Проснулся я рано и сразу почувствовал, что не отдохнул, как следует, после ночи, наполненной воспоминаниями и размышлениями. В голове продолжали "говорить и показывать" на телевизионном экране подсознания картинки с образами Шмыта, Жигаря, Дымика  и всех, всех, всех других героев мультика жизни про Мишку-Пуха и его друзей.

Первая мысль, которая оформилась в голове после появления признаков проснувшегося сознания - тему обдумывал я правильную и правильно, но не додумал ее до конца. Зачем драться в детстве и юности, если потом наплевать на все достижения и не сделать ни одного шага дальше? Ну, хорошо, тебя зауважали, ты горд и доволен, и что, цель жизни достигнута, можно умирать? В двадцать лет?

Это во времена неолита умереть в двадцать лет считалось нормальным окончанием и так уже затянувшейся жизни. До тридцати дотягивали только счастливчики, а в сорок ты был до неприличия стар и всем в тягость, так как давно был искалечен и не мог прокормить себя сам. Увидеть своего первого ребенка и умереть – наверное, так формулировали смысл жизни бродячие охотники на мамонтов. А первого ребенка они видели в пятнадцать лет, а может и раньше, совершеннолетие начиналось тогда, когда ты заслужил первую женщину, добившись права сказать - она моя.

 В некоторых племенах женщины говорили - он мой, потому что в этих племенах женщины определяли, кто чего заслужил.

Получается, что все мои "манежники" и я тоже после двадцати лет жили бессмысленно и зря? Получается так, если после двадцати все мы стали хуже, чем были в юности. Кто мы? Спившееся поколение поселка И-299/6. Так? Так.

Я встал с кровати и ходуном заходил из комнаты на кухню, где включил чайник, и обратно, где заправил кровать, и вновь на кухню, чтобы заварить чай, и обратно, чтобы надеть штаны и майку. А в голове все это время стучит: да нет, не так, у меня не так, я стал лучше, я смог двинуться дальше и завоевать новые рубежи. Но в это время я посмотрел на себя в зеркало: е-мое, ну и рожа! Прекрасных ты достиг рубежей, мечта завоевателя!

Сел я после "самолюбования"  за свой кухонный стол, налил крепкого чая и спросил сам себя с мужской прямотой: ты клятву нарушил? Отпил один глоток, второй, третий, пью и прислушиваюсь к мыслям, что заметались в голове, формулируя устраивающий меня ответ: не нарушил, не мог нарушить, я - хороший, я не такой подлец, я не подлец, я - и вот она правда, которая пробилась наконец-то через покров самооправдательного мусора - я подлец. Да - подлец. Хотя и не совершил какой-то одной большой, конкретной и яркой подлости.

У меня есть знакомый журналист по имени Серега. Приглашает он меня однажды в ресторан "Ростикс" и там под шашлычок из осетра и рюмку водки за разговором объявляет, что совершил сделку с дьяволом. Серега журналист  образованный и вроде как христианин, поэтому мне было ясно, о какого рода фустовском поступке он говорит. Не совсем ясны были детали его сделки и ее цена.

- Поясни, - попросил я его.

- После моей статьи о милиции на меня и на редактора генерал подал в суд. Иск - по сто тысяч на каждого.

- В статье крупная ошибка?

- Помнишь, я написал, что генерал в Чечне медичку изнасиловал?

- Помню.

- Я не смогу это доказать, мне обещали дать материалы проверки по этому факту, но включили задний ход и не дали.

- Значит, суд ты проиграешь, - уверенно сказал я Сереге.

- Не проиграю, потому что откажусь от своей подписи под статьей.

- Как, откажусь?

- Напишу заявление в суд, что редактор вставил кусок об изнасиловании без моего ведома, а мою подпись -  без моего разрешения.

- Но это подло.

- Знаю, но я уже решил, это я и называю сделкой с дьяволом.

- За сто тысяч? - уточнил я.

- Больше, - ответил Серега, но окончательную сумму договора и с дьяволом и с генералом не сказал.

- Раз решил, чем я тут тебе помогу?

- Мне помощь не нужна, я хотел попрощаться с тобой.

- Может, проснешься завтра, и другое что-нибудь решишь? - я глядел на него с маленькой-маленькой надеждой.

- Заявление уже в суде. Прощай!

Серегу у ресторана ждала машина, он быстро вышел и уехал. И мы не виделись и не слышались почти год. Когда Серега позвонил мне, и мы опять встретились, но не в ресторане, а на улице, под жидкими  тенями деревьев с обрезанными макушками, под шум машин главной улицы города, под пыль и вонь городского ритма  жизни.  Серега вдохновенно рассказал мне продолжение истории сделки, не обращая внимание на неподходящие условия для беседы и откровенных признаний.

Полетел Серега на недельку в Москву, где для него  неожиданно наметились неплохие перспективы профессионального роста. Все прошло в столице замечательно,  но во время обратного полета  с ним стало плохо в самолете. Температура подскочила до сорока градусов. Из аэропорта его на скорой доставили в инфекционное отделение, предположив по симптомам, что он чем-то отравился. 

Больной Серега почти что бредил и вспомнить, чего такого опасного съел, не смог. Анализы показали, что печень и почки фунциклируют нормально, и гепатита ни одной из букв латинского алфавита у него тоже нет.

Когда врачи в растерянности, их пациентам ничего не остается, как обратиться к знахарям и шаманам. Серега родом с Алтая, и даже в лице его есть специфические черты алтайских племен, черные глаза и торчащие двумя сопками скулы, поэтому вспомнили родовые  корни и разыскали близкого серегиного родственника, к которому по наследству перешли шаманские обязанности. А тот через сутки дал неутешительный ответ: Сергей должен умереть, потому как породнился с злым Духом, и Дух решил забрать его к себе в свое царство на Черном озере.

Уговорили шамана принести очистительную жертву и покамлать по-настоящему, а не в режиме пресс-конференции, вот вам вопрос, ждем на него ответ. Подарки в качестве отступного злому Духу  собирали и привозили все алтайские друзья и родственники семейного клана. Шаман шумно погрузился в транс и отправился по небу к Черному озеру с непростой дипломатической миссией. Вернулся оттуда под утро. Сказать, что он был усталый, но довольный - ничего не сказать. Шаман не мог выговорить ни слова от измождения, но при этом  небритое и сморщенное лицо его застыло в перекошенном состоянии, и на нем было выражение кривой идиотской улыбки, вернее той мимики губ, отдаленно напоминающей улыбку, но гораздо больше  похожую на оскал сошедшего с ума человека.

Вокруг него сидели люди, многие из которых занимают весьма высокие руководящие посты на Алтае, и все до единого боялись пошевелиться, ожидая - слова. "Он к нам вернется", - сказал шаман.

В палате инфекционной больницы в ту же самую ночь началось движение. Больной встал с кровати  и засобирался домой. Дежурная медсестра категорически протестовала, грозила вызвать дежурного врача и даже охрану, но потом лишь попросила хотя бы температуру измерить. Серега присел около нее на минутку, сестричка в белом халатике показалась ему девушкой симпатичной, ему не хотелось уйти и не сказать ей ничего хорошего на прощание. Пока держал градусник, наговорил ей кучу комплиментов, достал из под руки стеклянный стерженек и поднес к глазам симпатичной девушки -  36,6.

Через полчаса он был дома рядом с женой и ребенком, а через неделю купил билет на фирменный поезд "Байкал".

Прожив на родине десять дней, он приехал в Тюмень с пачкой прекрасных фотографий и планами написать историю своего древнего и мудрого алтайского народа. Может, и напишет, как знать, ведь публиковать статейки о генералах, позорящих честь офицеров, ему уже не сильно и хочется. Не потому, что испугался новых судов, просто на себя посмотрел другими глазами. Сначала надо свою честь отстоять и сохранить, а потом уж о чужой переживать. Перед родным племенем у него должок появился, как он его отдаст, я не знаю. Надо бы, это хорошее дело - отдавать долги народу.

Любопытно, как жизнь отыграла все назад после чудного сережиного выздоровления. Не смотря на поступившее заявление о непричастности к появлению бездоказательных обвинений в адрес генерала, суд признал  вину Сергея и постановил выплатить генералу стотысячную компенсацию морального ущерба за порушенную служебную и внутрисемейную репутацию милицейского руководителя.

Но еще любопытней то, что спасительное и горячо желаемое для генерала решение суда не спасло его от карьерной и семейной трагедии. Жена его бросила, а из милиции генерала уволили вместе с восстановленной  его честью и со всем его спасенным достоинством. И даже не дали дослужить год до пенсии, что очень редко бывает с генералами, которым сохранили право оставаться на свободе, не засадили в  тюрьму и не приговорили протирать пару годиков  шконку  лампасами.

 Генерал, оставшийся на свободе, всегда почетный пенсионер, даже если он гад последний и сволочь, каких поискать. А тут что-то пошло вопреки традиции, порядок спроваживания подлецов со службы дал осечку.

Вернусь к теме подлости, но не чужой, а своей, вернусь к подлецам, но не где-то там за Уралом, а у меня в комнате.  Вернусь к самому себе.

 Сереге хорошо, у него все как в сказке произошло, ему не надо в себе копаться, чтобы определить, где и в какой момент у него хребет сломался. А когда моя хребтина затрещала? И глубокую ли трещину она дала? Может, последний здоровый участок сейчас щелкнет, и спину так секанет, что не выпрямить ее никогда? Сил не хватит терпеть боль, и обезболивающая блокада не принесет облегчения. Как с такой спиной жить дальше?

Никто не придумал еще коляску для инвалидов духа. Жить с надломленным хребтом характера невозможно. Что мне делать?

Драться с подростком из-за глупой пьяной ссоры, как низко я пал! До чего меня довело пьянство, безобидное поначалу и с таким обидным финалом в конце. Не надо красиво говорить, когда разговариваешь с собой. Не финалом, а фингалом, и не в конце, а на лице.

