Выписавшись из больницы, Андрей сразу же направился на почту. Весна бурно и властно брала свое. Вдоль тротуара, которым он шел, густо распушились молодой листвой тополя и липы, газоны отливали сочностью зелени трав и цветов, тут и там неугомонно порхали и щебетали птицы. В васильковой синеве неба светило яркое солнце, было тепло и даже немного жарко.

В сортировочном отделении, куда зашел Андрей, чтобы справиться о почтальоне из Костеневки, рябоватая женщина на его вопрос молча указала на мужчину у дальнего стеллажа, складывающего газеты в сумку. Словно что оборвалось внутри у Андрея и как-то беспокойно заколотилось сердце, когда признал в нем однорукого дядю Вадима, переехавшего в их Костеневку с поселка Холодный Ключ. Стараясь унять в себе волнение, парень не сразу подошел к инвалиду, а встал в сторонке, наблюдая, как тот одной рукой укладывал свое хозяйство в сумку.

— Здорово, Андрюха! — весело поздоровался дядя Вадим, когда заметил Андрея.

— Здравствуйте,— пожав здоровую руку инвалиду и с беспокойством заглядывая ему в глаза, тихо проронил Андрей.— А разве теперь вы?.. Варвара же… А что с ней?..

— Отгулы она взяла. Видать, в город с мальцом укатила. Пришла вот, попросила, чтобы я, значит, за нее пока...

Дорогой Андрей все больше молчал. Говорил почти один дядя Вадим. Он-то и рассказал, какой скандал устроила Алевтина Ивановна и как честила Варвару при всем народе и даже грозилась судом, если та добром не уберется из села.

Слушая невеселый рассказ о распре матери с Варварой, Андрей все больше мрачнел, гоняя от возбуждения и злости желваки на скулах. Ему казалось, что во всей этой некрасивой истории мать больше пеклась не о нем, своем сыне, а хотела досадить, отомстить Варваре, унизить ее. Но за что?

Мысли одна черней другой хороводились в голове парня, не давали покоя. Еще там, на почте, когда узнал, что Варвары нет в деревне, он почувствовал в себе какую-то пустоту, сейчас все для него стало вдруг серым, неинтересным. Что-то такое совершенно необъяснимое пока начинало втискиваться в душу, наводило на тревожные мысли. Андрей не знал, с какой стороны придет к нему беда, а что придет, он в этом нисколько не сомневался. И чем сильнее донимало его это предчувствие, тем сильнее начинал тревожиться за Варвару. Он только сейчас понял, как одинок и несчастен без нее, а значит, решать все ему одному. Решать за нее и за себя тоже.

При въезде в село, распрощавшись с дядей Вадимом, Андрей не пошел к себе домой, а направился к деду Михеевичу. Он понимал, что сейчас дома кроме матери никого нет, а с ней быть один на один ему не хотелось: опять пойдут уговоры, упреки, а это все уже порядком ему надоело, да и устал он от всего подобного. Гнетущая и непреходящая боль чувствовалась во всем разбитом теле, и на душе было мрачно и одиноко, как холодной осенней порою в голом осиннике. Сейчас было одно-единственное желание — лечь где-нибудь и хоть на минуту забыться, уйти от всех этих дум и переживаний.

Увидев из-за прясел Андрея, дед Михеевич вышел из сада, где они со старухой вскапывали грядки. Подав заскорузлую, в глубоких расщелинах морщин руку, громко поздоровался:

— Ать говорили черт знает что, а вот он, внучек-то мой! Жив-здоров! Да разве можно известь такого богатыря?.. Старая, давай на перекур!.. Совсем загнала, никакого передыху не дает.

— Загонишь тебя, кобеля старого,— поприветствовав Андрея, рассерженно бросила бабка.— Тебе все бы смешочки, а ить не думаешь, еще цельную грядку копать. И э-э-эх! — осуждающе покачала она головой.

— Не уйдет, успеется,— и, как бы жалуясь внуку, Михеевич со смешком добавил: — Ну чисто Тимирязьев, ядри ее в корень. Вот где талант пропадает! Ей бы в какое хозяйство, вроде нашего, аль районное руководство, вот бы задала там жару.

Бабка, посчитав, что со стариком бесполезно спорить, махнула на него рукой, ушла в избу.

— Дома-то был или сразу из больницы к нам? — усаживаясь на чурбачок, достав папиросы, пытливо глянул Михеевич.

— Из больницы, дедусь… Шел да решил вас навестить.

— И хорошо сделал. А то мы со старухой занялись огородом, совсем на улицу не выходим. Даве Лизавета прибегала, хлеба занесла. Теперь и в магазин нет надобности идти… Здоровье-то как, совсем оклемался? — дед помолчал, наслаждаясь папиросой, потом вздохнул, заговорил рассудительно: — И что ноне пошла мода: чуть что, сразу за ножи. Нет, в мою молодость окромя кулаков ничего в дело не пускали. И сам бивал и меня мутузили, но нож, упаси бог… Позором считалось. Рана-то сильно донимает?

