Неторопливо, не чувствуя своего тела, Вадим выбрался из лужи. Дорога была пуста. Парней уже не было. Вадим оглянулся. Шагах в десяти, уже поднявшись, неровно, спотыкаясь, уходил отец. Крепкий он был – отец, а все немощным прикидывался. Молча, мутным ошалелым взглядом, Вадим провожал его. Отец уходил не оборачиваясь; вот он завернул во дворы… Словно и не было его…

 Точно припоминая, точно приходя в себя, Вадим оглядывался… Улица; сокрытая с одной стороны длинным многоподъездным домом, с другой, плотным рядом старых облезлых тополей… Где он? Что вообще с ним происходит? Почему он здесь? Отец… что он здесь делал? в такое время?.. здесь?

 Вадим рванулся следом, добежал до конца дома за которым исчез отец. Двор был пуст… Не было никого… никого.

 А может и не отец это… Какой-то пес худой облезлый, виляя хвостом, шел навстречу; подошел, морда опущена и покорный взгляд исподлобья.

- Собачка, – улыбнулся Вадим, сел на корточки; пес ткнулся мордой ему в живот. Опустившись на колени, Вадим обнял пса. – Собачка, что происходит, собачка? – шептал Вадим в самое ухо псу. – Скажи мне, что происходит? – Пес потянулся, коснувшись мордой горячей раскрасневшейся щеки. – А знаешь, собачка, когда я маленький был, совсем маленький, мне мама песенку пела, про цветочек аленький… Может быть за седьмым перевалом, – шептал он псу, – вспыхнет свежий, как ветра глоток, самый алый и небывалый, самый волшебный цветок… Вот такая песенка, добрая песенка, – все шептал он. – Ласковая… как лучики солнца.

 Пес лизнул его в губы. Вадим улыбнулся. Лизнув, пес деликатно выбрался из объятий, и, так же неторопливо, зашагал прочь.

- И ты меня оставил. Появился, вот, вдруг, и оставил. Как отец, появился… вдруг… и ушел.

Отец добрался до своей квартиры, повалился на диван. Скорую бы вызвать… нет – известно, куда она его отвезет… Все куплено, кругом враги. Отлежится… ничего, отлежится. Главное зубы целы… Значит, подставил его врач, – соображал он, – подставил, гаденыш. – Перед сном полезно водки выпить. Ага – полезно, вот гаденыш. И его купили, – все соображал он. Отец никогда не пил, не любил он пить, не переносил спиртное – вредно оно было. Но слишком страшны стали последние ночи; и по телефону этому (неспроста принес он его, эти людишки ничего просто так не делают), был же звонок: кого-то спросили, вроде бы ошиблись… Нет, я вас сразу раскусил – ошиблись они – так я и поверил, не дождетесь! Осторожнее быть надо, кругом враги. Страшны стали ночи, невыносимы. Не было сна. И к врачу, когда зашел, к своему участковому; врач солидный, степенный, спросил: Пьете? – Что вы! – запротестовал отец, – и никогда, вредно это. – Отнюдь, – возразил врач, – как раз в вашем возрасте, да перед сном – и поверьте – и бессонницы как небывало. – Поверил таки, гаденышу этому, поперся на ночь глядя за лекарством. Ну ничего, ничего, они у меня все ответят, за все ответят, – соображал он, буравя взглядом стену.

 Один стоял Вадим на коленях возле угла дома, скрытый глухой тенью старого костлявого куста сирени. Никого не было… Кто-то крикнул… чей-то голос… знакомый голос… теперь все равно. Холодно было. Сыро было. Как-то, само собой, он опустился на рыхлый промозглый снег, и, свернувшись, поджав ноги, так и лежал; некуда теперь идти, да и не зачем. Тепло как-то стало… уютно…

- Вспоминая о радостном чуде, – напевал он, чуть шевеля губами. – Тот цветок ищут многие люди, но находят, конечно, не все… Может там, за седьмым перевалом, вспыхнет свежий, как ветра глоток, самый сказочный и небывалый, самый волшебный цветок. – С каждым словом становилось все теплее, и, самый алый, как заря, цветок, ласково грел ноги, руки, обнимая замерзающее тело своими алыми горячими лепестками. Вадим, кутаясь, натягивал на себя эти, уже обжигающие лепестки, уютно заворачиваясь в них и приятно ощущая их ласковое прикосновение. Цветок закрылся; спрятав в себе умиротворенное скукоженое тельце. Так и нашли его утром.