Пора признать, что клятву, данную учителю, я запорол.

Я ничего не помню из уроков, что проходили в школе. Читать и писать я научился в первом классе, а после этого как будто и в школу не ходил. В каком-то классе, в каком не помню, мы выучили наизусть таблицу умножения, вот она мне пригодилась и пригождается иногда в жизни, а все остальные знания - улетучились как бесполезные и потому лишние. Школьных учителей я помню смутно, хотя в школу ходил абсолютно трезвым и вкуса алкоголя не знал. Ясно, что они не молчали на уроках, но о чем говорили и чему учили - стерлось из памяти напрочь. И только один учитель врезался в нее навсегда, как тот бронзовый наконечник стрелы в кость на заднице древнего человека.

То ли в Тюмени, то ли в Тобольске в краеведческом музее есть смешной и густный, веселый и горький, комический и трагический экспонат: тазобедренная кость человека эпохи движения на Восток древних протоарийцев. В кости торчит вонзившийся в правую  ягодицу  наконечник стрелы. Каково было тому человеку со стрелой в ж...е?

Я задержался в музее около этого экспоната и сначала засмеялся. А потом постоял, подумал и чуть не заплакал, представив себя на месте бедного нашего предка. Его страдания вечны, и они через четыре тысячи лет настигли меня в своем полете через время. Даже если этот человек сейчас в раю,  ему там очень, должно быть, некомфортно, поскольку его кость достали из земли, и все на нее смотрят.

В девятом классе директор школы привела на урок странного мужчину. Ему было больше лет, чем нашим родителям, но выглядел он лучше диктора программы "Время", который считался эталоном хорошо и со вкусом одетого красивого дядьки. Темно-синий, почти черный, костюм, белоснежная рубашка, темный с бордовой полоской галстук, на манжетах рубашки рубиновые запонки, а из нагрудного кармана пиджака чуть выглядывал уголок платочка по цвету похожий на темное-красное сукно, накинутое на стол президиума в поселковом клубе. Я, когда увидел этот платочек, подумал, что у мужчины должно быть сотни таких платков, ведь он не может высморкаться в него и опять засунуть в нагрудный карман, вдруг сопля сверху окажется.

Директор сказала, что это наш новый учитель истории, зовут его Кондрат Аркадьевич, и сегодня он проведет первый урок.

Первым захохотал Миханя, за ним Жигарь, а после и весь класс:  нам кондрат пришел - шептали ребята. В поселке все знали и часто слышали объяснение взрослых, почему умер очередной дядя Коля - ему кондрашка пришла от выпитого накануне литра спирта. Почти все мужики в поселке с похмелья произносили фразу – «вчера меня чуть кондрат не хватил".  И вот к нам в класс является кондрат собственной персоной на пару с кондрашкой в лице директрисы. 

Мужчина не смутился, подождал, пока пройдет волна шушуканий и смешков, повернулся к директору и спросил: "Как зовут вот этого молодого человека?" , он взял указку и показал прямо на Миханю. "Миша,  - ответила директор и добавила, -Михаил Михайлович". "А вот этого? - и мужчина повел указкой как прицелом винтовки по рядам парт.  Мы замерли и смотрели на указку, пытаясь определить, на ком же она все-таки остановится. В классе стало тихо. Он положил указку на стол и сказал приятным спокойным голосом, обратившись к Михане: " Михаил Михайлович, познакомьте меня со своими друзьями, когда мы останемся одни. Вы  не откажет мне  в просьбе?".

 Миханя закивал головой в знак согласия.  Директор  постояла еще немного у стола  рядом с новым учителем истории, пожелала нам хороших отметок и вышла  из класса.

Учитель, которому было больше пятидесяти лет, у каждого из парней уточнил его отчество, потому что Миханя насчет отчества немного путался. Миханя вообще сначала начал перечислять ему наши клички:  Жигарь, Гиря, Шмыт...   Когда взрослый человек назвал нас по-взрослому, мы, как говорится, не узнали сами себя. Шмыт -  это, оказывается, Александр Яковлевич, а Жигарь - Владимир Владимирович. Дымик, между прочим, наш верный Дымик, который по слабости здоровья не умел драться, но всегда был вместе с нами во всех переделках - Александр Иванович. Мы знали, что его отца зовут Иваном, но никак не думали, что Дымика по-взрослому надо называть таким красивым звукосочетанием - Александр Иванович.

Ни у одной девчонки в классе он не спросил ни отчества, ни имени. Они глазели на его белые манжеты и рубиновые запонки, на уголок платочка в нагрудном кармане, наклоняли голову , чтобы поглядеть на его черные туфли с отделкой из красной кожи  с очень тонкой подошвой и большим блестящим каблуком, они ерзали и ждали, когда дойдет до них очередь, но Кондрат Аркадьевич старался даже не смотреть в их сторону и ни с одной ни разу не заговорил. Это девчонок заинтриговало. Следующий урок истории они ждали с нетерпением.

На другой день Кондрат Аркадьевич появился в школе в костюме другого цвета - темно-коричневом. Еще через день - в бежевом. Чем ближе к выходным, тем светлее становились его костюмы, когда наступила суббота, он зашел в класс весь в белом.

 Его костюм не был чисто белого цвета, он был светло-серый, но в сочетании с чисто белой рубашкой, белым платочком и туфлями из светлой кожи, учитель сиял белизной на фоне черной доски с какими-то белесыми невзрачными, размазанными пыльной тряпкой каракулями. К тому же, у Кондрата Аркадьевича были густые и абсолютно седые волосы.

 Не знаю, как о нем подумали девчонки, а я отметил про себя, что учитель строен и  красив. Никогда до этого я не считал, что мужчина может быть красив в таком возрасте. Наши мужики в такие годы уже ждут смерти, и смерть не заставляет их долго себя ждать.

Чуть позже все узнали, что у этого необычного учителя каждый костюм соответствует определенному дню недели, и по его цвету можно совершенно точно сказать, что сегодня четверг, а не понедельник и не пятница. Комплект его одежды получил бы название "костюмчики-неделька", если бы он жил в наши дни. 

Предмет свой, историю, Кондрат Аркадьевич преподавал весьма скучно и сдержанно, стараясь ни на шаг не отходить от текста учебника, зато оценки ставил широко и щедро: для того, чтобы получить пятерку, достаточно было сказать, что заданную главу учебника ты прочитал. Он не перепроверял. Тот, кто не прочитал, делал это за пять минут во время урока и получал четверку. Других оценок для него не существовало. Мы никогда ему не врали, и всегда честно признавались, читал или не читал. Дымик по истории выдвинулся в хорошисты, Жигарь - в отличники. По остальным предметам мы болтались в промежутке между колом и тройкой. Миханя свою пятерку по истории всегда показывал матери перед тем, как попросить у нее денег.

Очень быстро в нашей среде устоялось мнение, что историк - лучший учитель школы. Матери были с нами согласны, они приходили в школу, чтобы хотя бы одним глазком посмотреть на мужчину, о красоте которого говорили все девчонки старших классов. И возвращались домой молчаливые и грустные. Он производил на них глубочайшее впечатление. Они спрашивали дочерей, женат ли он, а дочери толком не знали, но говорили:  конечно, женат, разве он может быть не женат?

Вся штука в том, что в его паспорте действительно стоял штамп ЗАГСа, однако его жены никто не видел, и даже директриса не смогла у него узнать, кто она и где она, поэтому вопрос о брачном состоянии был отнюдь не праздным для женщин поселка.

Меня впечатлили другие особенности его биографии. К 23 февраля выяснилось, что о нем написана книга под названием "За огненной чертой", и что во время войны он командовал в партизанском соединении отрядом подрывников-диверсантов. Ничего в его облике и манере поведения не напоминало диверсанта!  Как он замаскировался, а? Вот тебе и платочек с запонками.

Книгу с описанием его военных подвигов никто не смог разыскать, ее ликвидировали из библиотек еше при жизни Сталина, но я прочитал книгу о Николае Кузнецове, и все мои впечатления от знакомства с учителем уложились в стройную логическую линию: настоящий разведчик строен, красив и великолепно одет, когда того требует ситуация. Поэтому я никогда не стану разведчиком, так как  не могу соответствовать этим параметрам: я не строен и не красив, а моя одежда - заштопана.

И вот однажды, дело было уже весной, учитель оказал мне великую честь. 

Я только что собрал однозарядный мелкокалиберный пистолет, все детали которого изготовил собственными руками. В ночь перед школьным утром на берегу реки я произвел из него первый выстрел, и он был удачным. Пуля с пяти шагов вонзилась в сосновое бревно, торчащее из земли. Я нашел входное отверстие и при помощи спички измерил его глубину -  три сантиметра. Это был прекрасный результат.

Спал я, положив пистолет под кровать и накрыв его штанами, чтобы мать случайно не заметила. Спрятать пистолет можно было и в более надежных местах, но мне постоянно хотелось подержать его в руках, проверить еще раз пружину, боек, движение курка и просто прицелиться в тараканчика на стене или в свое изображение в зеркале шкафа.

Утром я понес пистолет в школу показывать друзьям и прихватил три патрона, которые предварительно украл в школьном тире во время учебных стрельб. Я хорошо стрелял и не стал жечь три тренировочных патрона, а зажал их в руке и просто отлежался на боевом рубеже. Инструктор был с похмелья и ничего не заметил. Зачетные пять патронов я отстрелял, как положено, показал инструктору мишень, он сосчитал очки и был доволен.

Мы ходили в школу с тонкими папочками из кожезаменителя, я выбросил из нее учебники и тетрадки, засунул пистолет и отправился на уроки, заранее чувствуя себя героем предстоящего дня. Почти разведчик, пробирающийся с важным заданием в стан врага. Любой, кто проносит через посты нечто тайное и запрещенное, чувствует себя так же, но я еще и был неимоверно горд в эти минуты -  тайный и секретный предмет, мечту любого пацана, я изготовил  в сарае сам, придумывая конструкцию и работая по многу часов разными инструментами, преимущественно  рашпилем.

