После Анатолия Борисовича поклонников у матери до самого отъезда-бегства Алексея в Ленинград не было. По крайней мере, в доме ни один из них не появлялся. Мать даже стала вспоминать об отце. Но не так, чтобы с тоскою и желанием вернуть его назад, а  с отчаяния, в минуты, когда Алёша совершал какой-нибудь недостойный, по её понятиям, проступок дома, в детском саду (а через полтора года - в школе) или в компании хулиганистых уличных мальчишек, с которыми уже тогда начал сходиться.

        - Отца на тебя нет! - выговаривала ему мать, но бить никогда не била, а лишь ставила в угол, что считалось у них в доме самым страшным наказанием.

  Правда, когда проступок Алёши был, по определению матери, совсем уж возмутительным (хотя на самом деле ничего сколько-нибудь возмутительного Алёша не совершал, разве что участвовал вместе с ватажной уличных ребят в набегах на низовые сады), она вспоминала об отце ещё более угрожающе:

        - Отец взял бы сейчас в руки ремень…

  Но в этих её словах слышалось не столько действительно желание, чтоб отец взял в руки ремень и как следует, по-отцовски и по-мужски повоспитывал вконец распоясавшегося сына, сколько укоризна этому отцу: вот, мол, он какой - чуть что, сразу хватается за ремень.

   Алёша в такие минуты не то что бы радовался, что отца у него нет, и никто его бить ремнём не станет (а других мальчишек, уличных его товарищей, отцы бьют - это он знал доподлинно), но и не тосковал по нему.   

   К семи годам, к окончанию детского садика Алёша уже почти забыл и отца, и бабушку Устинью. Он не помнил ни того, как они выглядят, ни того, как говорят, во что одеты и обуты. Ни одной фотографии отца (а тем более бабушки Устиньи) в доме у них не сохранилось: мать все уничтожила сразу после развода и отъезда отца. Смутно чудились Алёше лишь их размытые, похожие на тень фигуры: отца, уходящего из дома с «тревожным» своим чемоданчиком в руке, а бабушку Устинью, сидящую на ступеньках крыльца в Большой Устиновке.

  Но чем больше Алёша подрастал, тем сильнее начала пробуждаться в нём тоска по отцу и бабушке. В детской его (но, оказывается, такой цепкой) памяти один за другим  стали всплывать и закрепляться, словно какие картинки-фотографии, видения, связанные с отцом и бабушкой. В Курске походы на речку, в Первомайский сад и на Красную площадь, а в Большой Устиновке шумное застолье по случаю их приезда, песни и пляски под отцовскую гармошку, и особенно крещение в деревенской церкви. Фигуры и лица отца и бабушки Устиньи постепенно  обрели чёткие очертания, устоялись, и уже виделись Алёше не зыбкими тенями, а живыми легко узнаваемыми людьми: отец в военной форме с ремнём и портупеей через плечо, русоволосый и голубоглазый (Алексей во взрослой жизни всё больше и больше стал походить на него), не очень высокий ростом, но зато очень сильный и выносливый в любой работе; а бабушка Устинья - в широкой цветастой юбке, в украинской вышитой по груди и рукавам «крестом» кофточке, в белом платочке-хусточке и туфельках-черевичках на низеньком каблучке, которыми она умела так ловко «подляскивать» во время танца «Лявонихи». Бабушка худенькая, быстрая в каждом шаге и каждом движении, ни одной минуты не сидела без дела, в праздности   и неге. Но чаще всего всплывали в памяти Алёши и закреплялись в ней все сильнее и сильнее вечера, проводимые с бабушкой в «папиной» комнате, когда бабушка сидела рядом с ним около дивана, тихо шептала-убаюкивала Алёшу «сонной» молитвой, а на прощанье трижды осеняла его крестным знамением и, расставаясь, говорила: «И пусть тебе приснятся Ангелы…» 

   Закончились все воспоминания и видения об отце и бабушке Устинье у Алёши тем, что в третьем классе, уже хорошо выучившись писать и читать, он решил втайне от матери отправить в Большую Устиновку письмо.

  Деревенский адрес отца и бабушки Алёша подсмотрел на почтовых переводах-алиментах, которые каждый месяц приходили им, а конверт с маркой купил за те деньги, что мать выдавала ему  на школьные обеды.

   Но положив перед собой чистый двойной листочек, вырванный из тетрадки по русскому языку, Алёша вдруг растерялся, не зная, что писать отцу и бабушке. Он чувствовал, что нужно рассказать им о чём-то очень важном и значительном, что происходило в его жизни, но, сколько ни думал, сколько ни бился, а ничего особо важного и значительного, о чём отец и бабушка непременно должны были знать, в домашней своей, школьной и уличной жизни не находил. Алёша сосем уже было отчаялся и едва не разорвал на мелкие клочки спаренные листочки, на которых сумел написать лишь начальные, заглавные слова: «Здравствуйте, папа и бабушка Устинья!»,  вычитав в книжках, что так начинаются все письма.  Но потом он вдруг всё-таки преодолел свое сомнение и отчаяние и стал писать просто о том, как живёт дома, во флигеле, как учится в школе, как играет на улице с ребятами (о набегах на низовые сады на всякий случай утаил), занимается немецким языком и музыкой с Анной Всеволодовной и Анной Сергеевной (о важном и значительном Алёша решил написать позже, когда дождётся ответного письма от отца и бабушки). И получилось, что всё в его жизни хорошо: живут они  с мамой во флигеле, который Алёше очень нравится: в нём целых две комнаты и кухня, дровяной и угольный коридор, а за флигелем сад. Жаль, конечно, что во флигеле нет воды, нет парового отопления, но это совсем не страшно. По воду они с матерью ходят на улицу, к колонке, или к Анне Всеволодовне и Анне Сергеевне, которые никогда им в воде не отказывают. Чтоб во флигеле было тепло, Алёша с мамой  каждый вечер растапливают сразу две печки: одну на кухне, печку-лежанку, а другую, которая называется голландкой – в комнате.

