Андрей шагал быстро, размашисто. В одной руке держал бескозырку с сумкой, другой — загребал, как веслом, далеко и легко относя ее во взмахе назад. Взойдя на изволок, он на миг сбил шаг, оглянулся, надеясь сзади увидеть попутную машину или, на худой конец, подводу. Но меловая строка проселка, убегающая вдаль, была по-прежнему пустынной.

Парень остановился, смахнул ладонью пот с лица, передохнул. Майское солнце уже перевалило за полдень, и в безветренном прозрачном воздухе отчетливо слышалось журчание жаворонка в вышине, а с ближнего распадка, где курчавились молодой листвой деревья, скрипучим голосом кричала ворона. Слева и справа на всю ширь чернело вспаханное поле. По краям дороги в бороздах еще держались лужицы воды от только что стаявшего снега.

Три года не был Андрей в своей деревне. Служба на флоте не баловала его: после отбоя, бывало, устав от вахт, валился с ног, забываясь во сне. И все же редкую ночь не виделась она ему с высокими ветлами возле пруда, рядком берез вдоль улицы, плетеными изгородями садов и огородов, откуда с ласковой теплотой в яркой бахроме лепестков выглядывали головки подсолнухов. И в этой милой картине деревни узнавал он свой дом с голубенькими наличниками окошек и высокое крыльцо, на котором вечерами после работы любил отдыхать отец. Часто и Андрей в такие минуты присаживался к нему и, держась ручонками за большую шершавую ладонь отца, заглядывал ему в лицо, по-мальчишески радуясь этой близости.

Реже виделась во сне мать и сестренка Лиза. Иногда словно из тумана вырисовывался ему фотографический снимок Любаши. Андрей всегда почему-то, как в детстве, бежал за ней, а она беззвучно смеялась и тут же пропадала. Или снился ему их белый танец в сельском Доме культуры, когда для всех призывников колхоз устроил торжественный вечер. Запомнилось почему-то только ее белое с блестками, словно снежинками, платье и розовые приоткрытые губы с сахарной белизной зубов.

Два года вели они с Любашей переписку, а потом все реже и реже стали приходить от нее письма. Под конец совсем перестали. Андрея это не смутило и не расстроило: от «заочниц» отбоя не было, а может, первые чувства к девушке не были достаточно крепки, или он вообще не любил ее по-настоящему. А вот думы о деревне не проходили. Особенно заскучал по ней в последние месяцы службы. И вот наконец демобилизация и эта долгожданная встреча со знакомым с детства проселком, с этим полем, небом, таким сейчас голубым и таким глубоким.

От радости ноги несли пружинисто легко, словно не отмахали в жаре и пыли без малого километров семь, а то и все восемь. Андрей кинул взгляд вперед: еще небольшой подъем – и там, со взгорья, где в одиночестве на продуваемом всеми ветрами просторе стоит кряжистый вяз, будет видна как на ладони его родная Костеневка. Он представил себе: вот войдет во двор родительского дома. Конечно, на него тут же взлает белогрудый Гард, а, признав в нем хозяина, в скулящей тоске будет рваться с цепи. Дома, наверное, никого не будет: Лиза, как писал отец, с утра до вечера пропадает в своей библиотеке; мать, пожалуй, в это время на дойке на ферме или в правлении колхоза с отчетами; отец, если начали закрывать влагу на полях, на тракторе в поле, либо еще где – мало ли у тракториста работы. И взойдет он никем не встреченный на крыльцо родного дома, взойдет, как чужой, без радостных возгласов, объятий. От этих мыслей тоскливой болью отдалось где-то внутри, но Андрей отогнал от себя неприятное чувство, улыбнулся. А может, это даже и лучше, что его не встретят: ну как он — такой пыльный, неухоженный — и сразу в объятия? Нет, во всем должен быть порядок. Сначала он почистится, прогладится, а уж потом по всей форме: «Здравия желаю, мои родненькие!»

