Хмель давно выветрился, только этот неприятный привкус; уже в подвале появилась эта сухость, и пить хотелось, но чай пили без сахара (нововведение Игорька), и от этого чая… и все эти разговоры, этот Аферист, странный он какой-то. За Россию ему обидно. Вадиму самому никогда не было обидно за какую-то там Россию, ему за маму было обидно, за сестру, и этот телефон, будь он неладен, и, этот… сухой привкус; хотелось пить. В кармане нашлась какая-то мелочь. Вадим купил себе лимонада, выпил залпом, пить захотелось еще сильнее, теперь уже от другого привкуса – сладковатого и пощипывающего… За Россию ему обидно. А за Серегу не обидно? А за дядю Глеба… Нехорошо получилось, совсем нехорошо. Отец всегда был злой… отец… А, он-то сам? Что – такой же? И еще… А разве отец не один живет, не в Вадимовой квартире?.. Тьфу ты, - совсем противно стало. – Я обещал, - шептал он, стоя на остановке, - обещал… значит, отдам ему. И все, а там, хоть… И видеть его больше не буду, – чувство отвращения нарастало, - обидеть хорошего человека, и за что? поверив злой болтовне отца?

- Ну и дурак же ты, Вадик, - произнес он так громко, что несколько человек оглянулось. Смутившись, Вадим как-то бочком отошел и зашагал вдоль дороги. – До следующей дойду, там сяду, - бормотал он, - и чего я в слух-то… Прикуси язык, - приказал он сам себе, и небольно, чуть-чуть, прикусил кончик языка, так и шел дальше – с прикушенным кончиком: а как было еще удержать себя?

 То, что он проговаривал свои мысли… пугало это. Отец так и говорил – что это – первый признак, что с этого все и начинается… И Вадим сколько раз замечал этих людей, разговаривающих вслух – с кем-то, кого не было рядом. И это не было похоже на разговаривающих по телефону – когда по телефону, это понятно сразу: они действительно, разговаривали с кем-то, кто был, далеко, но был. Эти же люди… эти разговаривали совсем иначе, тот, с кем они разговаривали, кому посылали проклятья, с кем спорили, над кем смеялись, он был совсем рядом - без всяких этих метафор, что он был в них самих, что он был они сами, нет, они буквально разговаривали с тем, кто был сейчас с ними рядом. Жутковатое зрелище… И что, он… получается, он, такой же, как и… они?

 Вадим и не заметил, как дошел до дома, где жил отец. Он очнулся только когда вошел во двор. Очнулся как-то вдруг. Встал возле подъезда, оглянулся. И весь этот двор, со всем своими яблонями и грушами, и эстрадой посреди двора, теперь не казался ему таким чудесным, каким он видел его тогда, в детстве. Он только сейчас заметил это – другим стал двор, обычным стал двор. Ведь совсем недавно он был здесь и не замечал, проходил в подъезд, не обратив внимания, а сейчас вот… Может, он просто устал от снега? И здесь было много этого гнетущего белого снега. И темно уже было, он и не заметил, как стемнело. Белый, покрытый сумраком снег; и оранжево-желтые квадраты, перечеркнутые кривыми тенями всех этих яблонь и груш… и ничего чудесного. Все те же, припаркованные автомобили, и люди, торопливо входившие в подъезд, и лица сосредоточенные, и головы – все опущены. Вадим стоял возле входа в подъезд и старался заглянуть в эти сутулые озадаченные лица: люди точно боялись и взглянуть на молодого человека, проходили мимо, и взгляды строго вперед или под ноги. И только железная подъездная дверь, всякий раз со скрежетом захлопывалась, никто не пытался ее придержать, скоро открывали ее, и, скоро в подъезд, и следом, со скрежетом, железный грохот. Удар – и дребезжащее эхо, и дрожь нервной погремушкой сотрясала голову. Но, точно специально, Вадим стоял возле самой этой двери, заглядывал в эти сутулые, спрятанные лица, и… ненавидел их – с каждым ударом, с каждым эхом все ненавистнее… Не выдержав больше, Вадим сам вошел в подъезд и не просто не придержал – как все, а даже еще размахнулся, чтобы удар был значительнее. Удар вышел на славу, Вадима аж передернуло, и какое-то необъяснимое удовольствие испытал он от этого пронизывающего железного грохота. Так им всем!

 На третий этаж поднялся повеселевший, как-то раздраженно повеселевший, так повеселевший, что желваки вздулись, и захотелось что-нибудь такое сказать!.. Такое! Увидеть этого отца, всучить ему этот телефон, и сказать такое!..

С силой даже с азартом вдавил он кнопку звонка – раз, еще раз, еще, еще!

- Кто там? – чуть хриплый настороженный голос.

- Я это, - даже с вызовом ответил он. Дверь открылась. Впустив сына, отец выглянул на площадку, оглянулся, и только после этого запер дверь.

 Отец уже вернулся в зал, и сидел на диване, пока Вадим все стоял в прихожей, все стоял… все в том же раздражении, но и в какой-то уже нерешительности: теперь он не мог просто всучить телефон и уйти.

- Ну проходи, - позвал отец. Вадим разделся, стянул ботинки и прошел в зал. Сел в кресло.

- Вот, - после некоторого молчания, положил он на стол телефон.

- Что это?

- Телефон.

- Какой еще телефон.

- Сотовый, как ты и просил. Я принес тебе.

- А-а, - вспомнил отец, - да это я так, - равнодушно сказал он, - зачем принес-то? – отец теперь с любопытством глядел на сына.

- Ты просил. Я принес, - ответил Вадим. Он никак не ожидал такого приема. Он-то представлял, что отец сразу схватит телефон, будет благодарить. А у него и лицо было вовсе не испуганное, и не радостное даже. А какое-то любопытствующее.

