С того дня, как украли Вороного, Насир места себе не находил. Лишился сна, еда в горло не шла. Все заросли, все овраги и балки в округе не раз проверил, не осталось поблизости людей, которых бы не опросил, но Вороной как в воду канул. «Только бы не зарезали, не съели, — думал Насир, горюя, — коль жив — отыщу». На его продолговатом лице заметно обострились скулы, орлиные глаза впали, густые брови, сдвинувшись, словно срослись над переносицей. И прежде не очень разговорчивый, Насир теперь совсем замкнулся.

Кто-то из сострадательных знакомых посоветовал ему сходить к бабке-ворожейке, живущей в соседнем ауле Давлеткуле. Бабка славилась проницательностью. Насир, не очень-то веривший в силу ворожбы, решил все же попытать счастья. Ночью, когда мир окончательно погрузился во тьму, он пробрался к стоявшей на отшибе избенке величиною чуть поболее бани, поскреб натянутую в оконце брюшину.

— Открыто, заходи! — послышался изнутри старушечий голос. — Зачем брюшину трогаешь, порваться ведь может. Тут девок нет, чтоб через окошко вызывать.

Насир вошел в задымленную избенку, едва не ударившись головой о низкую притолоку. Бабка раздувала огонь в очаге, стараясь разжечь горсть ивовых прутьев. Когда они вспыхнули, набросала сверху кизяку, затем сунула в пламя конец лучины, подожгла и другой конец воткнула в щель в стене.

— Откуда пришел? Чей сын будешь? — спросила бабка, с трудом разогнув спину. — Глаза у меня плохи стали, не разгляжу.

— Из Аллагула я, бабушка Сахипъямал. Охотник Насир, может, слышала.

— А-а... Так ты кордаша Газибека сын, выходит. Хороший был человек твой отец, который ты по счету из его сыновей?

— Второй, бабушка.

— Ну-ну... Ладно, садись, больше не вырастешь. — Старуха указала на два чурбака возле обитого жестью сундука и на один из них опустилась сама. — Рассказывай о своем горе. Ко мне ведь с радостью не приходят.

Слова Насира о пропаже коня и безуспешных поисках ворожея выслушала внимательно, не перебивая его. Затем расстелила на сундуке платок, достала из кармана поддевки затертый до дыр мешочек, высыпала из него на платок белые, величиной с горошины камешки.

— Не получилось с первого разу, ни о чем не говорят, — огорчилась бабка и зашевелила сухими губами, нашептывая какое-то понятное лишь ей самой заклинание. Собрала камешки в кучку, принялась сыпать, набирая их в горсть. Камешки легли, образовав неровный четырехугольник.

— Жеребец твой, сынок, недалеко отсюда, в четырех стенах, — сказала ворожея, подняв голову. — Видишь? Поищешь хорошенько — найдешь.

— Ай, бабушка, ежели слова твои подтвердятся, овца тебе от меня! — обрадованно воскликнул Насир. — Жив, значит? И не угнали его в степь к казахам?

— Говорю же, недалеко он. Как бы в стенах зиндана*.

— Ух, узнаю где, так любую стену прошибу! — Насир, разъярившись, ударил кулаком себе по колену.

— Постой, сынок, кину еще раз, проверю, не обманули ли камешки.

Насир следил за действиями ворожеи, затаив дыхание.

— Снова так же выпали! — обрадовалась бабка. — Каждый раз те же стены...

— Должно быть, так оно и есть. Я ведь и сам думал: ворованного коня, коль не зарезал его какой-нибудь безумец, не станут держать на виду. Умный человек сразу поймет, что жеребец — редкостный, племенной. Семья моя его с самого рожденья любила-холила, ребятишки теперь ревмя ревут, уж мочи нет их слушать, хоть из избы беги...

———————————————

* Зиндан — место заточения, тюрьма.

Насир вытащил из-за пазухи пачку чая, кусок сахара и, присовокупив к ним несколько серебряных монет, протянул старухе. Бабка чай с сахаром приняла, деньги вернула.

— Это мне ни к чему, сынок, все равно потеряю, на базар не хожу.

Насир все же попытался оставить ей и деньги — не взяла-таки. Когда он уже собрался уходить, бабушка Сахипъямал посунулась к его уху, зашептала:

— Ты загляни-ка, сынок, к вору Мурзашу. Наверно, знает, кто увел твоего коня, где прячет, не может быть, чтоб не знал. Воры меж собой в согласии живут, ворон, известно, ворону глаз не выклюет. Посулишь ему подарок — авось наведет на след. Только не говори, что от меня пришел, а то устроит мне проклятый какую-нибудь пакость.

