Никогда после Алексей не вспоминал ни о Тониных пророчествах, ни о тайном их ночном поцелуе, ни о самой Тоне, которая, окончив институт, уехала к себе на родину, в Сибирь, и безвозвратно там где-то затерялась.

  И вот – надо же – сегодня по дороге к бабушке Устинье-Устье, уже отжившей свой долгий век, вдруг вспомнилась. И повинен в этом вовсе не случайный разговор со случайно повстречавшимся ему в ночном поезде Геной, весёлым, жизнелюбивым парнем, а что-то совсем иное. Тоня, столько лет терпеливо молчавшая в сибирском своём забытьи и изгнании, вдруг явилась ему и напомнила почти стертые в памяти слова: «Полюбишь и не сможешь жить без меня…»

  Алексей ужаснулся этим словам. А ещё больше ужаснулся за Лерку и Митьку. Что же он наделал и что продолжает делать сейчас за каждым перестуком колёс, за каждым порывом встречного упрямого ветра, за каждым предупреждающим криком-гудком тепловоза?! Зачем он оставил их, бросил в московской опустевшей квартире: Митьку – тревожно-спящего, и Лерку – может быть, всё ещё плачущую, оплакивающую свою жизнь и судьбу?! Бабушку Устинью похоронили бы и без него, Алексея, не очень памятливого её внука. Отец, конечно, телеграмму дал, но, скорее всего, надеется, что Алексей не приедет (почти пятнадцать лет не ездил к живой бабушке, так зачем ему теперь приезжать к ней – умершей?!), ведь после похорон придется как-то общаться с ним, знакомить с мачехой и сестрой Марьяной, наперёд зная, что ничего хорошего из этого знакомства не выйдет.

  Нет, не зря всё-таки явилась к нему Тоня! Там, в сибирской своей дали, она почувствовала, что любовь Алексея и Лерки надломилась, что началось её медленное, но неостановимое умирание, успение – и подошло время Тони. Алексей, хочет он того или нет, станет искать её, посланную ему, может быть, ещё с рождения Богом, потому что жить без неё не может (или пока ещё может?!).

  Сон совсем отлетел от Алексея, и он, стараясь не разбудить по-младенчески безмятежно спящего Гену, вышёл в коридор. Напротив их купе было чуть приоткрыто окно, окаймлённое тяжёлыми гобеленовыми шторами. Алексей встал возле него и, вдыхая полной грудью прохладный ночной воздух, начал вглядываться в пугающе-синюю, с трудом рассекаемую поездом темноту, словно хотел там увидеть, найти для себя хоть какое-то успокоение. Но поезд, судя по всему, мчался сейчас через пустынное какое-то лишённое всяких признаков жизни пространство. На многие километры вокруг ничего не было видно: ни деревьев, ни просёлочных дорог и тропинок, ни человеческого жилья, где обязательно должен был мелькнуть спасительный, разрушающий эту темноту огонёк (ведь даже в самую глухую, непроглядную ночь кто-то не спит: молодая мать возле плачущего ребенка или старый, немощный человек, которого одолевает бессонница, или   затянувшийся крепкой дурманящей папироской мужчина, думающий какую-нибудь неотвязную свою крестьянскую думу)                                           .

  Алексею стало совсем тоскливо, как будто он потерялся вместе с поездом в  бесконечных этих пустынных и темных пространствах и едет неведомо куда.  В коридор, наверное, услышав щелчок двери и шаги Алексея, выглянула из крохотного служебного купе-закутка полусонная проводница.

         - Вам ничего не надо? – подойдя к Алексею, обеспокоенно спросила она.

         - Спасибо, не надо,- на мгновение оторвался от окна Алексей.

  Проводница больше ничего не сказала ему, так же бесшумно и торопливо спряталась назад в ночное запретное для всех остальных пассажиров укрытие. Но минутного общения-разговора с ней Алексею вполне хватило, чтоб вернуться к жизни. Он вдруг почувствовал себя, как во время операции, когда неожиданно возникает опасное осложнение, и надо немедленно, в считанные доли секунды принять единственно верное решение, от которого будет зависеть исход операции и жизнь больного.

  Сейчас ему тоже нельзя было медлить ни минуты: вначале надо, несмотря на ночь, позвонить Лерке, утешить, успокоить её, сказать, что  произошедшая вчера вечером размолвка между ними - пустяки и мелочь, о которых и думать не стоит. Это всё накликала прорицательница Тоня, сибирская Кассандра, в ревности своей и зависти. Ни одному её слов верить не следует: никакого умирания, успения любви Алексея и Лерки нет и быть не может, она лишь укрепляется с каждым днём и часом. Становится другой – это да, но не гаснет и не умирает.