- Ну, и зачем он мне, - искренне удивился отец, - я так, просто, сказал тебе. А так, зачем он мне? Я и пользовался-то им не умею. И мне такого, домашнего телефона хватает. Так что, можешь забрать его.

- Я обещал, - растерявшись и… обидевшись, сказал Вадим, - я тебе его принес, и делай с ним, что хочешь, - вдруг раздраженно выдал он, - а мне он не нужен.

- И мне не нужен… А ты продай его, - просто, без умысла предложил отец, - он денег стоит, так что… Нет, конечно, тебе спасибо, - поблагодарил он, - как живешь? – спросил без предисловий.

- Нормально, - буркнул Вадим.

- А как твой лучший друг, дядя Глеб, поживает?

 Вадим с ненавистью глянул на отца. Он что, издевается? Отец, и, правда, наблюдал за сыном с улыбкой, и взгляд прищуренный, озорной.

- Хорошо поживает. Я, вот, только сказал ему, что он еврей, - неизвестно к чему, ляпнул Вадим.

- О, как! – отец оживился, - и зачем? Ты что – такие вещи людям говорить. Ты, Вадим, смотри сейчас такое время, за одно это уже привлечь могут. А ты тем более… Ну, и что он?

- Ничего. Обиделся.

- Еще бы! – совсем развеселился отец, - ну ты даешь, - отец засмеялся, - ну ты… Нет, ну надо же… Сказать: ты еврей. А что ты еще сказал?

- Что он живет нечестно.

- Вадим, да ты просто… дурачок какой-то. Ну, надо же. Это… подожди, - он вышел на кухню, выпил воды, - ну, ты смотри, - приговаривая, вернулся он, сел на диван, нога на ногу, - ты больше не вздумай так никому сказать. Ты зачем все такое… - отец от какого-то возбуждения, радостного возбуждения, и говорить не мог, глаза блестели, казалось, отец светился от счастья, - с такими людьми дружить надо, а ты… Ну надо же… Он же тебе в отцы годится… Нет, Вадим, ты правда, какой-то ненормальный, я тебе скажу.

- Да, нет, - все в нарастающем раздражении замотал головой Вадим, - Я не говорил ему, что он еврей, я это так, только подумал, это тебе я вот сказал, что ему сказал, а так, я не говорил, я… - он совсем запутался.

- Вадим, - отец уже серьезно смотрел на него, - с тобой все в порядке? Ты как себя чувствуешь? – все пристальнее отец разглядывал его возбужденное раскрасневшееся лицо. Вадим молчал. – Так ты сказал ему или нет?

- Нет, не сказал.

- Значит, ты мне соврал, что сказал, так?

- Так, - кивнул Вадим.

- Зачем?

- Не знаю, - утупившись, признался Вадим. Он, правда, не знал, и объяснить не мог.

- То, что не сказал, это правильно, - сказал отец, - Такие вещи, я тебе уже говорил, говорить нельзя. Тем более, таким людям. Ты про меня ничего ему не говорил? Впрочем, мне все равно, - поспешно прибавил отец, - мы ведь даже с ним не знакомы. И ты не вздумай ему говорить, - прибавил, - а с такими людьми дружи, с такими и надо дружить. Такие люди хорошие друзья, особенно, если так к тебе хорошо относятся, - отец вздохнул, даже скорее, выдохнул, как после разрешения трудной задачи. Теперь сидел молча, лицо стало отрешенным, каким-то глубоко задумавшимся. Вдруг очнулся, вспомнил: - А телефон ты забери. Кстати, а ты где взял его, неужто купил?

- Украл, - тихо и с вызовом признался Вадим.

- Опять обманываешь?

- Нет, не обманываю. У сестры украл.

- Вот даже как, - удивился отец, - ты меня, Вадим, удивляешь, и, признаюсь тебе, все больше… Украл у сестры, - повторил он, - чтобы мне отдать?

 Вадим кивнул.

- Воровство, это плохо, - отца, казалось, это расстроило. Он задумался – видно было: губы пождал, кивал в такт мыслям, взгляд куда-то в пол. И так Вадиму тошно стало, так противно…

- Я пойду, - он поднялся.

- Телефон забери.

 Вадим не ответил, вышел в прихожую, оделся. Следом вышел отец.

- На, - он протянул сыну телефон, - верни сестре.

- Нет, - не глядя, ответил Вадим, - счастливо, - вышел из квартиры.

 …Мерзко, мерзко, как же все это мерзко, - стучало в голове, до боли, до…

- Как же мерзко, - вслух произнес он.

 Выходя из подъезда, он придержал дверь. Теперь не хотелось шума, хотелось тишины, спрятаться, и чтобы тихо-тихо – вот такой тишины хотелось - чтобы ни звука.

- Мама, - сестра рылась в серванте, - мама!

- Чего? – выглянула из кухни мама.

- Мама, ты телефон не брала?

- Зачем он мне? – удивилась мама.

- Куда же он делся?.. Я же оставляла его вот здесь. Где же он? Не мог же он испариться…

- Да вот же лежит, - указала мама на журнальный столик.

- Это не тот, - раздраженно ответила сестра, - это мой, которым я пользуюсь, который мне Андрей подарил. А я свой ищу, который купила. Ну, тот, помнишь?

- Да откуда я помню. Ты ужинать будешь, тебе накладывать? Я картошки пожарила.

- Да не хочу я! – совсем раздраженно отмахнулась сестра.

- Не будешь, так и скажи, - обиделась мама, - и зачем искать, когда у тебя свой есть. Иди ужинать, - тоже раздраженно сказала она.

- Нужен – не нужен, это мое дело! – обиделась и сестра, - я его на свои деньги покупала!

- Ну все, успокойся. Может, Вадим взял, - примирительно предположила мама, - хотя… у него свой есть. Ты есть-то идешь? Остынет же.

