— На сход! Все — на сход! К дому старшины!

Двое верховых, крича во все горло и стуча рукоятками плеток по воротам, проскакали по обеим сторонам улицы.

— Пожар, что ли? — встревожилась Салима, не разобравшись, что за крики на улице.

— Да на сход зовут. А я было собрался прилечь, отдохнуть. — Сулейман нехотя взялся за только что снятый полушубок. — Может, Алтынбай, ты за меня сходишь, послушаешь, что там скажут?

— Иди и сам, нечего отсиживаться в стороне от мужских забот, — кинула Салима, засуетившись возле казана. — Нате, выпейте быстренько по плошке шурпы и сходите. А то прошлый раз не пошел, так заставили тебя за это мусор из-под моста убирать...

Просторный двор старшины был почти весь заполнен народом, пестрел островерхими лисьими шапками и малахаями на заячьем меху либо овчине. На крыльце стояли старшина Азнагул с медной бляхой — знаком власти — на груди, Низам-бай в шубе из меха выдры, два аксакала, одетые попроще, и кантонный писарь.

— Ну, начинайте! — крикнул один из мужчин, похлопывая рукавицей о рукавицу. — Холодно ведь.

Старшина вскинул правую руку, требуя внимания, заговорил важно:

— Достопочтенное общество! На нынешний сход выносится для рассмотрения следующее: просьба Алтынбая, сына Кутлуахмета, о выделении ему доли из общинной земли; утверждение очередников для отправки на кордонную службу; жалоба Мурзагали в связи с пропажей принадлежавшего ему барана и обнаружением останков оного у двора Каныкая с нижней улицы.

Только что шумевший народ разом утих, видимо осознав серьезность представленных на рассмотрение дел.

Старшина зачитал письменное заявление Алтынбая и сразу же объявил, что исполнить его просьбу не представляется возможным по таким-то и таким-то причинам.

— Ну, кто что скажет по этому поводу?

— Чего уж там, надо выделить немного, может, потом расплатится, — подал голос кто-то.

— Кто желает — пусть поделится своей землей, общинную делить не будем! — отрезал старшина.

— Что же ему делать-то? Его отец и деды-прадеды в нашей общине состояли.

— Принадлежность к общине он утратил. Почти пятнадцать лет прожил у Тимаш-бая, в документе у него имя-звание не башкирские, а будто у крещеного. Ему надо восстановить принадлежность к башкирам, без этого земля ему не положена.

— Так нашей ведь крови человек. Написать, что наш, и все тут.

— Напиши сам, коль у тебя две головы!

Взял слово приехавший из кантонной конторы писарь.

— Агай-эне! Просто так взять и написать невозможно, это будет не по закону...

Выслушав его длинную, оснащенную малопонятными словами речь, народ кое-как уяснил, что Алтынбай для восстановления своих прав в общине должен написать прошение на имя генерал-губернатора, а там уж как его превосходительство решит. Может быть, он отправит это дело выше, в Петербург, так что не скоро придет ответ, к тому же неведомо какой.

После писаря вновь заговорил старшина:

— Теперь, получив объяснение господина писаря, скажем ему спасибо и перейдем к рассмотрению следующего дела. От нашего юрта мы должны нынче отправить на кордонную службу двоих на конях, со всем необходимым там снаряжением, месячным запасом провианта. Службу придется им нести с начала весны до поздней осени, то есть шесть месяцев. Вот у меня в руке распоряжение кантонного начальника...

Писарь кивнул, подтверждая сказанное.

— По приказу оренбургского генерал-губернатора господина Перовского, — продолжал старшина, — южный рубеж Российского государства передвинут в степь на сто верст от реки Урал. По рекам Орь, Илек ставятся новые крепости, возводятся новые заградительные сооружения...

— Нельзя ли покороче, старшина-агай?

