Весь следующий день Андрей отлеживался на скрипучем диване в чуланчике, поминутно подсовывая лицо к зеркалу и оглядывая заплывший глаз. В доме никого не было: отец вывозил сеялочные агрегаты и лагерное хозяйство в поле, а мать еще не приехала с дойки. Раза два заглядывала в чуланчик Лиза, но всякий раз, увидев отвернувшегося к стене брата, выжидающе молчала некоторое время и, тяжело вздохнув, уходила, не решаясь на разговор.

От одиночества и всего случившегося вчера на душе было муторно и тяжело. Беспокоило не то, что он до рассвета пробыл с Варварой, а страшила мысль: как он теперь покажется на улице с таким синячищем под глазом? Не сидеть же из-за него все время дома... «И угораздило же меня повстречать этого бугая,— мысленно ругал себя последними словами Андрей.— Теперь по селу столько наплетут языками... И позор-то какой... Не успел приехать, а уже ославился на всю деревню... Нечего сказать, хорош матросский старшина Соловьев». В голову лезли несуразные мысли. Андрей резко вскидывал от подушки голову, садился, потирал опухший глаз, виски, лихорадочно искал выхода, оправдания для себя. Он наперед знал, что этот его поступок ему не простят. Уж кто-кто, а мать обязательно выплеснет всю свою обиду, она-то уж закатит истерику... Мурашки холодили спину, когда он начинал представлять себе искаженное от испуга ее лицо и истеричный крик на всю избу. Андрей много думал, но ничего серьезного не находил, чтобы как-то смягчить гнев матери. Как ни крути, ни изворачивайся, а выходило, что кругом виноват он один и никто больше.

До самого вечера мучился мыслями он. Вечером по одному стали собираться домашние. Сначала пришел отец. Потоптался на крыльце, ушел в сад, где принялся что-то мастерить, тюкая топором. Потом, почти одновременно, явились мать с Лизой. Андрею казалось, что на этот раз мать громче обычного гремела посудой на кухне и даже ходила по избе резче, тяжелее. Несколько раз она наведывалась к нему в чуланчик, брала что-то, а может, только делала вид, что ей необходима та или иная вещь, но ни разу при этом не обмолвилась даже словом. Андрей с напряжением и тоской ждал, что вот-вот она не выдержит, и тогда уж держись: мать ничем не уймешь.

— Умывайся и иди к столу. Ужинать будем,— зайдя в очередной раз в чуланчик, сказала, наконец, Алевтина Ивановна. Постояла у него за спиной, хмыкнула что-то невнятное и ушла.

Андрей поднялся, потер опухшее лицо, успокаивая кружение в голове, вышел во двор к умывальнику. Плескался долго и с наслаждением. За весь день он впервые был на свежем воздухе. Продлевая время, старательно вытирал полотенцем лицо, шею и слегка побаливающую грудь.

Кончив умываться, Андрей поднялся на крыльцо, где на ступеньке сидел отец, потягивая папиросу. Молча опустился рядом. Василий Кузьмич подвинулся, давая место сыну.

— Не начали еще, пап? — после некоторого молчания спросил Андрей. Он видел хмурое, сосредоточенное лицо отца и понимал, что рано или поздно, а разговора с ним о вчерашнем случае не избежать. Вот и старался сейчас упредить его, а уж потом как выйдет объясниться с ним. Мать, та может и не понять всего, она женщина, а отец — другое дело, сам был парнем и тоже, наверное, дрался.

— Сеять-то?— не поворачивая головы, переспросил Василий Кузьмич.— Завтра с утра от Никольской гряды начнем. Сегодня туда агрегаты вывезли, вагончик подтащили. А на закрытии влаги Афанасий с Колькой Чуевым работают. Правда, сыровато, но дни-то какие?... На глазах сохнет земля.— Помедлил, закончил: — Председатель о тебе справлялся... Что-то надо ему...

— Ты бы, отец, лучше спросил, где он всю ночь пропадал, да где такую награду под глаз получил? — показалась в дверях Алевтина Ивановна. Подошла, встала за их спинами.— Позор-то какой! На всю деревню ославил... Дождалась сыночка! И разговоров-то что о драке... Хоть уши затыкай, никому на глаза не попадайся: все — как да что? Иду, значит, с фермы, а навстречу Сычиха...