Когда Андрей взошел на взгорок с одиноким вязом и когда в синей дали забелела крышами домов Костеневка, у него зарябило в глазах, а сердце заколотилось так часто, что готово было выскочить из груди. И от этого напряжения и волнения глаза вдруг заслезились, а к горлу подступил жесткий, сдавливающий комок. Стараясь унять волнение, Андрей остановился и все глядел и глядел в еле различимые квадраты огородов, в темные, казавшиеся сейчас игрушечными кубиками строения деревни, стараясь угадать среди них свой дом. Не идти ему хотелось в эту минуту, а сорваться с места и побежать со всей прытью мальчишеской резвости. Андрей сглотнул вздох, закрыл глаза. Очнулся лишь от громкого окрика сзади: «Тпру-у! Стоять!»

Матрос отпрянул в сторону, скользнул глазами по лоснящемуся крупу лошади, а затем перевел взгляд на возницу. В тарантасе, туго натянув вожжи, сидела девушка. Когда лошадь совсем остановилась, она, не выпуская вожжей из рук, полуобернулась, кликнула: «Садись, морячок, подвезу!»

Андрей вскинул на голову бескозырку, перебросил сумку в другую руку, легко, даже как-то привычно вспрыгнул на кожаное сидение тарантаса. Тот резко качнулся и заметно осел на рессорах. Девушка чуть потеснилась, дернула вожжами, и лошадь с места взяла рысью.

С минуту-другую ехали молча, не глядя друг на друга. Краем глаз Андрей отчетливо видел профиль лица возницы, ее прямой нос, полную, стянутую кофточкой-безрукавкой, по-девичьи высокую грудь. От девушки тонко пахло духами, особенно резко он чувствовал это, когда в мягкой качке тарантаса он нечаянно касался ее плеча и даже лица.

В какое-то время, словно сговорившись, они вдруг обернулись друг к другу. Девушка смотрела спокойными, открытыми глазами, и в них не было ни удивления, ни интереса к нему. Будто видела она его не раз и не два. Лишь полукружья бровей были чуть приподняты, придавая смуглому лицу детскую непосредственность.

Андрей как под гипнозом смотрел в черноту ее глаз и никак не мог освободиться от навязчивой мысли: «Кто же это такая? Неужели за эти три года какая-нибудь школьница-малявка смогла так вымахать, что он не может признать в ней знакомую?» Не выдержав ее пристального взгляда, он отвернулся, в мыслях представляя себе то одну, то другую девчонку-подростка, которая бы чем-то походила на его попутчицу. Хотел все же спросить, чья же она будет, но, обернувшись снова, вдруг раздумал. После некоторого молчания первой заговорила девушка:

— Веселенькая же у нас с тобой получается дорога, Андрюша Соловьев,— сказала и залилась громким смехом.— Вот уж матрос так матрос...— И, вдруг посерьезнев, спросила: — Ну что, совсем значит?

Андрей смолчал, не отводя удивленного взгляда от девушки.

— А ведь я сразу тебя сметила. На батьку своего, Василия Кузьмича, уж больно здорово смахиваешь. По всем чертежам соловьевская порода. Да и мать с Лизоветой проходу не дают, хоть стороной обходи ваш дом. Вот вынь да положи им телеграмму: сын должен с флота вернуться... Ну теперь-то уж точно дождались.

— Я-то, может, и Соловьев, это верно, а вот вас почему-то не припомню. Чья же такая красавица будет?— весело отозвался Андрей. Ему понравилось, с какой простотой и сразу на «ты» обратилась к нему девушка, хотя сам не осмелился этого сделать.

— И не пытайся угадать, Андрюша-морячок: не костеневских я краев. Не ваша.— Вдруг подав маленькую продолговатую ладонь, сказала: — Будем знакомы: Варвара, а проще — Варя.— В прищурах ее глаз так и прыгали озорные огоньки, в уголках подкрашенных губ затаились смешинки.

Андрей взял ее руку, но вместо того, чтобы сжать, лишь легонько тряхнул, но выпускать медлил.