Старшину голос из толпы возмутил, он несколько изменился в лице, однако, взяв себя в руки, продолжил:

— Это важно не только для Российского государства, но и для башкирских земель. Извечным набегам башкир и казахов друг на друга ради добычи и кровной мести будет положен конец. Прекратится угон скота. То есть на нашей земле воцарится мир и спокойствие.

— Надо сначала переловить своих воров, а потом уж посмотрим, как быть с казахами, — послышалось опять из толпы.

Старшина вышел из себя:

— Кто там все каркает и каркает? Выйди сюда и говори, раз такой бойкий. Еще раз крикнешь — прогоню со схода и больше близко не подпущу.

Слово опять взял представитель кантонного начальника.

— Уважаемые! Старшина все сказал верно. Его превосходительство губернатор Перовский — наместник царя в Оренбурге, его слово для нас — закон. Согласно его распоряжению ваш юрт должен выделить еще пять человек со своими лошадьми, повозками и всем прочим, необходимым для возведения пограничных укреплений.

— Бэй-бэй! Сколько можно!

— Нельзя ли убавить?

— Нет, нельзя. Не мы это придумали, таков приказ.

Сулейман слушал все это понурив голову, как бы стараясь стать незаметней. Прошлой осенью его очередь идти на кордонную службу, пожалев его детишек, отодвинули. Сейчас он с дрожью в сердце творил безмолвную молитву, надеясь, что Всевышний снова сжалится над ним. Но те, кто должен отправиться на охрану и укрепление границы, оказалось, уже определены, в их списке значился и Сулейман. Услышав это, он выбежал вперед, упал перед участниками схода на колени:

— Земляки, агай-эне, не губите мою семью! Ежели я проведу все лето на службе, зимой у нас ни крохи съестного не будет. Да и где мне взять коня, справу? Нету ведь в хозяйстве ничего, кроме единственной коровы, сами это знаете.

Лицо старшины не дрогнуло.

— Ты что же, собираешься все время отлынивать от службы? Кто должен за тебя служить? Каждому своя семья, дети дороги.

Алтынбаю стало невмоготу видеть родного дядю в таком унизительном положении. Вышел из толпы к нему, встал рядом.

— Вставай, агай, не надо так унижаться. — И, обращаясь к стоящим на крыльце, сказал спокойно: — Отправьте вместо него меня. Я пойду служить.

Толпа загудела, на крыльце оживленно посовещались. Старшина вскинул руку, требуя тишины.

— Вообще-то существующий порядок разрешает такую замену. Но, Алтынбай-кустым, у тебя вроде бы нет коня, соответствующей одежды и снаряжения?

— Пусть это возьмет на себя юрт! — подал голос старик Иштан. — А то что же мы — отправив Сулеймана, обречем его детей на голодную смерть?

— Так-то оно так, агай-эне, но ведь положение Алтынбая неясно, в нашем юрте он не числится. Только что рассмотрели это.

— Так между небом и землей ему висеть, что ли?

— Мы не можем послать на царскую службу любого встречного. — Старшина, обескураженный тем, что не удалось разрешить этот вопрос без шума-гвалта, кинул на кантонного писаря виноватый взгляд и решил поскорей закончить затянувшийся разговор. — Ладно, агай-эне, насчет Алтынбая запросим Оренбург и подождем ответа оттуда. Как там власти решат, так и поступим. Теперь обратимся к барану, похищенному у Мурзагали, и шкуре, найденной возле изгороди Каныкая.

Он обстоятельно рассказал, кто и где обнаружил шкуру, кто это видел, сообщил, что на шкуре осталось ухо барана, помеченное клеймом, которое указывает, кому он принадлежал.

— Ну, как накажем Каныкая? — спросил старшина, завершив свое сообщение.

— Погоди, не спеши с наказанием, — отозвался лопоухий Аргын-бай, живущий в нижнем конце аула. — А то получается — ты и свидетель, ты и судья. Надо хорошенько во всем разобраться. Может, шкуру к изгороди Каныкая подкинули?

