В субботу утром все были дома. Людочке на работу во вторую смену, у мамы, и вовсе, выходной.

- Вадим, - позвала мама, когда он выходил из ванной,- Вадим, сходи за хлебом.

Молча, Вадим стал одеваться. Как ни в чем не бывало – значит, как ни в чем не бывало. Значит, так нормально. Они молчат, и он не будет вспоминать.

- Людочка, у тебя мелочь есть? - крикнула мама дочери. – Господи, да что ж такое, ни одной десятки. - Она все искала в своей сумочке мелочь, но кроме единственной тысячной купюры, денег не было. - Людочка, ну что ты там?

- Нет у меня денег, - из своей комнаты отвечала Людочка. - И рубля нет, не то что десятки.

- Да что же делать-то, - все огорчалась мать. - Придется самой идти. А, ладно, махнула она. - Все равно и крупу и макароны купить надо. Ты не раздевайся, - заметила она, уже стянувшего дубленку, сыну. - Я сейчас оденусь, вместе сходим.

Как был в дубленке, Вадим плюхнулся в кресло и стал смотреть телевизор. Мама оделась скоро. Дочь просить, она час будет собираться, даже если и в магазин за хлебом, все равно, полный макияж.

- Я вон бульон поставила, ты смотри, как закипит, сразу на медленный огонь, - инструктировала мать, - и…

- Да знаю я, - отмахнулась Людочка

-…И не забудь лаврушку кинуть. Только пену сними.

- Мама, ну что я, маленькая что ли, - обиделась Людочка.

- Знаю я, вон, как в ящик свой упрешся, в этот свой «Дом-2».

- Кто бы говорил! - Людочка - руки в боки.

- Я бы говорила, - все оглядываясь - ничего не забыла ли, - ответила мама. - Не забудь пенку снять и лаврушку.

- Не забуду, не забуду, - выпроваживала их Людочка. - Идите уж.

Мама с сыном, наконец, вышли из квартиры.

- Сумки забыли! - Вспомнила мама.

- Да там супермаркет, там пакеты бесплатно, - напомнил сын.

- Знаю я эти супермаркеты, - пробурчала мама.

- Возвращаться плохая примета,- Вадиму скорее хотелось на воздух, он уже порядком запарился, пока в дубленке сидел в кресле и ждал маму.

- Примета, - проворчала мама, - ты что ли деньги зарабатываешь, пакет – два рубля стоит.

- Бесплатные, говорю тебе.

-Ладно, иди, на улице подождешь, - отправила его мама, сама вернулась за пакетами.

Вадим уже успел замерзнуть, когда мама, наконец, вышла, из подъезда.

- Ни одного пакета, еле вот сумки отыскала,- вручила она сыну две хозяйственные сумки. Вадим взял их, и, мама впереди, он сзади, двинулись в магазин.- А все таки она забудет лаврушку кинуть,- заметила мама,- обязательно забудет,- повторила даже победно. И повеселело у Вадима, улыбался он, наблюдая, как мама все возмущается, все чего-то приговаривает,- вся такая хозяйственная… хорошо… хорошо, что все вот так – точно и не было ничего.

- Мама, ты прости меня, - произнес он.

- Все хорошо, сынок,- обняла она его, - все хорошо, - и к себе крепко прижала: - Ты же мой сын.

В супермаркете было не продохнуть, люди, люди, люди. В дверь еле протиснулись. Шли мимо касс.

- Ну вот же, - указал Вадим, - вот же, видишь, пакеты бесплатно… Ну и толпа,- глядя на очереди у касс, поникшим голосом произнес он, только представив, что придется стоять в ней: - Д-да, - произнес.

- Ничего, - ответила ему мама, положила сумки в кабинку камеры хранения, закрыла на ключ с большой, с размером в ладонь, квадратной номерной биркой и, взяв корзинку, вошла в торговый зал: - Возьми корзинку, - напомнила сыну. И Вадим, взяв корзинку, покорно последовал за матерью, пробираясь сквозь тесноту озадаченных, толпившихся возле стеллажей людей. Много было народу. И все, что-нибудь трогали, рассматривали, клали в свои корзинки, ставили обратно на полки; все были внимательны; все выбирали.

 Вадим ненавидел ходить по таким крупным магазинам. Первое, что раздражало, парни в фирменных рубашках, которые по пятам ходили за покупателями и глядели, будто каждый так и норовил что-нибудь спереть. Неприятно было это пристальное внимание, раздражало оно. Но, наверно, больше раздражало, что мама, возле каждого стеллажа, останавливалась, каждую коробочку так рассматривала, так подозрительно, точно искала какой подвох. Словом, везде висело это подозрительное, пристальное внимание, все всем недоверяли: охранники – покупателям, покупатели – товару, все всё разглядывали… хотелось плюнуть и уйти. Вадим ненавидел эти супермаркеты. Ему нравился маленький магазинчик, прямо возле дома, где работали молодые симпатичные девчонки, которые всегда ему улыбались и здоровались, и не так, как в этих публичных супермаркетах, до нутра пропитанных всей этой проститучьей вежливостью, где русские девицы, с русским, исподлобья взглядом, клеили на свои рты вымуштрованные американские улыбки, улыбки держались плохо, чуть что - кривились, сползали, и, видно, так и зудело под ними – такое что-нибудь сказать, что-нибудь такое…Там, в этом домашнем магазинчике, смотрели и улыбались иначе, тоже по-русски, без комплексов и от души, и подшучивали - и озорно, и даже колко, но беззлобно – по-свойски.

Но в супермаркете цены были ниже – на рубль, но ниже, и пакеты бесплатные; поэтому, если он шел в магазин с мамой, то непременно тащился в этот, утомительный в своем бесконечном подозрении, супермаркет, выгадывать рубль и не платить за пакеты. Плюнуть хотелось и сбежать, но Вадим покорно следовал за матерью, складывал в корзинку все, что давала ему мама, все то, что она пристально изучила, приценила, все это она отдавала сыну, но все равно, и, разглядев и приценившись, вид ее не становился спокойным, нельзя было быть доверчивым, когда все вокруг всех и тебя подозревало и оценивало.

