Чай был отлично заварен, с крупной долькой лимона, на которой высокой  горкой   лежал не растаявший до конца сахар. Алексей долго размешивал его звонкой мельхиоровой ложечкой, всё ещё находясь во власти разговора с депутатом, судя по всему, человеком незаурядным, мыслящим трезво и здраво. Побольше бы нам таких депутатов, и, смотришь, дела в государстве наладились бы.

  Но вскоре мысли в голове у Алексея спутались, смешались, будто чаинки, гонимые ложечкой вкруговую по замкнутому пространству стакана. То он опять начинал думать о Лерке и Митьке (как они там и что с ними?), то тревожился и переживал за Анечку, ни в чём не в силах ей помочь, облегчить её участь, то вдруг вспоминал мать, которую по легкомыслию своему  не сообразил пригласить в Москву, чтобы она выручила Лерку с Митькой и успокоила его самого перед срочной и трудной поездкой.

  На матери, на мыслях и воспоминаниях о ней Алексей неожиданно сосредоточился надолго, хотя в обычные, занятые работой и семейными работами дни думал о ней редко и, если честно говорить, то не всегда так, как сын должен думать о матери.

  Но сейчас, в эти дорожные  часы,  когда заниматься больше нечем, Алексею вспомнился родной Курск с его холмами и спусками,  с охватывающими город с двух сторон реками, Сеймом и Тускарью, с его Красной площадью (совсем как в Москве) и нескончаемо длиной центральной улицей имени Ленина, по которой в детские  годы Алексея ещё сновали юркие, часто спаренные, ярко-красные трамвайчики.

  Вспомнилась Алексею жизнь вначале с отцом и матерью в воинском общежитии, дощатом финском домике, разбитом на маленькие комнатки-клетушки, а потом только уже с одной матерью на улице Пионеров, где они снимали похожий на воинский барак-казарму флигель, с той лишь разницей, что в бараке было центральное отопление, а флигель им приходилось отапливать углём и дровами. С улицы Пионеров мать возила Алексея в детский садик, располагавшийся неподалёку от кинотеатра имени Щепкина, летом в какой-нибудь дребезжащей, с вечно спадающим колёсами коляске, а зимой на саночках, тоже почему-то с дребезжащей, не поддающейся никакому ремонту жестяной спинкой.

  В районе кинотеатра Щепкина, на соседней с ним улице имени Ломоносова Алексей восемь лет ходил в знаменитую в Курске двадцать пятую школу, расположенную в очень красивом старинной красно-кирпичной кладки здании.

   В кинотеатре имени Щепкина, вокруг которого в их округе сосредотачивалась, роилась вся молодёжная развлекательная жизнь, совершенно случайно, но, по-видимому, неизбежно и неотвратимо, по предначертаниям судьбы и познакомилась мать и отец Алексея.

  Мать только-только перешла на второй курс медицинского техникума, а отец, после десятисуточного отпуска, разменял второй год срочной солдатской службы.

 С ней ему в общем-то повезло. Едва призвавшись и приняв присягу, отец стал возить на легковой машине «Волге» командира части, полковника Сенченко. Какой-никакой шофёрский опыт у отца был. Сразу после десятилетки он окончил трёхмесячные  шофёрские курсы при районном ДОСААФе и  даже успел немного поработать в колхозе на стареньком грузовичке ЗИЛе.  А вот на легковой,  тем боле, на «Волге», считай,  ни разу и не ездил. Но полковник Сенченко не обратил на это никакого внимания и выбрал себе в личные водители именно Володю, деревенского неопытного в шоферском деле парня. После старшина-свехсрочник штабного комендантского взвода, где поселили Володю, объяснил ему, в чём тут дело.  Оказывается, полковник Сенченко всегда брал себе в шоферы вчерашних деревенских ребят, считая, что  они более уравновешенные, покладистые и ответственные (да и физически более выносливые), чем их городские сверстники.

         - Главное – чтоб человек хороший,- любил говорить о своем новом назначенце полковник Сенченко, а хорошего шофера я с него сделаю.