— Ты, Аргынбай-агай, прежде чем говорить, думай. Барана там зарезали, кровь осталась, там и шкуру в снег закопали — собаки потом ее откопали. Какие еще нужны доказательства.

— Дело ясное! Повесить шкуру Каныкаю на шею и поводить его по аулу, стуча в тазы и ведра, чтобы впредь не протягивал руку к чужому добру.

— Братцы! Пощадите! Не виноват я. Барана притащили и зарезали у моей изгороди, чтоб вину на меня свалить. Не то что барана — чужую курицу я никогда не трогал, — взмолился Каныкай.

— Агай-эне! — обратился к сходу старик Иштан, выйдя к крыльцу старшины. — Место, где был зарезан баран, никто толком не осмотрел. Мы не можем возложить вину на Каныкая, судя лишь по найденной у его изгороди шкуре. Обвинять невиновного — большой грех. Давайте не будем спешить с приговором. Аллах сам виновного накажет.

Мурзагали с этим не согласился:

— А кто мне потерю возместит? Ай-хай, Иштан-агай, больно ты расщедрился. Коль ты такой щедрый, отдай мне своего барана.

Каныкай встал на колени рядом с Иштаном.

— Почтенное общество! Я заплачу, хоть и не виноват, только не позорьте меня перед родом моим. Вдвое больше, чем стоит баран, заплачу!

— Мурзагали, ты согласен взять двойную плату? — спросил старшина.

— Ладно уж, чего с него еще возьмешь...

— Но это лишь плата за барана, — вновь заговорил старшина. — Полагается еще плата за воровство. Раз Каныкай поднял цену барана вдвое, придется удвоить и его ответственность перед обществом. Для этого надо лишить его права участвовать в выборах старшины, отлучив на год от участия в сходах!

— Я согласен, согласен и с этим! — вскинулся Каныкай.

— Слышь-ка, старшина Азнагул! — Это опять старик Иштан. — Не слишком ли много времени мы тратим, топчась возле шкуры, найденной у забора? Сколь ни будем тут спорить — истину, ясное дело, не установим.

— Кабы у тебя что пропало, небось по-другому бы заговорил! — взъярился Мурзаш. — По мне хоть за ногу Каныкая подвесьте, но пусть он заплатит, не то я сам его барана уведу.

В ответ послышался насмешливый голос Бадри с нижней улицы:

— Тебе, Мурзагали, к этому не привыкать. И уводить из чужих сараев, и на загорбке уносить давно наловчился.

Вся толпа, собравшаяся во дворе старшины, разразилась смехом, загудела.

— Ты, Бадри, придержи свой язык, а то я найду чем заткнуть тебе рот! — закричал уязвленный Мурзаш. — Кто, когда меня поймал?

— Погодите-ка, погодите! — заволновался старшина. — Не превращайте сход в базар!

Убоявшись, что начавшаяся перепалка может обернуться дракой, он торопливо завершил разговор о похищенном баране:

— Все, агай-эне, все! Решение по жалобе Мурзагали принято в его пользу. Сход закончен, можете разойтись.

Народ, галдя, повалил на улицу.

Алтынбай молча шагал рядом с дядей. Сход породил в его душе тяжелые чувства. Жаль было Каныкая, пострадавшего скорей всего безвинно, жаль дядю, пережившего очередное унижение. О себе подумал: «Ладно, судьба одинокого везде одинакова, как-нибудь прокормлюсь».

Сулейман благодарно приобнял его за плечи, сказал взволнованно:

— Спасибо тебе, племяш! Коль я не смогу отблагодарить тебя за твою доброту, пусть вознаградит тебя Аллах!

Вероятную службу на границе Алтынбай представлял смутно. Сам там не бывал, но от других слышал, что приходится с утра до вечера копать землю, таскать камни и бревна, строить укрепления, редуты. Случаются и схватки с казахами.

