Наступила зима, и это вынудило меня наконец-то сходить домой. Надо было одеться по сезону и хотя бы немного привести себя в порядок. Дом, в принципе, находился недалеко, но кто бы знал, каких трудов стоил мне этот путь!

Почти за весь этот день я не употребил ни капли хмельного. Из общежития специально вышел, когда уже заметно стемнело. Особенно людные места обходил стороной, через подземный переход прошел в толпе бородатых мужиков кавказской смуглости и все благодарил городских начальников за плохое освещение улиц. Очень не хотелось встретить кого-нибудь из старых знакомых или родни.

Дом свой я узнал не сразу, потому что вышел к нему не по главной улице, а через дворы. Уже проходя, обратил внимание на светящийся огнями первый этаж. Озадаченный такой нерациональной тратой энергии, я сначала остановился, а потом и сдал назад: весь когда-то жилой этаж превратился в скопище магазинов и магазинчиков, конторочек и контор. Светился среди них и наш аптечный пункт.

Жена была дома одна. Увидела меня, нечесаного, небритого, немытого, и едва не бросилась к телефону - вызывать милицию. А потом расплакалась: мол, они меня совсем потеряли и уже не надеялись, что я жив. Пришлось соврать, что работы очень много, что очередной объект сдавали, что и в общежитии, где я по-прежнему слесарю, дел было невпроворот - готовил корпус к зиме, там и жил.

Жена у меня добрая, доверчивая, и врать ей было легко. Это раньше, особенно в детстве, когда после очередной мальчишеской шкоды приходилось что-нибудь фантазировать в свое оправданье, я долго и мучительно переживал свой обман. Теперь же все шло как по маслу - и про работу, и про деньги, которые пока задерживают, но которые обязательно будут, и про то, что в общежитии мне на время выделили специальную комнату, и про все другое, что волновало заботливую жену. Та охала, ахала, говорила о болезни моей престарелой матери, звала проведать. И я обещал, обещал, обещал…

И вот я опять в своем подвале, за которым с моей легкой руки закрепляется название - «Отель «Бездна». В первые часы, светлый, чистый, трезвый, я переполняюсь энергией созидания, мечусь по этажам, латая дыры в своем хлопотливом хозяйстве и удивляя тем своих жильцов. За время моей двухдневной отлучки поступило наконец тепло, и они прямо боготворили меня, наивно полагая, что это непременно моя заслуга, дело моих рук.

Вернувшийся из своего обычного обхода всех питейных заведений и помоек Домовой Вася не признал меня. Вот что значит побыть пару дней дома, в условиях цивилизации! И вот, значит, как низко успел я пасть тут за какой-то месяц моей дикой, варварской жизни.

Это меня огорчило. Но зато появилась надежда, что все это лишь временно, случайно, как бы понарошку, что скоро все как-то устроится и утрясется. «Витя, - говорила мне жена, - береги себя. Ты - наша опора, без тебя мы пропадем. Что бы ни происходило, будь выше обстоятельств, ты же всегда был таким надежным...» Если в тебя так верят, надо постараться. И я непременно постараюсь. Вот только обстоятельства...

Появление Депутата начинает меня медленно раскачивать, а потом мелко трясти. Я впервые начинаю завидовать дворовым псам, посаженным на цепь. Будь я таким псом, с какой яростью бросался бы я сейчас на него из своего угла, с каким остервенением рвал бы свою цепь, с каким наслаждением наблюдал бы его трусливое бегство!

Но я не пес. Не пес, но, странное дело, шея моя иногда чувствует охвативший ее ремень и за спиной нет-нет да прольется холодный звон стальной цепочки. Меня словно много-много лет держали на привязи и вот отпустили. Но привычка осталась. И, может, даже больше, чем привычка.

И в самом деле: были времена, когда своими базами и ракетами враг обложил нас со всех сторон, мы тоже понастроили своих ракет и в то же время на каждом углу, чуть не на каждом танке малевали белых голубей и красивые слова «МИРУ - МИР!» Мы так крепко держали себя на цепи, так настойчиво и бездумно вбивали в свои души этот красивый лозунг, что надолго отучили от действия, от поступков, от ответственности за них. Незримый хозяин так приучил нас к этой цепи, что в нужный момент, разучившиеся действовать и совершать поступки, мы не смогли защитить не только страну, но и самих себя.

А не та ли цепь держит нас и сейчас, когда неведомо откуда набежавшие дяди присваивают наши заводы, промыслы, шахты, когда эти дяди лишают нас работы, права на достойную жизнь, а страну достойного будущего? Видим их, знаем в лицо, на своих боках ощущаем их хлысты - и терпим. Больше того - голосуем за них, проводя в кремлевские и иные дворцы. Может быть, поступили бы иначе, да привыкли. Цепь помним! Хотя цепи-то давно нет...