- Вадим! – воскликнула сестра, - то-то, я помню, у него вид какой-то не такой был. Точно! – взорвалась она. Кинулась к своему телефону. Несколько раз набрала номер, - Точно, он! – сказала с угрозой, - сначала номер сбросил, а теперь недоступен. Точно. Ну, Вадик, ну, зараза, - угрожающе процедила она.

 Отключив телефон, Вадим, упрямо глядя под ноги, шел. Все: раз сестра звонила, значит, догадалась. Она, точно, догадалась… все. Теперь хоть домой не возвращайся, теперь… И чего номер сбросил? Ответил бы, соврал… Теперь – точно… сам себя выдал, вот осел! – но к отцу он не вернется. Никогда не вернется. Пусть сестра с потрохами его съест, пусть… Не вернется! – голова разболелась. Замерзший, шел он навстречу сырому ветру. Куда? зачем? Не знал он, но точно, не домой. Домой он не вернется, теперь он никуда не вернется. – Ну и денек, - вслух произнес он, оглянулся – не заметил ли кто. Что за привычка – говорить вслух!

Невольно оглядываясь, свернул в какой-то переулок, не было людей – и хорошо. Не надо людей, никого сейчас не надо. Редкие машины. Зима; дороги стали узкими, вязкими. Петляя по протоптанной тропинке, Вадим шел вдоль длинных унылых пятиэтажек, заглядывал в зашторенные окна, так, невольно, бессмысленно – куда легче, чем глядеть в это иссиня-черное, запутанное в ветвях деревьев небо.

Хлопнула балконная дверь, что-то плюхнулось в снег. Вадим оглянулся. Девушка, в разорванной блузе, в полуспущенных колготках, пробираясь сквозь снег, бежала к дороге, вернее, к этой протоптанной извилистой тропинке – все, что осталось от заваленного снегом тротуара, напропалую, ничего не видя – прямо к Вадиму.

- Помогите… - шептала, задыхаясь, взгляд пьяный, шальной; всеми пальцами Вадиму в дубленку вцепилась. – Помогите… Там… подруга осталась… они изнасиловать хотят… Помогите! Туда! – потащила она Вадима во двор дома, - туда! – там вход, ее изнасиловать хотят они, идиоты… туда, - задыхаясь, тащила она Вадима. Возле подъезда встала, - там первый этаж, налево. Их там двое. Помогите.

Вадим сам задыхался. В подъезд вошел. Страшно. Сердце колотится, и во всем теле… стр-р-рашно. Оглянулся. Девушка возле подъезда, дрожит. Вся скукожилась:

- Там, - машет рукой, налево указывает. – Там, – все шепчет и рукой машет.

 Вадим поднялся по ступеням. Встал возле железной двери. Возле той самой двери.

 Желваки вздулись; кулаки до боли… Рука поднялась. Большой палец вдавил кнопку звонка: раз, еще раз, еще… Щелкнул замок, и… Вадим разом влетел на второй этаж. Спиной к стене. Сердце… Он только его и слышал, только его и чувствовал. Железная дверь распахнулась; сердце замерло.

- Ну, кто там, бля? – возглас пьяный, страшный. Вадим не дышал, со стеной слился. Дверь закрылась, но не захлопнулась. Вадим слышал – дверь не захлопнулась. Сердце - точно выдохнуло, заколотилось, точно так и хотело – из горла – выпрыгнуть. Сглатывая, – в горле пересохло, горло казалось, узлом скрутилось, - Вадим ждал… чего ждал? Как он теперь из подъезда выйдет? Как? Трус! – колотилось сердце. – Трус! – рвалось к горлу. – Как? – выдохнув, Вадим опустился на корточки. Тихо было. Ни звука. И… шаги. Мягкие босые шаги по бетонным ступеням. Ти-и-ихо. Вадим подался вперед, выглянул. Девушка ти-и-ихо подошла к железной двери. И ее сердце рвалось к горлу, слышно, как сглатывала она; до приоткрытой двери (а дверь была приоткрыта, и узенькая полоска света светилась в сумерках темного подъезда), рукой дотянуться. Девушка протянула руку. Вслушивалась.

 Ха! – распахнулась дверь.

- Ёп те! – тот же самый пьяный, но теперь довольный, возглас. Рука – хвать за блузу. И ни визга, ни вскрика, только сухое: - Не надо.

 И дверь захлопнулась, теперь слышно было – дверь захлопнулась.

 Еще минуту Вадим сидел так на корточках. Вмиг – вскочил, и – вон из подъезда. И не оглядываясь, напропалую, по снегу – из двора, шаги нервно, задыхаясь – как сердце, глухо по снегу – тудух-тудух, тудух-тудух. Только на проспекте, на многолюдном, светлом, шумном проспекте, только здесь сердце обмякло, и шаги - все медленнее, медленнее. Ладони легли в карманы дубленки… ненавидел себя Вадим, ненавидел, но… дура она, дура, чего в милицию не звонила, чего в подъезд поперлась. Зачем они вообще, дуры, поперлись в эту квартиру!

 Захотелось напиться. По-настоящему напиться. Страх еще был, но уже не тот… не такой страх. Противно было – стыдно было, оттого напиться сильнее хотелось – в усмерть.

 На автобусной остановке Вадим остановился; вот кто-то глянул на него, кто-то покосился, казалось, все – все, кто стоял здесь, все поглядывали и косились на него – на Вадима.

- Слушай, брат.

 Вадим отшатнулся, обернулся резко. Мужичок, худой, скукоженный, лицо в крови, одежда изодрана:

- Брат, - тянул он к Вадиму изодранную кровящую ладонь.