  С Володей полковник не ошибся. Он оказался и уравновешенным и физически выносливым и ответственным. Машина у Володи всегда была на ходу, чисто вымытая, придирчиво осмотренная перед каждой поездкой. Ни разу в дороге он командира части не подвёл, не обломался, не опоздал на место прибытия к назначенному сроку, не говоря уже об авариях, в которые другие шоферы, случалось, попадали, уродуя и машину, и себя, и своих начальников.

  Полковник Сенченко и Володя быстро сошлись характерами, понимали друг друга с полуслова и почти что подружились, несмотря на большую разницу в возрасте и воинских званиях. Володя даже иногда называл командира части не по воинскому званию – товарищ полковник - а по имени отчеству, совсем как гражданского человека – Александр Михайлович – и чувствовал, что тому такое обращение (не казарменно-казенное, сухое, а более мягкое, человеческие) очень нравится.

   Само собой разумеется, что при особой должности и особом положении личного шофёра командира части жизнь Володи тоже во многом отличалась от жизни его сослуживцев. У Володи был свой режим, свой распорядок дня, (отбой и подъем), часто не совпадавший с распорядком остального взвода. Полковник Сенченко был не совсем обычным командиром: в штабе он подолгу не засиживался, а пропадал в подразделениях, разбросанных по разным уголкам Курской полустепной области. Отправлялся он в эти поездки ни свет ни заря, задолго до общего солдатского подъема, а возвращался нередко далеко за полночь, когда в казармах давно уже прошла вечерняя поверка и прозвучала самая желанная для любого солдата команда: «Отбой!». Как Володе было при таком режиме неугомонного своего начальника соблюдать все незыблемые строгости воинского устава. Редко когда ему удавалось поспать положенные по солдатской номе восемь часов, сходить строем в столовую на завтрак, обед и ужин, или в воскресный день в Дом офицеров на лекцию какого-нибудь заезжего агитатора-пропагандиста, на концерт тоже заезжей, чаще всего столичной, уже выходящей из моды певицы, на представления которой гражданское население не очень-то спешило, или на встречу с ветеранами Великой Отечественной войны, участниками Курской битвы. По большей части всё в одиночку, всё на бегу, на краешке не накрытого ещё, не готового для коллективного приёма пищи стола, а в командировках так и вообще в каком-нибудь закуточке, отчужденном от солдат проверяемого подразделения, которые посматривали на него косо: как же водитель командира части, полковника Сенченко, и если что в этом подразделении не так, то непременно доложит ему. По этой  же  причине с подозрением посматривали на Володю и офицеры проверяемой части и при случае могли ему сказать, иногда вроде бы в шутку, а иногда так и почти всерьёз: «Ты с полковником каждый день  здороваешься за руку, а мы видим его в кои веки». Были среди них и такие, которые старались подловить Володю на какой-нибудь оплошности, на нарушении воинской дисциплины, устава, чтоб после самим пожаловаться на него полковнику Сенченко. Но Володя не подводил командира части, держал себя всегда дисциплинированно, строго по уставу, никогда и ничего ему самовольно не докладывал, хорошо зная, что Александр Михайлович ябед и подхалимов не любит, и, решись Володя на такой доклад, непременно сказал бы ему: «Твое дело крутить баранку, а всё, что надо, я сам вижу», да вскоре и нашёл бы себе нового шофёра.

  Были в службе Володи, конечно, и некоторые заманчивые для любого иного солдата послабления. Его никогда не ставили в наряд: ни дневальным возле тумбочки, ни после, когда присвоили сержантское звание, дежурным по комендантскому взводу. Как Володю было ставить, если полковник Сенченко мог в любой момент выдернуть его из этого дежурства, словно по тревоге, в срочную поездку.