Людочка переехала к Андрею; слишком всего случилось, и, после всего, жить в этой квартире… не могла она. Квартиру сдали. Снимать другую, или обменять… Людочка первая оказалась. Жена и должна жить в доме мужа. Внешне, она, казалось, успокоилась, ни словом не напоминая о прошлом, с братом простилась спокойно – всё в руках Божьих. Молчалива только стала, а в остальном, все по прежнему: ходила на работу, в церковь; Андрей сам на этом настаивал, церковь давала его жене спокойствие, после службы Людочка возвращалась всегда умиротворенная, тем более ни сколько не настаивала, что бы муж ходил с нею. И того фанатизма, который Андрей представлял себе и которого боялся, и не было; единственное, что смущало родителей и замечали соседи – только, что Людочка постоянно ходила с покрытой головой. Но платочек был такой миленький и так был ей к лицу, что этот платочек Андрею уже и нравился; соседи вот только выспрашивали: не мусульманка ли она? А-то чего в платке-то, как прям мусульманка какая, и все в платьях длинных, словом… ну не привычно все это. Вроде и русская, и в церковь ходит… ну в церковь-то в платке оно понятно – в церковь в платке положено, так и все батюшки говорят, и, чтобы еще в брюках в церковь не заходили; ну а дома-то чего? Дома-то никаких батюшек нет, да и женщина должна прилично выглядеть, чтобы и волосы там, и прическа, а-то в платке… «Чего она дома-то в платке-то ходит? Вроде не плешивая… Чего стесняется – нас, что ли, или чего у ней там? – выспрашивала мама у Андрея. – А-то сам видишь – соседи». – «А ты их не слушай, – заступался Андрей. – Ходит, значит так положено. – Он и сам у жены не спрашивал, стеснялся. – Так красивее, – объяснял он матери». «А-а, – понимающе кивала мама. – Ну, раз так надо, – соглашалась. – Я-то не против, соседи, только спрашивают – может она, какая там, мусульманка или еще чего». Но маме в душе льстило, что Людочка скромная, негромкая, все молилась по утрам, и перед обедом, и перед сном, и свечку ставила перед образом, правда, иконостаса в доме отродясь не было, но все же верующие, крещеные же, и русские, в конце концов, так что свечи это хорошо. Людочка иконы все в одном месте собрала в шкафу; на сам шкаф образ Спасителя поместила, и, как раз перед ним, на шкафу, свечечку зажигала. Зажжет, помолится, свечечку потушит, и, так же вечером перед сном, когда все телевизор посмотрят, что бы не мешать ни кому, свечечку зажжет, помолится, и спать ложится.

- Хорошая она девушка, – все ночью мама мужу высказывала. – Очень хорошая девушка. Только вот, чего она как… в платке, как и не русская вовсе какая…

- Не знаю, – зевал муж.

- Значит, так надо, – назидательно заключала мама, и довольная с приятными мыслями, засыпала.

В субботу утром, Людочка, как всегда, собралась в церковь, свечечку поставила, помолилась.

- Пойду я, родной мой, – мужа перекрестила, и ушла.

Андрей вернулся в спальню; на шкафу все горела свечечка.

- Забыла, – улыбнулся Андрей. Свечечку затушил. Но защемило что-то в душе, так трогательно, так мило горела эта свечечка… ведь не потушила она ее, ведь оставила, ведь… Даже почему-то совестно стало Андрею, что потушил он эту свечечку. Вышел на кухню, спички взял, вернулся, зажег свечечку – пусть горит. Даже и лик, перед которым свечечка горела, смотрел, как-то необычно – ласково. – Так и сам еще верующим стану, – усмехнулся Андрей; постоял еще, поглядел. – Ладно, кофе, и на работу. – Давно не было такого утра. И, ведь, надо же, сам свечечку зажег, – все мысленно умилялся он, правда, все как-то стыдливо умилялся, все как-то посмеиваясь над собой, но все равно…

- Андрей, – позвала мама.

- Да, мама?

- Людочка ушла?

- Да.

- Андрей, с работы когда пойдешь, купи порошка стирального; закончился.

- Хорошо. – Андрей собрался, вышел из квартиры. Давно так хорошо ему не было, очень давно…

Мама с отцом сидели на кухни, пили чай.

