Теперь я пью совсем уже по-черному. После того, что произошло, не хочется жить. Каждый час просветления хуже любой казни, и я тороплюсь как можно скорее задавить его новой порцией тьмы.

Теперь я не запрещаю недоумкам орать свои свинячьи песни. Теперь я сам ору вместе с ними:

Не ищите дна у бездны,

Нет у бездны этой дна...

Будь ты каменный, железный -

Все равно тебе хана!

Мне- хана, им - хана, всем - хана! Мы - люди бездны. Мы любим ее и не изменим ей. Мы умрем за нее. Мы - смертны, она - бессмертна.

Мне кажется, что в эти дни я перешел какую-то грань, которой все время опасался, но все-таки перешел. И мне стало легче. Меня перестала мучить память. Вместе с ней я потерял и стыд. Теперь я уже безо всякого угрызения совести требую с жильцов воздаяний за свои несуществующие услуги, пропускаю в свой «отель» только на условиях раздела добытых нищими средств. И те, и другие открыто ненавидят меня, но я чувствую себя всесильным и непогрешимым.

Сегодня родные хоронили Ниночку. Горе родителей безмерно. Я это видел, когда ее выносили из дому, но сердце мое молчало. Однажды мне даже показалось, что это не я пришел к ее подъезду в толпу провожающих знакомых и соседей, а кто-то другой, почти не знакомый мне человек. Я глядел на него как бы со стороны или как если бы смотрел на себя в большое зеркало. Чужой, бездумный, бесчувственный тип, чего ему здесь надо? - была тяжелая мысль. На большее меня не хватило, так я был чужд и безразличен самому себе.

Единственным, кто еще как-то смутил мои оледенелые чувства, оказался горбун Флейтист. Он, по-видимому, жил где-то рядом, а возможно, и в том же самом доме и вот вышел проститься. Ни к кому не подходя, никому не изливая своих соболезнований и переживаний, встал в сторонке и достал флейту. На него никто не обращал внимания, и он играл. Живым, почти человеческим голосом своей флейты он сокрушался, гневался и горевал вместе со всеми. Плакал, отчаивался, погружался в бездну и вновь воспарял к небу. И чего было больше в его плаче-песне - скорби, любви, надежды, он не знал, наверное, и сам.

Никем не званный, но никем и не гонимый, он шел вслед за гробом и играл, пока его несли по двору и потом загружали в катафалк. Даже когда машины уехали, а люди разошлись, он все еще стоял на обочине и играл, играл...

Я не заметил и сам, как слезы залили все мое лицо. Так и вернулся в свой подвальный закуток, упал на топчан, вцепился в него руками и зубами и застонал. Ничего другого не помню, кроме этих слез, спазм в горле и нечленораздельных криков. И еще какой-то жуткой тяжести, словно огромный общежитский корпус вдруг просел в своем фундаменте и всей своей страшной бетонной глыбой навалился мне на спину. Хотя нет, природу этой страшной тяжести я все-таки каким-то образом чувствовал. Не понимал, не осознавал, а именно лишь чувствовал: это подмяла меня под себя гора великой моей вины.

Потом пришел комендант Барсуков с кем-то из работников хозчасти института, объявил, что с работы я уволен, и выбросил меня с моими пожитками на улицу. Чтобы я не вздумал вернуться, заколотил дверь огромными гвоздями и, уходя, брезгливо ткнул сапогом под бок:

- Сколь предупреждал, идиот! А ведь мог бы жить человеком. Вот и подыхай, пьянь совковская!..

Они ушли, а я остался лежать в сугробе на своем тряпье. Подняться не было сил. Тут и нашли меня собравшиеся к ночи завсегдатаи подвала. Постояли, покурили и разошлись на поиски нового пристанища. Помочь, посочувствовать никому и в голову не пришло: кто я им, чужой и теперь совсем бесполезный человек? Один Домовой Вася долго не уходил, все что-то бубнил, вздыхал. Он же потом единственный и вернулся.

- Вставай, Иваныч, мы новую бездну нашли. Всем места хватит. Пошли...

О, эта бездна! Она огромна, многолика, вездесуща. Только пожелай, только сломись - она тут как тут. Уже ждет - заходи, а вошел - отрекись от всего, не отпустит.

Спасибо Домовому - растолкал, растормошил он меня. И тут я вспомнил, что в подвале остались немудреные его вещички, запас бутылок, которым он так дорожил. Да и матрасы с одеялами со склада Барсука чего-то стоят. Новая бездна ему их не припасла.

- Погоди, - говорю, - Вася. Нельзя же просто так добро оставлять. Погоди...

После ремонта соседнего дома на помойке осталась целая горка всяких труб. Я выбрал самую крепкую, выломал ею решетку подвального окошка, в которое так и не собрался вставить новое стекло, и мы вползли через него в подвал. Тут было тепло, привычно. Здешняя бездна давно стала своей, чуть ли не домашней. Уходить не хотелось, но другого пути не было.

Я помог Домовому вытолкать в окно все, что он отобрал для себя, похлопал его на прощанье по хлипкой стариковской спинке и вернулся в свой закуток.

Тяжесть, все это время лежавшая на мне, отступила, сдвинулась. Слезы иссякли, и что-то прояснилось в голове. На смену пустоте и безразличию пришла тревога.