   В увольнение Володя тоже ходил не так, как все  другие солдаты и сержанты, по субботам или воскресеньям с подписанной старшиной и командиром взвода «Увольнительной записки» на руках, а в любой день, не взирая на  то, будний он или выходной, когда полковник оставался в штабе и самолично отпускал Володю из части. Вместо «Увольнительных записок» у него был специальный пропуск-удостоверение для свободного выхода в город. Ведь не раз и не два случалось, что Александр Михайлович посылал личного своего шофера, которому во всём доверял, пешим порядком по какому-нибудь срочному, неотложному делу в гарнизонный Дом офицеров, в Военный комиссариат, а то и домой, на квартиру – и не бежать же каждый раз Володе  к старшине или командиру комендантского взвода за «Увольнительной запиской». Подобные удостоверения были не у каждого даже офицера. На развороте, в правом уголке, рядом с печатью и фотографией владельца был оттиснут штампиком маленький, но какой-то по-особому увесистый и значительный слоник.

  Таинственный этот слоник означал, что Володя имеет право проникать на любую, самую секретную, территорию и позицию ракетного их полка противовоздушной обороны. Про город и вообще говорить не приходилось. С таким тиснено-красным удостоверением Володя чувствовал себя на улицах Курска совершенно независимым и вольным человеком, и никакой патруль ему не был страшен.

  Боевой слон-слонёнок и свёл Володю с Шурой. В самый обычный будний день (была, кажется, среда) у Володи выпал свободный вечер, и он, основательно выгладив парадный свой в общем-то редко надеваемый мундир (стрелками на брюках хоть брейся!), начистил до зеркального сияния ботинки и отправился в кинотеатр имени Щепкина смотреть новый,  недавно вышедший на экраны кинофильм, о котором везде только и говорили.

  Соблазнилась посмотреть этот кинофильм и Шурочка. Она специально поменялась дежурством со своей сменщицей в детской больнице, тоже принарядилась в выходное на днях лишь купленное платье (в первый раз надела его) и пришла к кинотеатру за полчаса до начала сеанса, чтоб успеть взять без особой толкотни билет.

  Кинотеатр имени Щепкина был устроен совсем не так, как все остальные кинотеатры в городе: «Комсомолец», «Смена» и даже «Октябрь» переоборудованный из бывшего Знаменского собора. Говорят, раньше, в дореволюционные ещё времена в кинотеатре имени Щепкина размещался театр драматический, где, как и полагается в подобном увеселительном заведении был партер, амфитеатр и ложи на двух этажах. Люди состоятельные, солидные покупали самые дорогие билеты на самые престижные места – в партере и амфитеатре, а те, кто победнее, и особенно студенты и солдаты (да ещё если влюблённые) старались завладеть местами в уютных, словно специально рассчитанный для влюблённых парочек, ложах).

  Володе и Шуре как раз и достались заветные билеты в одной из таких лож на втором этаже.

  Первой заняла свое место Шура, а Володя немного припозднился. До последней минуты, до третьего предупреждающего звонка он стоял на улице, дышал свежим воздухом и вошёл в ложу уже в потёмках. Настроившиеся  на просмотр кинофильма зрители выразили ему по этому поводу недовольство, но потом все-таки пропустили бравого сержанта на один-единственный свободный стул рядом с Шурой.

  Ну а дальше всё случилось так, как и должно было случиться. Это уж совсем надо не уважать себя военному человеку, чтоб, сидя плечом к плечу с юной девушкой-студенткой (да ещё в новеньком, в первый раз надетом цветасто-лилом платье), не обратить на неё внимания и не познакомиться с ней.

  Девчонке тоже, несмотря на всю свою с детства воспитанную гордость, не пристало так вот сходу, с первых робких ещё слов, отречься от внимания (а после и от знакомства) со столь видным собою соседом, сержантом-гвардейцем. Зачем же тогда и пошла в кинотеатр одна, без подружек, зачем купила билет в потаённо-укромную ложу, хотя в будний день были билеты (пусть и подороже в цене) в партер и амфитеатр.

   Фильм они смотрели в полглаза и ничего из него не запомнили, о чём после не раз, необидно посмеиваясь друг над дружкой, вспоминали. До кинофильма ли им было тогда в уголке темной, изредка лишь озаряемой лучами кинопроектора ложе. Они смотрели  не столько на экран, сколько тайком друг на друга, с замиранием сердца молча тянулись навстречу горячими ладонями. И дотянулись, нашли их в полных потёмках и уже не отпускали до самого конца сеанса.

