На другой день проснулся поздно. Открыл глаза - где, почему? Позвал Самцова - молчит, других мужиков из бригады - молчат. И правильно, догадался я: Федю недавно похоронили, ну а бригада... И еще раз догадался, что это совсем не коттедж, на котором мы авралим, а тот самый подвал того самого студенческого общежития, где я числюсь сантехником.

В подвале за ночь выстудило каждый кубический сантиметр, и как я только не околел! Огляделся - на мне куча всякой всячины, видно, кто-то пожалел, укрыл уходя.

И тут я совсем просыпаюсь - Домовой Вася! Вот где провел я эту ночь! Не дома, не в строящемся коттедже Мертвого города, а как раз вот тут, и Домовой Вася - совсем не сон.

Поднявшись со своего играющего пружинами топчана, я принимаюсь что-то энергично искать и начинаю раздражаться, потому что не нахожу. Банки на месте, пустая пивная бутыль валяется на подоконнике, а ее нет. Унес с собой или выпил до упора, а Домовой отнес на приемный пункт? Может, унес, а скорее выпил - все равно не по-товарищески. А еще Депутат: ни ума, ни воспитания. Вот заявится еще, я ему покажу...

То, что придет, я не сомневаюсь, потому что знаю: кто хоть раз заглянул в это заведение, вернется еще не раз. Уж такое это место. И монеток кидать не надо, все равно вернешься. Потому что... И тут я вспоминаю это застрявшее в памяти слово - бездна. То есть что-то без дна. Сколько ни кидай - полной не накидаешь. Сколько ни пей...

А пить хочется! Ну хоть воды какой-нибудь, что ли. Но и воды нет. Погремев в закутке железками, нахожу старый ржавый чайник. Что делать дальше, я знаю: беру ключ восемнадцать на двадцать четыре и бегу к вентилю. Вот и вода. В темноте не видно какая, но мокрая. Зато на вкус - гадкая, как из канализации. Мерзость!

После этого пить хочется еще сильнее. Другого пути нет, как бежать в киоск. И я бегу, шлепаю прямо по лужам, тороплюсь, будто меня кто-то гонит.

Вот и киоск. Вот и пиво. Бутылка уже открыта, - с пониманием нынче сидельцы в этих киосках! - и я подношу горлышко ко рту. Делаю несколько больших глотков - хорошо. Чтобы убедиться, делаю еще несколько. В самом деле - ничего, но бутылка уже пуста. Покупаю еще одну - это уже про запас, пустую прихватываю тоже (для Домового Васи) и медленной раскованной походкой возвращаюсь в свой отель.

Почему «отель», я не знаю. Просто у меня хорошее настроение и мне, как в молодости, хочется пошалить. А что, не отель разве, если в нем живут живые люди и заглядывают живые бывшие депутаты? Даже свой домовой есть. Сам вот ночевал нынче, но больше не буду - у меня пока свой дом есть. Вот закончу кое-какие дела и пойду. Как они там - без меня?..

В подвале-отеле меня уже дожидаются нервные жильцы. Когда попадаются нервные мужчины, это еще терпимо, а вот когда женщины... Это были женщины, и я, не упираясь, не отнекиваясь, тащусь с ними на этажи чинить их сливы, раковины, мойки, унитазы - все, что течет и никак не вытечет до конца.

За мое старание подобревшие женщины осыпают меня благодарностями и на общей кухне кормят жареной картошкой. К ней бы еще квашеной капустки или рассола с огурчиком... Огурчиков не нашлось, а капустка откуда-то появилась. Только подумалось, не попопросил, а именно подумал, смотрю - стоит. Хороший получился обед, заслуженный.

За этим обедом и застает меня Барсук. Ну, говорит, бросай эти шайки-мойки, есть дела более срочные, бери свой инструмент и - за мной.

Мне что - я на работе, что прикажет начальство, то и делаю. Иду. Выходим на улицу. Заходим за угол и останавливаемся.