— Ладно... Чего уж теперь,— устало перебил Василий Кузьмич. Притушил папиросу, поднялся. Встал и Андрей.

— Вот-вот! Всегда так, как коснется чего-нибудь серьезного... Смотри доладничаешь! Учти, у тебя дочь невеста!..— не отступала Алевтина Ивановна.

— Ма-а-ам,— протянул осуждающе Андрей.

— А ты помолчи! — грозно глянула на него мать, и в широко открытых глазах ее блестками чиркнул злой огонек.— Ты... Ты... Я всю ночь глаз не сомкнула!.. Извелась... Не-е-ет, этого я так не оставлю! Встречу эту тварь, такое устрою, такое!..

— Мам, перестань же...

— Ты мне рот не затыкай! Мал еще... Пусть все знают, какая она есть! — Алевтина Ивановна взмахнула утиркой, показывая в улицу, все больше и больше выходя из себя, оглашая двор криком. Потом сказала: — А тебе, сынок, одно скажу: выбрось из головы почтальоншу! Выбрось и забудь!..

— Ну хорошо, хорошо... Ты только успокойся.— Андрей приблизился к матери и долго смотрел ей в глаза. Усмехнулся, пожал плечами.— Ну за что ты ее так возненавидела? За что? Что она тебе худого сделала?

— Ой, люди добрые! — заверещала с новой силой Алевтина Ивановна, хлопая себя по бедрам.— Она мне худого не сделала! Да за эти дни, как ты вернулся, она у меня столько кровушки выпила, один бог знает сколько! Вот посмотри, аж руки начали трястись, как у алкоголика,— почему? Покой отняла, а он мне тут: что плохого сделала?

— Алевтина, ну хватит, пожалуй. На весь двор раскричалась... Неудобно же от соседей.— Василий Кузьмич дотронулся до плеча жены.— Уймись и успокойся. Сами заварили эту канитель, сами и разберутся. Без нас с тобой.

— Сами, говоришь, разберутся?.. Вот когда принесут тебе в подоле подарочек, тогда уж поздно будет разбираться! Тогда уж ничем не поможешь. Шлюх еще в доме у нас не хватало!..

— Ну зачем же ты так, мама! — с надсадой выкрикнул Андрей.— Ты же абсолютно ничего не знаешь о ней! Да если хочешь знать, она лучше...— Он хотел сказать: «Нас обоих», но вовремя спохватился, опасаясь, как бы мать, истолковав это по-своему, не устроила еще больший скандал. Замолчал, подыскивая слово. Потом глухо выдавил: — Ничего не надо делать... Понимаешь, мам, она мне очень нравится. И Варвара не такая, как о ней распустили здесь сплетни. Она лучше...

— Как же! Лучше и чище! Успела и замужем побыть и дитя нажить! А теперь и погулеванить можно. Обсосала тебя как теленка, а ты и уши распустил. Да-а, выходит основательно она запудрила тебе мозги. Она что? У нее на это опыт есть, как одурачивать вот таких пентюхов. Я тебе еще в прошлый раз говорила, не пара она тебе. Не пара и держись от нее подальше.

— А кто же тогда, по-твоему, мне пара? Любка эта?

— А хотя бы и она. Чем плоха девчонка? Всем взяла, и, по крайней мере, я о ней ничего плохого не слышала. И все время у меня на глазах...

— Варвара, выходит, плохая, окаянная? Значит, ее теперь и втоптать в грязь легче? Конечно легче, потому что за нее заступиться некому.