   После кино Володя пошёл провожать Шуру до её студенческого общежития. Она вначале, правда, хотела отказаться от этого провожания, хорошо зная, что в будний день увольнение у солдат только до десяти часов вечера (какая девчонка в Курске о том не знала?!), и его запросто может забрать патруль. Но Володя успокоил Шуру, сказав ей, что в кармане у него не «Увольнительная записка», а особое удостоверение, против которого никакой патруль не устоит. К тому же сегодня в наряде дежурным по комендантскому взводу его друг и товарищ, старший сержант из отдела начальника штаба с весёлой фамилией Ветер, и Володя волен появиться в расположении части лишь к отбою, к одиннадцати часам, а по и позже – Ветер, если что, прикроет его.

  Шура объяснениям и доказательствам Володи поверила, согласилась на провожание и даже не смогла удержать себя, чтоб не посмеяться над действительно весёлой фамилией его товарища – Ветер.

        - Не ураганный ли?- насмешничая, спросила она Володю.

        - Случается, что и ураганный, - в тон ей ответил тот, и после этого они окончательно уже почувствовали доверие друг к другу.

   До студенческого общежития Володя с Шурой доехали на звонком стремительном трамвае, успели постоять возле подъезда минут сорок (в общежитии тоже порядки были строгие, и оно закрывалось на все запоры ровно в одиннадцать часов), взаимно открывая свои незамысловатые тайны: кто из них откуда родом, какие у них друзья и подруги, что они в жизни любят, а чего не любят, ну и всякие иные юношеские откровения, о которых обычно и говорят молодые люди на первом свидании, точно не зная, последует за ним хотя бы ещё одно…

   У Володи с Шурой последовало. Узелочек у них сразу завязался прочный и неразрывный. Встречались они часто, раза два-три  в неделю, как только Володе удавалось вырваться в город. Ходили  в кино, в драматический театр имени Пушкина, в цирк или простаивали целыми вечерами возле общежития, а то и проникали внутрь его, оставив в залог на вахте студенческий билет Шуры (оставлять военный билет Володи или грозное его удостоверение ни под каким предлогом не полагалось).

  Закончились эти жаркие встречи тем, что через полгода, в начале весны Шура однажды сказала Володе:

        - А у нас с тобой родится ребёночек. Что будем делать?!

  Володя задумался всего лишь на одну минуту, а потом ответил спокойно и уверенно, как будто давным-давно был готов к подобному разговору:

        - Известно что! Жениться будем!

  Признаться, Шура на такой ответ и надеялась.  Не верилось ей, что после всего, что между ними было, Володя поведет себя как-нибудь по-иному: начнет уговаривать её избавиться, пока не поздно, от будущего этого ребёнка и не осложнять молодую их жизнь, ведь  обоим ещё предстоит учиться, обретать профессию (Володя после армии намеревался поступать в Курский сельскохозяйственный институт на отделение механизации сельского хозяйства). Увы, с многими девчонками, подружками Шуры, которые тоже легкомысленно завели дружбу с солдатами срочной службы (с офицерами надо заводить, молодыми лейтенантами или старшими лейтенантами, которым как раз подоспело время и пора жениться), именно так и случилось: всеми правдами и неправдами уговаривали они  не очень осторожных и совсем неопытных своих подружек повременить с рождением ребёнка, тянули время до демобилизации, а потом бесследно и навсегда исчезали.

  С трепетом и замиранием сердца пережив Володины слова о женитьбе, Шура, уже, словно мужняя  законная жена, озадачила и саму себя, и Володю ещё одним тревожным и неотвратимым в их положении вопросом:

        - А жить где будем?

