельзя было спутать ни с какими иными. Алексей представил, как Лерка, услышав их из кухни или детской, Митькиной комнаты, торопится в прихожую к телефону, безошибочно определив, что звонок междугородний и что звонит, конечно же, Алексей.

  Лерка и вправду  его не обманула, она была ещё дома,  всего через одно мгновение сняла трубку, и Алексей услышал ее учащённое от быстрой ходьбы (а может, и бега) дыхание и готов был слушать его нескончаемо долго, потому что встревоженное это её дыхание говорило ему сейчас гораздо больше, чем любые Леркины слова и голос. Упреждая их и намеренно никак не обозначая себя, он  безмолвно успокоил Лерку: «Да не торопись ты, не спеши - я здесь!» И она действительно успокоилась, затихла, но вдруг произнесла как-то излишне сухо, почти официально, с несвойственной ей интонацией и несвойственным ей откликом:

        - Слушаю!

       - Кто это?! - невольно вздрогнул Алексей, не признавая ни Леркиного голоса, ни её сухого официального отклика (обычно Лерка говорит отрывисто и доброжелательно: «Да, да!»), ни даже её дыхания, и хотел было отключить телефон, решив, что ошибся номером. Но там, на том конце провода, сразу сменив тон и интонацию (с официально-сухого, начальственного на мягкий и взволнованный) его упредили:

       - Это я - Тоня! Здравствуй, Алёша!

       -   Здравствуй!- не мог не ответить ей  Алексей, но сердце его упало.

    Не готов  он был сейчас, да и не хотел разговаривать с Тоней. При встрече, и лучше всего в присутствии Лерки, какие-нибудь дежурные необязательные слова о жизни в Сибири, о сибирских красотах и морозах, о работе, о разъехавшихся по всей стране однокурсниках, может быть, у него и нашлись бы, но сейчас даже такие слова  произносить Алексею не хотелось.

   Самое разумное, что он мог сделать, так это отключить телефон (вроде бы как получился сбой), но ведь Тоня уже узнала его и рассчитывает, что случайный их телефонный разговор продолжится, пусть всего на несколько минут, но обязательно продолжится, и они скажут друг другу, разъединенные  тысячами километров, очень важные, необходимые им обоим слова, которые они должны были сказать давным-давно, но хранили их до сегодняшнего, такого счастливого случая, когда пространство  их разъединяет, а телефон всё теснее и теснее связывает.

  И все-таки Алексей уклонился от этого разговора, причём вполне естественно и не обидно для Тони. Упреждая  давно, наверное, продуманные ею и заготовленные вопросы, он спросил Тоню о том, о чём и должен был спросить в эти минуты:

         - Где Лерка?

         - Она уехала полчаса тому назад, - по одной только интонации его голоса догадливая Тоня (а она всегда была догадливой и проницательной) сразу поняла, что продуманный ею до мельчайших деталей и подробностей разговор с Алексеем пока откладывается.- Мы здесь хозяйничаем с Митькой.

  Алексею теперь можно было, схватившись за  упоминание о Митьке, потребовать сына к телефону и за весёлой, шутливой беседой с ним (они постоянно так разговаривали с Митькой по телефону) отдалить разговор с Тоней на неопределённое время, а лучше бы вообще навсегда.

  Но Алексей неожиданно для себя решил пока не объявляться перед Митькой, скрыться от него, как будто ему хотелось ещё раз перед расставанием услышать Тонин голос.

        - Лерка ничего мне не просила передать?- опять вроде бы вполне естественно спросил он, как и обязан  спрашивать муж о жене, находясь в разлуке с ней, но голос его при этом как-то странно вздрогнул и сломался.

  Тоня мгновенно заметила это. Она начала подробно отвечать на поставленный вопрос, но в её, тоже как будто сломавшемся голосе и дыхании чувствовалось (и не могло укрыться от Алексея), что одними только вопросами и ответами о Лерке и Митьке их с Алексеем разговор все-таки не закончится.