- Чё те надо! – взревел Вадим, хотел пихнуть мужичка, грязный он был, мерзкий; только отшагнул Вадим. Мужичок обернулся к другому мужчине, стоявшему рядом, и, называя и того братом, стал невнятно требовать у того денег, уверяя, что демократы все сволочи, а менты – козлы, и что если он не даст ему денег, то Бог его накажет. Мужчина молча отвернулся, словно и не было никого. Мужичок ко всем так подходил, пока, наконец, не нашелся кто-то, кто взял его за плечи и с силой пихнул в снег. Мужичок упал, подняться пытался, сил не хватило, так и свернулся калачиком на тротуаре, так и лежал.

- Трус, - выскочило невольно, больно резануло через весь мозг: - Трус!.. - И что-то нахлынуло, что-то геройское, что-то обидное. Круто развернувшись, Вадим перебежал дорогу. – Нужно вернуться, - стучало в мозгу, с каждым шагом все настырнее стучало, все обиднее, - вернуться… трус, - Вадим встал, - а зачем ему это надо? Ему – зачем?

- Надо! – шикнул он мыслям. И уже скорее зашагал туда, откуда только совсем недавно, вот только пять минут назад почти убегал с ошалевшим сердцем, - Сколько их там? Двое? Пусть двое; пусть даже и здоровенные парни, но… Скорее. Он уже мысленно прокручивал: найти кол, какую-нибудь трубу, позвонить, они откроют дверь, он – на-ка! – трубой… Не было трубы, сколько ни шарил торопливым взглядом – ни одной трубы, даже коряги; сугробы и… сугробы, и все. Бутылка торчала горлышком из сугроба. Бутылка – взял ее. Он позвонит, они откроют дверь, он – бутылкой хлобысть! – в голову, потом… Потом еще, еще, ЕЩЕ! А если… - вдруг представилось, что не сможет, что – его – на-ка, хлобысть! Нет, нужно быть первым – бить в кость. В голову. Позвонить, они откроют, и – сразу. Только сразу, обязательно сразу – не медля. Если помедлит… если, то… Об этом и думать нечего. Страшно об этом думать.

 Крепко сжимая бутылку, он вошел в подъезд. Темно было. Долго искал звонок. Не нашел. Бутылку до боли сжимал, до судороги. Левой рукой постучал в железо двери, совсем чуть-чуть, но громко вышло. Страшно вышло. Ноги не слушались, мягкие какие-то стали, и дрожь в коленях – ходуном колени заходили… постучал сильнее.

- Кто там? – суровый мужской голос.

- От… крывайте, – с трудом, все же выдохнул он.

- Кто там еще? Петрович, ты, что ли? Нету у меня, достал ты…

-От-крывай! – увереннее, но еще не так, как хотелось, как представлял он. Чертовы колени, совсем хотелось сесть, сил не было.

- Кто там еще?

- Открывай, бля! – колени струной – встали, замерли, голос резкий, с надрывом.

- Чего? Кто говорит? – голос за дверью зазвучал настороженно и с вызовом. Вадим не ответил. Что-то не то, показалось.

- Кто это? – уже грозно спросил голос за дверью.

- Отпусти их. Я не один! – вдруг, и уже не так бодро заявил Вадим.

- Я ща возьму топор, и хуйну тебя, бля так, что… Пошел на хуй отсюда! – взревел голос за дверью.

 Угроза заставила Вадима отступить. Топор не входил в его планы. Тем более что у него самого всего лишь… какая-то бутылка.

- Кто там? – уже женский голос испуганно спрашивал за дверью.

- Какая-то шпана, достали, я сейчас их порублю.

- Коля, - просил женский голос, - не надо, давай милицию вызовем.

- Пусть они сами вызывают, - и ясно услышалось, как отпирался замок.

- Коля! – в мольбе, женский голос.

 Мигом. Вадим выскочил во двор и бутылку – в сторону, и – бегом к проспекту.

 Не то что-то было, не то, - вздрагивая, шептали губы, - что-то не то… Не та квартира! – резануло. – Это была не та квартира. У-у-ё, - встал он, ударил ладонью в лоб. – Это же не та квартира! – в голос сказал он; развернулся. Кто-то скоро шагал за ним. Вадим, руки в карманы, и скорее к проспекту. – Та – не та, - бормотал. – И топором… Ключица перерублена, и в подъезде с прорубленной спиной, как цыпленок, – его передернуло. Вот этого ему совсем не надо. Та – не та. Потом поздно разбираться, потом… - он вышел на проспект. Невольно оглянулся. Ускоряя шаг, мужчина все приближался, побежал. Вадим так и встал. Мужчина пробежал мимо – успел – как раз перебежал дорогу, и загорелся красный. Машины с ревом двинулись с места. – Трус – не трус… Кто видел-то… - резонно заключил он. – А топором… нет уж… Топором не надо, - почему-то стало легче. Не на много, но легче.

 Подошел какой-то автобус, и на номер Вадим не взглянул, влез быстро в салон, только бы поскорее, поскорее от… всего этого.

 Автобус шел в центр; припав лбом к стеклу, Вадим все напряженнее следил за дорогой, еще две остановки и будет дом, где живет отец…

 Нет, - вслух вырвалось… оглянувшись, Вадим спустился к дверям и глядел только в окно – не оглядываться, не видеть никого. Автобус остановился, двери открылись, Вадим сошел с автобуса и к таксистам. Желание внезапное, пока не передумал… достал телефон, показал и торговаться не стал, продал за пятьсот рублей, хотя телефон три тысячи стоил и был совсем новенький. Мама недавно подарила, но все это было неважно. Все было не важно. Хотелось напиться и… Все. Неважно. Теперь у него были деньги. Было бы лето, было бы тепло… Не важно. По дороге какое-то кафе, Вадим зашел в него.

 Заплатил пятьдесят рублей за вход, сдал в гардероб куртку – и все в каком-то полумраке, словно уже был пьян. Поднялся на второй этаж: музыка, тусклый свет над стойкой бара; не оглядываясь, Вадим подошел к бару, заказал бутылку водки, сок, отдал деньги.

 Садитесь, мы принесем вам, сказала улыбчивая девушка-бармен.

