Ломы и кирки звенят при ударе о твердый, как кремень, сверкающий на солнце пласт соли, — звон этот в течение всего дня терзает слух. Хотя лицо и шея у тебя прикрыты платком, мелкая соляная пыль проникает в ноздри, в уши, вызывает резь в глазах, бесчисленным множеством невидимых иголочек впивается в тело. В горле першит, все время хочется пить, а вода здесь тоже солоноватая, невкусная.
— Агай, давай остановимся, сил уже нет и айран кончился, жажда мучает.
— Еще вот этот выступ отвалю и, пожалуй, хватит на сегодня.
Насир остервенело бьет киркой по пласту, откалывает куски соли примерно с собачью голову. Его молоденький напарник, наполнив тачку, вывозит их из ямы наверх, вываливает на свою кучу. Вечером приемщик определит, сколько соли они добыли, — от этого зависит их заработок.
Отвалив, наконец, выступ, — получилась глыба величиной с камень, какой в иных местах кладут у входа в избу вместо крыльца, — Насир откинул кирку. Рубаха его на спине стала белым-бела от соли, губы потрескались.
— Иди-ка, братишка, ополосни туесок из-под катыка, может, айран получится, — с трудом проговорил он. — А то язык к небу присох.
В ожидании напарника Насир присел было на глыбу соли, но, увидев, что к яме приближается смерч, поспешно лег лицом вниз. К счастью, смерч прошел по краю ямы.
Неподалеку надрывно стонали верблюды, лежавшие задом к суховею. Хозяева пытались поднять их, дергали за кольца, вставленные в их ноздри, кричали: «Чу! Чу!» — но верблюды не хотели подниматься, упирались. В конце концов животных, тыча заостренными палками им в бока, все же подняли, впрягли в тяжело нагруженные возы, чтобы подтянуть их к дороге, ведущей в Оренбург. Завтра рано утром туда отправится караван с солью.
Соляные копи охраняются днем и ночью. Представьте мысленно четырехугольник, по углам которого воздвигнуты крытые бастионы. В каждом из них — две пушки и солдаты с ружьями. Караван тоже будет сопровождаться вооруженной охраной. До Оренбурга верблюжьим шагом — неделя пути. Прежде, случалось, на перевозчиков драгоценной соли на этом пути нападали грабители, пусть-ка попробуют напасть теперь — перестреляют всех без суда и следствия или порубят саблями. Хищение соли считается преступлением более тяжким, чем даже конокрадство.
Когда солнце, опустившись к линии горизонта, превращается в огромный багровый жар, работу в копях прекращают. Добытчики соли отряхивают рабочую одежду, умываются и, переодевшись, сдают наломанную за день соль приемщикам. Взвешивать ее на весах было бы слишком хлопотно, приемщики на глазок прикидывают, кто сколько наломал, и тут же выдают заработанные деньги. Дело в том, что большинство добытчиков соли — вольнонаемные поденщики. Долго здесь они не выдерживают, соляная пыль, оседая в легких, подрывает здоровье. Работают в копях и штрафные команды нарушителей воинского порядка, основная тяжесть ложится на их плечи. Меняют их раз в месяц.
— Бэй, Насир-агай, не ты ли это? — воскликнул Алтынбай, увидев, когда переодевался, старого знакомого.
Насир не ответил, кинул искоса сердитый взгляд и отошел в сторонку. Алтынбай пожалел, что окликнул его, догадался: Насир с тех пор, как увели Вороного из конюшни Тимаш-бая, вынужден скрываться.
Так оно и было, Насир жил под чужим именем, нигде надолго не задерживаясь.
Поденщики обитают в одном глинобитном бараке, штрафники — в другом. Штрафникам не дозволяют отходить от соляных копей более чем на сто саженей, провинишься — оставят еще на месяц. Вольнонаемные могут ходить куда хотят, но куда здесь пойдешь? Поблизости, кроме нескольких соленых озер, ничего нет, родника, чтобы напиться, не сыщешь, пресную воду специальная команда доставляет в бочках издалека. Казахам разрешено пригонять овец в обмен на соль — добытчиков надо чем-то кормить. Благо, привозят они также шубат — кумыс из верблюжьего молока, сушеный корот и катык для айрана, айраном утоляют жажду все: и башкиры, и русские.