- Смотри, - говорит Барсук, - красиво получилось, да? - А сам любуется своим магазином. Особенно девкой, которая нашла-таки в его «Оптике» очки своей мечты.

- Это еще что, - начинает мечтать новоиспеченный бизнесмен, - вот следующим летом оштукатурю, покрашу, красивые решетки на окна поставлю - картинка будет.

- Думаешь, дадут деньги на такой ремонт? - не сразу врубаюсь я. - Лучше бы о трубах подумал, сгнили ведь уже...

- Какие деньги! Какой ремонт? - отмахивается Барсук, надувая рыжие щеки.

- Так сам же...

- Так я только угол. Вот тут, где магазин... Здорово будет? Поди, никто мимо не пройдет.

- Сейчас в моде мрамор, - подсказываю я, - лучше итальянский.

- Ну, брат, загнул! - делано возмущается Барсук, а сам, вижу, доволен. Так что будет мрамор, будет! Чтоб не хуже, чем у других.

Вместе с ним впервые спускаюсь в «Оптику». Чистота идеальная, все блестит, молодая женщина вся в белом и, кажется, блестит тоже. По крайней мере очками, которые - «Только у нас! Только для вас!»

Через белоснежную евродверь следуем дальше и оказываемся в складе. И чего тут только нет - старые железные кровати, поломанные стулья, тумбочки, столы, платяные шкафы, горы списанных матрасов, подушек, одеял. Стена из шкафов перегораживает подвал так, что получается большое вполне автономное помещение. Конечно, если бы она была кирпичной, цены бы этому складу не было.

Говорю об этом Барсуку и чувствую - совет пришелся впору.

- А что, - говорю, - запах здесь такой... непонятный? Ну да, склад, мыши. А ты хотя бы форточки организуй. Когда обустроишься.

- Сделаю, - кивает, - и здесь, и в комнате за складом. А что? Если уж тратиться, так тратиться, верно?

- Очень верно, - соглашаюсь я, - в один сезон окупится. А уж потом... душа не нарадуется.

- Да уж ладно тебе... Сначала сделать надо.

- Сделаешь. Ты упорный.

Покурили, поговорили еще и - за дело. А оно для меня нехитрое: протянуть и закрепить кабель, установить пару розеток, организовать как следует свет. Это я могу, инструмент со мной, вот только все это под рукой иметь надо, из ничего, говорят, и бог человека не слепил.

Пока Барсук отлучается в свой комендантский кабинет, я осматриваюсь. Из горы матрасов и одеял выбираю что получше и перекидываю через стену на свою половину - не мерзнуть же нам с Домовым Васей, раз такое богатство рядом. Вернусь к себе, подберу. Это - первое. Ну а второе - что там пыхтит и булькает под кучей подушек и одеял? Какие-то бочки или чаны. Литров на двести. Приподнял крышку - и чуть не задохнулся от ударившего в нос сивушного запаха. Ясно. А что там за трубочки торчат из-за столов? Тоже ясно... Ну Барсук, ну бизнесмен! Да так ты скоро не то что из мрамора - из чистого золота дворец себе отгрохаешь! Но это не мое дело. Сам президент провозгласил: старайтесь, изобретайте, торгуйте, вы - опора державы, завтрашний день России. Ну а раз так, куда денешься? Изобретай, торгуй, барсучье племя!..

Догадался ли комендант о том, о чем догадался я, не знаю, но ласково похлопал по спине и опять бутыль пива выдал. А теперь, говорит, отдыхай. Вот я и отдыхаю. На матрасе. Под головой пара подушек, на теле пара одеял - красота!

Не забываю и Домового. Вот удивится, когда вернется со своего промысла! И пивка ему оставить надо, пусть порадуется жизни. Хоть и собачья она у нас, эта жизнь.

Расслабившись и согревшись под одеялами, я незаметно засыпаю. Когда я сплю, мне хорошо: никаких тебе мыслей, никаких забот. Все молекулы моего тела получают полную свободу и творят что хотят - может, даже ходят друг к дружке в гости, пьют вино и поют. Им это тоже нужно. Они ведь тоже живые.