 Кафе небольшое, столиков десять, половина пусты, и за столиками всё девушки, сидели парами, по трое, только в углу компания, где были и парни; и все как-то невесело, все как-то интимно; синий полумрак, музыка, и никто не танцевал, все сидели и пили и разговаривали.

 Вадим сел за свободный столик, сел посреди зала, как напоказ. В центре столики были пусты, все ютились у стеночки, незаметные в этом синем, густом полумраке. И только Вадим, один, посреди зала. И чего он здесь сел? Но подняться и пересесть смелости не хватало, так и сидел, разглядывая синюю пепельницу, так и сидел, уставившись в эту дурацкую стеклянную пепельницу, пока бармен не принесла ему бутылку водки и сока в стеклянном кувшине.

 От неловкости, чтобы хоть как-то справиться с собой, налил в стакан водки, разбавил соком и сразу выпил. Неловкость только усилилась. Он не знал, как вести себя здесь, а пить – вот так, одному – не хотелось, совсем пить не хотелось. Уйти бы… но… Он все сидел, все разглядывал эту синюю стеклянную пепельницу, не решаясь больше никуда взглянуть, и хоть бы музыка была нормальная…

 Тонюсеньким голоском какой-то парень в углу за стойкой бара пел под минусовую фонограмму:

 Вишня, вишня, зимняя вишня…

 Пел противно и очень старательно,

 …И слезы на подушке – всё о нем.

И совсем противно было: песню должна петь девушка, но, видно, в зале это никого не смущало, все пили, разговаривали, и всем было неинтересно, что поют, кто поет: поет и ладно, и пусть поет.

В кафе вошла компания парней; веселые, шумные, они сели за свободный столик у зашторенного окна, один пошел к бару, остальные закурили и что-то весело обсуждали, все поглядывая по сторонам – точно прицениваясь. Парень, подошедший к барной стойке, скоро вернулся, и все четверо, осмотревшись, бесцеремонно пододвинули свой столик к соседнему, где сидели три девушки, и легко, озорно зазнакомились с девчонками. Скоро и вино и закуска появились на сдвинутых столах, и уже двое парней пригласили девчонок и, заказав веселенькую песню, танцевали, и вот уже и остальные двое поднялись из-за стола, и, тоже пригласив девчонок, все в большой веселой толчее отплясывали на совсем маленьком, у бара, пространстве.

Интересно было наблюдать, даже с завистью Вадим поглядывал на них; сам бы он никогда, не решился, вот так легко войти в кафе и с ходу, сразу уже и с девчонками танцевать…

Всего раз было – когда решился он с девчонкой потанцевать – классе в шестом, когда он очень влюблен был в одну девочку из своего класса, красивая была, высокая. Восьмое марта тогда отмечали. Мальчишки подарки девчонкам приготовили, столы накрыли, магнитофон принесли, танцы решили устроить; только стеснялись все танцевать. Поглядывали друг на дружку, и стеснялись. И тогда Вадим, решившись, даже в отчаянной какой-то смелости, поднялся, подошел к этой девочке, схватил ее за руку и сказал громко: «Я тебя приглашаю официально». И так смешно прозвучало это «официально», что и учительница прыснула, а класс так и вовсе – засмеялись, а мальчишки совсем, за животы схватились, пальцами в Вадима тыкали, гогоча: Официально! Приглашает! Ха-ха!!

Девочка вспыхнула, Вадим крепко схватил ее, и, видно, больно в самое запястье вцепился и как окаменел: смотрел ей в лицо, пунцовый весь, и вдруг, как дернет на себя, девчонка от стула оторвалась, уперлась, больно ей; класс уже ржет. «Пусти», просила она. Вадим отпустил, девчонка отшатнулась и на стул свалилась. Хохоту было… Это был первый и последний раз, когда он кого-то на танец приглашал. А все школьные вечеринки вовсе избегал. Стыдно было. Ему до последнего дня все это «официально» вспоминали.

А сейчас сидел, глядел, как они весело танцевали, и самому хотелось вот так же, как они, ничего не стесняясь: подпрыгивали как-то, руками трясли; Вадим и представить себя таким вот, отрывно пляшущим не смог бы. А хотелось. Песня кончилась. Другая зазвучала, медленная, трое парней обняли девчонок и близко танцевали, очень близко… до дрожи; Вадим даже отвернулся. Налил водки, разбавил соком, выпил. Парень, который заказал вино, и, теперь оставшийся без подружки, вернулся за сдвинутые столы, впрочем, он пытался пригласить какую-то девчонку, но видно, не удачно, и теперь сидел за столом, курил. Знакомым он Вадиму показался, впрочем, было так темно, и… Вадим не стал заморачиваться, отвернулся и глядел на танцующие пары.

 Вадим! – на плечо шлепнулась ладонь, Вадим обернулся. Валера, тот самый спортивный модник, обладатель белой «десятки» с черными тонированными стеклами. – Сидим, пьем? – Валера, как обычно, был любезен, и сегодня, особенно. – Давай к нам! – кивнул он на сдвинутые столики; и с охотой пересел Вадим – куда лучше, чем одному. – А я гляжу: ты – не ты, - любезничал Валера. – Какими судьбами в это злачное место? Решил подгульнуть? – Валера даже обнял Вадима и щекотнул. Вадим отпрянул. – Да ладно, вон сколько девиц, это же кафе одиноких сердец, через час-два, к самому закрытию, здесь столько парней нарисуется на автомобилях, ни одна, он окинул взглядом зал, без жениха не останется. Сюда ножками, отсюда на колесах, интимно делился Валера, все шаря взглядом по залу. – Тут они сами к тебе за стол прыгают; погоди, все только начинается.

