Как только Колька Залётный   узнал, что Зина собирается рожать ребёнка, он сразу запереживал, заволновался. Жениться в столь молодые годы, обзаводиться семьей в его расчеты не входило. Он ещё не нагулялся, не натешился беззаботной своей залётной жизнью.

  И Колька решил просто-напросто скрыться от Зины, хотя  не на шутку уже и привязался к ней, как умеют привязываться такие вот беспутные залётные люди. Неволить, правда, его к женитьбе Зина не неволила, ждала, что Колька женится на ней добровольно, по собственному желанию и влечению, коль так жарко клялся в любви и верности в каморке у Точило.

  Но Колька всё медлил и медлил, всё откладывал женитьбу и откладывал, а сам тайно готовился к побегу. Проще всего ему было уволиться с завода и завербоваться куда-нибудь на лесоповал или рыбную путину, да там, в лесах и морях-океанах, и затеряться. Но нежданно-негаданно на его пути встало непреодолимое препятствие. Через полгода Кольке надлежало идти в армию, и его в военкомате ни  под каким предлогом не снимали с призывного учёта. А без этого в те строгие послевоенные годы не только о вербовке, но даже и о более-менее длительной отлучке из района и думать было нечего.

   Колька опять не на шутку загоревал,  заметался и начал искать какого-нибудь влиятельного родственника или знакомого, который мог бы договориться с райвоенкомом. Но никого не находилось, никто из знакомых и родственников, зная все похождения Кольки, не хотел поручиться за него, похлопотать в военкомате. И тут Кольке пришла в голову немудрёная,  но какая изворотливая и радостная мысль. Да чего он попусту мечется, чего хочет бежать на лесоповал или на рыбную путину, когда в армии ему лучше всего и скрыться. Получится, куда как хорошо, надёжно, и для Зины не обидно. Не по своей воле он разлучается с ней, бросает на произвол судьбы,  а по строгой государственной необходимости – идет защищать Отечество, а вместе с ним и  её, Зину, с не рождённым ещё их сыном или дочерью.

   Но ни в какую армию Колька не попал. Другая ему предстояла дорога: для начала не очень дальняя, здесь же в Кирпичном Заводе,  но дом определён ему был казённый, с колючей проволокой по всему периметру подворья-зоны и частыми охранными вышками – тюрьма.

  Почти в одночасье Колька с Зиной поменялись местами: она с годовалой дочерью из тюремного казённого барака вышла на волю, а он поселился в казенный этот дом.

  Как ни хитрил, как ни изворачивался Колька, промышляя вместе с кладовщиком утаённым, списанным на бой кирпичом, а всё-таки бдительные контролёры и проверяльщики накрыли их. Кладовщик, правда, многоопытный и ушлый в подобных делах, от проверяльщиков и контролёров откупился, свалил всю вину на Кольку, деревенского отчаянного и вороватого, но  в общем-то ещё глупого и не учёного тюрьмой и заточением парня. А поучиться ему, похоже, край как надо было.

   По оттепельным хрущёвским временам отмерили Кольке для постижения тюремной основательной науки не так уж чтоб и много – всего пять лет. К тому же и не отправили его в дальние пересылки, в какие-нибудь колымско-магаданские мерзлые края или дальневосточные, штормовые и не менее гибельные, а оставили, считай, при доме, на родном Кирпичном заводе, только под охраной и конвоем, к которым Колька, кстати, очень быстро привык.

   А Зина с дочерью поселилась в бревенчатом бараке-общежитии. Обретя свободу, домой, в родную свою обоянскую деревню под Курском она не поехала. Мать её к тому времени умерла. Умерла и младшая сестра Танька, так и не сумев оправиться от заработанного в холодные и голодные послевоенные годы туберкулёза. Но если бы даже они и остались  живы, Зина всё равно домой не поехала бы. Во-первых, не могла она забыть пережитого ею позора в дни ареста, единогласного исключения из комсомола вчерашними её подружками и друзьями, ославившей Зину на всю округу статейки в районной газете. А во-вторых, как она могла появиться в доме с дочерью-малюткой, прижитой в тюрьме неизвестно от кого. В  деревне к подобным  делам относятся без всякого сочувствия и сострадания, не беря в расчет никаких оправданий. Зине-то ладно, она привыкла в тюрьме ещё и не к таким жестокостям, а вот каково будет переживать их дочери, ведь даже в свидетельстве о рождении, выданном ей  на зоне, в графе «отчество» стояли несмываемо позорные и отверженные слова  - «незаконнорожденная».  

   Здесь же, в Кирпичном Заводе таких, как Зина, вчерашних узниц, матерей-одиночек было не одна и не две. Ни в чём они друг друга не упрекали, не винили, а наоборот, как могли, поддерживали во всеобщем несчастье, любили и своих собственных и соседских незаконнорождённых детей так, как в привычной городской и сельской жизни никто любить и не умел.

