Крытая кошевка, миновав извилистые улицы Сеитовой слободы, чаще именуемой теперь Каргалами, въехала на деревянный мост через реку Сакмар. Стук подкованных копыт разбудил заснувшего в санях Егора Николаевича. Он подался вперед, выглянул из возка. Светало. Можно было разглядеть, что лед на реке посерел, начал вспучиваться. На прибрежных осокорях шумели грачи, озабоченные обустройством гнезд. Грач по-татарски — карга, этим птицам слобода и была обязана своим названием.

До Оренбурга оставалось ехать около часа, Егор Николаевич опять задремал. У полосатой будки на въезде в город возок остановили. Охранник справился у кучера, кто едет, и торопливо поднял шлагбаум. Началось предместье — множество мелких домов, обнесенных где каменными, где глинобитными заборами. Их постепенно сменили лавки с навешанными вкривь и вкось запорами, каменные купеческие клети и двух-трехэтажные дома центральной улицы. Кони в предчувствии отдыха и сытного корма прибавили ходу. Егор Николаевич окончательно проснулся. Миновали чайхану с изображенным на вывеске самоваром. У ворот двухэтажного кирпичного дома кони остановились сами — все, приехали!

Хозяина здесь не ждали, ворота были заперты изнутри. Но стоило кучеру подергать цепочку, пропущенную через отверстие в калитке, как весь дом ожил, захлопали двери, забегали люди, послышались возбужденные голоса. Калитка открылась, выглянул на улицу огромный бородатый мужик в фартуке поверх зипуна, всплеснул руками.

— Ай, барин, помилуйте, не знали заранее о вашем приезде! Заставили вас ждать у ворот!

Ворота распахнулись, и пока возок не остановился у крыльца дома, бородач стоял согнувшись в почтительном поклоне.

За ночь раскисший снег на улице не подморозило, с крыш, как только засияло над ними солнце, закапало, там и сям заблестели лужицы. Егор Николаевич не задержался дома надолго, лишь переоделся, позавтракал и тут же направился в канцелярию генерал-губернатора, расположенную в двухэтажном здании неподалеку от его подворья. Шагал, расстегнув застежки шубы, с удовольствием вдыхая весенний воздух. Сегодня настроение у него с раннего утра было приподнятое. Вошел в здание, мельком взглянул на мраморную памятную доску, — выбитые на ней позолоченные буквы сообщали, что здесь некогда побывал государь император Александр Первый. Поднявшись по широкой лестнице на второй этаж, Егор Николаевич остановился в недоумении: на подоконниках и на полу вдоль всего коридора были расставлены пучки веток, голых с засохшими листьями, какие-то узелки, ящики и коробки с землей. Мелькнула мысль: уж не перебрался ли Перовский в другое здание? Но в приемной сидел знакомый адъютант губернатора, который тут же пропустил его в кабинет генерала.

Войдя в кабинет, Егор Николаевич по-военному склонил голову и щелкнул каблуками. Перовскому это, видимо, понравилось, он улыбнулся, шевельнув пышными усами, поднялся из-за стола и пошел навстречу. Поздоровались тепло, с чувством, присущим давно знакомым людям.

— Прости, Василий Алексеевич, у меня возникло ощущение, что я пришел не в канцелярию военачальника, а в ботанический музей Академии наук, — сказал шутливо Тимашев, предчувствуя, что и это Перовскому понравится.

Карие глаза Перовского заблестели, он погладил усы и ответил, опять улыбнувшись:

— Дорогой мой Егор Николаевич, я и сам иногда путаюсь в своих ощущениях. — И посерьезнев, он продолжал: — То, что ты увидел в коридоре, — это часть моей деятельности по преображению здешнего края. Я обязал уездных и кантонных начальников доставить сюда образцы различных деревьев и кустарников, а также почв. Всю зиму их изучали приглашенные мной ученые. Я распоряжусь высадить весной вдоль степных речек, оврагов и балок — всюду, где это возможно, наиболее подходящие для местных условий и почв деревья. Эта земля нуждается в них. Деревья нужны ей, деревья! Иначе зимой на ней не задерживается снег, а летом смерчи и суховеи губят все живое. Мы должны, дружище, облагородить дикую степь...

Генерал-губернатор произнес последние слова с особым подъемом, но, кажется, не успел раскрыть до конца связанные со сказанным мысли и чувства — адъютант доложил, что пришел господин Даль.

— Пусть войдет, он нам не помешает, — сказал Перовский и, обернувшись к Тимашеву, пояснил: — Это человек удивительного ума и широчайших интересов. Я специально пригласил его поработать при моей канцелярии. По взглядам — либерал, но это не так уж и вредно.