Но пока что — до получения старшиной ответа из Оренбурга — он должен был пожить здесь. А как жить? Ютиться в тесной избе дяди, объедать его семью, и без того перебивавшуюся кое-как, он не мог. А у самого ни скота, ни денег нет и занять не у кого. Решил посоветоваться со старым Иштаном, единственным из оставшихся в живых сотрапезников отца и дальним родственником.

— Ха-ай, зря тогда отдали тебя, сынок, бояру! — посетовал старик. — Жаль, в отъезде я был, а то ни за что бы не согласился. Вырос бы ты как-нибудь среди нас, на миру, говорят, и воробей прокормится. А теперь вон как все обернулось...

— Как же мне быть, Иштан-агай? Кроме тебя нет у меня никого, с кем могу посоветоваться. Дядя Сулейман все, что было, растерял, землю моего отца и ту не смог сберечь.

— Ладно, сынок, коль голова цела, остальное приложится. Не горюй пока. Не повезло Сулейману с женой, досталась ленивая, как он сам. Так и не заладилось у них с хозяйством. Ну, а ты... наймись поденщиком к Низам-баю, до весны. А там видно будет.

— А возьмет он меня? Многие считают, что я, живя среди урусов, забыл здешние обычаи...

— Возьмет, возьмет. Баям всегда работников не хватает. Я сам попробую переговорить с ним. Только уж какую плату ни назначит — придется согласиться.

Низам, самый богатый в ауле человек, от дешевой рабочей силы, конечно, не отказался, определил Алтынбая в табунщики.

* * *

Косячный жеребец прокладывает первый след на подернутом ледком снегу, за ним устремляются кобылицы и молодняк. Миновав занесенную снегом балку, жеребец останавливается и, словно сотник, осматривающий свое войско, ждет, пока весь табун пройдет мимо. Временами он вздрагивает всем телом, стряхивает прилипшие к брюху льдинки и, удостоверившись, что все в порядке, принимается пощипывать выбившиеся из-под растоптанного снега былинки ковыля. Табун, рассыпавшись по склону, где снег не так глубок, тоже выщипывает прошлогоднюю траву — тебенюет...

Уже в сумерках Алтынбай пригнал лошадей в полевой загон, откинул жердины, которыми был огорожен стог сена: пускай, коль захотят, подкормятся и тут. С конского черепа, насаженного на кол у ворот загона, взлетела, каркнув, ворона, улетела, тяжело взмахивая крыльями, в сторону недальнего березняка. Алтынбай прошел в покосившуюся избушку с плоской крышей, разжег в чувале огонь, приставил к нему закопченный горшок, чтобы вскипятить чай, и, скинув валенки, растянулся на лежанке. Не успела еще вода вскипеть, как снаружи послышался тревожный всхрап косячного жеребца. Он был явно чем-то обеспокоен. Схватив прислоненную к стене березовую дубинку, Алтынбай выскочил из избушки. Жеребец, оказалось, встревожился неспроста. К загону по истоптанному табуном снегу приближалась лошадь, впряженная в кошевку.

— Ассалямагалейкум, Алтынбай-мырза!

Голос был женский. «Бэй-бэй, вроде бы младшая жена Низам-бая! Что это ей понадобилось тут в такое время?» — удивился Алтынбай.

— Прими поводья, не узнаешь, что ли?

Алтынбай привязал лошадь к столбу и застыл в растерянности, не зная, что дальше делать. Косячный подошел к воротам, понюхал запряженную лошадь, успокоился, вернулся к стогу.

— Ну, веди в свое жилище!

Молодая женщина, округлая, как рыбка, в отличие от растерянного Алтынбая держалась свободно, старалась дружеским тоном развеять его смущение. Уже в избе, поблескивая лукавыми глазами, сообщила:

— Хозяин твой вчера в Оренбург уехал, и я сразу в гости к отцу с матерью сбежала, возвращаюсь оттуда. Дай, думаю, по пути к тебе заеду, узнаю, как поживаешь, хи-хи-хи... Вот тебе гостинцы — вареное мясо, казы, баурхак*. На них надеяться (под «ними», видимо, подразумевались Низам-бай и его старшая жена), так будешь все время сидеть голодным. Скупердяи они. Работникам достается лишь то, что меж их пальцев просочится...