Из-за почти бесонной ночи я припозднился и появился в классе  за  несколько секунд до звонка. Надо же было такому случиться, первый урок был как раз истории. Когда Кондрат Аркадьевич вошел в класс, я показывал Михане общий вид пистолета и каким образом в ствол вставляется патрон.  Думать об уроке  с пистолетом в руке нет никакой возможности, поэтому, соблюдая правила конспирации, я продолжил под партой показ новой военной техники. Оттянул ствол и начал фиксировать его курком, чтобы Миханя понял, как работает спусковой механизм. Пальцы соскользнули со ствола, и раздался грохот выстрела.

Класс вскрикнул и застыл в параличе. Миханя сидел не шелохнувшись, как будто в штаны навалил. "Это - провал", - подумал бы Штирлиц, я же не думал ни о чем, потому что сам был в состоянии оцепенения от звона в ушах.

- Оружие на стол! - услышал я четкую команду учителя. Я встал и послушно подошел к столу. Положил пистолет рядом с классным журналом и замер, глядя на его ствол, из которого вдруг появилась струйка дыма и начала медленно лететь вверх, извиваясь белой змейкой.

- Кругом! - скомандовал мне Кондрат Аркадьевич. Я повернулся. - Шагом марш!

Около своей парты в заднем ряду я услышал последний приказ: "Сесть!".

Когда я сел и посмотрел вперед, пистолета на столе уже не было. Учитель продолжил вести урок. Когда начали открываться двери класса и в них замелькали чьи-то лица, он удивленно глядел в их сторону, мол, что такое, почему мне мешают работать?

Директор школы не только заглянула, но и вошла в класс. Кондрат Аркадьевич договорил начатую фразу о втором съезде РСДРП, которая была очередной предельно точной цитатой из учебника, и вопросительно поглядел на директора школы. Мы все к этому времени уже освоились с ролью подпольщиков и коллективно подыграли учителю, недоуменно глядя на непонятно зачем пришедшую и стоящую молча директрису.

Она окинула взором класс, еще немного помолчала и, наконец, произнесла:

- У вас пахнет дымом, но - извините, если помешала, - и вышла из класса.

Учитель был в задумчивости, сел за стол , положил на него руки так, как учат держать руки на парте первоклассников, тоже окинул нас взором и тоже после длительной паузы произнес, немного подражая интонации директора:

- У нас, товарищи, запахло порохом, - а затем  улыбнулся и завершил предложение своим обычным командным  голосом, - урок закончился, товарищи, всем встать и с вещами на выход!  Гиря, вам -  остаться!

Никто из учителей до этого не называл меня по кличке, я почувствовал, что все самое неприятное, что могло произойти,  уже не произойдет, из школы меня не выгонят.

Он подошел к моей парте, расстегнул нижнюю пуговицу пиджака и чуть приоткрыл один край костюма.  За ремнем на фоне белой рубашки я увидел рукоятку своего пистолета.

- А теперь не предавать, не лгать и не унижаться, - негромко сказал он, чуть наклонившись ко мне.

- Это у тебя откуда?

- Я сам сделал.

- Не лгать! - приказал учитель, немного повысив голос.

- Я сам сделал, у меня есть инструменты, они от отца остались, ничего трудного, там все просто, - заговорил о том, о чем очень хотелось рассказать хоть кому-нибудь, особенно - ему.

- Кто еще знает, кроме соседа по парте?

- Кроме Михаила - никто.

- Где взял патроны?

Я не ответил, не мог сообразить, что мне сказать.

- Не лгать!

- Украл.

- Кто тебе выточил  ствол под мелкашку?

- Никто.

- Не лгать!

- Никто, - я хотел ему объяснить, что в одном из судовых двигателей есть трубка, в точности по диаметру подходящая под калибр патрона "мелкашки", но тогда пришлось бы договаривать, каким образом она была мной и Миханей снята с этого двигателя, который после нашего ночного визита на катер не смогли запустить лучшие мотористы поселка.

- Не предавать, ответ принят, - неожиданно произнес он фразу, которая выручила меня.

Кондрат Аркадьевич застегнул пуговицу, и пистолет пропал из поля моего зрения под его пиджаком. Он повернулся и уже сделал шаг к своему столу, как я не выдержал и решился попросить учителя вернуть мне мое сокровище.

- Кондрат Аркадьевич! - обратился я к нему, но он сразу ответил:

- Не унижаться, Гиря, не унижаться!

Мне  было не совсем понятно, о чем он сказал, но было уже понятно, что я по глупости потерял такую ценную вещь, над которой так долго работал и  которую любил больше всего на свете. И просить вернуть ее - бесполезно, она исчезает на моих глазах, уходит от меня вместе с учителем, а я ничего не могу поделать. В эту секунду я испытал, что такое несчастье, это когда ты бессилен помешать потере самого дорогого и любимого.

- Оружие получите завтра в полдень на переправе, при себе иметь пакет или сумку, - сказал Кондрат Аркадьевич и вышел из класса.

Тут же набежали ребята, окружили меня, стали лазить вокруг парты и смотреть, куда вошла пуля. Девчонки тоже скучковались рядом,  с интересом участвуя в тайном обсуждении неординарно прошедшего урока. Я сидел молча, прокручивая в голове последние слова историка. Завтра в полдень, завтра в полдень - неужели завтра в полдень он вернет мне пистолет? Вернет, вернет, это же Кондрат Аркадьевич, а не поросячий хвостик!

Естественно, что на следующий день я сбежал с уроков задолго до назначенного часа и никому не сообщил о предстоящем свидании. У переправы два берега, где мне ждать? - вот вопрос, который мучил меня, когда я оказался у реки. В школе с утра учителя истории не было, я проверял, пройдя пару раз мимо всех кабинетов, значит, он должен подойти со стороны улицы Сталина. Но на всякий случай я занял место на катере и мотался вместе с ним от одного берега к другому.

В наших краях человека в костюме видно издалека. Был бы он в телогрейке или зековской робе, его бы, может, и не сразу выделяли зрением из собравшихся на берегу в ожидании катера, а в костюме - каждый зацепится взглядом за светлый костюм на черном, недавно оттаявшем береге, на котором еще нет зеленой травы и распустившихся листьев на кустах и деревьях.

- Гляди-ка, какой красавчик! - сказала одна пожилая женщина другой, сидящей рядом с ней на лавочке вдоль правого борта.

 - А чего он без куртки, ветер-то холодный еще, - ответила женщина и стала пристально смотреть на учителя все то время, пока кораблик преодолевал середину реки и не уткнулся в противоположный берег. Лишь после этого женщины перевели взгляд на свои сумки и засобирались к выходу.

А где моя сумка? Вот она, внутри папки, цветастая, сшитая матерью из лоскутов крепкой ткани, когда я был совсем маленький. Я ходил с ней в магазин за хлебом, и когда утром взял ее с собой из кухни, мать ничего секретного в этом не заподозрила.

Кондрат Аркадьевич поздоровался со мной и сразу повел вдоль берега подальше от людей.

- Конструкция пистолета проста, но курок крайне ненадежен, - говорил он, - пользоваться им в бою практически невозможно, или патрон из ствола выпадет, или сорвется и грохнет как в классе, в самый неподходящий момент. Но сделан аккуратно, хорошо лежит в руке. Я бы поставил пять за труд. Где пакет?

Я показал край цветастого комка в кармане курточки, он кивнул головой и продолжил говорить, уводя меня все дальше и дальше.

- И все-таки это не пугач, это оружие, уважаемый мой Гиря, с  оружием, Виктор, не играют,  - он первый раз назвал меня просто по имени, без отчества.

- Я это понимаю, - почувствовал я, что должен сказать что-то важное и достойное уважительного ко мне отношения, - я не буду играть.

- Пообещай мне никому больше  не показывать пистолет.

- Обещаю.

- Найдешь дома надежное место, куда ты не будешь заглядывать, пока тебе не исполнится восемнадцать лет?

- Найду.

- Тогда достань сумку и бери, - он раскрыл пиджак, и я опять увидел у него за ремнем свой пистолет.

- Он замарал вам рубашку, - заметил я, когда вытащил пистолет за рукоятку и опустил его в сумку.

- Знаю, - ответил он, не наклоняя головы и не пытаясь рассматривать свою белую рубашку, - захотелось вспомнить, как носят оружие, спасибо, после войны - первый раз, приятное ощущение.

Учитель развернулся и медленно зашагал в обратную сторону. Он молчал, а мне так хотелось слушать его и говорить с ним, говорить, говорить, говорить...

Я решился задать ему один вопрос, который мешал мне понять и принять этого человека за идеал взрослого мужчины:

- Почему вы сказали мне в классе не унижаться, что я сделал унизительного?

- Ничего не сделал, но мог бы, наверное, сделать, начав просить и умолять. Я этого не люблю. Когда человека расстреливают, каждый просит и умоляет сохранить ему жизнь. Мы поклялись с нашими бойцами, что унижаться не будем.

- В отряде?

- Да, во время войны. В отряд запрещено было брать тех, кто хоть один день служил немцам, а я таких брал, видел, что испытали  унижение и не смогли так жить, пошли в лес нас искать.  Хорошие были бойцы, немцев не боялись, кто побывал в плену или под немцами, тот их не боялся.

- Вы клялись не унижаться? - я спросил, потому что не смог представить, как звучала такая клятва: перед лицом своих товарищей торжественно клянусь не унижаться - звучит как-то странно, не  серьезно.

- Не предавать, не лгать, не унижаться, - произнес он три глагола, - кто ее дал, тот ее не нарушил и уже не нарушит.

- Погибли?

- Кто еще на войне, кто у вас тут, в Сибири. 

- Я  бы смог дать такую клятву, - сказал я ему, когда мы подходили к катеру, и повторил вслух три слова, чтобы их запомнить, - не предавать, не лгать, не унижаться.