За стол, вместе с девчонками, любезно пропуская их вперед, вернулись знакомые Валеры, лица у всех взволнованные, особенно у девушек, у парней лица были более отрешенные, если не сказать, загадочные. Только они вернулись, Валера откинулся на спинку стула, сразу в лице огонек, заманерничал, с девчонками закокетничал; девчонки, к слову, были самые обычные, худенькие, миленькие, фигурки аккуратненькие, ножки стройненькие… Много таких девчонок; смотришь, и, кажется уже видел ее где-то, где-то в другом кафе или на танцполе или в парке… но где-то точно видел – и ножки – стройненькие, в джинсиках обтягивающих, или в юбочке, такой коротенькой, такой миленькой, и колготки в клеточку; так, смотришь на эти колготочки, яркие они, броские – глаз не отвести, и, главное, ножки… Ну, вот, точно, где-то видел эти ножки, вот только вчера: сперва одна, затем другая; задняя дверца хлоп – и увезли эти ножки. Теперь они были здесь, сидели, закинутые одна на другую, за столом и, как специально, подальше от стола, чтобы все взгляды, все невольные взгляды, только на них, на них, стройненькие, желанные, в ярких в клеточку колготочках, и чтобы юбочка чуть выше – чтобы не мешала, чтобы не прятала их, желанных. Совсем близко сели эти ножки, Вадим невольно отодвинулся – слишком они были близки, горячо от них было, опасно.

 Ах, вздохнули ножки, и перекинулись одна на другую.

 Ну, что, девчонки, короткие юбчонки, разгорелись, теперь по винцу, – Валера ухаживал, наливая юбчонкам вина в бокалы. Впрочем, не он один, парни наперегонки – кто вина, кто водочки, кто прикуривать давал – ухаживали во все лопатки, отчего юбчонки совсем разволновались, болтали что-то, смеялись, и все мило, все невпопад. Нравилась им эта компания. Парни все модные, веселые, и вино дорогое заказали, виноград был, даже персики, и курили «Собрание» и «Парламент». И сами: Валера, ничего себе весь загорелый, ухоженный и остальные: один такой коренастый, лицо серьезное, видно, спортсмен, и другие: веселые, один худенький, все рассказывает что-то и так весело, а вот этот, что на стол облокотился, совсем душка – толстенький, щечки всегда так смеются, так смеются, так и тянет за щечку эту потрепать. Один только, сидит с краю, хоть и свитер такой весь модный, в желто-черную полоску, только весь угрюмый какой-то, и видно, что не из этой компании. Парни, и, правда, только увидели Вадима, как-то так глянули на него, как-то… удивленно, и – на Валеру. Тот лицо скривил, дескать, типа: что поделать, подсел, типа знакомый, а так – пустое место. Так парни его и поняли, так к Вадиму и относились – точно и не было его. Конечно, и руку ему пожали и представились: коренастый с серьезным лицом, руку крепко пожал, сказал: Саша, и тут же к юбчонке своей. Худенький, веселенький, так, ладонь свою сунул, Сержем представился, и рассказывать что-то продолжил, что-то веселенькое, забавное. Толстяк и вовсе рукой махнул, сказал: Дима, и на стул плюхнулся, локти на стол, Сержа обнял и усмехнулся: Ну, что, Серж, хватит свистеть, наливай! Словом, сидел Вадим с краешку, и сидел, молчит, не мешает, и ладно. Тем более, здесь девчонки… словом, после разберемся, кто он и что он. Но все же, глянули на него, дескать – ты еще здесь? Чувствовал это Вадим, да и чувствовать нечего – все откровенно было, очевидно. Но не уходил он… Тем более, и не сам напросился, да и водка его на столе стояла, правда, уже почти пустая, и… словом, понимал, что пора ему, но все сидел с краешку и слушал. Пока сидели, пили, разговоры вели реальные. У Валеры бизнес был общий с отцом, магазин продовольственный: - Вот здесь, который на районе, «Южный» называется, - заметил невзначай Валера, - если что, девчонки, кредит вам всегда открыт. – Девчонки переглянулись – классный парень, этот Валера. У Саши и Сержа тоже свое дело было, своя фирма, ремонтом автомобилей занимались. А толстячок и вовсе был душка – в прокуратуре следователем работал, только после университета.

Серж что-то веселое про машины рассказывает.

 А вот со мной тоже был случай: еду я на своей «десяточке» и в меня «мерс» шестисотый врезается, - и Валера, по привычке, рассказал древнючий анекдот, как обычно, выдав его за случившуюся с ним историю; он весь вечер сыпал этими, случившимися с ним, историями. Юбчонкам нравилось. Только Дима всякий раз осаживал, большой ладонью взлохмачивая уложенную Валерину шевелюру: Валеро́, достал ты со своими байками, своей бабушке их рассказывай, в натуре, и Дима такую гримасу состраивал, и так пальцы смешно гнул, что юбчонки со смеху покатывались, еще раз такой прогон устроишь, я тебя, в натуре, закрою и запечатаю, на бис гнул пальцы Дима.

 О, девчонки, я вас сейчас сфотографирую, - Валера достал свой мобильник, две юбчонки даже всколыхнулись – последняя модель нокиа, вся навороченная, вся такая…

 Ща, мы устроим семейный фотоальбом, - и все: и Саша, и Серж, и Дима, повытаскивали свои навороченные мобильники, юбчонки и растерялись, в какой смотреть, все на них навели, зафотографировали. Юбчонки засмущались: Ой, не надо, ой, я плохо выгляжу. – Да ты че, лучше всех, - целились в них парни. Валера самый оригинальный оказался, всех надул, нашел в телефонной книжке самое грудастое тело. – Вот, похоже? – показал сперва парням. Те: Одно лицо! Супер! – и юбчонке, которую с умным видом фотографировал. Та смутилась, но не растерялась: У меня лучше, сказала с достоинством. – О-о-о! – в восторге воскликнули парни; переглянулись. Вечер шел как надо. Теперь уже Валера танцевал с той, которую он сфотографировал. Дима легко к этому отнесся: еще он юбку будет делить!

