Старичок в маршрутке по-прежнему спал. Его не разбудили ни остановка, ни возникшая суета и гомон во время  высадки-посадки. Похоже, всё это его мало уже интересовало и тревожило. Он спал, обронив голову на палочку, но Алексею показалось, что спал теперь старичок совсем не так, как прежде, не по-стариковски, тяжёлым и утомительным сном, а по-детски глубоким и сладким, и ему, наверное, ничего не снилось, как ничего не снится детям в младенческом безмятежном возрасте.

  Алексей, стараясь ничем не обеспокоить старичка, не прервать его младенческий сладкий сон, прижался к окошку и попробовал представить и предвидеть свой приезд в Большую Устиновку. Войдя в дом, он, наверное, вначале увидит отца, мачеху и Марьяну и лишь потом бабушку Устинью, тоже по-младенчески, словно старичок-сосед, спящую на закате солнца, хотя спать на закате (она так учила Алёшу) не полагается, нехорошо и нездорово…

  Но ничего у Алексея из его  намерений не получалось. Чем ближе он подъезжал к Большой Устиновке, тем она, казалось, всё  дальше и дальше уходила от него, как будто между селом (между Алексеем и бабушкой) вдруг возникла непроницаемая пелена (может быть, дождевая, ливневая), сквозь которую маршрутка, сколько ни старалась, сколько ни силилась, а пробиться никак не могла. Она лишь делала вид, что мчится на предельной скорости по раскалённому за день, траурно-чёрному асфальту, а на самом деле стоит на одном месте. Алексей устал от этой её заведомо бесполезной борьбы,  прикрыл глаза, чтоб не видеть ливневой всё сгущающейся пелены, и начал помимо своей воли и желания вспоминать, может быть, самые тяжёлые дни в его жизни (к счастью, Алёша тогда этого ещё не осознавал), которые наступили в Курске сразу после поспешного их, похожего на бегство, возвращения из Большой Устиновки.

  Мать, кое-как пережив свою неудачу с «проклятой» партией, вскоре нашла новый  мстительный повод, чтоб донимать отца, ежедневно изводить его попрёками,  находя в них (не зря же ведь говорила: «Я тебе этого никогда не прощу!») немалое  удовлетворение.

        - Мы, что, - выбрав минуту, когда в доме был кто-нибудь посторонний из её друзей и подруг, набрасывалась она на отца,- так и будем жить в этом курятнике?! Что же твой хвалёный кум, Сенченко, не даёт нам квартиру?!

         - Даст, - старясь не поддаваться матери, отвечал отец.- Осенью будут сдавать дом – и даст! Мы в очереди пятые.

        - Как же, жди!- лишь сильнее заводилась та.- Даст, но не тебе! Дружков своих поселит, майоров, подполковников и полковников, а не тебя, вечного прапорщика!

  Отец замолкал  или вовсе, взяв Алёшу за руку, уходил с ним гулять в Первомайский сад, а однажды даже привёл его к большому кирпичному дому,  в котором уже достраивался последний, девятый этаж, и сказал:

         - Вот в этом доме мы будем жить! Тебе нравится?

         - Нравится, - ответил Алёша и, запрокинув голову на высокий башенный кран, спросил отца.- А на каком этаже? Я хочу, чтоб выше всех!

         - Это – как получится,- улыбнулся отец и усадил Алёшу себе на плечи, чтоб тому было лучше видно, как  башенный кран с длинной похожей на выброшенную далеко вперед руку стрелой поднимал сложенные на подмосте кирпичи.

   Но мать оказалась права - квартиру им в этом достраивающемся доме так и не дали.

  К концу лета полковника Сенченко перевели с повышением в звании и должности командиром дивизии на Дальний Восток. Он настойчиво звал с собой отца, верного своего и надежного шофера, а теперь ещё и вон какого близкого родственника.

        - Поедем, Володя, - уговаривал он его.- Квартиру там тебе дадут сразу – это я обещаю, а здесь новое начальство всё переиначит и перестроит на свой лад. Потом – на Дальнем Востоке год службы идет за полтора – тоже кое-что значит, через пять лет сможешь в отставку уходить. И  ещё - во Владивостоке все-таки будем жить, на берегу Тихого океана.

  Отец был склонен ехать. Заманчиво ему было и квартиру сразу получить, и в запас-отставку с военной пенсией выйти поскорее, заманчиво было и на берегу Тихого океана пожить, порыбачить вместе с Алёшей в его тихих океанских водах - это тебе не Сейм с Тускарью.