- Вырастешь, возьму тебя в отряд, а пока сдержи обещание, которое дал, - он протянул мне руку, потому что увидел, что катер ждет, когда мы начнем  забираться  на его борт, - я в поселок не поеду, а ты давай, возвращайся.

Мы никогда с ним больше ни о чем не говорили. На последних весенних уроках истории он меня не спрашивал, а за четверть поставил пятерку. Пистолет я в тот же день упрятал так далеко, что даже Миханя до сих пор думает, что учитель мне его не отдал.

К сожалению, через полгода он  ушел из нашей школы и навсегда уехал из Тавды. В него влюбилась молоденькая учительница математики, которая приехала к нам сразу после института. Начались сплетни и пересуды. Когда он ездил в Белоруссию, чтобы оформить развод с бывшей женой, я еще жил в поселке, а когда он устроил свадьбу в поселковой столовой, меня уже там не было.

Говорят,  мужики обижались, что на свадьбе было дорогое вино, которое они не пьют, и мало водки, а праздничного спирта на клюквенном соку, всеми желанного и ожидаемого с нетерпением, вообще на стол не принесли. А женщины, как мне сказала маманя, пили сладкое вино стаканами, в рот компот, и так все опьянели, что потом подходили к невесте и на всю столовую кричали: "Повезло тебе, девка!"

Директора школы на свадьбе не было. В гороно был поднят вопрос о моральном разложении в педагогическом коллективе школы, и ей пришлось уволить учителя истории вместе с учительницей математики.  Приходить на свадьбу к  бывшим коллегам ей не рекомендовали оставшиеся в школе  учителя и завуч.

Не будь у меня в жизни такого учителя, я бы десять лет ходил в школу зря. И не только школу, я бы всю жизнь прожил зря.

Впрочем, а кто тебе сказал, что ты ее прожил не зря? Ходить с подбитым по пьяни глазом или разбитой головой это что, жизненные подвиги? Это цель, поставленная Верховным главнокомандующим для нашего отряда?

Из отряда, кстати, он давно бы меня выгнал. Может, даже расстрелял бы после очередной хулиганской пьяной выходки. Просить о пощаде я бы не стал, конечно, но унижение бы испытал страшное, когда он погнал бы меня из леса как никчемного, опасного в своей пьяной непредсказуемой храбрости недисциплинированного бойца.

Вот тебе и "не унижайся". Не всегда другие люди унижают человека, гораздо чаще он  унижает себя сам.

Признание вины - маловато наказание  для нарушителя клятвы юности. Надо бы посущественнее чего-нибудь испытать. Что? Поражение в предстоящей драке 1 сентября? Это поражение будет символом краха жизни? Последней точкой ее бессмысленного течения куда-то вниз, где застаивается и загнивает совсем  еще недавно бурлящая чистая вода горных ледников и шумных летних ливней?

Дудки! Фигу с маслом! Хрен вам всем на спина, как говорил один таджик в "обезьяннике" ленинского УВД, объясняя, почему он не отдал милиционеру сто рублей за паспорт без вкладыша о регистрации.

Во-первых, драку я не проиграю.  Умру, сдохну от напряжения, но не проиграю. Во- вторых, я не выпью ни одного глотка, а если я не выпью ни одного глотка, меня вообще невозможно победить. Убить, пожалуйста, убивайте, но победить не сможете, слабо вам, ребята!

Победить меня способен один человек на земле - я. Кроме меня никто, ни одно существо на планете не знает, где спрятан моторчик моей жизни, где он бесшумно тарахтит и на каком топливе работает. Залезайте в мой мозг и доставайте из груди мое сердце - вы не найдете его и не покажите толпе: вот секретный двигатель его жизни, мы останавливаем его и выкидываем на свалку. Берегите свои нервы, господа, думая, что все болезни от нервов. Я буду беречь свою честь, зная, от чего  умираю я.

Так, где мой спортивный костюм? Где кроссовки? Марш из этой комнаты, вперед, жирная сволочь, на улицу, на беговую дорожку, раскинь брюхо по асфальту, кусок гудрона!

Когда знаешь, в какой день произойдет драка, это уже не драка, а предстоящее соревнование. Я ощутил состояние, знакомое мне по молодости. Сначала сомневаешься, надо ли тебе участвовать в предстоящем первенстве области. Тебе, вроде как, и хочется померяться силами, выиграть медальку, показать зрителям, чему научился на ежедневных тренировках в течение года, а вроде как, и не хочется, потому что страшно опять выходить на татами один на один с соперником, который может побить тебя в первом же бою, и ты уйдешь из зала без славы и восторгов зрителей, а всем твоим близким знакомым будет неудобно к тебе подходить и успокаивать тебя, ты ведь не маленький, тебе уже далеко за двадцать лет.

Но вот решение участвовать в соревнованиях тобой принято окончательно. Ты мог бы сослаться на какую-нибудь болезнь, на мифическую травму колена, но ты не сделал этого, и твоя фамилия в списке команды, которая начнет тренироваться по особому графику. И все, у тебя другой настрой, ты хочешь проводить в зале весь день, ты пашешь, пашешь и пашешь, а времени все равно не хватает, ты многое не отработал, как следует, тебя это беспокоит, но ты не чувствуешь страха, потому что биться на татами - это работа спортсмена, и ты уже понимаешь, что это самый лучший вид тренировочной работы.

Потом наступит день соревнований, и страхи посетят твою душу. Они будут преследовать и мучить ее, когда ты узнаешь фамилию первого соперника, когда увидишь его воочию.

 Страхи спружинятся и всколыхнут всю душу, когда объявят, что на ковер вызываешься ты и твой соперник. Как бы ты не пытался успокоить себя, стоя напротив бойца и ожидая, когда судья даст команду начинать схватку, у тебя внутри все напряжено и волнуется. Но как только бой начался, и вы пошли друг на друга, первым из души исчезает страх.

 Состояние страха - это одно из средств, которым организм пользуется, чтобы увести тело из ситуаций, когда это тело могут покалечить и уничтожить. Но коли мозг затащил все-таки тело в опасную заварушку, и при этом тело твердо стоит и убегать не намерено, страх становится помехой к выживанию, поэтому он моментально исчезает, уступая место боевому азарту и сопутствующим ему чувствам и желаниям: тщеславию, мщению, ненависти - тем состояниям души, которые помогают сжимать кулаки и быстро двигаться.

До 1 сентября у меня было ровно тридцать дней. Мне захотелось быстрее начать тренировки по особому графику. Решение принято, теперь - пахать!

По другую сторону моего дома и  нашего двора есть школьный стадиончик с двухсотметровой дорожкой и примитивными снарядами из железных труб: турники, лесенки, шведская стенка. Когда-то я там тренировался по выходным и в праздники, например в Новый год 1января, когда спортзалы закрыты, и весь народ чумной, включая вахтера и директора спорткомплекса.

У этого стадиончика есть один, но очень существенный недостаток - он проходной, через него пролегают тропинки, по которым люди идут на автобусные остановки и в магазины. Вдобавок, к нему примыкает детский сад, плюс рядом девятиэтажка с окнами, в которые глазеют полураздетые жильцы. Короче, уединения никакого, но сегодня оно мне и не нужно, мне бы для начала километрик пробежать, да хоть немного косточки размять.

В полдень 1 августа на стадионе городской школы№29 появился мужчина плотной комплекции с животом весьма внушительных размеров, одетый в спортивную одежду. Мужчина  попытался пробежать круг, но, не добежав половины, встал и глубоко задумался - это был я и задумался я о том, как сильно сдал за прошедшие десять лет.

Пробежать двести метров - проблема! Колени не держат, в боку закололо, воздуха не хватает, стоп, перерыв, на дорожке инвалид по уму и здоровью.

Отдохнул и добежал этот проклятый круг. Затем попробовал подтянуться на турнике - можно было не начинать счета, на втором разе повис и не стал даже дергаться. Все ясно, уровень подготовки - нулевой.

Все же я довел общую разминку до конца, покрутил всеми суставами и покачал пресс. Предстояло перейти к главному упражнению - отжиманию на кулаках. Это я в молодости мог отжаться без остановки семьдесят раз, интересно, на каком разе рухну сейчас?

Долго подбирал место, где буду ставить этот важный эксперимент, то мне песок не нравился, потому что там лежало свежее собачье дерьмецо, то травка была не по нутру, так как на ней валялась сигаретная пачка. Буду на асфальте, пусть кулаки прочувствуют настоящую твердую поверхность.

Восемь, девять, десять - хорошо, а одиннадцатый сможешь? Одиннадцать, двенадцать, а еще один раз, ну, последний, давай! Тринадцать, и я падаю брюхом на асфальт. Лежу, хорошо! Смог, как в молодости, еще разик через не хочу и не могу. От асфальта странно попахивает. Я что ли обделался? Да нет, это кто-то наступил на собачью какашку и сделал шаг по асфальту, вон след ботинка в дерьме виден.

 Елы-палы, все кругом в дерьме, и только я молодец, я тренируюсь, и сегодня у меня первое достижение - отжался тринадцать раз. Число нехорошее. Пока не встал с асфальта, надо отжаться еще раз. Легко! Число исправил на "хорошее" и встал.

И тут же привычно потряс руками, чтобы расслабить мышцы. Заправский спортсмен, глядите и завидуйте, мать вашу, и запоминайте, через две недели вы меня не узнаете, а еще через две недели я сделаю то, что ни один из вас не сделает, наблюдатели хреновы.

Вернувшись домой, я вымылся и вновь испытал блаженство, которое испытывают люди после физического труда вообще, и спортсмены после хороших физических нагрузок в частности - тело мучалось и терпело, мозг заставлял его напрягаться вновь и вновь, не обращая внимания на сигналы: пощади, брось, прекрати! Мозг сам устал командовать и мучить. И вот, дело сделано,  тело  и мозг опять друзья, опять у них взаимопонимание и полная гармония отношений друг с другом. Они лежат на кровати и балдеют, обоюдно гордые и довольные собой. 