Когда, наигравшись и нагулявшись, мои молекулы возвращаются на свои места, я действительно слышу пение. Неохотно стаскиваю с головы одеяла, открываю глаза - вечер. За окошком сумерки, в подвале, вокруг меня, рыжий свет от лампы. Еще один день прошел.

В конце дня они и появляются тут, эти недоумки. А куда им прикажете деваться? Школа опостылела, кружков нет, спорта нет, кинотеатры в церкви и мечети перепрофилировали, - не в оперу же с таким уровнем развития идти.

И деньги - тоже вопрос. Здесь на эти деньги они дешевого вина накупят, сигарет, травки, презервативов - так сказать, все удовольствия в одном, балдей хоть до утра. И никто им не указ.

Вот сидят, небось, в своем темном углу - бутылка по кругу, девчонки сами на колени лезут, магнитофон аж хрипит, несет культуру, - чего еще нужно им для полного счастья? Городской дворняге сытой помойки довольно, этим, по сути, таким же дворнягам, - такого удовольствия. Кому что, а зайцу морковка!..

Я уже готовлюсь гаркнуть на них, чтоб выметались или замолчали, и вдруг слышу в песенке их вчерашнее слово, запутавшееся в сетке оставшейся памяти. Что за песня такая, о чем?

Не ищите дна у бездны,

Нет у бездны этой дна.

Будь ты каменный, железный -

Все равно тебе хана...

Песня, в общем-то, совсем не страшная. Больше того - она о любви, о девушке, у которой глаза - как бездна, и в этой бездне утонет любой, кто в них поглядит. Правильно: типичная попса, дворово-подвальный хит подростков, банальщина. Но - припев! Почему он повторяется бесконечно и так агрессивно? Почему певец аж выворачивается наизнанку, аж визжит, аж дрожит всем телом, когда снова и снова, забыв о самой песне, выкрикивает эти слова в души глупым девчонкам и мальчишкам? «Не ищите дна у бездны, нет у бездны этой дна...» Что это - предупреждение об опасности, предчувствие чего-то ужасного или, наоборот, упоение этим ужасом и восторг? Чего тут больше, ведь чувствую и понимаю - песенка эта не только о любви. А может быть, и совсем не о любви.

Махнув рукой на этих непонятных недоумков и их эстетические привязанности, я подаюсь на улицу - за хлебом и чаем. Надо же чем-то питаться честному труженику. Да и чай, когда ничего больше нет, а голова трещит, тоже какой-то выход.

Возвращаясь с покупками, застаю у дверей молоденькую девушку. Силенок мало, никак не может войти.

- А ты куда, милочка? - говорю строго. - Тебе-то что в этой бездне искать? Что там потеряла?

В ответ - смеется:

- Пусти, дядечка. Там шалопаи наши культурно отдыхают. И мне тоже охота.

- Охота, значит... А чем эта охота кончится, знаешь?

Девушка симпатичная, старшеклассница или студенточка. Вся в черном - черная шубка, черные шерстяные ажурные колготки, черные сапожки выше колен. Только шарфик на шее белый. Ласточка да и только! Должно быть, из хорошей обеспеченной семьи.

- Пусти, дядечка, - просит, - я только посижу.

Проходящий мимо Барсук дробно хихикает:

- Чего такую красавицу на улице томишь? Нехорошо, Иваныч, нехорошо. Пусти, там у тебя их уже и так целый табун. Не отваживай молодежь.

Сдаюсь и я.

- Ну, смотри мне. Если что, сам выгоню, смотри!..

Возвращается со своего промысла и Домовой Вася. Сбрасывает в угол свою погромыхивающую сумку и бежит обратно.

- Ты кого там поселил? Это мое место!

Ага! Увидел матрас, подушки, одеяла и не поверил, что для него.