       - Просила,- секунду помедлив (должно быть, за эту секунду успела оглянуться на Митьку, который, оставил игры  и теперь настороженно смотрит на неё, пытаясь определить, кто звонит: мама или папа), поспешно и, как показалось Алексею, даже не очень внимательно и последовательно ответила Тоня, лишь бы поскорее остаться наедине с Алексеем (пусть всего лишь по телефону), как осталась когда-то в скверике, возле общежития накануне свадьбы Алексея и Лерки. - С твоей пациенткой что-то случилось…  

 Сердце у Алексея упало ещё глубже, в какую-то бездонную пропасть, и зашлось в непереносимой боли, как будто накануне инфаркта. И сразу у него отстранились на задний план и  Тоня с её неотвратимо назреваемым разговором, и Лерка, и даже Митька, нетерпеливо в двух шагах от Тони ожидающий, когда та наконец передаст ему трубку. Единственное, что виделось сейчас  и что осознавалось Алексеем – это Аня, Анечка Рогова, её бледное личико, ее вопрошающие голубые глаза, в которых всегда появлялась надежда, когда он приходил в палату, и мгновенно гасла, когда уходил.

        - Почему Лерка сама не позвонила мне?!- весь в тревоге и предчувствии самого худшего с Анечкой, почти ледяным  тоном спросил Алексей.     

        -Она звонила,- ничуть не поддалась ему Тоня.- Но ты не брал телефона.

        - Как это не брал?! – почти закричал на неё Алексей, но потом спохватился и стал лихорадочно вспоминать, звонил ли хотя бы один раз его мобильник, пока Алексей ехал в маршрутке. Может и звонил, но он неведомо зачем (наверное, лишь бы скоротать время) уносясь мыслями вон в какие забытые  и дальние времена своего детства и юности, не расслышал его за шумом мотора и убаюкивающим посапыванием старика-попутчика, а больше всего за этими такими, оказывается, сладостными детскими и юношескими далями…

  Алексей хотел тут же отключиться, чтоб проверить, есть ли на его мобильнике пропущенный телефонный звонок, но жестокосердная Тоня была начеку. Она никак не отреагировала на его крик, не стала защищаться сама и защищать Лерку или обвинять Алексея, такого, оказывается, невнимательного и  не чуткого, не услышавшего тревожного телефонного звонка жены, а вдруг, в единое мгновение отстранившись от чужих для неё переживаний Алексея и Лерки, произнесла тихим и вкрадчивым шёпотом:

        - Алёша?...

        - Что?- смягчился он, чувствуя свою невольную вину перед Тоней за крик и раздражение.

  И она тут же уловила, что вот наконец-то и настала её долгожданная минуту, и что Алексей теперь весь в её, Тониной, власти.

        - Я всё помню, Алёша,- ещё тише и, похоже, со слезами на глазах не столько сказала, сколько выдохнула она в трубку. - Затем и приехала…

  Алексею, наверное, надо было ответить ей таким же откровением (Тоня его и ожидала: это чувствовалось уже по одному её дыханию то прерывистому и глубокому, то совсем замирающему): «Я тоже помню!»… А лучше, конечно, и честнее и перед ней  , и перед самим собой, и перед Леркой сказать осуждающе и запретно: «Пора бы и забыть»…

  Но Алексей не успел сказать ни того, ни другого. В их разговор с Тоней неожиданно вмешался Митька. Бог знает, каким образом он догадался, что звонит Алексей, вырвал у Тони трубку (характер зарождается у Митьки тоже непредсказуемый и нелёгкий) и закричал в неё:

           - Папа! Папа!

  Алексей  немедленно отозвался, и они заговорили с Митькой так, как, может быть, не говорили по телефону никогда: не с весёлыми шутками и розыгрышами, а вполне серьёзно, как два взрослых знающих себе цену мужчины.

        - Ты скоро приедешь?- совсем  по-взрослому спросил Митька.

       -  Скоро!- без самой малой попытки обмануть его, ответил Алексей.

        - А мама?

        - И мама тоже,- успокоил  Митьку Алексей. - Ты не скучай, ходи в садик и слушайся тётю Тоню.

  Последнее было, наверное, не лишним после столь дерзкого и неожиданного поступка Митьки, который  ослушался новую свою воспитательницу и самовольно  прорвался к телефону.

        - Хорошо,- пообещал Митька и то ли случайно нажал на рычажок телефонного аппарата, то ли намеренно положил трубку.