 Взял тетрадку и расписал план тренировок на месяц. Теперь я знал свои исходные физические данные, они слабоваты, но это не беда. По многолетнему спортивному опыту я знал, что однажды тренированные мышцы невероятно быстро восстанавливают свои возможности после любого перерыва в занятиях из-за травм или других причин. А навыки, выработанные годами, не покидают подсознательную память никогда. Если восстановить мышцы, навыки возвращаются в тело практически в том объеме, в каком были в пору твоего физического расцвета. Боевые навыки всегда с нами и только от нас зависит, сохраним ли мы тело, которое способно их вновь реализовать.

По плану выходило, что к 10-му августа мне понадобится "груша". Как только локтевые суставы и кистевые суставы немного укрепятся, я начну молотить по ней ударными двойками, тройками и связками с применением ног. "Грушу" надо сделать заранее, насыпав в мешки из под сахара совсем другой песок, плотный и тяжелый с ближайшей стройки.

К 25-му августа я должен отжиматься сорок раз, пробегать пять километров в среднем темпе, и при этом дышать ровно. К 30 августа ни один сустав у меня не должен быть вывихнут или поврежден. 31 августа - день покоя, 1 сентября с утра - тщательная разминка. Вечером - выход на татами, то есть на единственный уголок стадиона, который не просматривается из окон и вдалеке от пешеходных тропинок. Там растут огромные тополя, и земля покрыта травой. На этой траве надо будет хорошенько покрутиться в вечернее время, чтобы ступни привыкли к ее поверхности, а глаза - к ночным ориентирам вокруг площадки.

Об одежде предстоит поразмышлять особо. Мой спортивный костюм мне не нравился, у него слишком плотная ткань, за такую легко схватиться, и она не выскальзывает из рук. Куплю дедовскую тонкую трикушку, которая безобразно вытягивается на коленях. А мне это и нужно, чтобы она тянулась вслед за рукой ее схватившей,  не позволяя жестко зафиксировать пойманную ногу или руку.

На четвертый день тренировок график моей жизни уже вполне напоминал спортивный. В шесть утра подъем, первая тренировка. Вечером вторая, в одиннадцать - отбой. Питание четыре раза в день, много мяса, сметаны и шоколада, никакого супа, но зато каждый день - каша с маслом.

А пиво? Да пошло оно на хрен это пиво. Нет, ребята, только чай, только чай, ребята!

В мою жизнь вернулся тот стержень, вокруг которого все вращается. На самой ближней орбите - тренировки и все с ними связанное. В середине обычные дела взрослого человека - работа с ее проблемами и заботами. На самом дальнем - двор, подвал и его обитатели.

Иногда в моем космическом пространстве происходили катаклизмы, какие-то планеты сваливались со своих орбит и пытались переместиться поближе к центру тяготения, откуда-то проносились объекты разной звездной величины и вносили возмущение в устоявшийся порядок вращения. Однако, в общем и целом система была на этот раз очень устойчива и на приглашение выпить по случаю нежданной встречи и прилета важного гостя или партнера в делах не реагировала катастрофическим образом. Ни одна тренировка не срывалась и даже не переносилась на более поздний час. Ночные бдения и разговоры по душам я отменил со всеми философами, учеными а также деятелями искусства и культуры нашего провинциального городка.

Дольше всех до меня пытался дозвониться и достучаться мой старый знакомый Мирослав, который любил бесконечные разговоры на кухне о политике и  партиях, о том, что надо бы что-то делать, и что политические лидеры делают как раз не то, что надо бы делать. Ему я тоже решительно сказал по телефону и при встрече - нет, я занят и когда освобожусь, не знаю. Может быть, в сентябре, но точно - не в августе.

Первым в контакт со мной в этот период вошел вечно крутящийся по незамысловатой орбите астероид под именем Фигася:

- Батя, ты что, тренироваться начал? - спросил он, увидев меня на стадионе.

- Начал, - ответил я, не собираясь продолжать беседу.

- Фигасе, - сказал Фигася и пошел дальше, увидев, что я безостановочно делаю повороты туловищем, и мой взгляд скользит мимо него, на нем  не останавливаясь.

Вторым обозначился объект более значительных размеров, и этот объект был в милицейской  форме.

Участковый Алибаба полушел-полубежал своей торопливой походкой мимо школы, увидел меня, притормозил и засеменил в мою сторону.

- Здравствуйте, можно вас на минутку, - он стоял на асфальте беговой дорожки, а я в это время был на земле в середине стадиона. "Подзывает меня к себе, - подумал я, - начищенные туфли не хочет о землю испачкать".

Алибаба всегда был по-уставному чист и опрятен, синяя рубашка выглажена, брючки как будто только что из примерочной, отутюжены и не висят на коленях вздутыми пузырями. Туфли он, видимо, доводил до дембельского образца своими руками, хотя нет, я несколько раз видел его около обувной мастерской рядом  с подвалом, в ней по очереди сидят два кавказца, это, наверное,  они ему затачивают каблуки на туфлях под конус.

- Слушаю вас! - крикнул я Алибабе, но подходить к нему не стал.

Участковый исследовал взглядом маршрут по земле от асфальта до меня и подошел сам, осторожно ступая, чтобы не подымать пыль вокруг зеркальных носков своих туфлей.

- По случаю нападения на вас поступил звонок на 02, - сказал Алибаба.

- В подъезде, по этому случаю?

- Да, по этому.

- И что, приезжали разбираться, а меня не нашли?

- Нет, не приезжали.

- Обычная ситуация, я не в обиде, да и не я звонил.

- Звонил Юрий, один из парней.

- Модный такой?

- Модный. Он позвонил отцу и доложил, что пьяный дебошир бьет всех жильцов  подряд, нападает на девушек. Тот поднял три экипажа  пэпээсок, вперед - вязать дебошира. А сын тут же отзвонил, мол, справились с хулиганом сами, отбой. Отец экипажи развернул. Ну, а мне теперь надо изложить ситуацию в рапорте и взять со всех объяснения.

- Излагайте и берите, - сказал я ему, а сам думал о модном парнишке. Вот, ведь, сволочь, я понять тогда не мог, куда он подевался, а он, оказывается, своему папане, милицейскому полковничку названивал, подмогу вызывал.

- Вы не могли бы подойти с паспортом в наш опорный пункт, тут рядом, вы знаете, где у нас кабинет.

- Нет, не могу.

- Почему?

- Алибаба, я ничего объяснять не буду, ты же меня знаешь:  не помню, не видел, не участвовал.

- Ладно, сами сделаем. Скажи, Батя, когда твой сосед из 71-ой квартиры дома бывает?

- Он в командировке сейчас.

- А когда вернется?

- Алибаба, ну не серьезно, позвони в его организацию, спроси в приемной, тебе все скажут.

- Понял, понял, - скороговоркой  согласился со мной участковый, - ко мне поступила оперативная информация, что ты, Батя, свидание назначил парню, который тебе врезал.

- А ко мне, Алибаба, поступила оперативная информация, что в соседнем подъезде девятый год подряд кто-то наркотой приторговывает, ты не знаешь, кто?

Участковый замолчал, обдумывая, что ответить.

- У нас таких данных нет, - он отвернул от меня голову и посмотрел, каким маршрутом двинуться по земле обратно к асфальту.

- Просьбу можно? - спросил Алибаба напоследок.

- Можно.

- Не мог бы ты, Батя, в каком-нибудь другом районе, у другой школы разборки устроить?

- Не мог.

- Понял. Тренируешься?

- Тренируюсь.

- 1 сентября?

- Да.

- Я с вами беседу провел, - он посмотрел на меня, улыбнулся  и начал осторожно ступать в сторону асфальта и уже с беговой дорожки махнул мне рукой, - до свидания!

- Увидимся! - крикнул я ему как обычно. Я всегда, когда он заглядывал на секунду в  подвал, кричал ему "увидимся", и никогда не ошибался.

Для меня не стало неожиданностью, когда через день на мой домашний телефон позвонил отец модненького парня. Он официально представился, полковник такой-то, начальник следственного управления ГУВД области, и спросил, имею ли я возможность придти такого-то числа в такой-то кабинет к стольки-то часам.

- В качество кого придти, потерпевшего, подозреваемого, обвиняемого, свидетеля? - спросил я его, тоже сохраняя некоторую официальность в голосе.

- Нет-нет, мне хотелось бы просто встретиться с вами.

- Зачем для этого идти в кабинет?

- А где вы предлагаете?

- У нас во дворе, вы же знаете, где наш двор, - полковник несколько лет назад жил в девятиэтажке напротив моего дома, потом там остался его старший сын, а полковник переселился в трехэтажную элитку на восемь квартир, обнесенную железным забором метрах в трехстах от нашего двора.

- Хорошо, я подъеду во время  обеда к сыну, на детской площадке встретимся, договорились?

- Договорились.

Мы встретились, полковник был в штатском, его служебный "лендкрузер" стоял у подъезда, но водителя в нем не наблюдалось.

- Я сам за рулем, - он заметил мой любопытный взгляд в сторону его "крузера", - сколько машин теперь во дворе, еле нашел дырку, где припарковаться.

- Эта "дырка"  вашего сына, он паркуется всегда у самых дверей, ее никто из наших не занимает.

- Вы правы, сын еще не подъехал.

У его сына была тайота RAV 4 новой модели, у него всегда были автомобили только этой модели, причем,  с того самого года, когда они впервые появились в мировой продаже.

- Вы, наверное, понимаете, почему я приехал? - начал он беседу.

- Если честно, не понимаю.

- Но как же, это тоже мой двор, и меня волнует, что в нем происходит. Старшему недавно сообщили, что его машина сгорит, гвоздем через весь бок черту провели, младшему недавно сказали, чтобы он тут не появлялся. Я, конечно, принял меры, повстречался тут кое с кем, но ведь каждому не прикажешь, как себя вести.