Вадиму казалось, что прошел уже час, когда они, наконец, подошли в очередь к кассам. И здесь мама долго выглядывала и, точно приценивалась, в какую из касс встать в очередь. Хотя все очереди были длинными и утомительными, казалось, у всех было одно выражение в лице – отрешенность. Только человек становился в очередь, из озадаченного лицо его сразу менялось в отрешенное, от чего становилось совсем тошно.

Мама уже расплачивалась за покупки, как откуда-то из глубины зала закричало: – Горим!!! – Все, как один, обернулись, и сотни носов, ушей и глаз втягивали, вслушивались, вглядывались…

- Горим!!! – хлынуло из зала, и едкий серый дым подозрительно выполз из-за стеллажей; он выглядывал подозрительно, точно прицениваясь ко всем тем, кто был в зале. А в зале много было народу, очень много разнообразного народу – вот и хорошо. – Точно удовлетворившись этим, дым пышными лапами, казалось, раздвигая стеллажи, перешагивая через них, двинулся к кассам. И совсем он был не бестелым.

- А-А-А!!! – разом громыхнул зал, выдавливаемый этими серыми вонючими лапами. А репродукторы все весело зазывали посетить их магазин, где цены всех просто удивят!

- Пожар, горим!!! – давили друг друга люди. Мама и сдачу не взяла, толпа вытолкнула ее из-за кассы, и дальше – к выходу.

- Куда! – охранник бдительно ухватил маму за руку: – Куда с корзинкой, куда с ключом?!!

- Пожар! – страшно крикнула ему мама.

- Куда с корзинкой! – охранник выдергивал из ее рук корзинку, – ключ в ячейку! – злился он; достали его уже эти бестолковые покупатели, вечно забывающие оставить ключ – а ему, что – опять платить?

- Я заплатила! – кричала мама.

- За что?! – вцепившись в корзинку, озверел охранник: – Отдай ключ!

- Мы заплатили! – помогая маме, вцепился в корзинку Вадим. Ничего он не видел. Да и охранник, казалось, ничего не видел, кроме этой корзинки, в которую он преданно вцепился, кроме этого, будь он неладен, ключа, с огроменной номерной биркой – ее, что зря такую огроменную сделали – для таких, вот, бестолковых и сделали; ему, что – опять за него платить?!

- Горим! – вдруг осенило охранника: – Горим!! – отпихнул он маму, и размашисто бросился в людскую толпу – на воздух!

- Мама-а-а! – вскричал Вадим – чья-то голова больно пнула его в спину; и плечи, руки, давили, толкали – выталкивали – вон – на воздух. Лапы уже показывались, выглядывая из-за сотни всклокоченных голов. Кто-то упал, упали на кого-то, нога ступила, споткнулась, Вадим в ужасе подпрыгнул – не до корзинки было: ладонь влезла ему под подошву – А-а! – кричал Вадим, все, подпрыгивая от этой все лезущей настырно ладони. И каблук впечатал эту ладонь – нь – нь. А – у – у –В-В!!! Б-Б-Ля…з-З-Су-у…А-А!!! – Людское месиво, разрывая друг друга, прорывалось к ВЫХОДУ.

Уже не видя ничего от крови – рассеченная чем-то бровь яростно сочилась кровью.

- Мама-а! – уже орал Вадим, орал в этом оглушаемом оре сотен рвущихся глоток. – А! Ма-ма-а!!! – Кровь заливала глаза, дубленку сорвали, закрывая голову, Вадим врезался в стену, и в спину ему - локти и плечи. Выкрученые руки, запутавшиеся в чьей-то шубе, не вырывались, лицом Вадим чиркнул о чью-то куртку, кровь смазалась, ВЫХОД был рядом. – Аб-ля! – вырвав руки, схватив чьи-то волосы и по ним, через них, Вадим лез, подминая под себя грязную затоптанную голову.

- А-а-а! – сквозь стекла выскочил он на ржавый вспенившийся снег. – А-а-Ха! – в полную грудь орал он, вдыхая воздух, глазея на яркое, залитое кровью белое небо… - Ху, - выдохнул сваленный кем-то; лицо в снегу, ладони отжали, ноги взбрыкнули, и Вадим вскочил, отскочил и – бежа-а-ать!

Когда уже на вытянутых руках – никого – он встал. Оглянулся. Серый дым вываливался из выбитых стекол супермаркета; выносились, выскакивали, выдирались люди, ныряя в плотную, оборванную толпу, уже шагом отступающую все дальше – дальше от дымящегося, почерневшего здания супермаркета.

- Мама! – опомнился Вадим. – Мама, - рванулся он обратно.

- Куда! – схватили его чьи-то руки. – Куда, дурак!

- Мама!

- Держи! – еще чьи-то руки схватили и держали.

- Мама, - Вадим обмяк, рухнул на колени. – Мама! – орал он беззвучно в небо, - ма… ма.

…Один, никем не удерживаемый, стоял он на коленях, вздрагивая и всхлипывая густыми кровяными соплями.

- Вот, еще один, - его подняли с колен. Руки, белые халаты, - поддерживаемый ими, Вадим покорно вошел в карету скорой помощи, где сидели еще люди, сидели молча, ошалело смотря сквозь друг друга невидящими остановившимися зрачками. И Вадим не видел, глядел куда-то и не видел. Смазанное застывшее ничто, похожее на людей… и еще страх.

- Мама! – опомнился он. – Мама, - выскочил из кареты. – Мама, - спотыкаясь бежал к толпе, окружившей супермаркет.

- Куда! – ухватил его пожарник. – Куда, - держал его, вырывающегося и молящего отпустить его – там мама, его мама.

-Держите, - передал его пожарник двум милиционерам.

- Спокойно, парень, - успокаивали его. – Все нормально, успокойся.

Вадим успокоился. Сил уже не было. Кончились силы. Он опустился на снег, и теперь не сдерживаясь, зарыдал, тихо, в ладони.