——————————————

* Баурхак — сваренные в масле мелкие кусочки теста.

Проговаривая все это, она сняла верхнюю одежду, развязала узелок весом — на глазок — с четверть пуда, выложила на край лежанки гостинцы и принялась прохаживаться туда-сюда, позвякивая накосниками и покачивая выпирающими из-под платья грудями. Алтынбая бросило в жар, сердце будто куда-то провалилось.

— Байбися*, — еле выговорил он, — ты не запозднишься? Уже темно на дворе.

— Хе! Мой гнедой мигом меня до дому домчит, — беспечно отозвалась она и села рядом, прижавшись к нему. — Я ведь к тебе жалеючи заехала, кто ж еще тебя, бедняжку, пожалеет? Ты уже такой видный мужчина, но вместо того, чтобы лежать в чьих-нибудь жарких объятьях, тратишь жизнь в этой гнилой клетушке.

У Алтынбая в горле пересохло, мысли путались. Он почувствовал прикосновения ее упругих губ ко лбу, к щеке и словно погрузился в сладостный туман, но спустя некоторое время, внезапно придя в себя, вскочил на ноги.

— Байбися, пожалуйста, поезжай скорей домой, от беды подальше, а то, не дай Аллах, кто-нибудь заметит... — взмолился он, не смея взглянуть на нее, готовый со стыда провалиться сквозь землю.

Байбися еще раз чмокнула его в щеку, оделась не спеша и ушла, не проронив более ни слова. Лишь после того, как стих топот копыт ее лошади, Алтынбай окончательно очнулся. Налил из горшка в кружку остаток почти выкипевшей воды, смочил горло. Попытался найти объяснение поведению жены хозяина. С жиру бесится — вот какое напрашивалось заключение. В душе у него наряду со стыдом вскипала злость, но где-то подспудно зарождалось и приятное чувство: то, что женщина увидела в нем мужчину, льстило его самолюбию.

—————————————

* Байбися — жена бая.

Он вышел из избушки, на свежем воздухе в душе вроде бы полегчало. Обошел загон. Сытые лошади стояли смирно, может быть, задремали. С неба падали редкие, но крупные влажные снежинки. «Ага, снег все следы прикроет, — подумал Алтынбай удовлетворенно. — А то ведь кто знает, вдруг завтра сам хозяин нагрянет. Увидев следы подбитых железом полозьев, сразу бы догадался, чьи тут побывали сани. Ну, не дура ли, а?..»

Решив, что пора поужинать и лечь спать, Алтынбай направился было в избушку, но тут чуткий косячный жеребец опять обеспокоился, издал горловой звук, настораживая своих подопечных. А за изгородью неясно обозначилось нечто темное, оказавшееся всадником. Он еще издали крикнул:

— Эй, есть тут кто-нибудь? Примите мой привет!

Алтынбай шагнул навстречу ему.

— Коль ты путник, нуждающийся в отдыхе, айда, заезжай, гостем моим будешь.

— Спасибо тебе за доброе слово, мырза. Я — охотник Насир из Аллагула...

Алтынбаю стало не по себе, только что успокоившееся сердце бешено заколотилось. «Что за бедовый выдался сегодня день, напасть за напастью! Зачем еще этот пожаловал? Неужто выдали меня? — лихорадочно соображал парень. — Ни Мурзашу, ни Жирникову веры нет — ради наживы отца с матерью продадут...»

Однако голос у Насира был дружелюбный. «Не похоже, что намерения у него злые, — попытался успокоить себя Алтынбай. — Явился бы глухой ночью или под утро». Сказал, стараясь скрыть волнение:

— Идем, агай, в мой приют, разделишь со мной трапезу.