   Ещё бы, наверное, лучше было  Алексею сойти на ближайшей станции и к утру вернуться назад в Москву, объяснится с Леркой, крепко-накрепко прижать её к груди и, отгоняя все болезненные видения о Тоне, поцеловать так, как целовал в первые их молодые свидания. А бабушка Устинья пусть простит его. Она всегда была доброй и внимательной к Алексею и всегда прощала ему его капризы и шалости. Простит и на этот раз, как никто другой поняв, что Алексею, безотлагательно нужно сейчас быть рядом с Леркой и Митькой, спасать, пока не поздно, надломившуюся любовь и начавшую рушиться совместную их жизнь. И спасать  не столько самого себя и даже не столько Лерку, сколько Митьку, по которому разрыв, разлом и крушение ударят больнее всего. Ведь он так любит их обоих, Лерку и Алексея, маму и папу, и они безумно любят его, маленького тихого человечка, навсегда соединившего их жизни в единое целое, в единую жизнь. И разорвать это целое будет великим неискупимым грехом и преступлением…

   Алексей решительно вернулся в купе и начал искать в кармане висевшего на боковой стенке пиджака мобильный телефон. Прежде, чем сходить с поезда, разумнее, конечно, предупредить Лерку, что он возвращается, чтоб завтра утром она не думала, как ей быть с поездкой в Санкт-Петербург и куда девать, если всё-таки решится ехать, Митьку: отводить к родителям, которые его не ждут, или брать с собой в поездку, чтоб мучить там, в Санкт-Петербурге, в гостиницах и на заседании кафедры, и, возможно, в клинике, где Лерка собиралась присутствовать на операции своего научного руководителя. Митька, конечно, всё вытерпит, но каково будет смотреть на это его терпение Лерке?!

  Опять выйдя в коридор, Алексей принялся уже было набирать номер телефона и вдруг в самый последний момент сбросил набор. Он представил, как Лерка, может, только-только уснувшая, с раздражением возьмет разбудивший её мобильник и, услышав голос Алексея, скажет жёстко и резко (она при случае умеет это делать, как никто иной):

         - Не надо мне твоих жертв! Как-нибудь обойдусь сама.

   Никаких дальнейших объяснений Алексея она слушать не станет, отключит телефон – и что же тогда ему делать?

  Нет уж, если Алексей решил сойти с поезда и вернуться назад в Москву, то надо обойтись без всяких предварительных  телефонных разговоров, от которых и Алексею, и Лерке будет только хуже. Объяснятся они и, несомненно, помирятся дома, когда Алексей уже совершит свой поступок, а не сейчас, когда он лишь намеревается его совершить.

   Окончательно утвердившись в непоколебимо-твёрдом решении прервать безрассудную свою поездку и вернуться назад в Москву, Алексей сходил в конец коридора, где в простенке между окном и дверью висело расписание движения поезда. Тщательно изучив его, он пришёл в негодование и ярость. Очередная остановка их скорого, как прежде говорили железнодорожники - «литерного» - поезда была лишь утром. На маленьких станциях и полустанках он не останавливался, с воем и протяжным свистом гудка, предупреждающим, чтоб все уступали ему дорогу, проносился мимо, словно у него была одна-единственная цель, как можно скорее привезти Алексея к умершей бабушке Устинье. Не срывать же ему стоп-кран, ввергая спящих пассажиров в изумление и страх: они ведь подумают, что случилось крушение, катастрофа, а многие вообще упадут спросонок с верхних полок, искалечатся, поломают руки и ноги, получит сотрясение мозга или даже разобьются насмерть.

  В общем, деваться Алексею было некуда, предстояло терпеливо ждать утра. Ничуть не усомнившись в своем намерении сойти с поезда на ближайшей этой утренней станции, он решил всё-таки немного поспать, чтоб завтра быть бодрым и свежим, быстро уладить всё недоразумение с Леркой, съездить в клинику, обрадовать там Веню, которому не надо будет ломать голову над тем, кто сможет на время отсутствия Алексея заменить его, вести послеоперационных больных, и ещё больше обрадовать Анечку Рогову, не по-детски мужественно ждущую плановой своей операции. Вечером же Алексей, подменяя Лерку, пораньше заедет в детский садик, заберет Митьку, и тут уж взаимной их радости не будет конца.

  На сон Алексей  никогда не жаловался. Ещё в раннем детстве, в садике под присмотром воспитателей, а дома под присмотром строгой матери он научился засыпать почти мгновенно, едва касался головой подушки.