— У вас на флоте все такие? — спросила она, показав взглядом на его руку, где покоилась ее ладонь, казавшаяся сейчас удивительно маленькой.

— Большелапые?

— Нет, а такие,— Варвара надула щеки и, согнув руки, покачала плечами.

— Я служил в морской пехоте, а туда хлюпиков не берут.

— Так, значит, ты не моряк? Или моряк, но не настоящий?

Андрей вдруг смутился, потупился, не зная как быть, как пояснить ей свою службу. А Варвара поглядывала на него и думала, что он обиделся на ее глупые вопросы. Вон ведь как напыжился, даже бескозырку снял, покраснел весь. Не придумав ничего лучшего к примирению, девушка остановила лошадь, а на немой вопрос парня с улыбкой передала ему вожжи, сказав при этом:

— Трогай, только тихонько, Андрюша, а я тут со своей почтой разберусь.

Варвара нагнулась, извлекла из-под козел тарантаса объемистую сумку и начала вынимать, а потом перекладывать — только одной ей известно в каком порядке — письма, газеты, свертки, бандероли. Когда она покончила со своим занятием, отряхнула руки, сняла косынку, распустив густые локоны иссиня-черных волос.

— Ну вот и все,— облегченно вздохнула она и, как бы извиняясь, добавила: — На почте не успела разложить по адресам, а в деревне ведь знаешь как? Кто прямо в улице встретит, кто у дома сторожит, и всем почту надо, да поскорей.

— А где же прежняя?

— Почтальонша-то? Да на пенсию отправили. Почту по три дня не возила: то у нее поясница болит, то ноги отнимаются...

Они уже въезжали в Костеневку. У первого дома Варвара велела остановить.

— Здесь бабка Пелагея живет. Старуха, какую свет еще не видел. Если ей первой не занести почты, на все село разойдется. И всего-то,— девушка махнула одной газеткой, затем перепрыгнула через канаву, побежала к воротам низенькой избенки. Там, заметил Андрей, стояла в стеганой фуфайке хорошо ему знакомая старуха по прозвищу Сычиха. Сделав козырьком ладонь, Сычиха пристально вглядывалась в него. Андрей тоже искоса и с любопытством наблюдал за ней и видел, как отбивается от старухи Варвара, показывая рукой то на тарантас, где он сидел, то куда-то в улицу. Матрос понял, что речь сейчас шла явно о нем. «Ну и пусть,— решил он про себя.— Вынес же ее черт сюда, к воротам. Хотел неожиданно объявиться — теперь вся деревня знать будет».

— Вот старая карга, — смеясь, подбежала Варвара. Она вскочила в тарантас и, взяв в руки вожжи, хлестнула лошадь.— Давай сначала до вас, Андрюша, а так мы и до вечера не доедем. Пристала, кто такой, да зачем и откуда везу? Насилу отвязалась.

Дом Соловьевых был на соседней улице. У переулка, который выходил прямо к их забору, Андрей вылез из тарантаса.

— Спасибо за дорогу и что подвезла,— поблагодарил он девушку, но отходить не спешил: держался за поручни тарантаса и, словно припоминая, смотрел ей в лицо. Не решалась отъезжать и Варвара. Она ожидающе и с какой-то непонятной покорностью глядела на Андрея с высоты своего сидения, переводя взгляд с одного на другое и так по всему лицу, как бы старалась лучше запомнить в нем что-то особенное для себя, а может, пыталась прочесть его мысли. Наконец, подавив в себе вздох, Андрей тихо сказал:

— У нас завтра вечером соберутся родные по случаю моего возвращения, так что приглашаю и вас, Варя. Придете?.. А то прямо сегодня, на ужин?

Варвара не ответила, лишь покачала головой, улыбнулась краешком рта. Андрей так и не понял, что означало это покачивание головой: то ли отказ, то ли согласие.