Вошел высокий сухощавый мужчина в простеньком светлом костюме, сдержанно поздоровался.

— Будьте знакомы, Владимир Иванович Даль, чиновник особых поручений* при губернской канцелярии, — официально представил его Тимашеву Перовский. — А это — Егор Николаевич Тимашев, крупнейший наш землевладелец и поставщик отличных скакунов для нужд Российского государства.

— Доводилось о вас слышать, рад познакомиться, — сказал Даль, кинув на помещика внимательный взгляд.

Видимо, для того, чтобы между только что познакомившимися людьми скорей завязался разговор, Перовский решил похвалить каждого из них друг перед другом:

— Между прочим, господин Даль — друг нашего знаменитейшего поэта Александра Пушкина. А что касается Егора Николаевича, его жена Елена — одна из первых красавиц Петербурга. Только он, шельмец, как только наступает зима, оставляет прекрасную супругу и укатывает в деревенскую глушь вроде здешних Ташлов...

Далю тут же вспомнилось восьмистрочное стихотворение Пушкина с посвящением «Елене». А Перовский, почувствовав, что церемония знакомства чересчур затягивается, вернулся к прерванному приходом Даля разговору.

— Владимир Иванович мой проект озеленения степи одобрил и всячески мне помогает. Мы намерены открыть курсы лесоводов, чтобы на местах были люди, владеющие научными основами этого дела... Но что ж это мы, господа, стоим? В ногах, известно, правды нет. Прошу вас, садитесь...

Тимашев с Далем устроились в креслах у широкого губернаторского стола, а Перовский сел на свой смахивающий на трон стул с высокой спинкой.

— Вы полагаете, Василий Алексеевич, что мужик вместо того, чтобы заниматься привычным хлебопашеством, примется сажать деревья? — заговорил Тимашев. В присутствии Даля он перешел на «вы». — Боюсь, даже розгами его к этому делу не повернуть. Вон сколько уж уговариваем его сажать картофель, да он все репу да просо сеет.

Перовский призадумался.

— В корень смотришь, Егор Николаевич, в корень. Но мы консерватизм мужика тоже учитываем. — Он сказал «мы», очевидно имея в виду и Даля. — Кроме плети и розог, есть еще сила закона. Местные власти вместо того, чтобы зря кормить арестованных за пьянство, драки и прочие беспорядки, будут привлекать их к работе по вспашке приовражных и других предназначенных для посадки деревьев земель. Мужик как огня боится штрафов. Так пусть штраф заменяют ему той же работой, некоторые подати тоже заменим посадкой деревьев. Я ежегодно буду требовать отчеты об этом по каждому нашему уезду.

Генерал-губернатор сделал паузу, вопросительно посмотрел на Тимашева — как, мол, ты это оценишь? Тимашеву, хотя он и сомневался в возможности успешного осуществления этой затеи, пришлось выказать восхищение его мудростью.

— Ах, Василий Алексеевич, не зря, не зря вам поручили возглавить такую губернию, как Оренбургская! Ваши деяния приумножат мощь и славу России. Да поможет вам Бог в ваших благородных устремлениях!

— Оренбург — восточные ворота нашего отечества, — продолжал, воодушевившись, Перовский. — Мы стоим лицом к степи, к средневековой Азии, и наша деятельность должна быть привлекательной для наших соседей. Хивинское и Бухарское ханства, казахские жузы* должны чувствовать не только силу нашего оружия, что для меня, человека военного, конечно, тоже важно, но и гибкую мудрость нашей политики, чтобы они сами тянулись к нам. Вместе с тем я положу конец беспрепятственному хождению через нашу границу и набегам на нашу территорию. На нас возложено укрепление здешних рубежей государства, потому и строим мы новые крепости и защитные линии, усиливаем вооруженную охрану. Правда, вот Владимир Иванович некоторые мои меры, касающиеся азиатов, не одобряет...

В последних словах Перовского не было ни упрека, ни сожаления, он не сомневался в своей правоте и лишь хотел, видимо, чтобы Даль высказал свое мнение при Тимашеве. Но Даль промолчал.

— Либерал вы, Владимир Иванович, удивительный либерал, — продолжал генерал-губернатор. — А либерализм в политике смерти подобен. Тут либо пан, либо пропал. По-моему, все средства, ведущие к превосходству, к победе, хороши. Победителей не судят.

Поскольку Перовский повел столь откровенный разговор, Даль посчитал, что его молчание может быть воспринято как невежливость.