…Потом еще долго ходил он в толпе, вглядываясь в лица. Из супермаркета выносили людей. Много людей погибло. Сгоревших не было, были угоревшие, и тех насчитали после пять человек. Много людей погибло, задавили люди друг друга.

Маму Вадим нашел здесь же, ее так и вынесли с пустой корзинкой, намертво сдавленной ее небольшим кулачком. Так и не выпустила ее. Так и увезли маму в морг с этой чертовой корзинкой. Не рискнули при сыне ломать скрюченные застывшие пальцы.

Без дубленки, в разорванном свитере, избитый, вернулся Вадим домой; сильно болели ребра, и нога… впрочем, все это было не важно.

Вадим не был на похоронах и на поминках не был. Не захотел. Не в силах был. Страшно. Маму и в дом не заносили. Привезли к подъезду, вынесли гроб из машины, простились. И повезли на кладбище. Вадим и из комнаты не вышел. Все лежал на кровати, уткнувшись лицом в стену. Страшно. Сестре только сказал: «Не выйду я к ним. Не хочу, » - и лбом в стену, и одеяло на голову. Сестра не настаивала. Оставила его в покое. Сама понимала.

Зима подходила к концу; безрадостная, тоскливая незаметная зима. Для Вадима теперь все было незаметно, он и из дома-то выходил редко, все лежал на своей кровати в какой-то болезненной обессиливающей полудреме, казалось, весь мир окунулся в эту болезненную полудрему. С сестрой отношения совсем разладились. Вадим не мог ее видеть, да и она его избегала. Мамы не стало, и то, что связывало их, ушло вместе с ней. Теперь казалось даже неестественным, что они вдвоем живут в одной квартире. Все чаще сестра оставалась у Андрея, который сам жил с родителями в двухкомнатной квартире. Был как-то разговор, чтобы Андрей переселился к своей невесте, но… и это казалось каким-то неестественным; вся их жизнь теперь – в этой квартире, в этом городе, вообще в этом мире – все казалось неестественным. Бывало, что целыми днями Вадим и Люда даже не встречались, ожидая, когда кто-нибудь первый выйдет из кухни, из прихожей, все делалось, чтобы и не видеть друг друга. После похорон они так ни разу и не поговорили. Вадим чувствовал, что он виноват, не какой-то там охранник, а он, который вот живет в этой квартире, в этой комнате, спит на своей кровати, а напротив – диван, пустой, сложенный диван, на котором теперь никто не спал, на который никто и не садился. Как могильный камень покоился он возле стены, холодный и суровый в своем одиночестве, и на тумбочке, возле окна, мамина фотография…И в этой комнате Вадим ночевал; каждую ночь он в страхе, включив свет, включив без звука телевизор, забирался в свою постель, и тихо засыпал, все стараясь глядеть в суетящийся молчаливый экран. Звук не хотелось включать, звук раздражал; все теперь раздражало, и первое – этот могильный диван…Не хотелось ночевать в этом доме. Страшно. И сестре в глаза взглянуть – страшно, потому что эти глаза верили – он виноват, он один во всем виноват. И он соглашался с ними, видел эти глаза и верил вместе с ними – он виноват. И, веря, ненавидел эти глаза, и лицо, и всю ее – маленькую невзрачную белую моль, так похожую на маму… ненавидел. И тем больше, когда находил в шкафу свое чистое белье, выстиранное и выглаженное ею, и когда заходил на кухню и ел приготовленный ею для него ужин. Не хотелось есть – тошно было, но… есть хотелось, от того и ел, торопливо, с отвращением, и, тем более что вкусно сестра готовила – как мама.

Бывало, что не в силах больше лежать, Вадим вскакивал и, мигом одевшись, в болезненной истерии, выносился из дома, шел куда-то без цели, словно в забытьи, подгоняемый этой залеженой головной болью, ненавидя все и всех. Обессилев, возвращался домой и валился на постель.

В один из таких дней, только он вышел из дома, его окликнула тетя Аня. Она выходила из «Волги», остановившейся возле их подъезда, когда Вадим, ничего не видя, скоро шел мимо.

- Вадимчик, - она взяла его за руку. – Вадимчик, родной мой, - говорила она негромко, взволнованно, с нежностью, от которой Вадим побелел; заглядывала в глаза. – Ничего не говори… горе… страшное горе.

- Крепись, Вадим, - дядя Глеб стоял рядом, положив ладонь на его плечо: – Ты еще молод, тебе еще жить, - утешил он. – Крепись, - сурово трепал за плечо.

-Ну, пойдем, пойдем к нам, - тянула Вадима тетя Аня, - я очень вкусных печений испекла…

- Какие… печенья! – Он вырвал руку, так резко, что тетя Аня опешила, и больше – от его пронзительного с прищуром взгляда. Лицо дяди Глеба изменилось, да и у тети Ани во взгляде блеснуло что-то такое живое, искреннее, точно ее только что обвинили в том, в чем она нисколько не виновата.

- Вадим, мы не заслужили такого, - опомнившись, негромко произнесла она. – Твое горе страшное, я очень его понимаю, у меня у самой умерла мама. Но вот так, чтобы обвинять в этом кого-то… Вадим, мы не заслужили такого, - повторила она, все с тем же таким живым и ясным достоинством.

- Правильно отец сказал, - глаза еще больше сощурились, - именно такие, как вы… внимательные, заботливые, ни в чем не повинные… Всегда ни в чем не повинные… - он, вдруг, потряс пальцем перед самым ее лицом, – а раз такие чистенькие…То нечего свой длинный нос совать…

- Ну, это уже!.. – дядя Глеб ступил перед супругой. – Пошел вон, мальчишка, - произнес он в негодовании.

- Сволочи. – Вадим сказал и зашагал прочь.