  В школе номер двадцать пять Алёша учится на  пятерки и четвёрки, а по математике, которая ему больше всего нравится – только на одни пятерки. Немецким языком и музыкой Алёша занимается в доме у Анны Всеволодовны и Анны Сергеевны, где есть много иностранных книжек и пианино. Анна Всеволодовна и Анна Сергеевна говорят, что его надо отдавать в детскую музыкальную школу. Но она находится очень далеко, и маме водить туда Алёшу некогда – она целый день на работе. Одного же его отпускать в город мама пока боится, хотя дорогу Алёша знает и мог бы ездить на трамвае номер один или номер два.

     Больше Алёше писать было вроде бы не о чём. Вот разве что о матери. Но, немного подумав, он о матери ничего писать не стал: ни о ночных её дежурствах, но об Иосифе Арсеньевиче, ни об Анатолии Борисовиче (Бориске), ни о том, что мать всё время курит, а по вечерам, когда уголь в печках никак не хочет разгораться, даже плачет (пусть она сама отцу и бабушке обо всём этом напишет).

  В конце письма, которое получилось у Алёши длинным, почти на все четыре странички, он написал: «До свидания, папа и бабушка!» и хотел уже было спрятать сложенные пополам листочки в конверт, чтоб заклеить его и отнести в почтовый ящик, пока мамы нет дома, но потом, опять немного подумав, развернул листочки и дописал ещё несколько строчек: «Папа, ты поскорее приезжай к нам, мы будем ходить с тобой на рыбалку, в Первомайский сад и на Красную площадь».

  Лишь после этого Алёша конверт крепко-накрепко заклеил и с особым старанием написал адрес: вверху папин, а внизу – их с мамой, на улице Пионеров. Не забыл Алёша также поставить в клеточках несколько больших цифр подряд, индекс, подсмотрев на обратной стороне конверта, как они правильно пишутся. Без этого индекса письмо, говорят, может где-нибудь затеряться и не дойти по адресу, если даже он написан без единой ошибки.

  Спрятав конверт под рубашкой, Алёша стремглав побежал на угол улицы Пионеров и улицы имени писателя Овечкина и вбросил его в узенькую, прикрываемую голубеньким тяжёлым козырьком щелочку…

  С этого мгновения он стал каждодневно ждать от отца и бабушки Устиньи ответа, часто заглядывал в три круглых дырочки-отверстия (и даже пробовал просунуть туда палец) на почтовом ящичке, который мать прибила на калитке рядом с ящичком Анны Всеволодовны и Анны Сергеевны и ключик от которого был только у неё одной.

  Но ответ всё не приходил и не приходил. Мать доставала из ящичка лишь газеты «Правду» и «Курскую правду», извещение об алиментах, да рекламные какие-то листочки и брошюрки, а письма не достала ни разу. Во всяком случае, Алёша никогда его не видел…

  Через полгода Алёша написал отцу и бабушке ещё одно письмо, решив, что первое, наверное, не дошло к ним и, скорее всего, по его вине, потому что одну из цифр   индекса он вывел по намеченным пунктирным точкам, кажется, все-таки  неправильно.

  Но и на это, второе, письмо Алёше от отца и бабушки никакого ответа не пришло, хотя он ждал его ещё сильнее, чем на первое, отправленное в Большую Устиновку в снежно-белом, пахнущем клеем конверте с портретом  космонавта Германа Титова на лицевой стороне.

  Больше писем отцу и бабушке Устинье Алёша не писал. Он не то чтобы обиделся и рассердился, а просто перестал вспоминать о них, постепенно опять забыл, словно ни отца, ни бабушки Устиньи, ни села Большая Устиновка, ни крещения в деревенской церкви никогда и не было. Прежде Алёша точно так же забыл о бабушке Зине и о деде Кольке, которого смертельно боялся и в пятилетнем, и в десятилетнем, и  много позже, в юношеском уже возрасте, когда ничего иного, казалось, не боялся, вырастая на улице Пионеров парнем смелым и, а иногда, на удивление матери, даже и отчаянным.

  Жить в этом забвении было ему по-мальчишески легко и беззаботно и лишь годам к четырнадцати-пятнадцати Алёша вдруг стал ловить себя на странной пугающей мысли, что в  прошлом у него таится какая-то холодная ничем не заполненная пустота…