  Умение это и привычка ещё больше укрепились в нём в общежитии ленинградского ПТУ, куда Алексей в пятнадцать лет сбежал от непомерно строгой своей матери и очередного отчима. Несмотря на весь шум и гам, которые устраивали друзья по общежитию, засиживаясь за картами или тайной выпивкой   за полночь, а иногда так и до рассвета, Алексей  ложился спать всегда в одно и то же время и, опять-таки, мгновенно и крепко засыпал. Точно так же он вёл себя и   в армии, на флоте. Отстояв вахту, Алексей забирался на подвесную, похожую на детскую колыбель койку, и сон на зависть всем сослуживцам действительно по-младенчески окутывал его, словно  морская, океанская, качка и шум лодочного винта были для него колыбельной материнской песней.

  Про нынешние же врачебно-хирургические годы Алексея и вовсе говорить не приходится. Во время ночных дежурств он, если выпадет свободная минута, засыпает в единое мгновение на жесткой застланной белой больничной простыней кушетке или даже в ординаторской – в кресле. Просыпается Алексей тоже мгновенно, стоит лишь медсестре окликнуть его.  Полчаса крепкого чуткого сна Алексею вполне хватает, чтоб быть бодрым и работоспособным и, если понадобится, немедленно встать за операционный стол. Коллеги откровенно завидуют таким его, столь важным и необходимым для врача способностям.

  Алексей надеялся, что и сейчас в мягко покачивающемся элитном вагоне скорого поезда он уснет быстро и безмятежно, тем более, что он уже приял (хотя и не без колебаний) необходимое решение, и ничто не сможет помешать его успокоительному отдохновенному сну.

 Он и вправду  начал уже было засыпать, проваливаться в сладостную дрёму, но вдруг с какой-то новой обострённой болью (и вроде бы без никакой на это причины) Алексею опять вспомнились по-детски простодушные и наивные слова Митьки о бабушке Шуре, единственной бабушке, которую он знал и которая, по его представлениям, могла умереть.

  Кроме бабушки Шуры (курской бабушки) была у Митьки еще и московская бабушка, Маргарита Александровна, был и дедушка Константин Игнатьевич. Но их Митька за пятилетнюю свою мальчишескую жизнь видел всего раза два или три, по-настоящему не знал и даже толком не запомнил, как их зовут. Виноваты в этом, конечно, были они сами, но ещё больше – Лерка.

  Родители её были, если не из самой высшей, то с достаточно высокой московской элиты и знати, объединяющейся вокруг ЦК партии, правительства и Кремля. Ещё в советские времена они занимали каждый в своем ведомстве крупные, во многом определяющие деятельность этих ведомств должности. Константин Игнатьевич был генерал-лейтенантом, начальником одного из управлений Генерального штаба. А Маргарита Александровна известным в Москве юристом, членом Верховного суда, доктором юридических наук, профессором. Параллельно с основной своей работой она преподавала ещё в МГУ на юридическом факультете, пользовалась там заслуженным авторитетом и правом решающего голоса.

  Переворот и смуту начала девяностых годов  Константин Игнатьевич и Маргарита Александровна пережили вполне благополучно. Они вовремя сориентировались в обстановке, вышли из КПСС и, как следствие этого, не только сохранили прежние свои должности, но даже и упрочили их.

  Судьба Лерки была определена родителями едва ли не с самого рождения. После окончания школы (желательно, конечно, с золотой медалью) она должна была поступить в институт международных отношений, чтоб потом работать заграницей, а не прозябать в России, где всё разладилось и пришло в упадок. Едва ли не с рождения был определён Лерке и жених, будущий муж – сын одного из высокопоставленных сослуживцев Константина Игнатьевича, которого продвигали тоже по дипломатической линии, правда, с военным уклоном – готовили в военные атташе.

  Одним словом, Лерка, по замыслу родителей, должна была повторить судьбу старшей своей сестры, Веры – любимой их дочери. Вера выросла девушкой послушной, во всём покорной родителям. Причём покорной добровольно, по глубокому влечению ума и сердца. По совету и при поддержке родителей Вера поступила именно в институт международных отношений (поддержка эта и договорённость, с кем следует, была крайне необходима, поскольку училась в школе Вера не очень успешно и на золотую медаль  не вытянула, несмотря на все хлопоты Константина Игнатьевича  и Маргариты Александровны), окончила его и вышла замуж за молодого, но подающего большие надежды дипломата. Теперь он работает в должности посланника в одной из латиноамериканских стран, и есть все надежды, что в ближайшее время будет послом. У Веры двое детей, родившихся уже заграницей, мальчик и девочка, Костик и Рита, любимые внуки бабушки и дедушки, в которых те души не чаяли.

  Лерка же надежд Константина Игнатьевича и Маргариты Александровны не оправдала. Росла она девчонкой своевольной и непокорной. Ещё в восьмом классе Лерка заявила родителям, что в институт международных отношений она ни за что поступать не будет, а пойдет в медицинский, чтоб стать врачом. И не просто врачом – а хирургом.