Сколько прошло времени, какой был день?.. Не знал Серега; не помнил. Время стало ненужным Сереге. С того самого злополучного вечера, когда Серега смалодушничал и пригласил Игорька к себе… Остановилось время. Нет, оно шло, но совсем по-другому, совсем не здесь; не так… Изменился Серега, похудел; теперь спортзал: все эти штанги, гири – ненужным все это стало, неинтересным; да и всё теперь стало ненужным, неинтересным… Игра, которую принес Игорек, оказалась затягивающей: неторопливая, размеренная, многого не требующая – щелкай мышью да посылай своего героя куда захочешь; никаких тебе супермудреных кнопочных комбинаций; а то, как на рояле, всеми пятью пальцами кнопки до истерики в клавиатуру, другая рука – мышь до боли… да об стол подлюку! – надо же, не допрыгнул гад! не долетел, проходи теперь весь уровень! И как же этот суперкомбо выжать, мать его перемать… стрелка – шифт – две стрелки одновременно – контрл – потом чего-то там еще… рехнуться можно! от всех этих комбинаций! Через два-три часа выжатый, вымотанный, точно сам с мечом и в полной амуниции, по горам и стенам, у-у-ф – никакой спортзал не нужен! А здесь сиди, щелкай мышью, посылай своего рыцаря или кого там еще – размеренно все, даже как-то вдумчиво. Ходит-бродит герой, войско собирает, артефакты, очки магии повышает, а какой отряд, каких-нибудь троглодитов встретится, надпись появится: Отряд троглодитов в поисках славы хочет примкнуть к вашему войску. Или: Отряд троглодитов испугавшись мощи вашего войска скрылся бегством. Хотите его преследовать? Да ну его – отмахнешься, и, дальше, артефакты собирать, да очки магии повышать. А-то возьмешь, и согласишься, а чего и не попреследовать, тем более и преследование – так себе – на галочку стрелку навел, мышью щелкнул, вот и все преследование; и вот они, троглодиты эти несчастные, стоят сутулившись с копьями на перевес, несчастные какие-то, серобурозеленые, против твоего могучего войска, где и ангелы, и архангелы, и титаны, и единороги, и, давай этих троглодитов в хвост и в гриву… но всё, конечно, в порядке очереди, нечего и возразить – пошаговая стратегия. Троглодиты разбиты, получи очки опыта. А там, где-то, в еще не открытых неведомых землях, злые колдуны со своими войсками шастают, тоже троглодитов, ищущих славы подбирают; наберут их тьму и… Тут уже у кого кого больше: у злодея троглодитов, или у тебя ангелов-архангелов. И никаких тебе суперкомбинаций, все как положено, у кого толпа больше, тот и победил. И сидишь, щелкаешь мышью, толпу эту по крохам собираешь, день, другой, и там, в компьютере, дни идут, недели: то день сурка и все население троглодитов вдвое увеличивается, то чума, и дохнут троглодиты; то колдун злой хвать, и, подло в твой, неделю выстраиваемый город, прошмыгнет, всех твоих ангелов-архангелов на свою сторону переманит, перекупит и… начинай все сначала! Дни, недели, сурки, чума, в поисках славы, рудники и прииски давай разыскивай!.. Не игра, а сплошное свинство! Злишься, материшься, клянешь этого злодея со всеми его колдунствами, гоняешься за ним, а он, не будь дураком, прячется, силы копит, козни строит, подкупает, перекупает всех этих продажных ангелов-архангелов и… нá тебе: У вас не осталось ни одного города. Ваш герой покидает игру. И все – гамовер. Две недели, и не виртуальных, а, что ни на есть реальных, колдуну под хвост! Ну гад, я тебе еще устрою, я так просто позиций не сдам! И вот уже перед глазами пелена, в голове гул, и, упрямое: Ну нет, вот только войско побольше подсоберу и… И, сначала в подземелье, там золота набрать, потом драконов купить, и архангелов побольше, их побольше купить надо, и золота, главное, его побольше; дорогие они, сволочи, эти архангелы… – Валишься на постель, все продолжая считать да подсчитывать: драконов, изумруды… и спишь уже, а всё драконы и архангелы являются, хвостами, мечами взмахивают, и музыка однообразная такая, затягивающая, все по кругу, все шаманит…

- Великосельский, ты оглох, что ли?!

- А? – вздрагивает Серега. Нет, он видит, в аудитории он, лекция идет, и людей он видит, и, вроде, слышит, что говорят… только, что говорят? Что они говорят? Зачем вообще они всё это говорят? Ему-то зачем все это?.. Сначала нужно было корабль отправить на остров, да! точно, где циклопы, купить их там, они сильные, они с каждым ударом семьдесят пять очков отнимают. Точно – на остров, и циклопов… Да, и медальон, обязательно надеть на героя медальон! Как же он сразу это не догадался, ведь медальон же есть! И, какого… он все лежал в пустой ячейке, его на шею, туда его вешать; блин! Точно!

- Я, это… я все понял, – тон раздраженный, с какой-то отдышкой. Понимаю я все, понимаю! – режет мозги. – Позвольте выйти, – очень вежливый тон, раздраженный, но очень старающийся.

- Ладно, выйди, - кивает преподаватель.

- Я скоро, - и улыбочка подленькая, виноватенькая, и откуда эта улыбочка? Но она, вот, есть, и сутулость откуда-то взялась, такая виноватенькая сутулость, - точно, как те троглодиты, готовые вступить в поисках славы; дескать, вы не подумайте, я не сбегу, я, правда, только в туалет, ну, по нужде мне надо, я не вру, честное слово.

Дверь закрылась. Пустой коридор. - Фу-у, - глубокий выдох… На остров, к циклопам! – По коридору мимо вахты, вон из техникума. И какой еще автобус… пока его дождешься… Бегом. Бего-о-ом… Разве это жизнь? Разве все вокруг – это жизнь?! Все эти проблемы, лекции, Игорек, этот подвал, спортзал, - разве это жизнь? Бегом, Серега, бегом, нужно на остров, и, только после, в подземелье, и про золото не забудь, главное, про золото не забудь…

Ближе к дому сердце успокоилось, мысли уже не истерично, спокойно, размеренно входили в игру: - Нужно сосредоточиться, эта игра не терпит суеты, сделаешь лишний ход, и все – все насмарку, все с начала. – Серега поднялся на свой этаж, ключ в замок, дверь открылась, стянув ботинки, немедленно к компьютеру, куртка, шапка снимались уже сидя, одной рукой, другая нетерпеливо щелкала, подгоняла мышь, долго, очень долго загружается… блин! ну, когда же, ну…

- Сережа.