- Петя, ты ни чего не чувствуешь? – насторожилась мама.

- Чувствую! – вскочил отец и в прихожую, где уже стояла черная стена дыма.

- Господи, господи… горим же, горим! – Мама хотела в прихожую… дым до того был едок и страшен, что в ужасе она отшатнулась обратно в кухню. Окна на распашку. – Петя, Петенька, – визжала она. – Петя-я-а!

- Бля. Ё..! – отец с ведром бегал от ванны к спальне сына.

- Пожарных, пожарных надо! – из кухни визжала мама. – Горим, господи! – высунувшись в окно, уже не в силах, шептала она, таращась на прохожих, невольно глядевших, как из окна третьего этажа выходил черный копотный дым.

- Не надо, все нормально. – Почерневший, взгляд ошалелый, отец вошел в кухню. – Одевайся и на улицу выходи, я все проветрю. Шкаф только обгорел, и обои закоптились. Нормально все, – бормотал он, глядя на жену диким ошалевшим взглядом.

- Петенька, ты же черный весь, господи, боже мой, – все причитала мама.

- Одевайся и на улицу, – приказал отец.

Когда выходили из квартиры, на площадке уже толпились соседи:

- Это у кого? Это чего? – лица перепуганные.

- У нас. Все нормально, – отвечал отец.

Уже на улице, позвонил сыну:

- Андрей, – тон был суровый, – ты знаешь, что твоя святоша, Блядь такая, квартиру нам спалила! Это какой дурой надо быть, чтобы свечу на шкаф присобачить и поджечь; она же… догорела, на хрен, и все эти там иконы, все это борохло… А если б нас дома не оказалось!! – уже матерился отец. – Платок, дура, напялила, и чего – квартиру теперь палить?! А?! террористка, мать ее, шахидка, мать ее!.. Давай, приходи… Да нет, я все потушил. Можешь не гнать; все нормально. Все, до встречи, – отключил он телефон. – Вот ведь! – выругался он жене. Та, только молча кивнула, а что тут возразить, еще и мужу.

Андрей отпросился с работы, как никак пожар. Жену решил встретить возле церкви. Полный противоречивых чувств, с пол часа стоял он у ворот, к каждой минутой, все переполняясь благородной обидой, все представляя, как он все ей это… выскажет.

Людочка вышла счастливая.

- Андрюша, – улыбалась она, увидев мужа. – Андрюша, – не замечая его суровости, все делилась она своим счастьем. – Как же все-таки жить хорошо, – прильнула она к его плечу.

- Значит, так, – отстранил он ее. – Никаких больше икон, церквей и свечей. И нечего так смотреть. Ты понимаешь, что ты квартиру к чертям собачим, чуть не спалила, во славу, блин, божию… – не сдержавшись, все же выругался он. – Это ж надо… свечу на шкаф ставить без блюдца какого-то там, без тарелки, а на шкаф, прямо на шкаф. У тебя, что, от веры этой, совсем мозги отупели, а? все спят, я на работе, ты – в свою церковь… Свечу кому оставила? Мне она, лично, и завтра не нужна…

- Я забыла свечу затушить?.. – прошептала в страхе Людочка.

- Да, забыла, представь себе. – съерничал муж.

- Все сгорело?

- Нет, только шкаф и обои, – видя ее перепуганное лицо, тон Андрей. – Но отец очень зол, очень, – повторил он, глядя на все выходивших из ворот церкви верующих. – Здесь что ли тебе места мало, – не без досады, заметил он. – А, ладно, пойдем. Хоть сам гляну. Сам еще не видел. Отец позвонил.

Все четверо сидели на кухне. Поникшая Людочка, суровые родители, и Андрей, тоже очень старавшийся выглядеть суровым.

- Значит так, Людочка, – сказала мама. – Мы ничего против твоей веры не имеем, но… – она замялась.

- Нечего тут разглагольствовать, – заявил отец. – Короче, никаких икон, свечей и… – самому тон показался уж слишком. – Людочка, ты пойми нас правильно, – смягчился отец. – Мы все очень любим тебя. И я сам ничего такого против не имею, но… поаккуратнее в следующий раз, хорошо?

- Да, да поаккуратнее, – закивала мама, очень довольная такой дипломатией мужа. – А иконы все это хорошо, только свечки вот, свечки…

- Мы ж не миллионеры, – все-таки вставил отец.