 Мужика хотела, вот и залетела, ла-ла-ла-ла-ла, - пел все тот же парень с тонюсеньким голосом. И уже человек десять весело выплясывали возле барной стойки.

 Мужика хотела, вовремя успела, ла-ла-ла-ла-ла, звонко подпевали несколько пьяных девичьих голосков.

 А ты чего не пляшешь? – весело глянул Дима на все оглядывающегося на танцующих Вадима. В общем-то, Дима был единственным, кто хоть как-то вспоминал о Вадиме: Слушай, как там тебя зовут? – временами спрашивал он. – Вадим, охотно отвечал Вадим. Но Дима, уже отвернувшись, болтал или с Сержем или с какой-нибудь из юбчонок. Да и остальные парни время от времени поглядывали, словно хотели удостовериться – на месте он? Вадим был на месте. За всем время он больше не выпил ни рюмки, у самого рука не поднималась налить себе, а парни как-то обносили его. Все это было обидно. Но, может и поэтому, он упорно не уходил, и даже как-то разговор поддержал, чем немало удивил парней. Говорили же обо всем, и одна юбчонка к чему-то заговорила, что вот в ее классе одна такая фифа училась, из Таллинна приехала. Ну, такая вся из себя… просто вообще… Такая худая, длинная. Типа, фотомоделью там, в Таллинне работала. Это в тринадцать лет-то! Это все в седьмом классе было, давно еще. И, главное, врет, типа, я еще и стюардессой работала, типа, меня специально отобрали, одну, как самую красивую. И нам все это впаривает – какая она вся самая красивая, вся такая стюардесса и фотомодель. И все для того, чтобы парня одного нашего охмурить. Втюрилась в него и лапшу всем вешала про фотомодельство. А сама дура-дурой. А гонору: типа, мы тут дуры все такие, а она из Таллинна, и, значит, все ее любить должны. Ну, мы ее после уроков за школой прижали, и таких ей наваляли. А она – у меня, типа, ножичек выкидной есть, сам такой в ладошке помещается, а лезвие – тридцать сантиметров. Мы ей и за этот ножичек еще добавили. Потом, дура, плакала, типа, все она сочинила, у нее просто друзей нету, и парень ей этот понравился. Вот ведь бывает, - даже победно сказала она, приехала из своего Таллинна, произнесла она протяжно, все за животы со смеху похватались, и пургу гонит, одинокая нашлась тут.

 А со мной случай был, воскликнул Валера, заблудился я в лесу, выхожу, вижу – железная дорога, и мужик на дрезине, я у него спрашиваю: До Таллинна далеко?

 Валеро́! – Дима лупанул его по плечу, достал со своими байками.

 А у меня бабушка в Таллинне была, сказал вдруг Вадим, говорила, там асфальт с порошком моют, и чисто везде.

Все так и глянули на него. Не выдержали, такой гогот поднялся. Дима, так и вовсе – до слез.

 Б-бабушка… В Таллинне, заикался он сквозь слезы, уморил. Ты откуда такой н-нарисовался? – все сквозь смех, заикаясь, глядел он на Вадима, ты сам-то, не э-эстонец, а?

 Я русский, неожиданно с вызовом ответил Вадим.

 О, как! – сделал лицо Дима, а я думал прибалт, и это слово вызвало смех, то-то, я наблюдаю, ты сидишь тут, как недовольная маленькая республика, и смотришь на нас, как на оккупантов. Ты, часом, не смотришь на нас, как на оккупантов? А-то видишь, я какой большой, необъятный. Похож я на оккупанта, а? Ну, чего молчишь, маленький, обиженный прибалт.

 Я – русский, тихо повторил Вадим.

 Нет, ты – приб-балт, и Дима чуть не отвесил ему в удовольствии щелбан, но не донес руку, взял из пачки сигарету, закурил.

 А почему он прибалт? – спросила одна из юбчонок.

 Потому, что только приб-балты могут сидеть за чужим столом с такой недовольной физиономией – потому, что они маленькие, и все их обижают. А они от этого злятся и попукивают на всю Европу своим приб-балтийским патриотизмом. Дима был явно политически подкован, и это ему нравилось. Уже откинувшись на спинку стула, с удовольствием делился он, и слушали его со вниманием, особенно юбчонки, интересно им было послушать умного человека, невольно, видя его толщину, его уверенные манеры, отношение к нему остальных парней, и, главное, место его работы, девчонки видели его здесь самым умным и авторитетным, и, к тому же, он так классно мог гнуть пальцы, и так говорить по фене, что и… Словом, если Саша, Серж и Валера были просто классными парнями, то Дима для юбчонок был просто в авторитете, даже как-то не по себе стало от такой мысли.

 Все эти молдаване, хохлы, продолжал Дима, закурив следом вторую сигарету, все эти узбеки – смотришь на него, ну, просто душка, прям, как я, Дима развел свои широкие руки, показывая, какой он душка, а за три рубля режут, и хоть бы хны. Сейчас, вот, веду дело, где два таджика ограбили двух пенсионеров; и на что позарились: старый телевизор и сумка шмоток поношенных. А чтобы скрыть следы преступления, избежать заслуженного наказания, (эти придурки влезли в квартиру, когда пенсионеры дома были), они этих стариков заперли в комнате, открыли на кухне газ, подожгли в зале газеты и вышли с телевизором и сумкой. А дом, квартиру в котором они грабанули, нос к носу стоит со зданием УВД, а через дорогу здание УБОП. Каково! Представляете, если бы все случилось, и газ бомбанул бы! Хорошо, эти кретины телевизор прямо мимо входа УВД несли, где видеонаблюдение и охрана. Им дежурный: Стоять! – они телевизор на землю, и в разные стороны: один, как честный человек – прямиком на территорию УБОПа, - решил дворами скрыться. Скрылся, блядь! – довольно усмехнулся Дима, - теперь чуть ли не три пожизненных шьют.