- А! – Серега обернулся резко, мама стояла за его спиной, взгляд ее удивлен.

- Сережа.

- Мама, ты… это самое, ты… разве не на работе?..

- Сережа, я, вообще-то, на больничном, уже второй день, – все с тем же удивлением, глядела на него мама.

- А-а, да-да, – Серега поднялся, – да, мама, да. Занятий не было сегодня, отпустили нас, – зачастил он. – Понимаешь, по механике препод заболел, заменить его некому, нас отпустили, ну, я, думаю, чего – надо домой идти, тем более, ты болеешь. Я сейчас тебе чаю сделаю, – он суетливо, путаясь в рукаве куртки, бочком вышел в прихожую: – Я тебе сейчас чаю, с малиной.

- Да не надо мне. У меня радикулит обострился, – совсем растерялась мама, – мне не надо с малиной.

- Да, конечно…

- Ты лекарства купил?

- Лекарства! Точно, конечно! – даже обрадовался Серега. – Сейчас я! Аптека была закрыта, я сейчас, быстро, – он натянул куртку, – только скажи, какие…

- Сережа, что с тобой? – мама заглядывала сыну в глаза, – ты как себя чувствуешь?

- Нормально я, мама, ты чего, все нормально, – он открыл дверь, выскочил в подъезд; вернулся, – а какие лекарства?

- Сережа, я же и рецепт сегодня утром тебе дала, и деньги.

- Точно! Конечно. Ну все, мама, я скоро, – он не медля выскочил из квартиры.

Конечно, – уже на улице, соображал он, – как же он мог забыть: мама же, точно, и деньги ему дала, и рецепт. Радикулит у нее, а он малину… Совсем шизонулся. Вот игра!.. – в раздражении, он выматерился. Игра враз вырвала его из жизни, как-то так, само собой, вытеснив все. Он, вроде, и слышал, и отвечал, и соглашался; он же не идиот, в конце концов, он же не в этом мире, а в этом… в смысле, не где эти циклопы, а здесь, – вот и аптека, обычная аптека, просто… На хрена ему это – аптека эта! этот техникум со своей механикой; какая от нее радость, от этой механики, мать ее разтак. Болезнь, значит, это, значит, это компьютеромания… ха! Да пусть! Пусть, мать ее разтак; уж лучше так болеть, чем… механика эта… И Игорек, со всеми этими подвальными идиотами… Хрена он ему компьютер, подавится, сволочь!

…Игорек не подавился. Компьютер спокойно, вместе со всеми своими продажными ангелами и архангелами, перебрался в подвал. Больно было Сереге, больно и тошно. Было бы, как в игре… Зарядил бы в этого… Игорька молнией, или, вообще, удушение применить, или… Сиди вот, пялься, завидуй, как этот полудурок простейший уровень пройти не может. Посоветовать бы этому дураку, только… Только и без него советчиков хватает – целый, вон, подвал, одни советчики. И пусть, пусть у них у всех глаза об монитор вытрутся; и у… этого Игорька… пусть у него крыша от всех этих троглодитов поедет. И, ведь, каких героев выбирает себе, подлец – все демонов, да некромантов; глядеть тошно, от одних рож воротит. Нет бы, рыцаря какого, или друида, у этих хотя бы лица человеческие, смотреть на них приятно. А то – сам урод, и таких же себе уродов выбирает, тьфу, – в сердцах, плевался Серега; плевался и терпел. И счастлив был, когда выпадал час-другой, когда Игорек, отупевший уже, валился спать или выходил на воздух. Серега тогда по-настоящему, как надо… Рыцарем. Вот оно было счастье… Но и оно вдруг оборвалось. Вот так вот, сразу.

 В этот день, впрочем, как и всегда днем, в подвале было не многолюдно: Малек, тот самый, худенький, чуть заметный мальчонка, который уже давно перестал учиться в школе и внимать бесплодным требованиям учителей, (родителям его было все равно), целыми днями Малек был возле Игорька; сам Игорек, уже вторые сутки безвылазно сидевший за компьютером, да Серега, за чьим компьютером и сидел Игорек.

Серега уступил. Повод оказался самым обычным: Серегина мать уехала в деревню (что-то случилось с бабушкой), на целую неделю оставив хозяйство на сына. Серегин отец работал, уехать не мог, но все еще был увлечен мыслями о сестре и машинке, и пил, не просыхая, к тому же, поэтом был, словом, не до компьютера ему было, он и не заметил его, как и не было. Это и стало поводом. Игрек недолго разводил Серегу: «Всего на пару дней, чего случится с твоим компьютером? Ничего не случится. Приедет мать – компьютер будет на месте». Тошно было Сереге, противно – противно за свою слабость – согласился он. Сам и помогал перенести компьютер в этот… подвал. И сам, хотелось ему – нет, теперь безвылазно сидел, караулил, хоть и понимал, что – все. Он за эти два дня и не подошел к нему – к своему компьютеру; хотя, какой же он теперь его… э-эх. В тихой самоуничижающей ненависти, глядел он на широкую напряженную спину Игорька, глядел, и тихо ненавидел; как Игорек строил города и завоевывал земли магов и чудовищ.

Было часа три, когда в подвал спустился Денис, тот самый длинноволосый, в кожаном плаще, которого парни прозвали Аферистом.

 Как я понял, партия в шахматы отменяется, поздоровавшись, риторически произнес он, сев на диван, и, каким-то несвойственным ему, удрученным взглядом, рассеянно наблюдал за действием, происходившим на экране.

 Типа того, оловянно глядя в монитор и щелкая мышью, ответил Игорек.