— Да пойми ты, сынок,— Алевтина Ивановна совсем уже успокоилась, говорила ровно, почти ласково.— Не там ты свое счастье ищешь. Красивая Варвара, не спорю, но только зачем она тебе? Чужой ребенок, и сама она без роду, племени... И еще не знай, какой она человек. Ты ведь вон какой у меня,— Алевтина Ивановна обняла сына, прижалась к нему, поцеловала в щеку.— Ну побаловался и хватит. Я же тебе не чужой человек, а мать, и ты у меня один, моя кровинушка. Разве же я хочу зла тебе? Ну не нравится Любаша, да разве других девчат мало в деревне? — она гладила Андрея и приговаривала, словно заклинание какое:— и давай решим навсегда, забудь про Варьку, и тебе будет лучше и мне покойнее станет. С дракой твоей все угомонится, забудется, а об остальном я сама позабочусь.

— Люблю я ее, мама,— сдавленно, с трудом вытолкнул из себя Андрей.— Нравится она мне, и другой никого не надо.

— Это только спервочка... Это от службы. Встретил после стольких лет бабу и, как говорят, втюрился по уши, себе вбил, что это и есть настоящая любовь. Но ничего, это пройдет. Это бывает с каждым. Пойми, сынок, я хочу тебе только счастья... Ну все, все с этим, давайте будем ужинать.

— Нет уж, подожди, мама. Если ты заговорила о счастье,— воспротивился Андрей, чувствуя, как от волнения зазвенел и показался не своим голос,— то ведь и Варвара имеет такое же право. Чем она хуже той же Любаши? Не отрицаю, выходила замуж, имеет ребенка, ну и что из этого? Неужели только поэтому она второсортный человек? А может, она вовсе и не виновата, что по молодости сгубил ее муж-подлец. Теперь, что же, пропащий она человек? Вот вся деревня сплетничает о ней, какой только грязью не обливают, а кто-нибудь вот так просто, по-человечески заглянул ей в душу? Попытался понять, каково ей живется? Ты, к примеру, знаешь? Молчишь, а знаешь почему? Да потому, что кроме себя и своего сына тебе до других и дела нет. Думаешь, не правду говорю?— Андрей перевел дух, помолчал и глухо, как будто только для себя одного, сказал: — Хорошая она... И другой мне не надо... Я так решил...

— Отец, ты слышал? Он так решил...— Алевтина Ивановна хохотнула, отошла к перилам, встала рядом с мужем. Хлопнула утиркой по колену: — Вот дети пошли. Только чуть пеленки из-под них подсохнут, а они уже все сами решают… Как это быстро у тебя получается: пришел, взглянул и все, решено, что встретил любовь до помрачения. Глупый ты еще... Думала, армия чему-нибудь научит тебя, ума прибавит, а теперь вижу, как был ты мальчишкой, так им и остался.

— Мне уже двадцать третий идет...

— Вот, вот. Года-то идут, а умом все еще дите несмышленое.

— Мама, я уже не маленький — и зачем что-то решать за меня? Ты забываешь, что я уже давно не тот, которого ты когда-то водила в детский садик. Вышел я из этого возраста. Вы-ыше-ел,— раздельно закончил Андрей.

— Нет, сынок, ошибаешься. Мать, она всегда остается матерью. Вам, молодым, конечно, трудно понять, да вы и не хотите этого. А напрасно.

— Тогда незачем усложнять дело. Заводить всю эту канитель. И прошу тебя, оставь Варвару в покое, ей и без того несладко живется.

— Это пусть она меня оставит в покое!.. Чтоб духу ее не было в деревне!

— Мама!..

— Ну что мама? Что? — вскрикнула вдруг Алевтина Ивановна. Она опять в одно мгновение наполнилась яростью: губы начали вздрагивать, а на лице выступили красные пятна. В широко открытых глазах была решительность и неприступная твердость убежденности.— В покое оставить? Да никогда! Не проси и не надейся!

— А сама? Разве ты не была молодой? Вспомни...

— Я? Такой?..— Алевтина Ивановна метнулась к сыну и наотмашь ударила его по лицу.— Замолчи сейчас же! Щенок еще попрекать мать-то!— она отвернулась, поймалась рукой за столбик перил крыльца и, захлебываясь от слез, ударилась в голос.

— Спасибо.— Голос Андрея вдруг осекся, и он, сглотнув, прохрипел: — Я хотел по-хорошему, а теперь...