Алтынбай посидел около своего барака, наслаждаясь вечерней прохладой. Несмотря на усталость, спать не хотелось. Насиру, видать, тоже не спалось, прохаживался у своего, стоящего напротив, барака. Узнав земляка по кряжистой фигуре, Алтынбай осторожно подошел к нему.
— Агай, давеча я, кажется, дал маху, назвав тебя по имени, прости.
— Забудь, браток, это имя. На меня и урусы, и кое-кто из казахов охотятся, негде стало спрятаться, поэтому оказался здесь. Тимаш-бай, говорят, за мою голову хорошие деньги посулил, бесится из-за того, что я своего жеребца у него из-под носа увел.
В ногах, известно, правды нет, присели на кучу глины, высыпанной возле барака.
— Как намереваешься дальше жить? Где семью оставил? — спросил Алтынбай.
Насир тяжело вздохнул.
— Жену и детей, чтоб не взяли в заложники, пристроил в одном казахском аиле. Думал, надежные люди. А они снялись с места и ушли куда-то в другие края. Семью мою то ли при себе держат, то ли хивинцам продали.
— Да-а, маловато стало на свете надежных людей.
— Вот накоплю тут денег побольше и отправлюсь по их следу. У казахов, когда пересекаешь границы их родовых владений, каждый раз надо платить. Не заплатишь — попадешь в кабалу или вовсе в рабство угодишь... Ух, доберусь я до этого Сарымбая, и не будь я Насиром, если дух из него не вышибу!
Насир, разъярившись, вскочил, походил туда-сюда, пока не успокоился. Посидели некоторое время молча. Должно быть, этот тихий лунный вечер переполнил душу Насира грустью, вдруг он запел вполголоса:
В большом ауле нашем, в Аллагуле,
Купец Мажит торговлю развернул,
А я в беду нежданно влип такую,
Что ахнул в удивленье весь аул.

Сочинил это, видимо, сам Насир, припутав к своей беде купца Мажита, вроде бы никакого отношения к ней не имевшего. Песня получилась странноватая, но прозвучавшая в ней тоска тронула сердце Алтынбая, у него даже слезы на глаза навернулись.
— А ты как сюда угодил? — спросил Насир, возобновляя беседу.
— Опять же из-за казахов...
Алтынбай рассказал о знакомстве с молодой казашкой, верней, о зачатках каких-то неясных отношений с ней, о том, как выручил ее и был за это наказан.
— А в своем ауле у тебя не было девушки?
Алтынбай не сразу нашелся, как ответить на вопрос. В ауле девушки у него не было, но жила в памяти Ганя, Гайникамал. Пришлось рассказать о ее печальной судьбе и своем горе.
— Вот ведь, и твою жизнь Тимаш-бай сломал, и мои злоключения начались из-за него, — сказал Насир, выслушав его рассказ. — А ты говоришь — из-за казахов...
— Вернуться бы и пустить пеплом по ветру все его хозяйство, — размечтался Алтынбай.
— Придет время, браток, пустим...
— А где теперь твой жеребец? — поинтересовался Алтынбай.
Насир кинул на парня испытующий взгляд, помедлил с ответом.
— Он в надежном месте, в наших краях. Не мог же я взять его с собой. Казах, увидев хорошего коня, готов отдать за него родного отца со своей женой в придачу. Отобрали бы его или украли. — Насир понурился, продолжал, приглушив голос: — Эх, не жеребец теперь мой Вороной, попросил я охолостить его, отрастить гриву подлинней, на лоб белое пятно посадить. Наверно, и сам не сразу узнаю его.
— Сколько ты перетерпел из-за него, агай! Может, лучше было бы, взяв предложенную цену, оставить его у Тимашева, пусть бы он им подавился!
— Да ведь есть, браток, слово «честь». Как мне было честью своей поступиться? Почему я должен отдать ему верного друга? А если жена моя ему понравится, тоже отдать? Я ведь и гордостью не обделен.