  Повторно перезванивать Алексей не решился, да ему уже и некогда было: маршрутка собралась в дальнейшую дорогу, и шофер настойчиво звал единственного затерявшегося пассажира и голосом, и пронзительными автомобильными сигналами.

  Заняв свое место в маршрутке, Алексей первым делом проверил, был ли  на его мобильнике пропущенный звонок. Он действительно был. Алексей раздосадовал на себя за непростительную оплошность: ждал-ждал от Лерки целый день звонка (его звонок к ней  - совсем иное дело), а когда она наконец  сама пробилась к нему, то Алексей тревожного её звонка не расслышал. А ведь звонок этот был не праздный, не ради взаимных вздохов и поспешного примирения (можно подумать, что они поссорились навсегда, навечно), а ради Анечки Роговой, которую Алексей так непростительно бросил (живую десятилетнюю Анечку ради умершей, почти девяностолетней бабушки Устиньи).

  Алексей, стараясь отвлечься от надсадного завывания мотора, и от вспыхнувшего с новой силой после долгой остановки гомона в маршрутке, тут же принялся звонить Лерке. Звонки проходили, настойчиво призывая Лерку взять в руки мобильник. Но теперь она, словно в отместку за пропущенный Алексеем звонок, его не брала, и когда телефон Алексея устал подавать сигналы, вместо Леркиного голоса в нём возник официально-холодный, равнодушный голос оператора: «Телефон отключён или временно недоступен».  Алексей  в сердцах едва не начал ругать этот голос, забыв, что реального живого человека за ним не стоит, что это всего лишь магнитофона запись (виртуальный голос), и сколько Алексей ни ругайся, а в ответ он не услышит ни единого слова оправдания или хотя бы призрачного обещания все-таки попробовать ещё раз  соединить его с Леркой.

  Конечно, Алексею можно было послать Лерке эсэмэску. Но он делать этого не стал. Во-первых, на краткие его вмещающиеся всего в несколько строчек вопросы, она ответит тоже кратко и сухо, по всем законам электронных переписок. А Алексею нужна сейчас не просто сухая информация, а живой разговор с Леркой, из которого он узнает так необходимые ему в эти минуты подробности об Анечке Роговой. Не могла же Лерка, сама хирург (пусть и не кардиолог) не узнать их, не выведать у Вени. Посвящать Тоню в эти подробности Лерка не посчитала нужным (какое Тоне до них дело?!), а в разговоре с Алексеем всё передала бы и непременно посоветовала, как лучше всего поступить ему в сложившейся ситуации. А во-вторых, Лерка, только войдя в поезд, телефон, скорее сего, действительно отключила, чтоб немедленно лечь спать и как следует отдохнуть после сегодняшнего, столь тяжёлого для неё дня перед днём завтрашним, который обещает быть ещё более тяжёлым. Включит она телефон лишь утром, в Санкт-Петербурге, тогда и можно ей позвонить, хотя, конечно, будет уже и поздно: с Анечкой Роговой к тому времени случится то, чему и суждено случиться…

  Поэтому Алексей оставил спящую, отрешённую от всех московских переживаний, от неурочных телефонных звонков (от Алексея ли, от пациентов ли, ожидающих и страшащихся операции на щитовидной железе, а то, глядишь, и от Тони, у которой что-нибудь не заладилось с Митькой). Пусть спит, пусть отдыхает, набираясь сил для завтрашнего дня, и пусть ей тоже приснятся Ангелы…

  Расставшись с Леркой и, ещё раз пожелав ей спокойной ночи, Алексей поправил у ног бутылку с цветами, которые были всё так же свежи и первозданны, словно только что сорванные с грядки, потом прислонил голову к оконному стеклу, чтоб самому задремать, хотя бы на несколько минут, ведь сегодняшняя ночь и весь завтрашний день предстоят ему  тоже нелёгкими.

    Но ничего у Алексея из этого не получилось. В потемневшем к вечерним сумеркам окне перед ним, будто наяву, проявилось бледно-восковое личико Анечки Роговой, её голубые широко открытые глаза, её мелко вздрагивающие совсем по-детски ещё припухшие губы, которые она при виде Алексея пыталась растянуть в тихую робкую улыбку. Какой уж тут может быть сон?!