   Но больше всего отцу, похоже, не хотелось расставаться с полковником Сенченко (вернее, теперь уже без пяти минут генералом, поскольку командир дивизии – должность  генеральская, о чём любому и каждому военному человеку хорошо известно), с которым за столько лет совместной службы сработался и сроднился. А новый командир полка поди возьмёт себе другого шофера из солдат-срочников или привёзет с прежнего места службы своего старого, как намеревался это сделать и полковник Сенченко. При повышении так старается поступить всё начальство (хоть военное, хоть гражданское), забрать с собой самых преданных своих, годами проверенных в деле сослуживцев. Если же не удается забрать, то старые эти сослуживцы при новом начальнике, как правило, попадают в немилость. Слишком преданными они были прежнему своему руководителю, может, даже восторгались им (как, например, отец полковником Сенченко), а новому начальнику эти восторги ни к чему – ему надо заботиться о своем собственном авторитете.

  В общем, отца, в лучшем случае, после отъезда Сенченко перевели бы в подменные шоферы к кому-нибудь из заместителей командира полка: зам. по боевой подготовке, зам. по тылу или даже зам. по строю, а в худшем -посадили бы на затёрханный грузовичок при полковой кухне - хлебовозку или водообмывщик. Тогда уж лучше добровольно уходить на гражданку и устраиваться шофёром на большегрузную машину - КАМАЗ в строительном тресте, где хорошие шофёры всегда нужны. Вот только квартиру  на новом месте новому человеку придётся ждать не меньше десяти лет – это любому и каждому известно.

  Мать, узнав о намерениях отца, закатила ему такой скандал, который не закатывала ещё никогда:

        -Ты, что, совсем уже с ума сошёл?! Заедешь на этот гнилой Дальний Восток или на Сахалин (почему ей в голову  врезался Сахалин, Бог его знает) и застрянешь там навсегда. Сенченко твоему везде будет хорошо – он полковник и генерал, а ты прапорщик, сундук и макаронник - никому ты не нужен! Если хочешь, - подхватив Алёшу на руки, совсем уж сорвалась она на крик, - то отправляйся один. А мы останемся здесь, в Курске, или уедем в Пензу в Кирпичный Завод. Мои отец с матерью, нас в обиду не дадут!

  И отец никуда не поехал.

  Возить нового начальника, человека не в пример полковнику Сенченко, чрезмерно жесткого и властного, ему довелось всего неделю. Будучи сам по национальности, кажется, удмурдом, тот и личного шофера подобрал из соплеменников, молодого парня-удмурда, только что перешедшего на сверхсрочную службу, отыскав его в каком-то дальнем подразделении. У всех остальных полковых начальников: зам. по боевой подготовке, зам. по тылу,  зам. по строю, не говоря уже про замполита, шофёры тоже были свои, проверенные, и менять их на отставного шофёра бывшего командира полка никто не собирался. Не нашлось отцу места ни на продуктовой хлебовозке, ни на водообмывщике - там, опять-таки, всё было давно и прочно занято. В конце концов его перевели в ПАРМ (передвижную авторемонтную мастерскую) старшиной, под началом которого было десятка полтора слесарей-ремонтников, по большей части таких же, как и он, опальных, а то и разжалованных за какие-нибудь провинности из сержантов и прапорщиков в рядовые.

  Переводили отца вроде бы временно, но он чувствовал, что осядет в этом ПАРМе надолго. Само собой разумеется, что на старшинской (вернее, даже сержантской)  слесарной должности зарплата, денежное довольствие отца заметно упало, на что мать тут же с язвительной насмешкой сказала:

        - Нищие на паперти больше зарабатывают!

  Отвечать отцу было нечего, кроме обещания уволиться с военной службы и найти работу на гражданке.

       - А квартира?! - словно только и ожидала этого разговора мать.- Кто её тебе на гражданке даст?!

       - Дадут! – не сдавался отец.

       - Через двадцать лет!- закипала в ответ мать.- А жить мы где будем на твоей гражданке?! Из этого насеста, - при этом она презрительно обводила рукой её же заботами всегда чистенькую и опрятную их комнату,- нас в два счёта вытурят!

        - Снимем квартиру или в строительном общежитии для малосемейных устроимся.

        - И так всю жизнь будем?! По квартирам и общежитиям мытарствовать?! - готовая расплакаться, добивала отца мать.

  Он угрюмо замолкал, хотя и мог бы сказать ей: «Не захотела ехать на Дальний Восток, вот теперь и маемся». Но не говорил, жалел и по-прежнему любил её.