Денис глянул на понурого Серегу, на равнодушного, притулившегося возле Игорька Малька, совсем от чего-то уставшего и только и курившего, уже, видно, осточертевшие ему сигареты – делать больше было нечего. Игорек деликатно не давал играть, всецело заботясь о здоровье молодежи: а то и зрение портится, и облучение, так неполезное юношескому организму, словом, причины были самые благонамеренные. А так, зря пялиться в монитор – скучно, надоело, вот, если бы он сам, тем более, ему больше гонки нравились, где машины скоростные, а все эти придурки в доспехах, по стрелке блуждающие по экрану… Да, и когда сражались – одно название: стояли друг против друга, руками взмахивали – все по очередности, не бой, а сеанс психотерапии. А что такое сеанс психотерапии, Малек хорошо знал – пытались его лечить и от бродяжничества, и от алкоголизма. Так что, не нравилась ему эта замороченная игра, скучно. Он и в монитор не глядел, хотелось, но… чего ради, душу только травить; глядел в потолок, теперь, вот, на Афериста, хоть что-то новенькое. Денис закурил беломорину, угостил Малька, тому хоть какое-то разнообразие.

 Народ какой-то безбашенный пошел, произнес Денис все в той же удрученной задумчивости. – Только что вот, история со мной случилась. В магазин иду, два пацаненка стоят, видно, что пацаны еще, лет четырнадцать, рослые, правда, акселераты; один вроде, так, взгляд нормальный, да и сам, видно, не отчаянный, обычный. Другой же… взгляд дерзкий, стоит, руки в карманах, шапка на затылке. – Есть пять рублей? – и тон, точно я должен ему, точно я вот обязан отдать ему эти пять рублей. И, главное, пацан – пацаном, ребенок еще. Говорю: Нет, - даже усмехнулся, до того вид его крут был. Прошел мимо, а внутри так вдруг и перевернулось: неужели я выгляжу так, что какой-то мальчишка, вот так, нагло, у меня деньги спрашивает.

 А ты бы ему еще и ключик от квартиры, где деньги лежат, предложил, усмехнулся Игорек, а вслед и Малек, Серега не усмехнулся, ему вторые сутки не до смеха было.

 Не до этого мне было, не до юмора, ответил Денис, злоба меня вдруг разобрала. Обратно, по той же дороге возвращаюсь, стоят. Думаю, ну, только спроси. И спросил же, все тем же тоном: «Ну, чего, нашел пять рублей?» Все, решил – удавлю гаденыша. В упор подошел к нему, говорю: «Ты почему со мной таким тоном разговариваешь, тебя, что, в школе вежливости не учили?» - он, казалось, только того и ждал: «Не учили, и чё – поучить меня хочешь?» Игорек усмехнулся, следом, как зеркало, Малек. – Я остолбенел, Денис и сейчас, точно остолбеневший пересказывал все это: Смотрю ему в глаза, в упор, (мы с ним почти нос к носу стояли), спрашиваю, а у самого взгляд – порвать его готов: «Тебе сколько лет?» «Шестнадцать, и чё?» «Да ни чё», говорю, (а самого от этого и чё? в дрожь бросило, вот, думаю, гаденыш), «ты что, не знаешь, что с людьми, если обращаешься к ним с просьбой, здороваться надо? И есть такое слово, как пожалуйста – ты не знал?» и что он мне ответил? Просто потрясающе ответил: «Ты мне незнакомый человек, чё я с тобой вежливичать буду?» и второй поддакнул: «Да, мы не знакомы, чего с тобой здороваться будем, и пожалуйста еще говорить?» «А останавливать незнакомого человека и деньги у него таким тоном спрашивать, это можно?» – спрашиваю, а у самого кулаки сжались, секунда – и убил бы обоих.

 И чего не убил? – спросил Игорек.

 Потому, что не из вашего я мира, резко ответил Денис, потому, что не умею я лаяться, не умею все ваши терки-говнотерки рамсить и разруливать, и этот гаденыш нутром это почуял. Только дернись он – порвал бы я его; он и не собирался меня на гоп-стоп брать, он, что называется, чисто на базар меня разводил.

 А чего тогда остановился, и, как сам выразился, лаяться с ним начал? – резонно спросил Игорек, если, сам говоришь, базарить не умеешь, а бомбить он тебя не собирался?

 А черт его знает… Зацепило, в досаде произнес Денис.

 Ну, и чего дальше? – оживленно поинтересовался Малек.

 Дальше? – странно глянул на него Денис, Малек почему-то смутился, дальше – он смотрит мне в глаза, и взгляд его стекленеет, потому, что мой взгляд озверел, потому что готов я был. Вижу его глаза и знаю – теперь он меня тем более не ударит, но и не стушуется. И что мне теперь? Вот, где я попал. Говорю, уже остывая: «Слушай, взгляд у тебя, вроде, нормальный, зрачки не расширены – не пьяный, не под кайфом. Чего так ведешь себя, чего дерзишь незнакомому человеку, который, к тому же, старше тебя?» «А когда я тебе, ёп те, дерзил?» «Да хоть сейчас, ругаешься и на ты меня называешь», «А кто ты такой, чтобы мне выкаться с тобой? Я у тебя денег спросил, мне пять рублей на пиво не хватает. Нет у тебя, и иди себе, ёп те, я у другого стрельну. Я с тобой нормально – денег спросил. У меня бы спросили, я бы дал, если бы были. Мало ли какие проблемы у людей». – «А у тебя проблемы?» – спрашиваю. «У меня нет проблем». – «Ты больной?» спрашиваю уже в досаде. – «Да», отвечает. «И чего у тебя болит?» «Все». – «Что, все: печень, почки, голова?» «И почки и голова». – «Ну, и чего ты такой больной к людям пристаешь, иди, лечись, принимай микстуру, какое тебе пиво», и он уже мне говорит: «Не хороший у тебя взгляд». «Еще бы», отвечаю, и вдруг: «А зовут тебя как?» «Паша, и чё?» и стоим мы, как два бычка – нос к носу, так ведь до бесконечности можно стоять; и этот Паша, как понял, говорит: «Чего ты на меня вылупился? Нет у тебя денег – иди отсюда», и таким тоном, точно, это я к нему пристал. И все, глухо произнес Денис, чувствую себя полным идиотом. Понимаю, что уйди я – все, проиграл: начал с ним лаяться, заговорил по его правилам – все… И ударить его не могу.