— Ныне, агай, всем правит богатый. Для Тимашева нет ни закона, ни бога, ни черта, вот и вверг нас в несчастья, гори он огнем и на этом, и на том свете!
— Он и своим, урусам, житья не дает. Что мы для него? Мухи. Считает, что хлопнет ладонью — и нет нас. Коль не поднимутся урусы, как во времена Пугача, одни мы вряд ли чего добьемся. Разрозненны мы и потому в коленках слабы, кругом полно продажных душ.
Алтынбай впервые слышал такие резкие слова и, хотя не вник до конца в их смысл, почувствовал правоту Насира. «Что будет, если русские поднимутся? — задумался он. — Сможем ли подняться и мы?»
Насир, загрустив, тихонько запел:
Что-то небо не алеет,
Встанет солнце или нет?
Если Бог не пожалеет,
Кто избавит нас от бед?

У Алтынбая к горлу подкатил комок. Насир встал.
— Ну ладно, браток, давай разойдемся. Заметят нас вместе — привяжутся...
На следующий день после обеда из Оренбурга нагрянули в Тузтюбу хозяева копей и завода, на котором соль размалывалась. Работу приостановили, добытчиков собрали у барака вольнонаемных. Один из приезжих, человек в белой рубахе и широкополой соломенной шляпе, выступив вперед, объявил:
— В Оренбург в последнее время доставляется соль, сильно засоренная песком, цена на нее упала. Поэтому придется заложить шахты и добывать в них чистую соль. Плата за соль, добытую на поверхности, будет уменьшена вдвое.
— Все слышали? — справился начальник местной администрации.
— Все, — вяло отозвался кто-то.
Вечером Насир с Алтынбаем опять встретились.
— Тут теперь не разживешься, надо сматываться, — начал Насир. — Не хватало еще мне в шахте корячиться, вконец соль легкие разъест.
— А что мне делать? Еще почти месяц надо ее долбить, штрафной срок только начался.
— Айда со мной, уйдем к казахам. Я буду искать своих, а ты, может, встретишь ту девушку, женишься на ней.
— Да разве ж отец, если он богатый, отдаст ее за голодранца-истяка****)))?
— Тоже верно. Но если девушка согласится, можешь умыкнуть ее к нам в горы, поди найди вас там!
— Нет, агай, все это, по-моему, пустые мечтания. Лучше потерплю тут.
— Ну, смотри сам, а у меня сейчас одна дорога. Когда вернешься в родные места, сообщи, — тут Насир шепнул Алтынбаю на ушко имя, — что виделся со мной. Пусть за меня не беспокоятся. Сделаю дело и тоже там появлюсь.
На прощанье они крепко, по-мужски обнялись.
А наутро в Тузтюбе поднялся переполох. Опять и штрафников, и вольнонаемных выстроили у бараков. Начальник администрации сообщил причину переполоха:
— Ночью, взломав кассу, выкрали привезенные вчера для раздачи вам деньги. Поможете воров найти — будут у вас заработки, нет — значит, нет.
Устроили перекличку. Выяснилось, что исчезли вольнонаемный Касымжан Балтабаев и парнишка — его напарник. Алтынбай сразу понял, что исчез Насир, числившийся здесь под именем и фамилией, смахивающими на казахские. «Эх, зря он так, — огорчился Алтынбай, — лучше бы обошелся без воровства!» Впрочем, кому-кому, а ему не надо было объяснять, что деньги Насиру нужны были до зарезу, заработать их на добыче соли не успел.

Начался допрос поденщиков. Несмотря на угрозу превратить их в заложников, никто ничего внятного не смог сказать. Алтынбай опасался, что его встречи с Насиром кто-нибудь мог заметить и теперь это раскроется, но, как говорится, Бог миловал, его как штрафника, обитающего в другом бараке, даже допрашивать не стали.
На поиск беглецов на все четыре стороны света было послано по два вооруженных верховых. Те вернулись ни с чем, доложили, что прочесали окрестности, не пропустив ни одного кустика, ни одной ямы, но никаких следов не обнаружили. Их обругали и снова погнали в степь. Однако чем больше проходило времени, тем меньше оставалось шансов отыскать беглецов.