В избушке Насир повесил свою волчью шапку на крюк, прибитый к стене, но полушубок не снял, лишь расстегнул верхнюю застежку и присел на край лежанки.

— Аркан, говорят, хорош длинный, а разговор — короткий. Наверно, мырза, ты слышал, что в начале зимы у меня увели коня?

Алтынбай внутренне вздрогнул, почувствовал, что лицо заливается краской. У него хватило сил лишь на то, чтобы утвердительно кивнуть в ответ.

— Давно ты ушел от Тимаш-бая?

— Три месяца назад.

— Значит, тогда был еще там... Видишь ли какое дело: мой Вороной оказался в конюшне бояра...

— И что же дальше, агай? — проговорил Алтынбай, чувствуя, что его сердце готово выпрыгнуть из груди.

— Верно ли, нет ли — люди говорят, что Тимаш-бай сильно тебя обидел. Мне, мырза, нужна твоя помощь. Вырвать бы Вороного из плена...

Алтынбай наконец задышал свободно.

— Ходит слух, что ты, агай, собрался судиться с Егором Николаевичем. Это правда?

Насир сердито махнул рукой:

— С бояром судиться — последнего лишиться. У него там все бумагами прикрыто, так что надежды на закон нет, только на себя остается надеяться. Что будет, то будет. Согласишься ты, мырза, мне помочь или не согласишься — думаю, наш разговор останется между нами. — Насир, будто встревожившись, что кто-нибудь их услышит, понизил голос, перешел почти на шепот: — Я приехал к тебе, зная, что ты зол на бояра, хочешь отомстить ему. Иначе и шагу в эту сторону не сделал бы, у меня ведь не две головы...

Алтынбай уже не сомневался в том, что Насир говорит искренне, не догадываясь о его, Алтынбая, участии в похищении Вороного. Парню даже захотелось признаться в своей вине, снять тяжесть со своей совести — но не хватило решимости. Не предугадаешь ведь, чем это обернется, на что решится в ответ столь озлобленный человек. Но он вызывал сочувствие, поэтому, не дожидаясь, пока Насир выложит все, что у него на душе и на уме, Алтынбай сказал:

— Я, агай, понял тебя. Сделаю все, что смогу.

— Ты ведь хорошо знаешь двор Тимаш-бая, какая там охрана...

— Разбуди ночью — сразу скажу, где какие двери, какие запоры. Но без деда Самсона дело не выгорит.

— А он надежный человек?

— Могу довериться ему, как родному отцу. Только понадобится, думаю, четверть водки, чтобы подпоить охранников. Как это сделать — дед Самсон сообразит. Собаки меня знают, наверно, еще не забыли. Для них надо будет прихватить мяса. Отправимся туда в ночь на воскресенье. Было бы еще лучше под какой-нибудь их праздник...

— Значит, поможешь?

— Слово мужчины!

— Благое дело зачтется тебе, мырза, и на земле, и на небесах! — растроганно сказал Насир.

Глаза его радостно заблестели, будто он уже летел на своем Вороном. И Алтынбай был рад тому, что представляется возможность загладить вину перед аллагуловским охотником. Да и смерть Ганечки хоть в малой мере будет отмщена. «Он, злодей, сгубил ее, жизнь мою порушил, — подумал Алтынбай о Тимашеве. — Заодно бы еще и «красного петуха» подпустить, спалить бы все его проклятое имение!»

Обговорили, как будут действовать, и неожиданный гость растворился в ночи.

* * *

В условленный день Насир прислал своего старшего сына, чтобы он присмотрел за табуном, пока Алтынбай слетает в Ташлы. Алтынбаю удалось переговорить, не привлекая к себе лишнего внимания, с дедом Самсоном, заручиться его поддержкой и оставить у него четверть водки вкупе с кусками замороженного мяса для собак.