— История убеждает нас, что у политики, не брезгующей обманом и запугиванием, слабая основа, — заговорил он. — Такая политика по отношению к другим народам потом обходится очень дорого. — Даль подался вперед, и лучи солнца, падающие из окна, осветили его высокий, чистый лоб. — По отношению к азиатам надо вести политику открытых ладоней, показать, что мы — мирные, надежные соседи. Лишь тогда киргиз-кайсаки, сарты, каракалпаки, туркмены сами потянутся под крыло России.

———————————————————

* Жуз — родоплеменное объединение, или орда. Казахи (киргиз-кайсаки) до присоединения их к России были объединены в три самостоятельные орды, которые возглавлялись ханами.

— Вы, очевидно, наслышаны о действиях генерала Ермолова на Кавказе? Они одобрены государем.

— Тем не менее, Василий Алексеевич, горцы уже много лет находятся в состоянии войны с Россией. Тамошние народы сплотились, превратились в единый кулак. Хива, Бухара, киргиз-кайсаки разрознены. Но если мы попытаемся подчинить их себе вооруженной рукой, можно ли поручиться, что не объединятся и они? Отношение к башкирам тоже надо основывать на том, что подданными Русского государства они стали по доброй воле, нельзя рассматривать их как настроенную против России силу...

— Я знаю одно: все средства хороши, если они могут послужить на пользу короне и государству, — как бы поставил точку в споре Перовский.

Тимашев был удивлен тем, что генерал-губернатор позволил чиновнику в общем-то средней руки спорить с ним как бы на равных. Что это — проявление слабости? Нет, объяснение тут напрашивается другое.

Перовский, человек с твердым характером и, безусловно, властный, ценил умных людей, привлекал их к себе внешним демократизмом и, внимательно выслушивая их мнения, утверждался в собственных мыслях и намерениях. Он мог принять дельный совет, мог и не принять, поступить по-своему. В народе губернатора, несмотря на противоречивость его поступков и действий, уважали за решительность. Тимашев же демократа из себя не разыгрывал, либерализма не терпел, поэтому решил осадить слишком, на его взгляд, самоуверенного чиновника.

— Извините, господин Даль, в общем вы рассуждаете здраво, — сказал он, — но если обратиться к конкретным людям, дело обстоит так: на днях один головорез из башкирцев, разобрав стену каменной конюшни, выкрал моего племенного жеребца. На след вора пока не напали, возможно, он сейчас совершает новые злодеяния. А башкирцы аула Саньяп уже год скандалят, затеяли тяжбу со мной, из-за чего затянулась рубка леса, столь необходимого для осуществления замыслов Василия Алексеевича по укреплению границы. Что на это скажете?

У Даля не было ответа на этот вопрос, он не знал, что стоит за приведенными Тимашевым примерами. Пришлось ограничиться замечанием опять же общего характера:

— Скандалы просто так, без причин, не возникают. Надо во всем строго соблюдать законность. В этом — залог благополучия в государстве.

— Но, дорогой Владимир Иванович, тут мы имеем дело с возмутительными фактами, — поддержал Тимашева Перовский. — Мы кого-то жалеем, либеральничаем, а результат сами видите каков. Нужно наводить порядок твердой рукой... Кстати, на мое имя пришла жалоба из Белебеевского уезда, там возникла смута из-за земли, точнее из-за сенокосных угодий. Просят прислать для разбирательства вас. Так и пишут: «Просим прислать справедливого господина Даля». Я, собственно, пригласил вас сегодня с тем, чтобы сообщить об этом. Возьмите с собой пару охранников и съездите в те края. Разумеется, когда схлынут вешние воды и подсохнут дороги.

— Спасибо, Василий Алексеевич, за заботу, но охрана мне не нужна. Съезжу один.

— Ну, смотрите сами, только не впадайте в беспечность.

Даль понял, что разговор с Перовским окончен, однако уходить не спешил.

— Извините, Василий Алексеевич, мою прямоту, хочу, пользуясь случаем, высказать свое мнение насчет вашего приказа о заложниках.

— Ну-ну...

— Я не защищаю людей, совершивших преступление, но неделями, месяцами без суда и следствия держать в заложниках их жен и детей, на мой взгляд, незаконно.

У Перовского дернулись усы, сузились глаза, он явно рассердился, но сохранил в голосе отеческий тон:

— Владимир Иванович, родной мой, давайте условимся: вы действуете своими методами, я — своими. От этого дело только выиграет. Договорились?

— Не смею перечить...

Когда Даль, холодно попрощавшись, вышел, Перовский задумчиво, как бы сам для себя, произнес:

— М-да, в политике чересчур либерален, но в вопросах управления краем и в его изучении — помощник превосходный... — И, обратившись к Тимашеву, спросил: — Егор Николаевич, в самом деле у тебя племенного выкрали или ты это сказал лишь для того, чтобы поддержать в споре меня?