  Володя опять замолчал, и теперь надолго, как, случается, молчит в семье мужчина, глава её и кормилец, когда надо принимать ответственное и нелёгкое решение. Шура терпеливо ждала этого решения, ничего не смея подсказывать Володе, потому что ничего, сколько-нибудь разумного ей в голову не приходило. Из студенческого общежития её с малым новорождённым ребёнком выселят: ведь он будет плакать, не спать по ночам, мешать Шуриным соседкам в учёбе. Но если даже и не выселят, если даже сжалятся над ней, то с кем будет оставаться крошечный этот ребёнок днём, когда маме Шуре нужно идти   в техникум на лекции и практические занятия. Да и что это будет у них с Володей за семейная жизнь: она с ребёнком в общежитии, а он - в солдатской казарме. Можно, конечно, было Шуре снять где-нибудь на окраине города в частных домах комнату или хотя бы угол. Но, во-первых, с новорождённым ребёнком на руках никто ей ни комнаты, ни угла не сдаст (народ в те годы начал уже жить более-менее зажиточно и даже одиночным студентам комнаты и углы домовладельцы сдавали без особого желания), а во-вторых, чем, с каких достатков станут они платить за съёмную квартиру: у Шуры студенческая стипендия в двадцать восемь рублей, да плюс крошечная зарплата санитарки, а у Володи и того меньше – казённое жалование сержанта срочной службы в тринадцать рублей пятьдесят копеек. Брать же академический отпуск и ехать к матери и отцу в Кирпичный Завод Шура ни за что не решилась бы.  Она скорее избавилась бы от ребёнка и отказалась от замужества, чем поехала. Не за тем Шура убежала оттуда, чтоб через два года вернуться назад в общем-то с ребёнком в подоле.

        - Вот что мы сделаем, - наконец принял своё решение Володя, будущий глава и кормилец их только-только нарождающейся ещё семьи. – Я перейду на сверхсрочную службу, переговорю с командиром полка и, думаю, нам дадут комнату в офицерском общежитии. Александр Михайлович относится ко мне хорошо – и не откажет.

          - А как же твоя учёба? – не могла не спросить у Володи Шура, чувствуя перед ним свою невольную вину. – Ведь ты же хотел поступать в сельхозинститут.

        - Хотел, - тоже не стал лукавить Володя. - Но вначале  надо выучить тебя. А от меня институт никуда не уйдёт. Поступлю на заочное отделение – сверхсрочники у нас многие на заочном учатся.

  Так они решили в тот вечер, сидя на скамейке возле студенческого общежития. Так оно всё и случилось по их замыслам и надеждам. Володя подал рапорт о переходе на сверхсрочную службу, к которому командир полка, полковник Сенченко, отнёсся очень даже благожелательно. Ему не хотелось расставаться с таким надёжным и покладистым шофёром, каким зарекомендовал себя Володя за полтора года службы, и искать нового, который неизвестно ещё как себя покажет: вдруг разгильдяй какой-нибудь или ещё хуже – лихач, в два счёта угробит и машину, и начальника.

  С комнатой в офицерском общежитии тоже всё получилось, как нельзя лучше. Ключи от неё Володе и Шуре вручили едва ли не на второй день после студенческо-солдатской свадьбы (вернее, вечера)  в столовой медицинского техникума.

  Словно специально к этому дню в военном городке сдавался новый дом для семей военнослужащих, и многие комнаты в офицерском общежитии-казарме освободились. Полковник Сенченко  не поленился и самолично, по-отечески, помог им выбрать уютную и довольно просторную комнатку (целых шестнадцать квадратных метров) с окошком, выходящим в берёзовый скверик. И мало того, что помог выбрать, так ещё и приказал своему заместителю по тылу, чтоб комнату срочно и надлежащим образом отремонтировали. После полковник Сенченко часто заглядывал в их жильё и всякий раз говорил своим «крестникам», что оно, конечно же, временное, и через год-другой, когда заложат новый дом,  они непременно получат в нём с учётом прибавления семейства двухкомнатную со всеми удобствами квартиру. А пока надо подождать. Володя с Шурой, во всём доверяя полковнику,  безропотно ждали, наводя семейный уют и порядок в комнате-общежитии, которая во многом напоминала Шуре её родительский дом.

  В этой комнатке, оклеенной розовыми, в полоску обоями, Алексей и родился. Здесь он и прожил почти пять самых  радостных лет своей жизни вместе с отцом и матерью, не предвидя и не догадываясь,  что поначалу такая счастливая комната (его отчий дом) станет одним из   предметов  громких родительских раздоров и ссор, которые в конце концов закончатся бесповоротным расставанием и разрывом между ними.