 Почему?

 Потому, что было у меня уже так, в еще большей досаде ответил Денис. – Месяц назад. Когда собаку свою в логу выгуливал. Там достаточно людей собак выгуливает. Большинство – мужчины в возрасте, я там самый молодой. А месяца два назад парнишка, лет пятнадцати… тоже дерзкий, с гонором. Оно и понятно: рядом все люди взрослые, степенные, разговоры все ученые ведут, все по-взрослому, ему лестно, что он в такой компании. А сам бестолковый, без тормозов, матерится к месту и не к месту, и когда женщины рядом – все взрослее хочет казаться, мужественнее. Сам рыжий, взгляд с прищуром, не пуганый. Никто ему не замечает, точно так и надо. Спрашиваю, а чего он такой? Говорят, да чего с дитём связываться, мы ему делаем замечание, ему все равно, и ты не замечай. Я и не замечал. Когда вечером на прогулку вышли, подхожу, с каждым здороваюсь, руку протягиваю, ему руку протянул. Он – руки в карманы: «Виделись», говорит, и все тем же мужественным тоном. Я, как опущенный, с протянутой рукой стою. Он уже отвернулся, с мужиками о чем-то умном разговаривает. У меня от такого все аж перевернулось, думаю, вот, гаденыш. Сам стою, покраснел, губы дрожат. Ладно, думаю. Утром встречаю его, из всей компании – он гуляет, да парень лет тридцати, спокойный, размеренный, коммерсант, запчастями к автомобилям торгует, но это не важно. Поздоровался я с ним и подхожу к этому чертенку рыжему. Причем, в тот вечер с коммерсантом обсуждали это, говорил он мне: «Ребенок он, почти дурачок. Не обращай внимания». Нет же, только увидел утром этого ребенка… За вечер такое во мне накипело; словом, только увидел его взгляд с этим прищуром, морду его лисью, озверел. Подхожу, с ходу ему: «Тебе что, руку мне вчера в падлу было пожать? Что я, как дурак, с протянутой рукой перед тобой стоял», ответил феноменально, и, главное. С вызовом: «Так мы с тобой виделись, чего мне с тобой дважды здороваться? Здороваются один раз». – «Да хоть тридцать, я враз завелся, хоть пятьдесят». И он, вижу, заводится, в глазах страх, в голосе дерзость, и выдает мне это идиотское: «И чё?» «Да ни чё!» и пощечину ему влепил, не сдержался; это его: и чё? взбесило. «Блядь, увижу еще раз, будешь со мной по тридцать раз на день здороваться, руку не будешь опускать, я тебя, шусёнок, научу вежливости», он отпрянул, смотрит волчонком, желваки вздулись, как от несправедливой обиды. Я развернулся, к тому коммерсанту подхожу, (он молча за всем этим безобразием наблюдал). Только подошел, он мне негромко: «Зря ты так, он же мальчишка еще, а ты ему пощечину», я растерялся, «ты же в педагогическом учишься. Понимать надо». Больше ничего не сказал. И у меня вдруг так ладонь, которой я эту пощечину влепил, зажгло, аж до зуда. Самому противно, стыдно даже.

 И чего? – видя, что Денис замолчал, осторожно напомнил Малек. И Серега слушал эту историю со вниманием. Игорек только… как глядел в монитор, так и глядел, и на лице одна досада, никак не мог справиться с одним зловредным магом, силенок у его некроманта не хватало.

 Ничего, сквозь вздох произнес Денис, этим же вечером извинился я перед ним. Он пьяный пришел, в руках баклажка пива, в глазах растерянность. Стоит в сторонке, поглядывает на меня косо. Подхожу, говорю: «Извини, не должен был так делать». Он оживился, говорит: «Да я сам извиниться хотел, только зачем вы (уже на «вы» ко мне), пощечину мне дали? Это, как бы, уже вызов. Как я такое стерплю?» Думаю про себя: вот те, блядь, дворянин выискался, пощечину он не может стерпеть. Меня от этих… умников уже воротит, сами могут хоть на голову нагадить, им же… и не смей слово сказать; чуть опять не взорвался. Говорю сдержанно: «Все нормально, я не прав, я перед тобой извинился, так что забудь». Прочел ему целую лекцию о правилах поведения. Выслушал. Расстались уже друзьями. Теперь только на «вы» ко мне, и так и норовит пивом угостить.

 И этому влепил бы, усмехнулся Игорек, и этот бы тебя всю жизнь пивом бы норовил угостить.

 Не то все это, Игорек, глухо ответил Денис, не то. Нельзя мне было ему эту пощечину давать. По-другому надо было. Но по-другому не умею, он замолчал.

 Ну, а здесь, с этим, чем кончилось? – напомнил уже Игорек.

 А… здесь, очнулся Денис, здесь я, как раз, и дошел до этой самой точки, когда готов был ему влепить, и, думаю, что не только пощечину, а, возможно, и ногами. По-другому я поступил. Сказал ему: «Ну, пойдем», и за собой махнул. Он пошел, и друг его с ним. Не знаю, чего они там подумали, только довел я их до киоска, спрашиваю: «Тебе какое пиво?» «Крепкое», отвечает. Я ему пива купил, сел с ними на лавочке. А самому так тошно; гляжу на него. – «И чего ты такой наглый», спрашиваю, «чего так ведешь себя?» много он мне нарассказал, уже другим тоном, без этих «и чё?», нормальным, человеческим: что и мать у него два инфаркта перенесла, и, скоро, видно, умрет. И отец от пьянки умер, и старший брат – скинхед, но он, лично, его идеологию не разделяет, хотя и не любит приезжих, но убивать их – не согласен он с убийством. И что он в Бога не верит, хотя и не отрицает Его. И вообще, он хочет умереть, но не от своей руки, а чтобы его убили. А когда в армию идти – обязательно в Чечню пойдет. Послушал я его, руку протянул ему, он пожал – крепко, серьезно. Пожелал я ему удачи и сказал, что попался бы другой, не я, нашел бы он свою смерть, а скорее, инвалидность. А он: «Мне все равно. Все равно, правды нет». И разошлись мы. Причем, шли в одну сторону, но как незнакомые люди. Он во двор свернул, я, вот, сюда, Денис замолчал.