- Твое это место, твое, - успокаиваю старичка. - А вот простыней и наволочек, извини, нет, как-нибудь уж обойдись.

Маленькое ссохшееся личико Домового расправляет все свои триста морщинок и все сияет неподдельным детским счастьем. То, что в прежней его жизни водились и простыни, он уже не помнит, а если что и помнит, то больше не умом, а, скажем так, памятью тела.

Я вот, к примеру, тоже мало что уже помню о детских годах своих детей. А вот руки до сих пор помнят - и мягкие волосики, и нежные щечки, и даже крохотный грузик первенца, когда я в первый раз принял его на крылечке роддома. Память и стыд рождаются вместе с человеком, и нет ничего страшнее беспамятства и бесстыдства. Человек, лишившийся их, теряет в себе все человеческое и становится калекой. Опасным калекой, скажу. Не приведи господь...

- А ты дурак, - прерывает мои мысли домовой. - Опять не в той таре купил.

Пиво он пьет маленькими глоточками, почти лакает. Как котенок молоко. Закончив, хитро улыбается, долго возится с застежками своей одежды и наконец извлекает оттуда уже хорошо початую бутылочку, чекушку.

- Выпей. Для тебя сберег.

Я долго качаю головой и растроганно обнимаю его за худенькие стариковские плечи.

- Спасибо, родной. Ты настоящий друг. А допьем ее мы с тобой вместе.

Я разливаю остаток по банкам, мы дружно выпиваем, зажевываем горечь кисловато-пряным ржаным хлебом, и я укладываю Домового спать. Лишившись вдруг всяких сил, он становится совсем квелым и послушным, как младенец. Едва коснувшись мягкого матраса и подушки, мгновенно уснул. Спит уже, а ручонка все оглаживает прислоненную к изголовью сумку, точно боится ее потерять. Там у него все его состояние.

С приходом новенькой в углу шалопаев-недоумков сначала притихло, а вот теперь опять повело их - и магнитофон орет, и сами то из визга в хохот переходят, то обратно - из хохота в визг. Ну никакого воспитания у людей!

Поднимаюсь и иду на огоньки их сигарет. Серьезно предупреждаю:

- Если сей же час не затихнете, всех выпровожу на улицу. Непорядок это, понимать надо.

Один из них поднимается мне навстречу. По всему, вожак и заводила этого табунка гитарист Гера.

- Все, все, дед, заметано. А что случилось?

- Ничего не случилось - Домовой спит.

- Кто? Домовой?.. Ах, домовой!..

Тут поднялся такой смех, шум и гвалт, что лучше б не подходить к ним вовсе. И кто им сказал, что я пришел их веселить? Домовой? - хохот. В общежитии? - хохот. В этом подвале спит? - падают от смеха на пол, хватают друг друга за плечи, заливаются слезами, виснут на мне, валят с ног. Забавно им. Они давно ни во что не верят, а тут - живой домовой! Да еще спит. Да еще рядом с ними.

Они могли ожидать окриков, угроз, подзатыльников, чего угодно еще, но только не этого. Им это ужасно смешно, но в их истеричном хохоте я чувствую и холодок страха, этакую щекотку под мышками: а вдруг? Такое смешение смешного и жуткого им явно в новинку, и другой реакции на него они не знают. Потому и недоумки. Никому не нужные пасынки огромного города-мегаполиса. Дети подвалов и дворов.

После такой неожиданной разрядки я уже не могу быть строгим.

- Ладно, дядечка, мы помолчим, - просит новенькая, - с полчасика еще...

- Ну зачем обязательно молчать? - еще больше уступаю я. - Можете поиграть, попеть. Только не про бездну эту дьявольскую. Жутковато мне от нее.

- Ну что ты, дядечка! Веселая же песенка!

- Вот как раз оттого, что веселая. Такое не может быть веселым. И вообще...

Недоумки мои соглашаются, устраиваются в кружок вокруг гитариста и что-то тихо запевают, а я со спокойной совестью возвращаюсь на свое привычное место - на ящик у окна.