- Повстречались именно тут кое с кем? - сделал я ударение на слово "тут".

- Не тут, разумеется. С вами я могу здесь говорить, а для них есть другие места для разговоров.

- Давайте перейдем к главному, товарищ полковник, к тому, что вас беспокоит, и что касается меня, - предложил я своему бывшему соседу по двору.

- Это и есть то, что вас касается.

- Что именно?

- Прослеживается некая связь, между тем, что у вас произошло, и тем, как обострились конфликты во дворе у местных с моими сыновьями.

- Я тут не командир, вы это знаете.

- Знаю, но вы позволяете себе различные высказывания в адрес моего старшего сына и в мой адрес, и даже о милиции в целом, в государственном смысле.

- О вашем сыне говорят гораздо больше другие, они и знают больше и видят его чаще.

- Но и ваш сын тоже не святой, - сказал мне полковник, ничиная волноваться.

- Мой сын в милиции не работает, - ответил я ему, решив, что беседа должна быть закончена: говорить с ним о моем сыне я не хочу и не буду.

- На него может быть возбуждено уголовное дело, - продолжил говорить полковник, - он забрал сто рублей у сборщика бутылок, ударив его по лицу, это может быть квалифицировано, как разбой.

- Ваш сын, полковник, бил в машине пистолетом девчонку по голове, требуя, чтобы она поднялась на ваш седьмой этаж в вашу в квартиру, она тут орала на весь двор в пять утра, ваш сынуля опять из ночного клуба с музыкой вернулся, это как можно квалифицировать? - злобно спросил я начальника следственного управления, - ваш убэповец задолбал уже тут всех. У меня пропало желание говорить, полковник, ничего, если я пошлю вас вместе с вашим сыном  нахер и пойду по своим делам, не сильно обидитесь?

- Подождите, вы - отец, и я - отец, наша задача - оказать помощь своим детям. Вы же понимаете меня, я ведь прав, ведь детям надо помочь? - он обратился ко мне с какой-то другой интонацией, более искренней,

- Надо, - подтвердил я его интонацию своей, потому что тоже много думал, как мне помочь сыну, который был уже давно взрослый и жил отдельно, но которого тоже, как и меня, постоянно заносило в подростковые полукриминальные истории.

- Мне кажется, - говорил полковник, - ваш план устроить состязание после драки - неудачное решение конфликта, оно наоборот, расширяет его зону, вовлекает в него подростков другого района, и не только подростков, началось обсуждение конфликта в более серьезной среде, у меня есть достоверная оперативная информация.

- Так и должно быть.  Кулачное состязание -  прекрасная  профилактика более серьезных преступлений, - полушутя полусерьезно сказал я.

- Вы не можете просто взять и отменить это состязание? - спросил он.

- Не могу.

- У нас есть возможность помочь вам.

- Как?

- Мы поработаем с родителями того парня, что вас ударил, и с ним самим следователь поработает,  в действиях парня есть состав преступления, поверьте, если мы начнем работать, 1 сентября ему будет не до драки.

- А вот этого не надо, товарищ полковник, поверьте, после вашей "работы" всем станет хуже, и парню, и мне, и вашим сыновьям. Жаль, что вы уехали из нашего двора, теперь здесь другие порядки и другая полиция. В трущобах за порядком следит своя полиция. Думаю, машину вашего старшего сына не пацаны царапали, а если и они, то по просьбе девки одной здешней, она после вас тут в командира выросла.

- Нино? - полковник проявил осведомленность.

- Да.

- Вот сука! - он добавил еще несколько ругательств покруче, - я неоднократно просил участкового обратить на нее особое внимание.

- Он обращает, у них нормальные деловые отношения и полное взаимопонимание.

- Участковый оперуполномоченный не справляется со своими обязанностями, - полковник зачем-то перешел на официальный тон.

- Объявите ему последнее китайское предупреждение.

- У него их уже больше сотни, мудак наглаженный.

Полковник был огорчен, но не по поводу результатов работы участкового, огорчительное выражение лица у него появилось при упоминании имени Нино.

- Хотите дружеский совет, как бывшему соседу по двору?

- Слушаю.

- Поработайте с вашим старшим сыном, подскажите ему вести себя скромнее и, главное, потише. И не ставить пару месяцев машину в карманчик у двери своего подъезда. Пусть это парковочное место вновь станет общедоступным, тогда никто царапать машину не будет.

- А что, у Нино машина появилась? - удивился полковник.

- Нет, но ей не нравятся другие хозяева двора, она ревнует.

- Дожили, блядь,- полковник  повторил свои предыдущие ругательства по ее поводу.

После моего ухода отец еще некоторое время ждал своего сына, а потом позвонил по мобильнику и тут же уехал. В этот вечер серебристый RAV так и не появился во дворе. Теперь он паркуется где угодно, но только не в своем любимом карманчике. По ночам его вообще во дворе нет. И под утро не прикатывает с барабанным боем динамиков и  визгом пьяных девок. Пропали  и автомобиль, и его надменный хозяин. Сдулись. Наверное, спрятались за железным забором элитного восьмиквартирного дома, который построил Джек. Какой Джек? Джек-Потрошитель? Шучу, начальник следственного управления. Он не прочь, разумеется, кого-нибудь слегка попотрошить, но до  зверства не доходит.

Во время вечерней тренировки, 6 августа, я заметил, что за мной наблюдают. В восемь часов вечера по школьному стадиону постоянно идут люди, но мало кто из них задерживает взгляд на человеке, машущем руками. Разве, припозднившаяся мамаша выйдет с ребенком из детского сада, и они постоят вдвоем,  посмотрят, "как дядя делает гимнастику".

Сначала я заметил одинокий женский силуэт на крыльце школы, потом обратил внимание, что силуэт постоянно обращен ко мне лицом. Когда знаешь, что где-то установлена камера видеонаблюдения, всегда начинаешь сам как бы смотреть на себя со стороны и представлять, что видно на экране монитора: что ты делаешь на "картинке", как себя ведешь.

Поворачиваясь и наклоняясь, я старался делать движения более правильно, втянул живот, чтобы выглядеть спортивнее. Силуэт наблюдал за мной, а я, бросая незаметно взгляды в сторону крыльца, определил, что это молодая девушка по какой-то причине неотрывно смотрит в мою сторону. И вдруг  у меня мелькнула мысль, что по внешнему виду она похожа на мою соседку с верхней площадки. Издалека мне не было видно ее волос, я перестал двигаться и вгляделся в женский силуэт.

Девушка тут же повернулась ко мне боком, спустилась с крыльца и ушла из школьного двора в противоположную от меня сторону. Я различил, что у нее длинные светлые волосы и походка, как у моей соседки, но она была в джинсах, и ее фигура не была такой стройной, как у соседки. Она или не она? Если она, зачем так долго на меня смотрела?

Не успел я вернуться домой и снять с себя мокрую тренировочную одежду, как зашипел и заскрипел мой дверной звонок. Он может издавать какие угодно звуки, кроме тех, что должен - звонить. Я был в одних трусах и собирался в ванну. Когда в мою дверь "скрипят", иду открывать в том, в чем был: в трусах, так в трусах, без трусов, так - без трусов я по дому не хожу, тем более после тренировки, когда тело распарено, и легко простудить поясницу. Я быстро навязал на пояс полотенце и открыл дверь.

- Точно, это были вы! - сказал я обрадовано девушке, стоящей перед дверью, - я вас по волосам узнал, Виолетта?

- Да, я живу...

- Этажом выше в 71 квартире, ваш папа генерал, - я видел, как она смутилась, как ее щеки покраснели, но из двери на меня, почти голого, дул сквозняк, - Виола, заходите быстрее, я простыну к чертям собачьим!

Я сделал три шага назад в коридор, она переступила порог и стала пробовать закрыть мою дермантиновую дверь. Щелкнул язычок замка, девушка повернулась, и мы оказались друг перед другом: я с голыми ногами и она в джинсах. На ней в этот раз, в отличие от предыдущего, ничего нигде голым телом не светилось.

- Слушай, Виола, мне надо в душ, вот кухня, вот лавка, проходи, - я перешел на домашний стиль разговора, говоря ей ты, и не особо озабочиваясь по поводу своего наряда, - подождешь пять минут?

- Подожду.

- Все, тогда я побежал, - я открыл дверь ванной, которая, если кто забыл планировку хрущевок, находится в метре от входной двери,  шмыгнул туда и зачем-то закрылся изнутри на защелку. Посмеялся над собой, но защелку в исходное положение не убрал. Коли в квартире уже два человека, одному положено закрываться от другого.

Под шум воды попытался угадать, зачем она наблюдала за мной и пришла ко мне домой. Хотела оценить мою физподготовку, чтобы передать информацию в лагерь соперника? Для чего идти сюда, сообщить, что соперник в три раза сильнее, и у меня нет никаких шансов? А что она может понимать в физподготовке бойцов - ничего, зачем глазела? А может, хочет передать что-то от отца? Почему не подошла прямо на стадионе? Непонятно. Видимо, ее что-то беспокоит из внутренней жизни двора, поэтому зашла ко мне, когда этого никто не видит.

Прежде, чем явиться на кухню, я вполне прилично оделся, покопавшись в своем шкафу: носки, брюки, белая футболка - все целое и чистое.

- У вас уютно, - сказала она, увидев, что наконец-то усаживаюсь за кухонный стол, - я, когда маленькая была, мы в такой же квартире жили. Она двухкомнатная?

- Двух.

- Да, точно в такой же, и обои даже похожи, их мама с папой сами клеили.

- Я тоже сам клеил. Как отец, вернулся?

- Пока нет, он быстро не вернется.

- Возникли проблемы?

- В Москве у нас всегда проблемы.

- Работа у него такая.