В субботу приехал с сыном и сам Насир. Во второй половине дня он и Алтынбай, поручив табун старательному пареньку, отправились верхами в сторону Ташлов. Подъехали к селу, когда уже стемнело. Оставив коней в уреме у моста через речку, пешком поднялись к барской усадьбе. По предварительной договоренности у ограды их встретил дед Самсон.

— Алтынка, будьте осторожны, — предупредил старик. — Сегодня в карауле Гришка-левша, выпьет он или не выпьет — бес его знает. Идти в конюшню через двор я не советую. Лучше пробить лаз в задней стене, снаружи. Тут есть место, где вода, стекая с кровли, подмыла связку. Ежели расшатать один камень, дальше дело легко пойдет...

— Дед прав, агай, — сказал Алтынбай. — Гришка-левша — псарь барина и сам его верный пес. Но если собаки не залают, за конюшню он выглядывать не станет. Надо пробить лаз.

На том и порешили. В указанном стариком месте стены выковырнули коротким ломиком два камня, расширили дыру и пролезли в конюшню. Теперь надо было найти Вороного и, открыв запертые изнутри ворота конюшни, как можно быстрей провести его через двор. Лошади, почуяв присутствие посторонних людей, встревоженно зафыркали. Но Алтынбай тихонечко подал голос, и они успокоились — не забыли, выходит, его. Отыскать в темноте стойло Вороного было невозможно. Алтынбай знал, где висит фонарь, зажег свет, и Насир, увидев своего жеребца, едва не закричал от радости, в его глазах блеснули слезы. Он погладил любимца по шее, накинул на голову уздечку, надел намордник, чтобы не заржал.

Через двор коня провели благополучно. Алтынбай вышел из конюшни первым, вполголоса окликнул сторожевых собак, кинул им по куску припасенного заранее мяса. Никого из людей во дворе не было, привратник спал в своей сторожке, стало быть, никто ничего не заметил. Исчезновение Вороного обнаружат лишь утром — тогда начнется переполох. Но на рассвете Насир с Алтынбаем были уже у загона, где дремали лошади Низам-бая. Насир поблагодарил Алтынбая, крепко обняв его, и ускакал с сыном в сторону своего аула.

* * *

Прошла неделя, как барин уехал в Козловку, и все нет и нет его — не возвращается. То ли ждет, когда установится санный путь после непроглядных буранов, то ли, как не раз уже случалось, изо дня в день парится в бане. Есть у него там любимая черная баня, в которой он лечит ногу, поврежденную пулей еще во время войны с французами.

Жирников с утра до вечера не спускал глаз с дороги, идущей со стороны Козловки, следил за каждой упряжкой, появлявшейся на горном перевале, но тройки Егора Николаевича среди них не было. Между тем накапливались дела, требовавшие его решений. Из Оренбурга на имя Тимашева прибыл пакет от генерал-губернатора Перовского — это беспокоило Жирникова более всего остального. Вскрыть пакет и прочитать, что в нем, приказчик не решался, барина такое самовольство может разгневать. С другой стороны, если пакет связан с каким-нибудь спешным делом, барин за то, что оставался в неведении, тоже по голове не погладит. Вот ведь как иногда бывает!

Тем утром, когда обнаружилось исчезновение Вороного, Жирников наконец не выдержал — ничего страшнее этого для себя он уже и представить не мог. Отправил в Козловку конного гонца. Не успела бы, по присловью, баранина в котле свариться, как барин нагрянул в ярости — вся дворня впала в трепет. Он тут же вызвал в контору на правеж Гришку-левшу, отвечавшего за охрану двора этой ночью. Сгоряча двинул кулаком ему по скуле.

— Проспал, старый волк?! Пятьдесят плетей тебе!

Гришка бухнулся на колени.

— Не губи, барин! Сколько лет верой-правдой служил и еще послужу! Нечистая сила, видать, меня ослепила, морок навела...

— Я все сказал! Прочь с моих глаз!