— Не болит уже,— скучно ответил Андрей. Он выбрал из напиленных дров чурбачок, сел рядом. Михеевич проследил за ним взглядом, и, когда тот устроился, глуховато, в доверительном тоне сказал: — Наверное, передавали, какой скандал тут устроила мать? И чего она привязалась к этой почтарше? Срам-то какой…

Андрей молчал. Он сидел, опершись на колени, и упрямо смотрел себе под ноги. Какое он испытывал сейчас чувство, трудно было догадаться. Да деда Михеевича это, пожалуй, меньше всего интересовало. Он покуривал не спеша, щурил от дыма глаза, говорил медленно, поглядывая то на Андрея, то куда-то поверх прясел, где в прозрачной дымке чернело вспаханное поле.

— А ты не очень-то серчай. Она и в девках-то такая же была, немного взбалмошная. Это пройдет… Поостынет. Ты че какой кислый? Уморился, поди, с дороги?

— Есть немного, дедусь. Мне бы полежать чуток…

— Дык ты бы сразу и сказал. Сейчас я тебе в сенцах на диване постелю.

С этими словами дед поднялся с чурбачка, бросил окурок под ноги и, вдавив его в землю, растер каблуком:

— И ты не сиди, тоже ступай в избу. Сейчас пополдничаем и можешь на боковую…

Разбудил Андрея голос матери. Она стояла во дворе и громко выговаривала Михеевичу:

— Да что же это такое, папаня? Дом родной ему стал постыл… Дождалась, выходит…

— Тебе бы, доченька, немного угомониться надо,— тихо отвечал дед.— Знать, что-то у вас не так, коль родной сын не идет домой. Порядка, значит, нету…

С минуту стояла тишина, потом опять голос Михеевича донес:

— Не жалеешь ты его, Алевтина. В позор вводишь… Срамишь на всю деревню.

— Нет, это он меня ославил со своей почтальоншей перед людьми. Хоть глаз теперь не кажи. Пальцем все так и тычут…

— Вот-вот. И будут тыкать, если не укоротишь свой нрав. Ты не только себя ославила, но и сына в грех ввела. Не бережешь ты парня, не бережешь. Привыкла у себя на ферме с мужиками да доярками все нахрапом брать и тут свою линию гнешь. А ведь, подумай-ка, он ведь уже большой, у него, чать, и своя самостоятельность должна быть. Хошь не хошь, а с этим считаться надо.

— Да разве же я плохого ему хочу? Господи, да как вы понять не можете? Да я же для него…

— Не говори мне об этом, брось,— не дав договорить дочери, повысил голос Михеевич.— Откуда у тебя столько злости на людей?.. Огрубела ты вконец… Мало ли что у них с почтаршей было, это никого не касается. Сами заварили, сами и разберутся. А чтобы по деревне больше ни слуху, поняла? Еще раз говорю, не позорь парня! Да и тебе не велика честь быть склочницей! Образумься, Алька, если худого не хочешь.

На какое-то время голоса со двора затихли.

— Где он? — вдруг спросила Алевтина Ивановна.

— В сенцах спит. Видать, с дороги-то уморился, вот и прилег. Ты его не буди, пусть отдыхает.

До Андрея донесся скрип ступенек крыльца. Это мать решила проверить сына. Андрей закрыл глаза, притворившись спящим. Алевтина Ивановна постояла возле дивана, осторожно поправила одеяло, затем вышла во двор и тут же снова заговорила с отцом:

— Как проснется, ты его, папаня, домой посылай.

— И не подумаю даже. Захочет — сам придет, а не захочет, пусть здесь остается. Неволить не буду.

— Совсем, старый, из ума выжил. Да как же он будет жить у вас, если у него есть свой родительский дом? Есть мать с отцом, наконец! Люди-то что подумают.

Опять наступила тишина. Видно, дед не находил, что ответить. Он вдруг закашлялся, а затем чуть слышно сказал:

— Жалко мне тебя, Алевтина. Ты вроде той некованой кобылы: скребешься, скребешься в гору, а толку никакого… Мой совет тебе — не донимай парня, если совсем не хочешь потерять его. Вижу, он и сам не свой. Мучается. И ты не становись у него на пути… Не делай все наперекор…

То ли слова деда Михеевича повлияли на Алевтину Ивановну, то ли сама одумалась, но вечером, когда Андрей пришел домой, она была чрезмерно ласкова с ним, во всем угодлива. Ни одним словом не обмолвилась ни о его ранении, ни о самой драке, а может, хитрила, зная: заговори сейчас о том и другом, разговор непременно коснется Варвары. А ей этого явно не хотелось.

И за ужином, когда вся семья Соловьевых была в сборе, мать, к немалому удивлению Андрея, была непринужденно веселой и разговорчивой. Старалась показать, что у нее хорошее настроение и в семье полный порядок.

Василий Кузьмич тоже был чем-то обрадован, сообщил, что в колхоз пригнали новый трактор и что на правлении решили доверить его Андрею. Алевтина Ивановна и на это не замедлила шутливо откликнуться:

— Вот теперь, сынок, можешь на рекорд идти. Новую-то технику не каждому в такие годы дают.

— Это уж точно, мать. Не каждому,— подхватил Василий Кузьмич.— А все Захар Федорович… Он настоял, его рекомендация.