Ветер сотрясал лубяную крышу избы, хлопал брюшиной, которой было затянуто единственное на уличной стороне окошко, и, словно рассерженный тем, что не может проникнуть внутрь, бесился за саманными стенами. Кое-как натопленную вечером избу уже к полуночи выстудило. Сулейман, укрытый поверх одеяла еще и нагольным полушубком, под утро озяб, прижался спиной к жене, пошевелил пальцами ног, но не согрелся и больше заснуть не смог. Жена, Салима, заворчала спросонья:

— Ну что ты дергаешься, не можешь полежать спокойно? Блохи, чай, в такой холод не кусают.

Сулейман, не обращая внимания на ее слова, пробормотал себе под нос:

— Дверь сарая, наверно, снегом занесет, будь оно неладно!

Салима проснулась окончательно, толкнула мужа в бок:

— Сходи-ка, глянь на Комолую. Вечером беспокойная была, не отелилась ли? Как бы теленок не замерз.

Сулейман потянулся, высунул голову из-под одеяла, но подняться не спешил. Пробормотал опять:

— Собака вроде скулит, не бродят ли поблизости волки?

— Прислушайся хорошенько, может, и воют, — рассердилась жена. — Вечером гляжу — у Комолой вымя набухло. Подергала соски — молозиво выступило. Иди-иди, не ленись, позаботься о единственной своей скотинке. Заодно хворосту занесешь, я печку затоплю. В избе — собачий холод, холодней, чем на улице.

— Да рано еще. Кажется, первые петухи еще не пропели.

Жена вынуждена была повысить голос:

— Тьфу ты, совсем в лежебоку превратился! Мужик называется! Придется, видно, самой встать!

Муж, наконец, вылез из-под одеяла, нащупал в темноте стеганые штаны. Салима тоже начала одеваться. Вскоре Сулейман с трудом открыл дверь сеней, подпертую снаружи сугробом, и принялся стучать в дно старого тазика.

— Ах-ах, зачем ты это?

— Сказал же, что собака скулила. Коль ко двору подошли волки — отойдут.

Стучал, пока не добрался, местами проваливаясь в снег по пояс, до двери сарая. Салима подошла следом.

— Похоже, отелилась, — обрадованно сказала она, уловив, когда вошли в сарай, горячее дыхание коровы. — Лишь бы теленочек не замерз.

Пошарила в темноте руками, нашарила теленка — облизанный матерью, слегка подсохший, он уже пытался встать на ноги. Салима подняла его, прижала к груди.

— Скотинка моя, родненькая!.. На, заверни его в полушубок, унеси поскорей в избу. А я Комолую туда приведу.

Пока разжигали огонь в печи, Сулейман натаскал со двора снег, затем растопил его во вмазанном в очаг казане, напоил корову теплой водой, Салима, дав теленку пососать вымя матери, выдоила остатки молозива, замесила на нем тесто и для пробы испекла блин. На улице рассвело, буран приутих. Почуяв распространившийся по избе вкусный запах, из-под рваных одеял и старых бешметов один за другим вылезли ребятишки.

— Теленочек! Теленочек!..

Каждому хотелось поласкать еще нетвердо стоявшего на ногах теленка. Салима между делом покрикивала на детей, чтобы убавить их пыл, не дай Бог, нанесут неразумные какой-нибудь вред скотинке. И корова как бы защищала своего детеныша, облизывала, глядя на него большими влажными глазами и ласково помыкивая.

До утреннего чая Салима раздала детям по парочке горячих блинчиков. После чая вновь принялась печь блины, подкидывая в печь хворост, главным образом чилижный. По избе поплыло тепло, потолок вспотел и начал постепенно подсыхать. Но блины на мелких, нежарких угольках пеклись долго. Салима провозилась с ними почти до полудня. Когда наконец расселись на нарах кружком, чтобы вдоволь полакомиться яством, из сеней послышался шум. Кто-то, ударяя валенком о валенок, стряхивал снег.

— Кого еще там принесло? Не дадут спокойно поесть, — заворчала Салима и торопливо накинула на теленка грязную тряпку. — Как бы вдобавок не сглазили его!

— Кто бы ни пришел — едино гость, направленный к нам Аллахом, — проговорил Сулейман. — Есть, должно быть, у человека нужда, раз в такую погоду не усидел дома...