— Спасибо за приглашение, Андрюша-морячок,— вдруг рассмеялась она и тронула лошадь. Отъехав немного, оглянулась, помахала ему рукой. Андрей в ответ взмахнул бескозыркой, постоял с минуту и, подхватив сумку, пошел по переулку к дому. Когда он вышел на свою улицу, первое что бросилось в глаза — это невысокий бревенчатый сруб избенки под окном их дома и плотник, сидящий на одном углу этого сруба, в котором он без труда узнал отца. «Баню новую, должно быть, рубит. Писал ведь, что к моему приезду будет готова. Выходит, не успел…» — промелькнула догадка у Андрея, и он улыбнулся. Подойдя ближе, он хотел как можно веселее крикнуть: «Здравствуй, папа!», но не получилось. Спазмы сдавили горло и стало нечем дышать. Сиплым показался голос. Василий Кузьмич обернулся и было занес топор для удара по бревну, но, увидев сына, так и замер с поднятыми руками. В следующее мгновение бросил топор внутрь сруба, проворно спрыгнул на землю и, улыбающийся во все лицо, пошел навстречу сыну. Андрей поставил сумку и не успел сделать и двух шагов, как очутился в объятиях отца.

— Ну, здравствуй, сынок! Здравствуй! Наконец-то!..— взволнованно и радостно говорил Василий Кузьмич, обнимая сына. Затем, чуть отшатнувшись, с минуту разглядывал его все теми же смеющимися глазами, снова начал тискать и похлопывать по спине. Так они стояли друг перед другом, оба рослые, плечистые: один во флотском бушлате и бескозырке, лихо сдвинутой на затылок, другой в сером пиджаке и кепке, из-под которой клубком свисал чуб, уже заметно посеребренный сединой.

— Андрюшенька-а! Сыночек мой! — резанул воздух протяжный вскрик. Андрей вскинул голову и застыл, пораженный этим возгласом. В проеме распахнутой калитки, одетая по-домашнему — в ситцевой кофте с засученными рукавами и простеньком переднике,— стояла его мать Алевтина Ивановна. Обессиленная от радости и зашедшаяся от плача, она не в силах была сдвинуться с места, протянув к нему руки. Андрей рванулся, подбежал, обнял мать, и вот тут не выдержало и его сердце: слезы брызнули из глаз. Он нагнулся к ней, прижался, а она осыпала его поцелуями, гладила, что-то шептала несвязное, ласковое. Иногда отнимала лицо от него, взглядывала вверх, и Андрей видел, как из нежных глаз ее безудержно катились крупные и светлые, словно росные капли, слезы.— Андрюшенька, сыночек мой! Вернулся!..— приговаривала она и все гладила и гладила его.

На крыльце, куда они поднялись обнявшись, Алевтина Ивановна вытерла слезы и, обернувшись, усталым голосом сказала:

— Отец, за Лизой бы кого послать...

— Нашла за кем посылать,— хмыкнул Василий Кузьмич.— Да она сейчас в один миг здесь будет. Сарафанное-то радио по деревне давно уж, наверное, все разнесло...

Последние слова Василия Кузьмича потонули в отчаянном вое собаки. Все разом обернулись к конуре, где, задрав морду и сев на задние лапы, тоскливо выл Гард.

Андрей сбежал с крыльца и, подскочив к собаке, обнял ее за голову. Гард вырвался и, извиваясь всем телом, метался вокруг Андрея, пытаясь лизнуть его в лицо.

— А я как сердцем чуяла, сыночек,— ласково сказала Алевтина Ивановна, когда Андрей снова вернулся к ней и обнял за плечи.— Отпросилась с работы. Решила кое-что по дому прибрать, а сейчас вот пельмени затеяла… Как хорошо-то! Вот и угостишься с дороги.

— Мне бы, мам, в баньку сначала...

— Будет, будет тебе, Андрюшенька, банька. Отец враз истопит.

Алевтина Ивановна проводила сына в переднюю, метнулась на кухню и там загремела посудой.