Там уже кто-то поджидает меня.

Оказывается - Депутат.

Злость моя на него уже прошла: не всех нас воспитывали в царскосельских лицеях, что с него возьмешь?

- Снег на улице, - сообщает гость. - Ну, я и зашел...

Зашел не потому, что снег, говорю я про себя, а потому, что имел несчастье однажды заглянуть в эту бездну. Заглянул и стал ее рабом. Он еще не понимает всей ее силы и всей своей беды, лишь неосознанно чувствует ее притяжение. «Не ищите дна у бездны», - поют мои недоумки. Они твердо знают, что у бездны дна нет, но не понимают, что тем она и страшна. Этот не понимает ни того, ни другого.

И опять - бутылка, два дешевых, сморщенных, как лицо Домового Васи, яблочка, долгие тягучие разговоры. Что-то происходит в душе этого мелкого и пустого человека, он нуждается в таких разговорах, ищет, кто бы выслушал его, перед кем бы и он, пустой и мелкий, выглядел не так мелко и пусто.

«Совесть заела», - ставлю предположительный диагноз, но тут же сам опровергаю его. От совести, от раскаяния ли это? А может, от зависти, озлобленности, от крушения несостоявшихся надежд? Ведь так старался, так многого хотел, никого и ничего не жалея, а что вышло? Не та сегодня Россия, не тот мир, не те люди, и сам он тоже. Получили другие - он не получил. Взяли другие - он, неудачник, взял слишком мало. А ведь хочется, хочется большего. «Как всем».

Вот опять сообщает новости из своего института. Оказывается, члены приемных факультетских комиссий стали приезжать на службу на собственных машинах. Откуда такие капиталы, когда на науку и образование наброшена пеньковая удавка? Господи, не знает... Да я уже с год газет в руки не беру и то знаю, для чего вся эта свара затевалась. Знает, знает и он. Не может не знать!

- Чего ты мне всю эту дрянь выкладываешь? Ты выложи ее там, где власть, - заключаю я.

- Докладывал, - тихо, почти шепотом, весь подавшись ко мне, словно по большому секрету, говорит он. - Да там все такие. Ни меры, ни стыда. Бандитизм и казнокрадство.

Тут уж я совсем не сдерживаюсь.

- А, пошел ты! Все вы козлы и гады. Это вы угробили страну. Это вы пустили по миру народ, лучшие его умы. Это вы поломали и мою жизнь, так что теперь я строю не самолеты, гордость России, а чищу унитазы и вожусь в дерьме. Пошел вон!

- Замолчи, совок! А кто тебе свободу слова дал? А кто...

- Свободу слова в форме «замолчи, совок»?!

Поднимается он, поднимаюсь и я. Еще немного - и мы вцепимся друг другу в глотки. У меня не осталось слов, но у меня есть рабочие руки. Они умеют говорить лучше языка. Когда их доведут до этого.

Но тут он ломает меня под корень.

- А где были вы, ты и твой народ, когда мы это делали? Не прятались же мы по чердакам и подвалам, а шли на улицы, на площади, выступали в парламенте, в газетах, телепрограммах - открыто, на виду у всей земли. Где в это время были вы? Почему не вы вышли на площади, ведь вас миллионы, а нас - горстка. И где был твой народ, когда мы из танковых пушек расстреляли ваш вшивый парламент? Ответь мне, и тогда я уйду.

Мне нечего было ему ответить, это и для меня была загадка. Хотя никакого геройства от них не требовалось: тогда уже повсюду сидели их люди. Как это случилось, я не знаю. Как не знаю и того, как народ-великан, опрокинувший Наполеона и Гитлера, сам лег под этих алчных пигмеев.

Я был разбит, опрокинут, раздавлен.

У меня не осталось не только слов, но и звуков, а руки опали, как никчемные плети.

Я сел, налил себе полную банку, выпил и заплакал.