  Алексей отпрянул от окна, но Анечку из виду не потерял, видел и её голубые утомлённые ожиданием глаза, и её грустную, едва-едва приметную улыбку,   ощущал в руках её тоненькие всегда горячие ладошки. Он начал перебирать в памяти все известные ему и по кардиологической литературе, и по собственной немалой практике осложнения, которые могли так вот внезапно случиться с Анечкой при её  не столь уж и критическом состоянии. И ничего не находил. Болезнь Анечки, хотя и запущенная, протекала в общем-то в пределах нормы, и плановой своей операции  Анечка могла дождаться без особого для себя риска. Тогда, что же с ней произошло, что случилось, почему такая спешка?! И вдруг Алексея осенило: да ничего с Анечкой на самом деле не произошло, ничего опасного не случилось. Всё это затеи и придумки Вени, уязвлённого его самолюбия, профессиональной ревности (во врачебной, хирургической среде особенно недопустимой, если вообще не преступной): как же - он главный врач клиники, доктор медицинских наук, а кардиохирург посредственный, о чём знает любая медсестра и нянечка-санитарка. Вот Веня и решил в отсутствие Алексея доказать, что это не так и даже совсем не так, что он хирург не хуже других, уж, по крайней мере, опыта и знаний ему не занимать.

  Анечку для удовлетворения своих амбиций он выбрал не случайно. Во-первых, болезнь её довольно распостранённая в детском возрасте, рядовая, по мнению хирургов, болезнь, и Веня, взявшись оперировать Анечку, ничем не рискует или так ему кажется, что не рискует. Во-вторых, Анечка пациентка не московская, а из глубокой провинции и, если даже возникнут во время операции какие-нибудь непредвиденные обстоятельства, осложнения (хотя вряд ли), то никто к Вене излишних претензий предъявлять не будет: мать её – человек такой же безответный, как и сама Анечка. А больше заступаться за них некому.

  Ради всей этой честолюбивой затеи Веня пошёл на двойной обман. Для Алексея он придумал вполне правдоподобную историю с выпиской Анечки из клиники по требованию каких-то высоких инстанций, которым Веня противостоять не в силах. А Лерку запугал внезапно возникшим у Анечки критическим, требующим немедленной операции состоянием, хорошо зная, что подробно вникать во все сложности операции на сердце она не станет из профессиональной своей деликатности. А, если станет, то Веня, давний их друг и знакомый, с лёгкой улыбкой скажет Лерке, как не раз, случалось, говорил во время их взаимных и таких всегда доверительно-дружеских застолий, будь это в доме у Алексея или в доме у Вени: «Сердце, Лерочка, это тебе не щитовидная железа!»

  Признаться по правде, Алексей никак не ожидал от Вени такого странного, совершенно недопустимого поступка, он даже не мог представить, что тот способен на него. В воспалённом своём негодующем состоянии Алексей решился сейчас же, немедленно звонить Вене, уличить его в обмане и потребовать в самых нелицеприятных словах, чтобы он Анечку оставил в покое и до  приезда Алексея не трогал. Но потом он все-таки остыл и, более здраво и спокойно обдумав возникшую ситуацию, звонить Вене не стал.

   Если с Анечкой действительно что-то случилось, то Веня сейчас в операционной, и ни о каких телефонных звонках не может быть и речи.  Если же операция будет только завтра, то всё равно тревожить Веню дознаниями не стоит. Пусть он пребывает в тайном своем заблуждении и обмане и готовится к предстоящей операции в полном спокойствии и равновесии душевных сил. Даст Бог, всё и обойдётся. А разбираться они с ним будут после, когда Алексей вернется в Москву, тоже немало пережив и во время похорон бабушки Устиньи, и во время нелёгких, наверное, разговоров с отцом, мачехой и небось ершистой в подростковом возрасте сестрой Марьяной. Состояния их с Веней уравновесятся, и они, если до конца и не поймут друг друга, то, во всяком случае, хотя бы внешне примирятся. Главное, чтоб с Анечкой всё обошлось.

  В последний раз посмотрев на неё в окошко, Алексей, как можно ласковей улыбнулся ей и даже мысленно сказал:

        - Ты не переживай, Анечка. Всё будет хорошо!

        - Я и не переживаю,- успокаиваясь не столько сама, сколько успокаивая Алексея, ответила Анечка и исчезла где-то в полутёмных уже глубинах окна.