 Как? – удивились юбчонки.

 Пенсионеры задохнулись – убийство, раз, загнул он палец, грабеж – два, газ открыли и квартиру подожгли; а если бы все это рвануло, а рядом УВД – здесь уже террористическим актом попахивает, тем более, они таджики, так что… Понаехали сюда, и сосут нашу кровь. И оккупантами еще называют, Дима глянул на Вадима и даже подмигнул ему, я бы этих армяшек… Все рестораны их. И вот это кафе, тоже ведь армяшки держат, смело говорил Дима. – Вот они все где у меня, и он показал всем кулак, а то цацкаются с ними со всеми этими янами и идзами, Дима даже раскраснелся от возмущения, к тому же, он не забывал наливать себе водки, (остальные пили вино), и от этого совсем разгорячился. – Европейцы, они куда прагматичнее, уже ораторствовал он, они народ без иллюзий. Они до Америки доплыли, до Австралии доплыли, в Африку зашли. Они никаких там антимоний по поводу младшего брата разводить не стали. Просто повырезали всех индейцев и папуасов, а кого не вырезали – в резервации загнали, и стали американцами – самобытным молодым народом, со своей культурой и историей. А все эти негры да индейцы, это все материал, товар, не имеющий к человеку никакого отношения. Потому они – американцы и свободный народ, воскресивший демократию, объединивший в себе всех отморозков старого света. Вот здесь полная демократия, здесь и делить нечего, здесь они все великий народ, американцы. И ни слова об индейцах: нет их. И не было никогда. И проблемы межнациональной нет. И все цивилизованно: новая земля, новые законы, новая страна.

А мы, русские, чем лучше? Такие же завоеватели, только, опять же, по-русски, жалостливые. До абсурда жалостливые. Татар захватили? Захватили. Сибирь покорили? Конечно. Только вместо того, чтобы загнать всех этих узкоглазых в резервации, вместо того, чтобы из них товар и материал сделать, мы… взяли, и давай их обнимать и целовать! – Неожиданно, он обнял Вадима, и даже в щеку его чмокнул, вот так! Свои вы ребята, свои в доску! Теперь вы полноправные граждане Российской империи, можно сказать, дорогие россияне, и он вновь сгреб Вадима в охапку. Вадим отпихнул его. Дима чуть со стула не свалился. Саша вскочил. – Сядь, приказал Дима, все правильно. Им это надо? Им, татарам, которые в свое время миром правили, которые сами с русских дань брали, им… И вдруг из князей в младшие братья! Вот она, проблема-то, грозил он Вадиму пальцем.

К слову, его уже не слушали, парни, зная его способность напиваться и донимать кого-нибудь, махнули на него; Валера уже откровенно тискался со сфотографированной им юбчонкой, остальные вовсе танцевать ушли, и за столом остался Вадим и Дима, лупящий Вадима по колену, треплющий Вадима за волосы, словом, объяснявший ему, в чем корень зла. Вот он, гвоздь, вколачивал он кулаком в Вадимово колено, который мы сами же забили и сами штаны об него рвем, а порой, и задницу. И, вместо того, чтобы этот гвоздь заколотить, Вадим даже взвыл – Дима от души вколотил ему кулаком в колено, и в плечо еще добавил; когда Вадим решил вскочить, Дима усадил его, а силы в нем оказалось достаточно: Или вырвать, Дима вырвал из воздуха воображаемый гвоздь, налил водки, теперь и Вадиму, оба выпили: Как в свое время и поступили демократические американцы; мы этот гвоздик холим и лелеем, тряпочку подкладываем, убеждаем себя, что они – братья и росси-яне. И уважать мы должны друг друга, уважать и любить. А полюби-ка меня, захватчика, вот полюби! когда я всю твою семью вырезал, а тебя братом и соотечественником своим сделал, полюби-ка… Вот оттого у нас все и беды, что волками пришли и все ягнятами прикидываемся, своими в доску… да, вздохнул он. – Они уже сидели в обнимку, Дима наливал, пили, уже и вино все допили, уже Дима достал деньги, на пол рассыпал, вместе поднимали, Вадим, уже пьяный, ушел к бару за коньяком. Когда вернулся, Дима, завалившись на стол, спал. Вадим положил рядом деньги, сверху поставил бутылку коньяка. Какое-то время стоял, уставившись на обмякшее, расплывшееся по столу тело оккупанта.

 А сейчас, объявил в тишине тот же тонюсенький голос, для девчонок, Ленусика и Марюсика, от классных парней прозвучит песня «Владимирский централ».

Печальное вступление, пары, печально обнявшись, замялись, нетвердо переступая в такт печально вступившей музыке…

 Весна опять пришла, - запел все тем же голоском певец, правда, очень стараясь придать своему голосу печальную брутальность, соответствующую песне… Певец пел, пары, обнявшись, мялись. И что-то глухо ударило по столу, и звонко отозвались бокалы. Вадим оглянулся.

 Владимирский централ, ветер северный, - захлебываясь слезами, подпевал Дима, лицо раскрасневшееся, размокревшееся от слез, этапом из Твери, зла не меряно, - уже сдержанно, постукивал он кулаком по столу, лежит на сердце тяжкий груз.

И все это каким-то нелепым, каким-то… мерзким показалось: и эти пары, обнявшись, мявшиеся в синем гнетущем свете, и сама песня, и голос, певший ее, и Дима, сдержанно рыдающий и отстукивающий кулаком по столу.

Вадим ушел. Спустился к гардеробу, надел куртку и вышел на улицу, где, как и обещал Валера, уже поджидали несколько сгрудившихся у входа автомобилей: и такси, и джип, наверное, тех самых, классных парней, заказавших песню для Ленусика и Марюсика.