— К сожалению, это правда. Башкирцы становятся все строптивей и злей. А наши мужики не идут на ссоры с ними, напротив — якшаются. Могут спеться, как во времена пугачевского бунта.

— Это опасно. Нельзя допустить новую смуту, в особенности — возмущение башкирцев. Мой проект похода на Хиву одобрен Сенатом и государем. Вот-вот начнем подготовку. В моих расчетах значительное место отводится башкирскому войску. Коль не удержим народ в повиновении, делу, задуманному мной, будет нанесен огромный ущерб...

Перовский взял со стола набитую трубку, чиркнул спичкой. Выждав, пока он раскурит трубку, Тимашев сказал:

— Британцы в своей политике придерживаются правила «разделяй и властвуй». Это правило не повредило бы и нам. Давеча ты, Василий Алексеевич, высказал намерение положить конец набегам башкирцев и казахов друг на друга. Но их вражда, я полагаю, скорее полезна для нас, нежели вредна. Она отвлекает башкирцев от неурядиц внутреннего жизнеустройства и в конечном счете способствует усилению нашей власти. Разве не так?

— В политике не все прямолинейно. Граница есть граница, ее надо укреплять. А что касается правила британцев — ты прав. Да разве же и мы сами не стараемся разделить инородцев, одних приласкав, других поприжав? При подавлении башкирских бунтов об этом тоже не забывали. И я, честно сказать, сейчас в сношениях с киргиз-кайсаками стараюсь держать их орды в неприязни друг к другу: Малому жузу предоставил преимущества в торговле с нами, дабы другие ему позавидовали и скорее потянулись к России...

— Ты, Василий Алексеевич, мыслитель государственного уровня, дай Бог тебе здоровья, — польстил собеседнику Тимашев. — Я же — человек практический, заботы у меня помельче. Вот подумал сейчас: поприжать бы подстрекателей среди башкирцев, их главарей. Есть в моем окружении один такой — юртовой старшина по имени Рыскул. Он как раз и мутил воду в истории с рубкой леса, и поныне мутит. Грамотен, черт! Проиграл тяжбу со мной в уездном суде, теперь непременно жалобу в Сенат пошлет...

— Ты из-за этого, Егор Николаевич, особо не тревожься. В Сенате не безголовые люди сидят. Перешлют жалобу мне, и все решат межевые книги. Башкиры в своих жалобах ссылаются на родословные записи, а для государства это не документ... Как только придет бумага из Петербурга, пошлю к вам команду для разбирательства. Ударит это жалобщикам по карману, и пропадет у них охота жаловаться.

Перовский поднялся, подошел к окну, постоял, глядя на улицу, затем, обернувшись к Тимашеву, неожиданно спросил:

— Егор Николаевич, ты не догадываешься, зачем я тебя вызвал сюда перед самой распутицей?

— Думаю, не для того, чтобы устроить встречу с господином Далем, — усмехнулся Тимашев. — А какова подлинная причина — нет, не догадываюсь.

— Как ты относишься к настоятелю Никольской церкви в Ташлах?

— Это старый дурак, мнящий себя чуть ли не святым.

— То-то и оно, что дурак. Ты, Егор Николаевич, допустил неосторожность, наступил на любимую мозоль старика. Дворовые на исповеди осведомляли его о твоих шалостях, а он взял да написал письмо на имя государя. Дескать, дворянин Тимашев не блюдет дворянскую честь, погряз в разврате и пьянстве, портит его прихожанок…

Тимашев побледнел. «Этого еще мне не хватало! — мысленно охнул он. — По столице пойдут слухи, злые языки в свете посолят-поперчат их и поднесут Елене. Ах, старый осел!..»

Перовский, глядя ему в глаза, продолжал:

— Меня известили, что государь распорядился послать сюда для расследования какого-то ротмистра, должен вот-вот прибыть. Отставь, друг мой, беспечность. Надо будет этого ротмистра как-то ублажить. Если дело примет неблагоприятный для тебя оборот, тень падет тут и на всех нас.

— Спасибо, Василий Алексеевич, за верность нашей старой дружбе!

— Ладно, ладно, Егор Николаевич, какой может быть разговор об этом!

Кажется, Перовский в самом деле почувствовал себя неловко.

— Василий Алексеевич, — обратился к нему Тимашев, — я слышал, здесь находится композитор Верстовский. Хочу в субботу устроить музыкальный вечер с ужином и пригласить тебя...

— Да-да, Верстовский в Оренбурге. Истинный талант, король скрипки...

Тимашев понял эти слова как выражение согласия принять участие в вечере.