- Работа..., - она почему-то усмехнулась. Я замолчал, чтобы подождать, будет она говорить дальше или нет.

- Вы один живете? - спросила она, не став договаривать предыдущую мысль.

- Один.

- А папа не один.

Кажется, мне стало понятно, о чем она думала, но я с вопросами к ней в душу не полез.

- Виа, - я сократил ее имя до самого удобного в произношении, - что тебя на стадион привело?

- Сначала я к вам здесь в дверь звонила, потом вспомнила, что вы на стадион начали ходить, пошла туда, но вы так занимались, что я просто стояла и ждала.

- Чего ждала?

- Меня Ольга просила, - она замолчала. Я не мог понять, то ли ей не хочется говорить о просьбе какой-то Ольги, то ли она вообще уже забыла про Ольгу и думает о чем-то другом.

- Что просила Ольга? Виа, ты какая-то странная, что случилось? Говори сразу и прямо в лоб, рубани как твой друг, без лишних предисловий.

Она посмотрела внимательно на мое лицо. До этого она ни разу не взглянула мне в глаза.

- У вас и не видно уже почти ничего. Больно было?

Я тоже первый раз открыто и прямо посмотрел на ее лицо. Что видишь, когда первый раз внимательно смотришь на лицо девушки? Губы, прежде всего губы. Обычно они окрашены в яркие тона, и запечатлеваются в сознании первыми. Даже когда на них нет помады, они все равно ярче всех остальных деталей на лице.

У нее были большие губы, но как бы чуть-чуть поджатые, от чего под щечками появились две маленькие ямочки. На губах почти не видно было помады, ее цвет отличался от цвета губ, он был темнее их. Если губы такие красивые, зачем их красить, подумал я. Носик маленький и детский, из-за этого щеки казались пухлыми, цвет глаз я не успел заметить, как только мы встретились взглядами, она сразу опустила глаза. Зато я хорошо увидел ресницы, их ровные полукруглые серые щеточки на светлой коже. Брови почему-то были темнее ресниц, хотя должно быть наоборот, если ресницы намазаны сажей, именуемой тушью, а волосы те самые, на которые я давно обратил внимание: они скорее светлые, чем русые,  длинные и точно также,  как у Нино, завязаны наверху в  узел и все равно спускаются далеко вниз,  хвостик волос выглядывает из-за спины у самой скамейки.

Сделав обзорный круг по ее лицу, я вновь посмотрел на ее губы, потом на круглый гладкий подбородок и кожу на шее. В ее ухе рядом с волосами увидел белую сережку с крошечным блестящим камушком. Краешек  черной тонкой майки с одной стороны закрывал плечо почти до самого уха, а с другой опустился с плеча на руку, обнажив кожу на шее и ключице, которая лишь угадывалась по неглубоким очертаниям на ее округлом плече.  Край воротничка майки уходил вверх под самый подбородок, скрывая под тканью все  ее  тело и грудь, но при этом на ткани не было ни одной складки, она вся натянулась, будто это был чулок, а не майка. Прошу прощения, немного ошибся в описании майки девушки, в районе подмышек на ее майке  были  складки, они веером собирались в углу, когда она прижимала руку к телу.

- Больно не было, Виола, в тот раз мне повезло.

- Ольга просила узнать, может ли она поговорить с вами.

- О чем?

- Она любит Константина.

- Константин, - это который с капюшоном?

- Да.

- А Юрик - это модненький такой?

- Да.

- И любит она того, что со мной подрался?

- Да, Костю.

- Пусть любит, "ми не против", скопировал я интонацию латыша, которого приговоренные к расстрелу просили дать возможность покурить перед смертью в фильме "Служили два товарища".

- Она в университете учится,

- Старше, значит, этого Костика.

- Он ее на улице защитил, они после этого встречаться начали.

- Вон оно что, он теперь к ней никого не подпускает, телохранителем стал.

- Вы пьяные были.

- Я не отрицаю, - мне уже расхотелось беседовать на эту тему и вспоминать, что было.

- Ольга про вас много знает.

- Досье собрала?

- Она вашу фамилию в гугле щелкнула, а там про вас полно. Она сказала, что вы всем известны.

- Виа, давай не будем обо мне, хочешь чая? У меня, правда, нет ничего сладкого, сахар пойдет?

- Спасибо, мне сладкого нельзя. Я домой сейчас пойду, мне как Ольге сказать?

- Скажи как есть, я не хочу с ней ни о чем беседовать. И попроси передать это Константину. Никаких переговоров не надо, согласие достигнуто при полном непротивлении сторон.

- Что? Я  не поняла, что вы сказали?

- Это из классиков, которые "хорошо излагают".

- Лев Толстой?

- Два льва толстых, один - Ильф, а второй, как это ни странно звучит, - Петров.

-"Золотой теленок"?

- "Двенадцать стульев".

- Я не читала.

- Я догадался.

Она встала с лавки и поправила майку, потянув ее вниз к джинсам, от чего косой ворот ее немного опустился и обнажил всю шею. Я убрал глаза в сторону, чтобы не смотреть на ее круглый животик, который оказался прямо передо мной, и на котором перед моим носом замаячила ямочка ее пупка.

- Я провожу.

- Не надо, не надо, - запротестовала Виолетта.

- Да только до дверей своей квартиры, чего вы испугалась, - смутился я и сам немного.

Она надела свои туфельки на простеньких низких каблучках  и, не открывая двери, спросила:

- Можно, я еще завтра к вам приду?

- Завтра?

- Вечером, ненадолго?

- Приходи.

- До свидания, - она открыла дверь и сразу побежала по ступенькам вверх.

Когда я закрывал дермантиновую, я заметил, что в джинсах она выглядит полнее, чем в платье. Когда на девушку, одетую в джинсы, смотришь снизу, ее излишняя полнота сильнее бросается в глаза.

Жизнь моя несколько изменила свое течение, подстроившись под новое обстоятельство. Во-первых, пришлось перебрать все свои футболки и рубашки. Старые и застиранные убрал подальше, те, что новее и моднее, положил поближе. Во-вторых, на следующий же день закатил генеральную уборку квартиры, хотя она у меня и так была прибрана, однако мне стукнуло в голову, что нехорошо иметь немытые два года окна и не вычищенный до самых глубин унитаз.

 Затем очередь дошла до посуды, чистота которой устраивала меня много лет. Взял соду и перемыл все чашки, коих у меня было штук десять и все разные.

Во время возни с тряпками и лентяйкой я неожиданно поймал себя на мысли, что как бы готовлюсь к свиданию с взрослой женщиной. Любая девочка - женщина, поэтому мужчина должен приводить в порядок свое жилище, если туда придет лицо противоположного пола любого возраста - убеждал я себя, но что-то мне подсказывало, за моим желанием навести порядок, скрывается совсем другое желание - понравиться, не отпугнуть, привлечь.

Виолетта появилась на том же самом крыльце школы во время следующей вечерней тренировки. Она уже не стеснялась моих взглядов, но к стадиону по-прежнему не приближалась, а ждала, когда я отправлюсь домой. Девушка зашла в подъезд, когда я входил в квартиру. Я оставил дверь открытой, и Виолетта вошла в квартиру без звонка.

- Вы каждый день так долго занимаетесь? - спросила она.

- Это недолго, часик -  это разминка перед сном.

- Вы спать сейчас будете? - она перестала снимать свои туфельки и посмотрела на меня.

- Я так вечернюю тренировку называю.

- А-а-а, - она сняла туфельки, но не сразу пошла на кухню, а сначала открыла двери во вторую комнату моей квартиры и посмотрела, что находится внутри этого помещения.

Я стоял сзади и невольно был вынужден  глядеть на девушку со спины. На ней было надето платье, свободное, не обтягивающее ее фигуру. И она вновь показалась мне стройненькой и хорошо сложенной. А ноги? Красивые ноги, нисколько не полные, не такие, как у балерины, но это и хорошо, что не как у балерины, мне никогда не нравились ноги балерины, сухопарые, как вытянутая жила.

Круглые гладкие ноги и весьма длинные, вон, где пятка и вон, где бедро, которое прижалось к косяку, и мягко обняло его своей формой в красивом и нарядном платье. Длинные ноги, еще раз подчеркнул я сам себе, женские  ноги, у которых под коленкой сзади ровная неглубокая впадина, на которой не проступают синие ниточки вен,  вверх уходит белый гладкий мрамор бедра, а вниз к стопе, длинный гладкий конус голени, тоже белый и совсем без волос, такой гладкий, что, казалось, кожа блестит на нем в ярком свете вымытых окон.

Стопы девушки были босы, и я заметил, что на них нет выступов, появляющихся у взрослых женщин от долгого ношения узких туфель. Ее стопы больше походили на лапки ребенка-грудничка, пальчики розовые и маленькие, с блестящими ноготочками. Разница лишь в том, что ноготочки у нее были покрыты лаком, я это давно заметил, еще до того, как заработал синяк.

Виолетта больше никогда не приходила ко мне в тех черных облегающих джинсах. Она, наверное, на уровне подсознания почувствовала, что мне не нравятся эти джинсы, подчеркивающие в моих глазах ее  полноту. А может, просто понимала, что мужчинам нравится, когда девушки с такой фигурой, как у нее, надевают платья и юбки, а не брюки и джинсы. Редко у какой женщины попка в брюках выглядит круглым орешком, гораздо чаще она выглядит шевелящимся  пузырем, сдавленным швом брюк посередине. Любое платье легко скрывает этот балласт и даже делает все его покачивания очень привлекательными.

Знают ли женщины, как много чувств испытывает мужчина, когда ему удается без стеснения разглядывать красивое женское тело? Если вы хотите понравиться мужчине, повернитесь к нему спиной и дайте время посмотреть на вас широко раскрытыми глазами.

Я ушел на кухню раньше, чем Виолетта повернула голову в мою сторону. Она сделал пару шагов и остановилась перед другой комнатой, которая была меньше, но в которой я жил и спал.