Рослого парня — входя, он задел лисьей шапкой притолоку — хозяева узнали не сразу, уставились на него, перестав жевать. И тот, прежде чем заговорить, постоял, потирая ладонью мокрое, покрасневшее на холоде лицо, поблескивая черными глазами.

— Агай, енгэ, не узнаете, что ли? Это я, Алтынбай. Как поживаете?

— Бэй! Ты еще, оказывается, на этом свете! Каким, как говорится, ветром?

Сулейман подбежал к племяннику, обнял, помог снять заплечный мешок. Алтынбай разделся, опять постукал валенком о валенок, поставил их в угол. Прежде чем подсесть к скатерти с едой, достал из своего мешка сверток.

— Это городские гостинцы для ребят, и для вас чай-сахар. Я прямиком из Оренбурга.

Енгэ раздала детям по крендельку, остальное, завернув в платок, убрала на полку.

— Вот как кстати пришлись твои гостинцы, кайнеш*! Как раз и корова сегодня, слава Аллаху, благополучно отелилась. Соберем завтра старушек на чай.

————————————

* Кайнеш — младший родственник мужа.

Сулейман, взволнованный тем, что родной его племянник, о котором уж и вспоминать перестали, объявился вдруг живым-здоровым, поглядывал на него, не находя, что сказать, как начать разговор, только Салима тараторила без умолку:

— Ты, кайнеш, наверно, уже женился, не может быть, чтобы в таком возрасте в холостых ходил. Где оставил невестушку, кто она?

— Да нет ее… — дрогнул Алтынбай, вспомнив горькую свою любовь.

— Иди ты, вон какой вымахал, а все холостой! Коль сам не нашел, давай я высватаю.

— Несешь пустое! — поморщился Сулейман. — Человек едва в избу вошел, а ты уж со сватовством к нему пристала.

— Уж и пошутить нельзя!

— Дай человека послушать. Ну, братишка, рассказывай, где побывал, что повидал. Как жилось?

— Всяко, агай. И хорошего, и плохого было вдосталь. Расскажу мало-помалу, в один присест все не пересказать.

— Слышал я, будто бы Тимаш-бай очень тебя любит. Наши на ярмарке как-то видели тебя с ним, красиво, говорили, был одет. Порадовались мы: хоть один из наших в люди выбивается, в радости поживет.

— Со стороны, агай, многое красиво выглядит. А русский ли барин, наш ли бай — все они на одну колодку. Все тебя любят, если на них безропотно работаешь и ничего не просишь, а попробуй слово поперек сказать!.. По правде говоря, я барина своего толком не знал, только когда сам угодил в беду, понял, какому дьяволу служил...

За чаем Алтынбай поведал о несчастье, случившемся с Гайникамал, кое-что из услышанного от деда Самсона пересказал.

— Вот так, агай и енгэ, пришлось мне плюнуть и уйти из этого, как вы думали, рая, — завершил он свой рассказ. — Решил вернуться в отчий дом, в родной аул, может, мое счастье тут меня ждет.

После чая он вышел во двор, раскидал снег, выкопал из-под сугробов хворост и нерасколотые чурбаки, все это порубил, переколол, аккуратно сложил. Почистил сарай, выровнял земляной пол, сбив все комки. В сравнении с огромным барским двором дядин показался маленьким, тесным, как курятник. Все в нем обветшало, стояки сарая покосились, подперты кольями, солома на крыше сопрела, местами провалилась внутрь. Нет своего колодца, енгэ ходит за водой через Нижнюю улицу к проруби. И все же, несмотря на все это, Алтынбай думал, что дядя счастливей, чем он сам. У дяди дымит своя труба, рядом — жена, дети, а у него, Алтынбая, ни кола ни двора, носит его по свету, куда ветер подует.

Салима наблюдала за ним, восхищаясь тем, как споро справляется он с работой. Весь день ее мысли крутились вокруг парня. «Что если посватать за него дочь Мурзаша? Кто знает, может быть, отдаст. Породниться с таким состоятельным человеком и для нас не лишне, — рассуждала она. — Коль Алтынбай укоренится тут, обзаведется хозяйством, глядишь, и дяде нет-нет да поможет. Парень-то ведь на загляденье, такой быстро добро наживет, были бы руки-ноги целы».