— Спасибо, бабушка, хорошо, что надоумила...

Насир задами поднялся к кладбищу, оттуда, обогнув мечеть, вышел на улицу, добрался до ворот Мурзаша. Во дворе взлаяла собака, подбежала к воротам, видно, на ночь спустили ее с цепи. Насир в нерешительности остановился у калитки. Собака ярилась с другой стороны. Спустя некоторое время скрипнула дверь, послышался голос хозяина:

— Езтырнак, чего ты разбрехался?

— Мурзагали-агай, уйми-ка своего пса! — крикнул Насир.

— А? Кто там? Наши все дома, — отозвался хозяин, дав тем самым понять, что никого не ждет.

— Кто бы ни был, человек пришел к твоим воротам. Открой — узнаешь.

Мурзаш, держа собаку за ошейник, приоткрыл калитку.

— Вон кого ко мне занесло! Я же теперь шкурки не скупаю, — заговорил он как-то нарочито. Понимает ведь, что Насир среди ночи не со шкурками пришел. — Ну, заходи!

В избе Мурзаш зажег свечу и, стараясь скрыть внутреннее напряжение, принялся, как предписывает обычай, расспрашивать о житье-бытье.

— Как там у вас в Аллагуле? Здоровы ли твои детишки? Все ли благополучно в хозяйстве?

— Все бы хорошо, агай, да слышал ты, наверно, о моем горе.

Мурзаш хотел было ответить: «Нет, не слышал», — но, сообразив, что Насир не поверит, — весть о похищении Вороного разнеслась не только по ближайшим аулам, а, может быть, даже по всему уезду, — зачастил:

— Не зря говорят, что беда не по макушкам деревьев ходит, а по головам людей, приходит окаянная, когда не ждешь, надо же, кто бы мог подумать...

А сам при этом обеспокоенно думал: «Почему он пришел ко мне? Или уж кто-нибудь нацелил?»

Насир, конечно, понимал, что, спросив у Мурзаша напрямик, не знает ли, кто украл жеребца, ничего из него не вытянет, поэтому решил походить вокруг да около, охая да ахая, рассказывал, как много значил Вороной в его охотничьей жизни. Мурзаш в свою очередь понял, что собеседник его самого в причастности к похищению не подозревает, и задышал свободней.

— Браток Насир, я ведь давно отошел от таких опасных дел и нечистых на руку людей, а в молодости кто не баловался, не показывал свою удаль, — проговорил он как бы даже обиженно, но черная родинка на его левой щеке подергивалась, выдавая волнение. Насир заметил это. Сделав вывод, что хозяин почему-то неспокоен, усилил напор:

— Я, Мурзагали-агай, пришел к тебе как к близкому человеку, не для того, чтобы разговор наш на люди вынести. Может, слышал ты: не казахи ли увели моего коня? Слово твое будет оценено по достоинству. Мне бы лишь намек, чтоб на след напасть.

— Я не ясновидящий, браток. Пошел бы вон к бабке Сахипъямал, ворожее, она бы, глядишь, намекнула.

— За совет завтра же овцу тебе приведу, не сомневайся.

Утвердившись в мысли, что подозрение на него самого не падает, Мурзаш принялся любезничать:

— Приди ко мне с таким разговором кто другой, я бы давно его из своей избы выставил. А с тобой вот сижу разговариваю как с близким человеком. Хоть с твоим отцом мы не сотрапезничали, врагами не были. В нынешние времена и это немало значит.

Насир опять повернул разговор в сторону Вороного:

— Мне кажется, коль не отыщу его — сойду с ума. Я ведь его, как дите свое, в любви растил. Хоть бы заржал он, когда уводили, может, я проснулся бы...

Мурзаш, дабы и тень подозрения на него не падала, пересел поближе к горюющему охотнику, сказал будто бы сочувственно:

— Как мне с моим темным умишком представляется, жеребца твоего, браток, далеко увести не могли. В степь его, чтоб следов не оставить, еще до первого снега угнали бы. А на мясо такого красавца пустить — у кого рука поднимется? Должно быть, угодил он к человеку, которому шибко приглянулся. Не просил ли кто продать его?

И тут Насира озарило. Вспомнил, как в тот день, когда на сырте Билян взял живого волка, встретился с Тимашевым. Предстал перед глазами рыжебородый барин, жадно смотревший на Вороного.