В это время за воротами глухо фыркнул мотор подъехавшей машины, хлопнула входная калитка и навстречу сбегающему с крыльца Андрею шагнул председатель колхоза Захар Федорович. Он окинул быстрым взглядом двор, крыльцо, Андрея.

— Подожди-ка чуток,— схватил он за руку парня.— Куда это ты разбежался?

Андрей рванул руку, но председатель взял теперь его за обе и как бы встряхнув, повернул к себе.

— Андрей, что с тобой? Может, объяснишь?

— Да ну их,— с трудом прошептал Андрей.— Мать вон...

— Ну, ну. Успокойся и давай-ка в дом, там и разберемся.

Увидев председателя, Алевтина Ивановна перестала плакать, быстро вытерла передником слезы, поспешно начала поправлять прическу. А Захар Федорович, ведя под руку Андрея, поднялся на крыльцо и, будто не замечая состояния хозяйки, подал руку Василию Кузьмичу. Потом, оглядывая всех и ни к кому конкретно не обращаясь, громко спросил:

— Чаем поить будете?

— Проходи, проходи,— улыбнулась одними губами Алевтина Ивановна.— Мы как раз на стол собрали, вот и поужинаешь с нами. Вася,— обернулась она к мужу,— ты бы сходил в погребок... Грибков достань, с ледника сметанки возьми.

Вскоре на столе рядом с разваристой картошкой и ломтиками копченого мяса появились грибы и поллитровка водки.

— Наверное, в поле уже не поедешь? Одна стопка, другая не повредит?— пододвигая рюмку, спросила председателя Алевтина Ивановна.

— Ну, если уж одну... Пожалуй, не повредит,— усмехнулся Захар Федорович.— Ох, Алевтина, разбалуешь ты нас.

— Тебя разбалуешь. Ишь напугался чего.

— Да я не об этом. Завтра посевная начинается, опять ни свету ни просвету... Трудная пора настает, везде дефицит... То того нет, то другого. Вот и мечешься как угорелый. А, собственно, шел-то я к Андрею.

Андрей поднял лицо от тарелки, кося в сторону председателя отекшим глазом. А тот, будто не замечая его синяка, продолжал говорить все тем же деловым тоном:

— Хочу на трактор его. Ты как, Андрей, не подзабыл вождение-то? Денек-другой с отцом попрактикуешься, а там самостоятельно агрегат возьмешь. Думаем в две смены работу наладить, а у Чуева напарника нет... Вот и будете с ним на одном тракторе…

— Окромя Андрея уж и нет никого? — с тревогой спросила Алевтина Ивановна и, сокрушенно качнув головой, сказала, досадуя: — С таким-то синячищем? Теперь вот носить не переносить...

— А это ничего, житейское,— весело рассмеялся председатель.— Нынче за одного битого двух небитых дают.— И, дружески хлопнув Андрея по спине, подмигнул понимающе.— И еще глядя за что, а то и два можно поносить... Сам не раз потчевался кулаками ребят. Ничего — пройдет и до свадьбы забудется.

— И все через нее... эту почтальоншу... Варьку Сухареву. Да слышал, небось. У нас да не услышишь?

— Ма-ам,— отложил ложку Андрей.— Ну что ты в самом-то деле…

— А что ты рот мне затыкаешь? Скажешь, говорю не правду? Помолчал бы уж...

— Ну так как, Андрей? — поднимаясь из-за стола, спросил Захар Федорович.— Даешь согласие?

— Раз надо, то выйду.

— Вот и добро, значит, договорились.

— Да куда же ты, Захар? — засуетилась Алевтина Ивановна.— Посидел бы еще. И выпил-то всего одну стопку...

— Спасибо, Алевтина. Как-нибудь в другой раз,— председатель надел шляпу, разом оглядел всех Соловьевых. Василий Кузьмич тоже поднялся, чтобы проводить гостя.

Вышли они вместе. У ворот, прощаясь, Захар Федорович как бы ненароком сказал полушутя:

— Ты больно-то Андрея не давай в обиду. Знаю я Алевтину... Разойдется — не уймешь. Того и гляди вспыхнет, хоть прикуривай от нее... А сын у тебя хороший. Ты уж помоги ему.