Женщина, по присловью, еще и подумать не успеет, а мысли ее уже вертятся на кончике языка. Салима, выбрав удобный момент, попробовала выложить свои соображения мужу. Тот резко осадил ее:

— Думаешь, неправедно нажитое Мурзашем принесет тебе пользу? Как же, жди! Пойдешь сватать его дочь, так он еще и нос задерет. Не морочь голову парню!

— Сколько можно чваниться своей честной бедностью? — разозлилась Салима. — Мурзаш два раза в год скотину режет, а у тебя, праведника, на все про все одна худая коровенка!

Отчитав мужа, Салима все же решила насчет задумки своей помалкивать. А то пойдут разговоры, и кто-нибудь другой опередит ее. Надо сначала настроить Алтынбая, Мурзаш никуда не денется, рад будет выдать засидевшуюся в девках дочь за такого красавца.

Сулейману, обрадованному возвращением племянника, тоже приходили в голову разные мысли о нем. «Он ведь не будет жить с нами всю жизнь, захочет свить свое гнездо. А земля, что мне и брату от отца досталась, почти вся распродана. Остался на склоне Бишубы единственный годный для вспашки надел, как теперь с ним быть — ему отдать или самому засевать? Хоть бы денег он немного скопил, да похоже, как ушел ни с чем, так ни с чем и вернулся. Вот и работай на бояра! Не отдали бы его тогда Тимаш-баю — давно уже встал бы на ноги».

Алтынбаю и самому было ясно, что под дядиным кровом не вечно ему жить, поэтому замыслил он по весне отправиться в верховья Большого Ика и спуститься оттуда на плоту с лесом для строительства либо найти работу, разжиться деньгами для покупки того же леса. Но самым важным для него была сейчас земля. Доказывать свое право на клочок пахотной земли, которой пользовался дядя, парню и в голову не приходило. Разговор о его обустройстве начал в один из последующих дней сам Сулейман. Он был из тех, кто не любил ходить вокруг да около, поэтому, выбрав момент, когда Салимы не было дома, сказал напрямик:

— Братишка, уж не взыщи, я не смогу помочь тебе в обзаведении хозяйством. Я ведь продал надел, где сеяли просо, и сенокосный луг в урочище Одинокой березы тоже. Что поделаешь, полна изба детей, не помирать же было с голоду. Пришлось отдать землю Низам-баю за пустячную плату — год тогда выдался голодный.

Оставался единственный выход: выпросить надел у общины. Сулейман объяснил это, радуясь, что племянник не претендует на оставшуюся у него землю. Худо ведь дело, если кровные родственники затеют тяжбу меж собой: станут они ярыми врагами, то, что именуется стыдом и совестью, будет попрано.

Алтынбай еще не представлял в полной мере, сколь сложным окажется разрешение жизненно важного для него вопроса. Первая же встреча с давлеткуловским старшиной Азнагулом Бутясовым показала, что положение у него плачевное.

— Выделить тебе, кустым, долю из общинной земли даже с варежку размером мы не можем, — заявил представитель власти. — Прожив долгое время на стороне, ты утратил права члена общины, то есть и право на земельный надел. Ты теперь человек вольный. И землю можешь только купить.

— Нет у меня средств для этого, агай. Мне бы хоть небольшой участок, чтобы избу поставить.

— Участок, на котором живет твой дядя, принадлежал и твоему отцу. Вот у него во дворе и поставь.

— Да у него во дворе и на телеге не развернуться, как я там поставлю?

— Это уж не моя забота...

Такой ответ, конечно же, Алтынбая не удовлетворил. Он должен начать новую жизнь, а для этого где-то обосноваться. Возврата к беспечной жизни у барина нет, это ясно, значит, надо как-то зацепиться здесь.

В раздумье Алтынбай пошел прогуляться, направился в сторону Верхнего луга. Обходя замерзшее болото Татырсаз, стал напевать про себя какую-то грустную мелодию и вдруг вспомнил конец песни, которую давным-давно пел его отец:

...Никто при рожденье не хуже других,

Но счастье не поровну нам достается.

В памяти возник отец — высокий, статный, сердце больно защемило, в горле встал комок. Да что же это такое?! Одни владеют бескрайними просторами, другим негде даже шалаш себе соорудить!

Перейдя по льду через Юшатыр, Алтынбай поднялся по снежному насту на Охотничью гору. Вон сколько земли вокруг! Сейчас она под белым покровом, а весной вновь оживет, зазеленеет, расцветет... Походив по склону, на котором любил лежать когда-то, греясь на солнышке, Алтынбай успокоился.