         - Господи!- кричала на неё Маргарита Александровна.- Какой из тебя врач, какой хирург?! Ты же при виде крови в обморок упадешь!

  Константин Игнатьевич на семейных советах вторил Маргарите Александровне (он всегда и во всём вторил ей).

          - Валерия!- по-генеральски строго и грубо говорил он.- Ты, что же, хочешь всю жизнь копаться в человеческом дерьме?!

          - Хочу! – отвечала непокорная Валерия.

   После таких разговоров и перепалок с пятнадцатилетней дочерью Константин Игнатьевич и Маргарита Александровна на время прекращали воспитательную свою работу с ней, но потом возобновляли с удвоенной силой, в тайне надеясь, что воспитательная эта работа всё ж таки не пойдет даром, подействует на Лерку, и та, пережив подростковый переходной возраст, одумается и в дальнейшем будет вести себя согласно воле и пожеланиям родителей.

  Но Лерка не одумалась и самостоятельно, без всяких звонков и переговоров Константина Игнатьевича и Маргариты Александровны с нужными людьми поступила в медицинский институт, увлеклась эдокринологией, стала  оперировать на щитовидной железе. После окончания института её оставили в ординатуре, и Лерка к двадцати шести годам, несмотря на рождение Митьки, защитила кандидатскую диссертацию, а теперь вот готовиться к защите докторской.

  Казалось бы, видя такие успехи дочери: вначале в учёбе, а потом и в   работе хирурга-эндокринолога Константин Игнатьевич и Маргарита Александровна должны были примириться с ней. Но они не примирились,  а наоборот, ещё больше отдалили Лерку от себя.  Их обуяла какая-то не поддающаяся разумному объяснению ревность: как же это так  Лерка посмела сама, без их поддержки и покровительства, обходя все их связи в самых высоких кабинетах, поступить в медицинский институт, окончить его с красным дипломом, потом, опять-таки, без малейшей родительской опеки поступила в ординатуру, защитила кандидатскую диссертацию и стала готовиться к защите докторской.

    И уж совсем пришли в негодование Константин Игнатьевич и Маргарита Александровна, когда Лерка объявила им, что собирается выходить замуж за своего однокурсника, а не за намеченного ей жениха, будущего дипломата, который бывал уже частым гостем в их доме на всевозможных семейных праздниках. Константин Игнатьевич и Маргарита Александровна, находясь в сговоре с его родителями, проводили  их совместно, почти по-родственному, надеясь, что во время этих праздников молодые люди познакомятся поближе, сойдутся и полюбят друг друга. Но, увы, надеждам их не суждено было оправдаться. Сколько ни пробовал потенциальный жених ухаживать за Леркой (дипломатично и тонко), но успеха не имел.    

  После первого совсем коротенького знакомства с Алексеем, Константин Игнатьевич через своих знакомых в ФСБ немедленно навел о нём  и о  его родне самые подробные справки.

          - Там же у него все воры и бандиты! – в ярости и негодовании повысил он на Лерку голос,  что в общем-то делал редко, предоставляя это право безраздельно Маргарите Александровне. – Только этого позора нам не хватало!

   Маргарита Александровна пошла ещё дальше. С непререкаемой строгостью судьи (судьи Верховного суда) она вынесла Лерке окончательный и бесповоротный приговор, который обжалованию не подлежал:

         - Чтоб ноги этого морячка в доме не было!

  Приговор действительно был окончательный и бесповоротный (за Маргаритой Александровной давно закрепилась слава, что своих решений и приговоров, какими бы они жестокими ни были, она не отменяет). Но, похоже, Константин Игнатьевич и Маргарита Александровна плохо знали свою дочь,  которая унаследовала многие черты их характеров и в непреклонности своей не только не уступала  родителям, а даже и превосходила их.

          - Тогда и моей ноги,- сказала она изумленным Константину Игнатьевичу и Маргарите Александровне, - в вашем доме не будет.

  В общем сошла коса на камень. На свадьбе Лерки и Алексея ни Константин Игнатьевич, ни Маргарита Александровна демонстративно не появились и не дали на эту свадьбу строптивой дочери ни рубля. Не появилась на свадьбе и солидарная во всём с родителями Верка, хотя в эти дни была в Москве вместе с мужем и детьми в отпуске.

   Все расходы на свадьбе взяла на себе мать Алексея, в то время уже открывшая в Курске свой фармацевтический бизнес, владевшая одной из самых прибыльных  аптек на центральной городской улице. В подарок молодоженам она  купила на Юго-Западе Москвы небольшую однокомнатную квартирку (нынешнюю, трёхкомнатную, они после рождения Митьки тоже обрели при её решающей помощи).