— Мы на днях кабанчика закололи,— высовываясь из-за перегородки кухни, не переставала говорить она,— мясо-то часть по соседям раздали, а часть себе оставили... Все тебя ждали, сыночек. Ждем, ждем, а от тебя ни телеграммы, ни письма. Мы тут с отцом так переволновались... Ладно ли что с тобой. Ведь все передумаешь. Вон тут у одних, да ты, наверное, знал Витьку-то — Захара Авдеева сына? Тоже писем нет и нет, а потом — вызов... В Чечне погиб.

— Нельзя было, мам... Учения шли. Кто отличился, того в числе первых на дембель.— Андрей тоже громко отвечал матери, примериваясь у шифоньера во что бы переодеться.

— Добирался-то как? Пешком или на попутке?

— До Еланьской горы на своих двоих, а потом ваша почтальонша подвезла.

— Варька Сухарева, что ли? — вдруг выметнулась из кухни Алевтина Ивановна и, встав в дверях, в упор посмотрела на сына.

— Да, с Варей-почтальоншей,— выглянул из-за дверцы шифоньера Андрей и, заметив настороженный взгляд матери, спросил: — А что, нельзя разве? Девушка ничего собой, красивая, обходительная... Мне лично понравилась.

— Да так ничего особенного в ней нет, да только мой совет тебе, сынок: держись от нее подальше... Не связывайся...

— Андрейка-а! — с криком влетела в избу сестра Лиза.— Братуля-а, вернулся! — она обхватила Андрея за шею, закружила по комнате.— А я сегодня у Сычихи на тебя ворожила. Говорит, выпадает ему дорога — ждите... А ты уже дома. Андрей-ка! Ой как хорошо-то!..— Лиза отскочила от брата и опрометью бросилась к двери, и только топоток ее туфелек прошелся по крыльцу.

— Ну девка, ну чисто егоза,— скорее восхищаясь, чем осуждая, сказала ей вслед Алевтина Ивановна.— Скоро девятнадцать будет, а все ветер в голове. Не иначе как к Любке Игнатьевой понеслась. Подруги — не разлей вода. А то как же, ждала небось? Видная стала, красавица... У меня на ферме дояркой работает. На втором курсе зоотехнического учится,— не переставал доноситься голос матери из кухни.

— А что, она разве не замужем?

— Да чуть не просватали тут за одного приезжего, но что-то не получилось со свадьбой... Я же тебе писала как-то.

Входная дверь снова распахнулась, теперь в комнату вошел Василий Кузьмич. Он с порога сказал, обращаясь к Алевтине Ивановне:

— Ну вот и банька скоро будет готова, топится, пышет. Ты бы, мать, собрала нам белье пока.

— Нет уж, мужики, как-нибудь сами: я вот только-только с фаршем развязалась, а мне еще и тесто месить надо, опять же стряпать...

— Лизавета куда запропастилась? — спросил Василий Кузьмич и, увидев, как сын прикидывает на себя спортивные брюки, явно примеривая, несколько удивленный, заметил: — К нам, сынок, родня собирается, ты бы уж в этой с ними посидел,— и тронул рукав форменки.

— Знаешь, пап, я так соскучился по гражданке...— виновато улыбнулся Андрей и, погладив отца по плечу, добавил: — И куда я такой пыльный, комканый... Ты уж не обижайся. Я им в другой раз в форме покажусь. Каждому по отдельности...

— Ну-ну... По отдельности так по отдельности,— вздохнул Василий Кузьмич, но мысленно решил, что зря так сын поступает. Пришел солдат из армии, да еще с флота — и на тебе: сядет за стол в каком-то спортивном костюме с лампасами. Нет, не прав все ж он: чего доброго, гости обидятся. Но перечить сыну не стал, собрал белье, завернул в полотенце, сказал напоследок:

— Минут через десяток приходи, а я сейчас веничек запарю да и угли пошвырять надо.

Старая баня Соловьевых, уже немало повидавшая на своем веку и чуть ли не по окна вросшая в землю, с замшелой почерневшей крышей, стояла в конце огорода на берегу овражной кручи. Внизу, в широкой пойменной низине среди тальника и ольшаника, глухо шумела вода небольшой речушки, разлившейся сейчас во всю ширь дола, затопив прибрежные кусты и мостки переходов.