Депутат уже расположился на привычном ящике, раскупорил бутылку, выложил яблочки, чего-то ждет.

- Эй, а Иваныч сегодня будет?

Меня он не узнает. Привык видеть грязным, обтрепанным, постоянно нетрезвым и уже не допускает мысли, что я могу быть и другим. А я могу. У меня своя жизнь, свои понятия, своя гордость. Я - инженер-авиастроитель. И зовут меня не «Эй», а Виктор Иванович Хохряков. Вот так!

- Или ушел куда? - допытывается Депутат.

- Ушел Иваныч твой! Совсем ушел, и никогда его здесь больше не будет! - кричу я не своим голосом и едва не топочу ногами.

Тот втягивает голову в свои кожаные плечи, подхватывает «дипломат» и почти бегом выскакивает на улицу. Поселившийся во мне пес ликует: враг струсил, враг бежит! Но я не пес. Я не ликую. Мне даже по-своему жаль этого несчастного и никчемного человека, у которого, может быть, еще есть свой шанс. Дай бог, чтобы он использовал его себе и людям во благо...

Ловлю себя на чувстве, что я не совсем искренен. Я бы больше поверил в то, что комендант Барсук перестанет воровать, обирать и губить несчастных, чем в то, что этот человек действительно когда-нибудь переродится. Не верю, но... этот ошейник, эта привычка, эта незримая цепь...

Я сажусь на свое место у окна, где сбежавший Депутат забыл свое питье, и наливаю себе из бутылки. После этого мысли мои путаются, рвутся, теряют свою четкость и убедительность, исходят на нет их энергия и правда. А ведь как ясно и верно думалось, и вот - ничего. Я закуриваю и ругаю себя самыми последними словами. То, что их могли бы принять на себя очень и очень многие, меня не утешает. Скорее всего - наоборот...

И вот опять все пошло, как прежде. Больше того - с наступлением холодов в мой теплый «отель» потянулись всякие увечные и убогие, в основном нищие, пьяницы и бомжи. Глядел я на это тараканье нашествие и вначале диву давался - откуда столько-то? Конечно, город у нас огромный, но чтобы вот так... в одно место... Пришлось приладить к двери задвижку и призвать на помощь Домового Васю. Тот и без того, как самый настоящий домовой, оберегал наше обиталище, а тут уж совсем раздухарился, точно всю жизнь только и мечтал стать хотя бы маленьким, но начальником.

Как бы я ни старался, завсегдатаев меньше не становилось. Уходили одни - приходили другие. Наши недоумки притащили за собой чуть не всю пацанву микрорайона. И те, и другие приносили выпивку и те еще свои характеры, так что ни один вечер не обходился без потасовок. Хотя к тому времени я уже отключал свой форсаж и, как говорится, шел на вынужденную, так что видеть всего происходящего в моей «Бездне» уже не мог.

Зато днем было тихо и хорошо. Особенно после того, как поправишь голову, выкуришь у приоткрытой двери пару сигарет и начнешь думать... какой же ты идиот, что так отвратительно распоряжаешься остатком своей единственной жизни?

В отличие от многих пьющих я не искал причин своего падения где-то вне себя, не сваливал его на кого-то другого, и это делало мне честь. Но как омерзителен и гнусен бывал я самому себе! Как беспощадно ругал и разоблачал я свое безволие, свое неведомо как прилипшее ко мне двуличие и трусость. Я уже разучился много и с удовольствием работать, но зато научился всякому другому - хитрости, лживости, изворотливости, осталось только пойти воровать. «Ты этого хочешь? - кричал я себе. - Так иди, иди!..» Хотя и до этого уже было недалеко.

Кончались эти приступы самобичевания всегда одинаково - очередной выпивкой. Иногда появлялась жена и едва не волоком утаскивала меня домой. Мать моя к тому времени уже померла. Я ее так и не проведал. И на похоронах не был. Стыдно, мерзко, но и это долго в памяти не задержалось, ничего не затронуло, будто и не о матери речь. Таким страшным человеком я стал. Я уже не смущался встреч с бывшими сослуживцами и соседями, за меня смущалась жена. Но удержать меня дома было не под силу и ей: я как-то умудрялся усыпить ее бдительность, чтобы вырваться за порог. А уж там дорожка в «Бездну» протоптана, глаза завяжи - ноги сами доведут. Вот и вели...