 Ну, чего тебе сказать, – усмехнулся Игорек, (и слушал он всю эту исповедь все с какой-то улыбочкой), развел он тебя, развел, как лоха. Ему пиво было нужно, он его получил, да еще и про жизнь свою тебя пропарил: брат, там, у него скинхед, идеологию он не разделяет, умереть он хочет – все это понты для развода. Видит – ты длинноволосый – он тебе про брата-скина и впарил, а за одно – что, типа, не разделяет, на случай, что поведешься ты, похвалишь. Ты похвалил его за это? – Денис лишь усмехнулся. – Ну вот, усмехнулся и Игорек, развел он тебя, и своим корешам будет хвастать, что такого вот, лоха, встретил, и на пиво его развел. И героем среди них будет. А встретит тебя, хоть и завтра, с теми же корешами, и еще раз разведет, а, не исключено, что и вовсе бомбанут. Потому, как ты для них лох. И вел себя, как лох, все тем же тоном заключил Игорек.

 А чего мне, мочить его надо было? – зло уставился на него Денис.

 Тому ты пощечину дал, он вежливый стал. И этому бы – настучал бы в его больной бубен – сразу бы изменился и выздоровел, и такими бы словами с тобой вежливыми заговорил, что ты и таких слов не слышал. Это такие люди. Помнишь, ты про обиженных говорил, что они живут словно им весь мир должен. Вот эти все ребята из этого мира обиженных: они тебе и поплачутся, и даже душу изольют, а потом на перо тебя, и все с чистой совестью, хотя бы за твой кожаный плащ. Ты для них, все равно, что негр, я не шучу, усмехнулся Игорек, ты не из их мира.

 Ты еще скажи, еврей.

 А легко, согласился Игорек. Твой кожаный плащ.

 Я его в секонд-хэнде купил.

 Неважно. Смотрится он дорого. Это я знаю, что ты его в секонд-хэнде купил, а этим ребятам все равно. Эти ребята простые, для них всех этих твоих оттенков не существует. Для них – только черное или белое. Потому что, в кожаных плащах сегодня или как ты, длинноволосые, ходят, или айзеры, а и те, и другие для них враги.

 Да почему?

 Да потому, что ты сам тут про евреев рассказывал, и про крыс, я-то все понимаю, смягчился Игорек, но для них – ты то же самое. Так что, развели тебя. И забудь. А если ты уж такой с оттенками, подумав, продолжал он, то и нечего было с ним, как ты назвал, лаяться. Прошел бы мимо. Или сразу бы ему пиво купил. А так, раз сцепился… Здесь уже надо было до конца идти – мочить его, как враждебный тебе деклассированный элемент. Короче, ты, по-любому, лох, беспощадно заключил Игорек.

 И пусть, яростно проговорил Денис, меня от всего этого уже мутит. Негр я для них, и… Сам ненавижу себя, что сцепился с ним, но не могу пройти мимо, когда… И отметелить его… он же сильный только своей дерзостью, а если бы… А, ладно, отмахнулся он.

 Вот такой ты противоречивый человек, развеселился Игорек. – Да забудь ты. Хочешь, я найду этого Пашу, и он каждое утро будет тебе пиво, вместо кофе, точно по часам, в одно время приносить?

 Не хочу. Хочу… чтобы по-другому. Чтобы… другими людьми стали, другими… он не договорил, отмахнулся, закурил нервно, жадно.

 Не хочешь, как хочешь, все с той же веселостью вздохнул Игорек, захочешь, скажи.

Какое-то время сидели молча. Малек, походив по теплушке, лениво пару раз стукнув по груше, вернулся на диван, лег, уставился в потолок. Серега последовал его примеру – походил по теплушке, хотел грушу ударить, только коснулся ее кулаком слегка, груша и не дрогнула, сел на кушетку спиной к штанге, так хоть не видно было экрана, только сосредоточенный профиль Игорька.

 Откуда компьютер? – спросил Денис.

 В шахматы выиграл, ответил Игорек. Серега в лице изменился, шучу, даже не взглянув на него, улыбнулся Игорек. – Вот, кивнул он, Серега поиграть дал, пока матушка его в деревне. Да что ж с тобой, падла, делать, процедил он в экран. – Ну, ладно, пригрозил, и лицо вновь стало сосредоточенным, даже каким-то суровым.

 Ладно, тогда я пойду, Денис поднялся, махнул в прощании, вышел. Следом, чуть помедлив, вышел Серега.

 Денис, догнал он того уже возле входа в подъезд, Денис, Серега сутуло заглядывал ему в глаза. Денис вопросительно глядел на Серегу, тот вдруг замялся, взгляд в сторону.

 Ну, чего?

 Денис, тут такое дело… Серега не знал с чего начать, этот компьютер, решился он, мне совет нужен, он снова смолк, точно подбирая нужное слово.

 Ты что, правда, его проиграл? – догадался Денис.

 Нет, конечно, разуверил Серега, – мать приедет, что я ей скажу?

 А зачем ты его отдал-то? – вопросом ответил Денис.

 Попросил, пожал плечами Серега.

 А от меня чего ты хочешь?

И здесь Серега пожал плечами, видно, он и сам понял: действительно, чего он хочет?

 Ладно, счастливо, махнул он, и зашагал к подвалу. Денис уже вошел в подъезд, как, круто развернувшись, решительно вернулся в подвал.