Эта тревога не давала мне сидеть на месте, куда-то звала, гнала. Прилягу, натяну на голову одеяла, забьюсь под матрас - находит и там.

Чего ей от меня надо? Чем унять ее?

Я знаю - чем. Но этого у меня нет.

Уже ночь, к студентам не пойдешь, к семейным тем более. Да и вахтеры не пустят: по ночам там дежурят ребята с «калашами».

От безысходности заварил остаток чая.

Пусто, не то!

Опять ложусь и опять встаю.

Хожу, мечусь. И вдруг упираюсь лицом в стену из старых списанных шкафов.

За ней, за всякой этой рухлядью - теплая нора Барсука. Там всегда есть то, что мне необходимо. Вперед!..

И вот стоит передо мной бутылка. Со всеми фирменными и прочими причиндалами, не придерешься. Но мне и не надо придираться, я не чиновник из налоговой полиции и не сотрудник ФСБ. Я всего лишь рядовой из отеля «Бездна», мучимый одиночеством и тревогой. Мне сейчас пойдет любой самопал.

Да, бутылка стоит. И не одна. Сгоряча и с жадностью я нагреб их целую сумку: пей - не хочу!

А я и в самом деле - не хочу. Вернее - не могу. Не идет она в меня, проклятая, хоть кулаком проталкивай. Пробую толкать - разливается или выхлестывает чуть ли не вместе с желудком обратно. Что делать?

Вот положение! Сам организм предел поставил, что ли? Мол, план выполнен, отвали! Расскажи такое мужикам - не поверят. Сдвиг по фазе, скажут. Или симуляция. И уж во всяком случае станут очень жалеть. Как горемыку, убогого, как последнего сироту и окончательно неполноценного человека.

Меня начинает колотить знакомый озноб, и тогда я догадываюсь подливать водку в горячий чай. Сколько-то похлебал так и не заметил, как уснул.

Я спал, и мне снился сон, будто я действительно угодил в бездну. Спроси меня кто прежде, что это такое, я бы не сказал, а тут - вот она: яма не яма, шахта не шахта, но в общем огромная круглая дыра в планете, куда я лечу вниз головой.

Полет приятен, как любой полет, но меня почему-то охватывает ужас. Так немного жутко бывало в детстве, когда прыгаешь с крутого берега в глубокий омут. Но там знаешь: вот сейчас войдешь в воду, долетишь до твердого дна, оттолкнешься от него и вылетишь наверх, к спасительному воздуху.

Здесь нет воды, вокруг свистит воздух, но дышать нечем. А главное - нет и нет дна. От чего оттолкнуться, обо что опереться, чтобы вернуться наверх? Коварная бездна не имеет дна!..

От окончательной гибели меня спасает только пробуждение. Я вскакиваю, ошалело озираюсь кругом - где эта страшная дыра? - и воочию вижу ее у своих ног. Ужас, смертный ужас бросает меня к спасительному окну, и я на одном дыхании вылетаю через него на улицу и бросаюсь прочь от этого дьявольского места.

Ночь проходит в каких-то судорожных метаниях по полутемному городу. Неведомые пути раз за разом возвращают меня к мрачному спящему корпусу с единственным огоньком в цокольном этаже, как будто на всем свете нет для меня других путей. Я боюсь его до дрожи, но он будто притягивает меня невидимыми магнитами, от которых трудно отбиться. Но я все-таки отбиваюсь и опять куда-то бегу...

Где-то к середине дня я вдруг обнаруживаю себя возле старинной решетки Художественного музея. Почему именно здесь, не знаю, но словно бы кого жду. Вот в калитку музея нестройной гурьбой втекают какие-то люди. Молоды, должно быть, студенты на экскурсию. Я машинально следую туда же и вместе с ними перетекаю из одного зала в другой.

Все куда-то спешат, бегут от одной картины к другой, словно чего-то ищут.

Один я ничего не ищу. Я уже нашел.

Я узнал ее сразу, еще издали. И чем ближе подходил, тем узнавал все больше и больше.

Ну конечно, это она!

Темные волосы. Скорбные и добрые глаза. Светящийся лик.

Такой она была в молодости.

Но вот я приближаюсь к ней вплотную, встаю перед ней на колени и вижу ее - все ту же, но уже иную.

Милые, любимые, незабываемые морщинки на челе, у глаз, вокруг рта. Над челом - мягкое белое облако снежно-седых волос. Сквозь извечную думу и скорбь темных глаз веет лаской и всесветной добротой, какая была только у нее.

Зыбко и оттого немного странно: два лица в одном. Разные и единые. Оба дорогие, родные и вечные.

Я уже не могу молчать.

- Мама! - кричу я на все эти красивые гулкие залы. - Мама! Это я! Я пришел к тебе... Я нашел тебя... Спаси меня, мама!

Я еще успеваю увидеть образовавшуюся вокруг меня суматоху и беготню. Услышать испуганные крики про зевающую охрану, какого-то грязного бомжа и оскорбление богородицы. Почувствовать жесткий удар в спину.

- Руки за голову! Лицом к полу! Лежать!

И правильно: перед лицом матери даже стоять на коленях мало. Да с моей виной!.. Хорошо, что и они это знают.

И радости моей нет предела.