Жирников, надеясь отвести грозу от себя, усердно помогал хозяину в раздаче тумаков дворовым. Но вот Тимашев вперил взгляд в него самого:

— Ты-то, ты-то, Михаил, куда смотрел? Что же это такое — позволили, можно сказать, на глазах разобрать стену конюшни?! Вот сонные тетери! Этак ведь скоро все имение по бревнышку раскатают!

У Жирникова на крайний случай всегда наготове какое-нибудь предложение. И сейчас, выждав, когда хозяин несколько остынет, сказал:

— Егор Николаевич, позвольте мне с десятком хватких парней объездить окрестности. Пока вызовем стражников, след жеребца может пропасть. Здешним дикарям-нехристям ничего не стоит даже зарезать его и съесть. Первым делом нагрянем во двор этого охотника…

— Смотри у меня, Мишка! Не вернешь жеребца в мою конюшню — ничего хорошего не жди. Всю вину на тебя возложу, под суд отдам — в Сибирь в кандалах пойдешь!

Кто-кто, а уж Жирников-то хорошо знает, что барин слов на ветер не бросает.

— Егор Николаевич, сделаю все возможное и невозможное!..

Видя, что эти слова подействовали на Тимашева успокаивающе, приказчик решил доложить ему о накопившихся делах. Прежде всего осторожно положил на стол перед барином пакет от Перовского и отошел в сторону, делая вид, что содержание официальной бумаги его не интересует, хотя очень хотелось узнать, о чем там идет речь. Тимашев вскрыл пакет. По мере чтения письма лицо его становилось все серьезней.

— Генерал-губернатор вызывает меня к себе, — сказал он, посидев некоторое время в раздумье. — Не самое лучшее время выбрал, но что поделаешь, надо ехать. Василий Алексеевич по пустякам беспокоить не станет. Вели на утро приготовить коней.

Выложенное вслед за этим на стол сообщение из Оренбургского уездного суда окончательно наладило испорченное настроение барина. Суть сообщения: спор с Саньяповским юртом из-за леса у реки Купли тщетен в пользу помещика Егора Николаевича Тимашева. Решение обосновывалось тем, что в архиве межевой конторы нет чертежей или каких-либо иных доказательств принадлежности спорного леса у реки Купли саньяповской общине. Ввиду этого в новых межевых бумагах надлежит относить означенный лес с прилегающими сенокосными угодьями к владениям господина Тимашева. Ниже было приписано, что в возмещение затрат на снятие копий с архивных бумаг и прочих судебных издержек Саньяповский юрт в лице своего старшины — подателя иска в суд должен внести в казну 83 рубля серебром.

Прочитав сообщение, Тимашев засмеялся.

— Пусть теперь твой храбрый Рыскул, ха-ха-ха, почешет задницу! Нашел, умник, с кем судиться! Рубщиков леса переведи на Куплю, вели свалить там и бортевые деревья. Коль башкирцы начнут опять бунтовать, пошлешь гонца в Оренбург, вызовешь команду...

Жирников склонил голову, выражая готовность все это исполнить.

— Егор Николаевич, как быть с мелкими делами? Доложить? — спросил он, осмелев.

— Какие еще дела?

— Дворовый Петруха Кирьянов просит разрешения жениться на Марии, пристал — спасу нет.

— Пусть подождет пока, не горит! До них ли мне сейчас! Вернусь из Оренбурга — поговорю с обоими.

Докучать хозяину остальной мелочью приказчик не стал. А Егор Николаевич впал в раздумье и опять помрачнел. Народ распустился, участились случаи неповиновения, растет число беглых крестьян. Уральские казаки недовольны отношением Петербурга к ним, не хотят основательно заняться земледелием, платить подати. И среди башкирцев все больше становится бузотеров. Надо же — посмели увести коня из его конюшни! И в заготовке леса помехи творят: возить бревна за сорок верст и хлопотней, и дороже, чем за пятнадцать...