  Работать Зина устроилась там же, на кирпичном заводе (другой работы в посёлке нигде и не было), правда, не  на продуваемом всеми ветрами хоздворе, возле бетономешалок, а на формовке, в каком-никаком тепле, выучившись мало-помалу управляться с машинами и механизмами.

  С заточённым за колючую проволоку Колькой она связь не порвала, не порушила, по себе хорошо зная, как тяжело жить человеку в этом заточении одному, без внимания и ласки. Да и любила она окаянного и беспутного Кольку какой-то особой, необъяснимой любовью, которой, опять-таки, могут любить только люди, прошедшие через лагеря и тюрьмы. Любят они часто не столько душой и сердцем, сколько исстрадавшимся и измучившимся телом. Но как любят!

  Колька, тем более, не забыл и не бросил Зину. Она у него теперь была одна-единственная отрада и отдохновение. Встречались они всё в той же потаённой каморке-выгородке, которой теперь владел после отъезда куда-то в иные края Точилы, новый хозяин-бригадир, которого Колька и Зина знали по прежним временам, когда тот был ещё не бригадиром, не «бугром», а обыкновенным зэком на общих рядовых работах. За небольшую мзду едою и водкой они легко договорились с ним, и приходили в жарко натопленную каморку почти что уже, как к себе домой.

  О дальнейшей своей жизни (совместной или несовместной) они тогда не загадывали, привыкнув в долгих тюремных мытарствах жить одним днём, одною минутою

  Соединила их и, считай, обвенчала Колькина мать. В таком малом посёлочке, как Кирпичный Завод, никакой тайны долго не скроешь. Бог знает, каким путём и от кого, но мать все-таки узнала, что махонькая полуторагодовалая дочь Зины – это её родная кровная внучка. И вот дождавшись очередного свидания с Колькой, она пошла на него уже не одна,  а вместе с Зиной и   Шурочкой.

         - Твоя дочь?! – указала мать на неё Кольке.

         -  Моя, - не посмел тот запираться перед матерью.

         - Ну, а коль твоя, - ещё строже взяла в оборот Кольку мать, - так у неё должен быть законный отец, а у Зинаиды - законный муж.

  Колька подумал-подумал и вдруг не очень в общем-то и ожидаемо для Зинаиды, опять не решился противиться матери.

         - Должен, - угрюмо ответил он ей, и тем решил и свою собственную судьбу, и судьбу Зины с дочерью.

   Парнем Колька был хоть и деревенским неотёсанным, но дальновидным и быстро смекнул, что тянуть лагерный, тюремный срок ему, семейному, при законной жене и дочери, будет много легче, чем одному, холостому и заброшенному. Зина теперь станет приходить к нему на свидания не тайно и воровато, а по всем установленным лагерным правилам и законам, и ютиться они будут не в затхлой каморке у ненасытного, алчного бригадира, а  в специально предназначенной для свиданий чистой и светлой комнате. Само собой разумеется, что,  все подношения (еда и водка), которые Зина приносила хозяину каморки, теперь будут доставаться ему, Кольке, что тоже значит немало.

  Была у Кольки и ещё одна, может быть, и призрачная, но всё-таки надежда. Женившись, он вполне мог рассчитывать на то, что ему, человеку женатому, семейному, а значит, почти уже исправившемуся, лагерный срок скостят, подведут под какую-нибудь амнистию.

  Расписали  Кольку с Зиной, объявили мужем и женой в тюремной конторке в присутствии матери и двух свидетелей: со стороны Зины – лагерной её подружки, Валентины, по приставшей к ней в тюрьме кличке Левая (фамилия у Валентины была Левкоева), а со стороны Кольки – соседа по нарам, такого же неисправимого, залётного вора и казнокрада.

   Расписавшись, Колька с Зиной стали жить теперь, хоть и в разлуке: она с дочерью на воле, а он – в тюрьме, но все-таки семейно, в большой надежде, что вот отсидит Колька отмерянный ему срок, и все пойдет у них, как у других людей: вольная, без окриков и понукания конвоя работа на кирпичном заводе, беспокойство о подрастающей дочери Шурочке. С годами, глядишь, при Колькиной разворотливости и смётке они построят свой собственный дом, обзаведутся хозяйством, заберут из деревни начавшую часто прихваривать мать, и тогда вообще всё у них сложится, как нельзя лучше – богато и счастливо. И особенно для Шурочки, у которой теперь всё будет законно и достоверно: мать, отец, бабушка, а там, даст Бог, ещё и братья и сестры.

   Как залог, как начало этой счастливой жизни, Зина принялась хлопотать о новых, выправленных метриках для Шурочки. И своего добилась. Всего через два месяца она принесла из района темно-синюю твердого картона книжечку – новое Свидетельство о рождении Шурочки, и в этом Свидетельстве в графе «отчество» теперь стояло не позорящее и саму Шурочку, и Зину слово «незаконнорождённая», а родовое и незыблемое определение – Николаевна, которое сразу уравняло Шурочку со всеми остальными,  рождёнными в законном браке детьми.