— Ай, агай, если правда твоя, лисья шуба тебе от меня! — закричал Насир. Сердце у него бешено застучало, в голове зашумело. — Тимаш-бай... Он просил, десять коней за моего Вороного предлагал! Как же это мне самому на ум не приходило?!

— Правда-то, может, и моя, да у Тимаш-бая конюшня каменная...

— Будь она хоть железной, лишь бы Вороной был жив — выведу!

Насир, не прощаясь, пулей вылетел из избы.

— Если что, браток, я тебе ничего не говорил. Про лисью шубу не забудь! — крикнул Мурзаш вслед и улыбнулся в усы, удовлетворенно потирая руки.

Из-за занавески подала голос его жена, слышавшая весь разговор с ночным посетителем:

— Ай-хай, старый, по лезвию ножа ходишь...

— Да не ворчи ты! — отмахнулся Мурзаш, растянулся на нарах и тут же уснул.

А Насир собрался было этой же ночью отправиться в Ташлы, но передумал. Если Вороной в самом деле стоит в конюшне Тимаш-бая, просто так, без подготовки, оттуда его не вывести, это ясно как день. Вернувшись к себе домой, в Аллагул, Насир долго не мог заснуть. Лишь на рассвете забылся и успел увидеть сон. Странный сон.

Будто бы лежит он, Насир, на склоне сырта Билян, видит наверху Тимаш-бая, только голова у него не своя, а волчья. Барин держит в руке пучок ковыля. Нет, оказывается, это не ковыль, а клок из конской гривы. Барин пытается вскочить на Вороного, но тот не позволяет сделать это, встает к Тимаш-баю задом. При каждой попытке сесть на его спину барин хватается за гриву и вырывает новый клок, по шее коня течет алая кровь. Насир вне себя рвется наверх, но руки-ноги у него связаны, да еще кто-то сидит на нем. Бэй, это же Мурзаш! Как только Насир шевельнется, Мурзаш, оскалив крупные желтые зубы, еще сильней прижимает его к земле.

Проснулся в холодном поту, сердце готово было выпрыгнуть из груди. Осознав, что это был всего лишь сон, успокоился.

* * *

К барской конюшне, выложенной из камня-плитняка, с двух сторон примыкал частокольный забор. Вдоль забора, звеня цепями, бегали два огромных пса.

Насир, стоя в кустах, на бугре, откуда просматривался весь барский двор, дождался, когда распахнулись двустворчатые ворота конюшни. Уже рассвело, поэтому он смог разглядеть, что запоры установлены с внутренней стороны створок. Стало быть, ночные сторожа запирают конюшню изнутри, зайдя через небольшую дверь.

Конюхи начали выводить во двор породистых, с коротко остриженными гривами лошадей. Вороного среди них не видно. Насир едва сдерживал себя от того, чтобы ворваться во двор, затем в конюшню, осмотреть там все стойла. Ах, если бы не было псов, — каждый из них ростом с теленка, и оба, надо думать, свирепы, вмиг разорвут... Ага, вон и Вороного вывели. Он, точно он! Округлился, видно, кормят хорошо, но на прогулки не водят, топчется все время в стойле. Жеребец, словно почувствовав близость хозяина, застриг ушами, призывно заржал.

Насир решительно вышел из кустов, направился к воротам, ведущим в барский двор. Старик, стороживший ворота, преградил ему путь: кто таков, чего надо, сторонних пущать не велено. Видя, что сторожа не уговорить, Насир сгреб его в охапку, втолкнул в сторожку, подпер дверь снаружи и торопливо пошагал к барской конторе. Там никого, кроме приказчика Жирникова, не оказалось.

— Ты кто? Откуда взялся? Почему тебя впустили в такую рань? — вскинулся приказчик.

— Я пришел забрать своего коня, — напрямик выложил Насир. — Вон он у конюшни, мой Вороной.

Жирников побледнел, но быстро справился с растерянностью.

— Этот конь куплен Тимашевым Егором Николаевичем, принадлежит ему на законных основаниях.

— Врешь! Кто продал? Я его хозяин. Тимаш-бай хорошо знает это.

Порывшись в бумагах, Жирников вытащил лист гербовой бумаги.

— Вот купчая.

— Вранье! — выкрикнул Насир, даже не заглянув в бумагу. — Вороной — мой, барин просил меня продать его, я отказался, есть свидетели!