Андрей стоял над обрывом и как бы с птичьего полета оглядывал стекленеющуюся гладь воды, в которой пламенел закат майского солнца. Это было время, когда солнце еще не ушло на покой и предметы не потеряли своих очертаний, но уже с дальних увалов и лесных урочищ тенями расползались синеватые сумерки. Василий Кузьмич, наблюдавший за сыном из предбанника, раза два окликнул его, но Андрей, увлеченный увиденной красотой, даже головы не повернул. И тогда Соловьев-старший, видимо поняв, как истосковался сын по родному с детства краю, перестал его звать, сел на порожек бани, достал папиросы, закурил. Андрей пришел сам. Присев рядом, облегченно вздохнул:

— Красотища-то какая, пап! Так бы глядел и глядел. Не-ет, что бы там ни говорили, а лучше наших мест, наверное, нигде больше нет на белом свете!

Василий Кузьмич ничего на это не ответил, курил глубокими затяжками и чему-то затаенно улыбался. Три года он ждал возвращения сына и все эти годы мучился только одной мыслью: как поступит сын, вернувшись из армии? Подастся в город, как сделали многие его сверстники, или же останется жить здесь, в Костеневке? Ни в письмах, ни сейчас он не решался спросить об этом сына. А как хотелось бы узнать, чтобы не терзать себя сомнениями, успокоить душу. Подумывал и рассчитывал: «Может, в бане, когда будем мыться, завести разговор о его планах на будущее». Так прикидывал в уме Василий Кузьмич, пока не увидел сына над обрывом, а услышав сейчас от него про красоту, которой тот восторгался, понял, что нет, никуда дальше своей Костеневки Андрей, пожалуй, не уйдет, а, значит, будет вмести с ними в родительском доме. И так стало тепло и уютно на душе, что, окинув сына взглядом, он с нескрываемой радостью и веселостью сказал: «Ну что, сынок, пойдем париться?»

х х х

После ужина Лиза потащила Андрея в кино. Когда они вошли в зал, с крайнего места поднялась кассирша предложить билеты, но, узнав Лизу, тихо подсказала: «Садитесь вот на этот ряд, он почти полностью пустой».

Лиза посидела немного и, не предупредив Андрея, вдруг исчезла куда-то. Вернулась она скоро, ведя за собой девушку. На экране полуголая женщина, ужом извиваясь в танце, показывала обряды аборигенов далеких островов.

Андрей не сразу обратил внимание на пришедшую с Лизой девчонку. И только когда ярко засветился экран и в зале стало почти как днем светло, он взглянул в сторону сестры и глаза его расширились от изумления. Рядом с ней была Любаша.

Она, ничем не выдавая себя, напряженно смотрела на экран, и ее четко очерченный профиль красиво вырисовывался в сумрачном свете зала. О чем-то далеком, но таком близком вспомнилось сейчас Андрею, и он — не в силах отогнать мысли о прошлом — все глядел и глядел на Любашу, даже забыв на какое-то время и про кино, и про то, что сидит в этом зале. Видно, и девушка мучилась этим же, а может, почувствовала на себе его пристальный взгляд, обернулась к нему, и белозубая улыбка засветилась на ее лице.

— Андрей, с возвращением тебя,— сказала она и протянула к нему руку.

— Спасибо, Люба.

«Почему же сестра не посадила ее рядом? — озадаченно подумал Андрей.— А так не совсем удобно, да и вон с передних мест на них стали недовольно оглядываться».

После кино Лиза, сославшись на что-то забытое в библиотеке, исчезла, и Андрей один провожал Любашу. Они шли рядом и порой так близко друг к другу, словно хорошо просохшая дорога была узкой тропой, с которой каждому сходить было неудобно и небезопасно.

