Воспользовавшись правом отпуска, я подал рапорт и на второй день после открытия движения, прерванного великой забастовкой, получил разрешение вернуться в Россию.

Печален был круг людей, провожавших меня на вокзал.

Я чувствовал, что мы расстаемся навеки, что никто не захочет вспоминать тяжелые, позорные страницы жизни. Каждый постарается забыть этот кошмарный год. Издали он будет казаться еще ужаснее, а едкая печаль его, как острый шип, будет расти в душе год от года...

94

Печален был круг людей, провожавших меня на вокзал. - Они грустно глядели на поезд, увозивший меня. В их глазах вставала печаль разлуки и страстное желание уехать со мною поскорее от этой равнины, домой, сбросить постылые мундиры, отогреться в тепле семьи и новой жизни, забыть...

Печален был этот круг. У многих на глазах стояли слезы, вызванные тяжелыми печалями.

Мы крепко обнялись.

И в темноту осенней ночи, в ту сторону, куда так жадно глядели наши глаза, когда мы думали о родине - плавно и медленно двинулся мой поезд.

Вот и Харбин. Здесь уже чувствуется дыхание новой жизни. Бодро и весело движется толпа, собирается на площади группами, читает воззвания, газеты.

Скоро замрет жизнь огромного города. Серая масса рассеется, притоны опустеют, музыка смолкнет. Чиновная толпа, населяющая город, разбредется. Отравленные болезнями госпитальные города сожгут: весело запылают они! Смолкнет Харбин.

Только кладбища останутся безмолвными свидетелями перенесенного здесь страдания.

Вот снова унылый север Китая, длинные ущелья, пологие безлесые холмы дикого Хингана.

Железнодорожные служащие провожают своего представителя на съезд по делам забастовки в Иркутск. Провожают его так весело, кричат ему: «Да здравствует свобода!»

И он говорит им с площадки вагона красивую, сильную речь, дышащую верой в победу труда.

Как весенний шум звучит она в наших ушах; так необычно слышать ее из уст человека в форменной фуражке, так сладко сознавать, что настало время победы!

Значит и для нас возможны победы?!..

И грудь начинает сильнее дышать, и мы едем бодрые по печальной равнине северного Китая.

Вот и граница России. Китайцы скоро исчезнут. Да - они попадаются все реже и реже.

Исчезли.

Потянулись дикие, пустые поля Забайкалья. Холодный снег лежит ровной белой пеленою; не видно дорог.

Плоские лица бурят тоскливо смотрят на нас. Какому миру принадлежат их души? тому ли, от которого мы уходим или нашему? Не видно, ничего не видно на их плоских лицах!

95

Знают ли они, что тут недалеко священные могилы декабристов?.. Знают ли они о весне свободы?..

Безмолвны их лица, как степи их родины. Не видно дорог - белою пеленою лежит снег. Вот и Священное море!

Узкою лентою, скользя из туннеля в туннель, сквозь выдвинутая отвесные скалы, нависшие над прозрачными глубинами - по самому краю обрывов движется поезд.

И Священное море холодное, дикое, свободное - сияет теперь на солнце голубыми волнами ласковыми, словно волны далекого, теплого моря!

Вот и Иркутск. Оживленные толпы народа стекаются на митинг. На улицах выставлены фотографии последних жертв произвола, последних мучеников за свободу.

Вот скорый поезд. Он быстро понесет меня к Москве. И я гляжу на темнеющий, далекий и чуждый восток и вспоминаю Великого Будду, что глядел на меня, качаясь в беглых огнях костров у стен Каю-ань.

Я вспоминаю его лицо, изваянное из твердого камня. Глубокое, как воды Байкала, спокойствие застыло на нем.

Он смотрит на меня теперь из мрака воспоминаний, качается в них великий и грозный, как чуждая стихия.

И вокруг его образа в воспоминаний встают очертания далеких Мукденских стен, могил; тихие огоньки, качающиеся во мраке под глубокими карнизами и бесчисленная толпа народа, скованная тяжкими цепями, выкованными тысячелетиями рабства.

И я гляжу на запад - туда, где только что рухнуло рабство. - И сердце бьется, и кулаки сжимаются, и душу раскалывает жестокая молния ненависти к чудовищу, замучившему душу родного народа!

А кругом мелькали веселые станции, шумящие, говорливые волны народа.

Над родною землею поднималась заря! Поезд плавно мчал меня к Москве.

96