— Ничего подобного, — жестко сказал приказчик. — Жеребец куплен у Итжимасова Утягула, а как он к нему попал — нас не касается.

— Где Тимаш-бай? Я желаю говорить с ним.

— Барин уехал в Оренбург, — солгал Жирников. — Без него я не волен что-либо решать.

В это время, тяжело дыша, вбежал как-то выбравшийся из сторожки старик:

— Вот он, разбойник! Я его, Михал Андреич, ей-богу, не пускал, он меня за горло взял, чуть не задушил. Ах ты, вор!

В руке сторожа было подобие дубинки, он замахнулся на Насира, но бывалый охотник легко отвел дубинку в сторону.

— Вот, опять на меня кидается! — завопил старик. — Караул! Разбой!

Жирников, рассмеявшись, разрядил обстановку.

— Ладно, Михеич, остынь! После драки кулаками не машут. Пропустил ведь... — И обращаясь к Насиру: — Да, никак помочь тебе не могу, конь принадлежит барину.

— Я в суд подам! До губернатора дойду!

— Это уж смотри сам...

Насир ушел с тимашевского двора, чувствуя себя оплеванным и жалким. Лишь спустившись к речке и ополоснув лицо у проруби, несколько пришел в себя. В голове не укладывалось, что Вороной здесь, совсем рядом, а забрать его нет никакой возможности. Барин, понятно, ни за что не вернет его, не для того присвоил, чтобы вернуть. Вон ведь как жадно смотрел на коня тогда, при встрече на сырте. И надо же было, чтобы их пути пересеклись! Если бы не та случайная встреча, не обернулось бы все таким вот образом...

Долго Насир не мог избавиться от мысли вернуть коня, опираясь на закон. Обратился к юртовому старшине, тот лишь рукой махнул: ему ли, мол, тягаться с Тимашевым! Дошел до начальника кантона. И от этого ничего отрадного не услышал. Сразу стало ясно, что ради защиты прав Насира и пальцем не пошевельнет.

— Сам же говоришь, нет бумаги, подтверждающей, что конь — твой, а у Тимашева — купчая, — наставительно сказал кантонный начальник.

— Бэй, весь же аул знает, что я его с рождения растил. Могу свидетелей выставить. Да еще у него на правой ляжке наше родовое тавро выжжено.

Хотя эти доводы Насира были серьезны, начальник предпочел остаться в стороне от канительного дела:

— Мы не можем принять твою жалобу на рассмотрение. Господин Тимашев — человек благородных кровей, законы кантона на него не распространяются. По таким вопросам надо обращаться с прошением к оренбургскому генерал-губернатору либо в Петербург, в Сенат. Может, ты и прав, но дело обстоит именно так. — Начальник кантона встал из-за стола и, подняв повыше сползший с толстого живота ремень, добавил: — И что уж ты носишься с этим жеребцом, будто пупком с ним связан, других коней нет, что ли, на свете? Я бы тебе посоветовал не вступать в тяжбу со столь знатным человеком. Тимаш-бай, говорят, состоит в родстве с семьей самого императорского величества. Ежли бы ты поговорил с ним по-хорошему, может, возместил бы он тебе ущерб...

После этих слов Насир резко развернулся и ушел, хлопнув дверью.

— Кажется, я поступил верно, этот упрямец с замороженной башкой пытался впутать нас в неприятное дело, не так ли? — сказал кантонный начальник, обращаясь к своему писарю.

— Все было сказано верно, агай, — подтвердил писарь. — Только насчет Сената, пожалуй, не стоило говорить. Ежели он пошлет туда бумагу и разразится скандал, кончик плетки может и нас задеть. Господин генерал-губернатор не любит, чтобы бумаги посылали поверх его головы. Их все равно спустят ему, но след наверху останется. Нам, писарям, разъяснили это, когда собирали в уезде.

— Ты, шельмец, не вздумай болтать, что я посоветовал подать прошение в Сенат, смотри у меня! Шкуру спущу!

— Ай, агай, за кого вы меня принимаете!.. Я вот подумал: не предупредить ли Тимаш-бая? Мол, так и так, некий Насир намеревается подать жалобу на вас...

— А что? Ростом ты, кустым*, не удался, а соображаешь. Хорошие отношения с ним нам не повредят. В этом мире спорам и раздорам конца не будет, не лишне оберечь свои головы. Бери перо, напишем бояру-эфэнде…

———————————————————

* Кустым — братишка, обращение к младшему по возрасту.