Андрей с Людочкой сидели в дворовой беседке. Андрей, крепко утопив руки в карманы пальто, Людочка, сложив на коленях; сидели так, словно чужие, словно на автобусной остановке.

- Расстанемся мы, скорее всего, – произнесла Людочка, спокойно произнесла, даже отрешенно. Андрей не возразил, вздохнул только, да и то, как случайный собеседник, вынужденный все это выслушивать; для себя он все уже решил – ошибся он, такое бывает, не готов он еще к такой жизни. И если Людочка, вот так, сама предлагает – и замечательно, и… словом, все к лучшему: и свеча эта, и... – Не нужно нам жить вместе. То, что забеременела я, уже было чудо, и… – она закусила губу. – Детей-то у меня больше не будет. Разве я теперь женщина… Да и устала я, – прибавила, помолчав. – Страшно… Боюсь я всего этого огня; слишком много огня. Точно ад какой-то. Устала. Покоя хочется. Мне в монастыре место. Мама, Вадик… тоскует моя душа по ним. Им я нужнее. Молиться за них буду. Чувствую, ждут они моей помощи; тяжело им там… Радости хочется, к Богу хочется.

- Ну, зачем себя хоронить-то, – растроганный, заметил Андрей.

- Нет, Андрюша, что ты, не хоронить – жить хочется! В радости жить хочется! Радость она же… она… Боюсь, не захочешь ты этого понять… Люди же все по-разному радость понимают; кто-то ее… – Она смолкла, точно знала, что все то, что скажет дальше не так будет понято, неправильно. Не сможет она тех, правильных слов найти, чтобы объяснить – что в одном только и есть радость – в Нем, в Спасителе, в спасении Его. – Каждый по-своему радость понимает, – только нашла она что повторить. – За Вадика молиться буду, за маму, что бы и им радость была.

- Людочка, – позвала какая-то женщина.

Людочка вздрогнула, обернулась, и Андрей обернулся. На дорожке, возле сугроба, стояла маленькая девочка.

- Людочка, – ласково говорила и шла к ней женщина, – вот, смотри. – Она протянула дочери коробку гуашевых красок, кисточку. – Смотри, сейчас мы будем рисовать. – Девочка деловито взяла кисточку. – Вот, – мама открывала одну за другой баночки с красками, комментировала: – Вот сейчас мы возьмем Красную краску. Оранжевую краску. Желтую. Зеленую. Голубую. Синюю, и Фиолетовую. Помнишь, как в садике вас учили: Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан. И нарисуем с тобой радугу. Вот умница, – нахваливала она девочку, макавшую кисточку в баночки с краской и старательно выводившей на снегу ровные дуги, всякий раз проговаривая, растягивая во всю длину дуги: Ка-а–жды-ы-ы–й-й, О-о-о–хо-о–тни-и-и–к, Же-е–ла-а-а–е-е–т, З-на-а-а-а-а–ть, Г-де-е-е-е, Си-и-и–ди-и-и–т, Фа-а-а–за-а–н. – последнее девочка произнесла с особенным удовлетворением – фиолетовая дуга получилась на славу ровненькой и аккуратной.

- Смотри, какая красивая радуга у нас получилась, – все хвалила мама. – И солнышко давай нарисуем… – Мама сама вырисовывала желтое солнышко с лучиками, девочка рядышком рисовала девочку-принцессу.

Людочка не выдержала.

- Прости меня, Андрюша, – зашептала еле сдерживаясь. – Прости, но не могу я так больше. Хочется хоть немножечко радости, хоть краешек радуги увидеть в этом… аду. – Она поднялась. – Прости меня, родной. – И, не оборачиваясь, скоро зашагала прочь из двора, только бы подальше от этой девочки, от этих красок, больно было от них…

Она исчезла за домами; поднялся и Андрей. И ему было больно, по-другому, по-своему, но больно – и эта девочка, и эта радуга. Ведь есть же нормальные семьи, есть. Радугу вот на снегу рисуют, живут… как все; хорошо… Угораздило же его… Но ничего, все уже позади. – И хорошо, – произнес он негромко, возвращаясь в свой подъезд. – Кофе, и на работу, – подбадривал он себя. – Кофе, и на работу, – повторял, отсчитывая ступени. – Кофе, и на работу, – уже твердо, собрано. И дверь квартиры плотно закрылась за ним; и два оборота ключа.