Оставшись один на один с Андреем, Любаша как-то замкнулась в себе, шла молча, чуть наклонив голову. Не решался первым заговорить и Андрей. И хотя сам хорошо сознавал, что сказать сейчас следовало хотя бы о чем-нибудь, лишь бы разрядить эту неловкость между ними, но слов как назло не находилось. Он ждал, может быть, Любаша заговорит, спросит о чем-нибудь, но девушка не подавала голоса, так же тихо шла рядом и время от времени глубоко вздыхала. А может, ее стесняло то, что она не ответила на его последнее письмо и на этом кончилась тогда их переписка.

Дойдя до Любашиного дома, они остановились, взглянули друг на друга и опять не обмолвились ни словом.

— Слышишь, Андрей, как шумит весна? — вдруг привалившись к его плечу, прошептала девушка.— Чувствуешь? Да?

Сейчас бы обнять ее, сказать что-нибудь ласковое или хотя бы вспомнить их прежние встречи, школьных друзей, а он положил свою руку ей на плечо, сказал с неохотой: «Да, весна берет свое, шумно гуляет». На большее у него не находилось слов. Какая-то непонятная скованность владела им. Он мучился из-за этой неловкости, злился на себя в душе, но ничего с собой поделать не мог.

— Ну я пойду, Андрей,— отстранившись от него, сказала девушка. Она вскинула на него голову, немного выждала, потом сорвалась с места, подбежала к калитке и, грохнув ею изо всех сил, скрылась в доме.

Андрей постоял с минуту-другую, досадуя на себя и на весь этот вечер и эту зряшную, как сам считал, их встречу, а затем не спеша зашагал вдоль улицы к своему дому.

В переулке, в тусклом отсвете дальнего фонаря Андрей случайно заметил промелькнувшую девичью фигурку. Что-то знакомое показалось ему в ней. Видимо, и его заметили: девушка, перебежав дорогу, вдруг остановилась, хоронясь в тени.

— Варя! — несмело окликнул он ее, еще не совсем уверенный, что это именно она. Фигурка не двигалась, продолжала стоять. Тогда Андрей ускорил шаги, а потом и побежал. Подскочив к ней и взяв за плечи, вглядываясь, спросил с дрожью в голосе:

— Варя, Варюша, это ты?

— Я, Андрюшенька-морячок! Я! — наигранно весело отозвалась девушка.— А ты вот что-то припозднился.

Был бы день — Андрей, наверное, не смог бы скрыть своего стыда. Он за все это время ни разу не вспомнил о ней. А еще приглашал, и она, возможно, приняла его приглашение, приходила к ним. И, мысленно ругая и понося себя за такую оплошность и как бы винясь в том перед ней сейчас, Андрей ближе притянул к себе Варвару и, всматриваясь в ее поблескивающие в темноте глаза, сказал чуть слышно: «Прости, Варюша. Нехорошо получилось...»

Андрей уловил в тот же миг, как мелкая дрожь пробежала по всему ее телу, а сердце отчетливо застучало: тук, тук, тук… Может, это волнение передалось и ему, как вдруг жарким огнем полыхнуло в лицо, и небо перевернулось своей бездной. Разом все заволокло в глазах, померкло. Он жадно припал к ее лицу, вмиг ощутив теплоту девичьих губ, их пьянящую медовую сладость.

Варвара словно надломилась, прижалась к нему, нисколько не пытаясь высвободиться из объятий. Только раз, когда он чуть отпустил ее, она шепотом, как простонала: «Не надо, Андрюшенька...»

И снова их губы сливались в долгом изнемогающем поцелуе. От него все смешалось в голове, гудело и мутнело. Андрей чувствовал, как он проваливается в какую-то бездну, стало нестерпимо душно, словно ему не хватало воздуха. Как знойным днем припадает путник к желанному роднику, так и он сейчас пил без отрыва сладость девичьих губ, пил и никак не мог утолиться ею. Но вдруг Варвара словно выпала из рук, выскользнула и тут же пропала в темноте. Андрей стоял растерянный, ничего не соображая. Где-то сзади он уловил шорох чьих-то шагов. Обернулся. Мимо, припадая на палку, прошла старуха. Он разглядел ее. Это была Сычиха.