- Это ваша игрушка?

- Моя, - ответил я из кухни, потому что знал, о чем она спрашивает, о большом плюшевом пингвине, который гордо стоял на шкафу, выпятив свой большой белый живот.

- Можно, я ее возьму?

- Бери.

Она зашла в комнату и вынесла пингвина, поправляя красную шапочку на его голове. Когда я в последний раз пылесосил пингвина, я натянул ему шапку на глаза, а его огромный красный галстук забыл вернуть ему на живот, с откинутым на спину галстуком пингвин простоял не меньше года.

- У него есть имя? - спросила Виолетта, отряхивая пальчиками пыль с его головы.

- Нет.

- Давайте его как-нибудь назовем.

- Зови его просто Гиря.

- Гиря? Он же легкий.

- Тогда как хочешь.

- Пусть он будет называться Дак, раз он черный.

- Пусть.

- А куда усадить вашего Гирю, можно вот сюда на стиральную машину, чтобы Гиря смотрел на нас?

- Он, все-таки, Дак или Гиря? - уточнил я.

- Лучше - Гиря, раз вам нравится это имя.

В первый затяжной совместный вечер мы говорили, в основном, о предстоящей драке.

- Зачем она вам нужна? - постоянно пыталась выяснить Виола.

Я объяснял ей, заходя к теме с разных сторон, она слушала и потом повторяла вопрос:

- Это я поняла, но зачем драться, да еще кулаками?

В итоге, я в ответ спросил:

- Ты зачем материшься, когда общаешься с девчонками?

- Кто вам это сказал? - она покраснела, вернее, ее щеки стали явственно краснее, чем были до этого.

- Твой отец.

- У вас во дворе так принято, со мной никто из девчонок в школе не хотел говорить, пока я не начала материться.

- И со мной во дворе не захочет никто говорить, пока я не подерусь.

- Но вы же не подросток во дворе.

- Какая разница, город - тот же двор, только больше, и в нем живут те же самые подростки, только старше.

- Неужели все должны драться друг с другом кулаками?

- Кто может кулаками, должен кулаками, кто не может - пусть дерется, как умеет, но по правилам честного поединка. Мужчины должны драться по правилам, эти правила всем мужчинам известны. Кто увиливает от честной борьбы и не соблюдает правила, тот -  трус. Это клеймо, его надо выжигать на лбу такого мужчины.

- Вы как будто в прошлом веке живете.

- В прошлом веке, Виа, жили красивые мужчины. Хочешь, расскажу про моего студенческого товарища?

Она закивала головой и смотрела на меня во все глаза. Приятно, черт побери, когда девушка так на тебя смотрит.

- Учился на нашем курсе умнейший парень Миша Вейсберг, дитя интеллигентов, цитировал "Илиаду" Гомера огромными кусками. Ты знаешь хоть одну строчку Гомера?

Она покрутила головой вместо ответа.

- И я не знаю, а он знал, наверное, наизусть всю поэму. И вот на четвертом курсе он влюбился в одну девушку с журфака, а у той был уже парень, тоже, кажется, студент-журфаковец, и этот студент назвал Мишу бледной спирохетой при девушке, которую Миша полюбил. Он пришел ко мне и спрашивает, что ему делать, он хочет убить этого студента, но не знает, как. Я того нашел и говорю, извинись перед девушкой в присутствии Миши и всех нас, его товарищей. Он в ответ, не буду, а если вы такие правильные, пусть этот ваш Миша подерется со мной один на один.  Победит -  его девушка, не победит, пусть отвалит без всяких извинений.

Неплохой вариант, я согласился. Они дрались в холле второго этажа в общежитии журналистов. Зрителей - полный коридор. Мишу нашего студент изнахратил в самом начале драки, но Миша вставал и шел к нему снова. Мы разняли их, когда уже весь пол был в мишиной крови. Отнесли его в нашу общагу, он в горе, молчит, стонет. И что ты думаешь? Девушка эта, в которую он влюбился, пришла в нашу комнату и села около него. Мы вышли, разумеется, ждем снаружи. Час ждем, два часа. Заходим обратно, а она прислонилась к Мише и гладит его по голове. Уже спать пора ложиться, не уходит, мы раздеваться начали, не уходит. Помучились, помучились, заснули все же. Просыпаемся, а она спит у его кровати прямо на полу, и он тоже спит, рожа синяя, а во всю рожу - улыбка. Как заснул, так и проспал с улыбкой до утра. Мы его звали потом -  человек, который улыбается последним.

Они поженились на четвертом курсе, теперь, вроде, живут в Киеве.

- Красивый парень, - она вздохнула и посмотрела в окно. А сейчас такие в университетах есть?

- Конечно есть, куда они делись, такие всегда есть. Миша к пятому курсу матершинником стал страшным, но смешным таким, незлобным. Знаешь, у ансамбля "АББА" есть песня про деньги, слышала?

- Мани, мани, мани?- она напела мотив.

- Да, эта. Тогда она только появилась на маленькой пластиночке, чуть больше нынешнего лазерного диска. Весна, жара, сессия, какой-то курс сдал экзамен и загулял, а у них, видимо, была одна пластинка, вот эта "Мани", или они ничего другого слушать не хотели, но весь вечер из окна звучала эта песня. Окна открыты у всех, представляешь, два пятиэтажных длинных общежития стоят друг напротив друга, а между ними во все окна летит - мани, мани, мани... Вечером - летит, в полночь - летит, в три часа утра - все та же мани, мани. Песня закончится, они ее по новой запускают. И никто не знает, что делать, спать мешает, но - экзамен сдали, гуляют,  понимаем.  Как прекратить, морды что ли идти бить?

И тут Миша встает, высовывается из окна, дожидается, когда они начнут переставлять иглу с конца песни на начало, и кричит громко на обе общаги:

- Заеб...ли! Ребята, заеб...ли!!!

Две общаги как грохнут хохотом, никто, оказывается, не спал, из каждого окна -  хохот. И ребята выключили проигрыватель. Ничего в ответ не крикнули, выключили и все.

В другой раз стоим мы в военном лагере на плацу всей ротой в шеренгу по двое. А перед нами ходит майор и что-то нудно объясняет. Что он говорил, я не помню, но помню, что стоим уже больше часа, ноги устали и жара июльская замучила всех. А он ходит вдоль шеренги и даже команду вольно не дает. Поворачивается он около нашего края и начинает вместе со своим нудным голосом идти в другой конец шеренги. Миша стоит рядом со мной, я вижу, что он набирает в грудь воздуха, и слышу его рев в спину майора:

- Пошел накуй!

Майор остановился. Там, где он стоял, все молчат, но за спиной дикий хохот. Он поворачивается к нам, мы молчим, смеяться начинают с другого края.

- Кто кричал? - спрашивает он у всей роты. Командир роты, Серега Парфенов, не растерялся и задал ему встречный вопрос:

- Что кричал, товарищ майор?

- Про меня.

- Про вас никто не кричал, товарищ майор.

- А про кого он кричал?

- Что кричал, товарищ майор?

- Пошли вы все сами накуй, поняли?- вспылил офицер.

- Поняли, товарищ майор.

И занятие на этом закончилось.

- Если бы все матерились, как Миша Вейсберг, и только в подобных ситуациях, жизнь была бы значительно веселей, Виола!

Потом наши беседы начали касаться тем общепознавательных, преимущественно связанных с моим участием в городской жизни. Она прочла обо мне разные мнения в Интернете, и ей хотелось составить свое собственное.

- Для чего вы устраиваете пикеты, голодовки?

- Я их не устраиваю, я их поддерживаю.

- Почему вы обманываете меня, написано, что вы стояли с плакатом один.

- Потому что больше некому было.

- Некому держать плакат?

- За тех людей, что я хотел защитить, некому было и нарисовать плакат, и держать его.

- Странно, а почему они такие беспомощные?

- Им страшно и неудобно, а мне не страшно и удобно, - я говорил ей это шутя.

Как объяснить шестнадцатилетней девушке, почему я мог выступить против строителей, сносящих за бесценок частные дома, а жители этих домов не могли? Пришлось бы ей рассказывать всю историю российского государства. Жители могли обойтись без меня, если бы их довели до крайности, и они подняли  бунт. Зачем  нам бунт? Кого пугать, кого казнить?

Бунтовать надо против самого себя и защищать прежде всего самого себя. Я, кстати, когда встаю в пикет, защищаю в первую очередь свои права, а не чужие.

- Неужели вы и вправду голодали по-настоящему за чужих людей?

- Я пил горячий сладкий чай. Так что голодал я не по-настоящему.

- Чай семь дней?

- Почти семь, шесть с половиной.

- За кого?

- Голодал я исключительно за свои интересы.

- За квартиру?

- Какую квартиру? - не понял я ее вопроса.

- Обещали вам дать квартиру, но обманули, или продали, но нельзя вселиться.

- За квартиру я бы не голодал, а с кольями разыскивал тех, кто меня обманул. Тут другое,  Виола, тебе, как женщине, этого не понять.

- Все равно расскажите.

- Расскажу, но коротко. Мне потребовалась одна бумажка из мэрии, распоряжение одно, документ, который мог помочь людям, они попросили его добыть. Я пошел в мэрию, а меня там послали нахер. Я сунулся к депутатам, в прокуратуру, везде - ноль. Рады бы, но документик серетный. Как секретный, разве могут в мэрии быть секретные документы? Не могут, но считай, что могут. Меня заело, я кто, тварь дрожащая или право имею? В общем, почувствовал себя Раскольниковым, которого этот вопрос тоже замучил. Но взял не топор, а плакат. Позвонил в мэрию и говорю, если не дадите бумажку, объявлю голодовку и буду стоять с плакатом у вас под носом. Они похохотали в ответ, мол,  когда жрать захочешь, маши рукой, увидим в окно, принесем крендель.

Меня это унизило, а унижаться мне нельзя. Объявил голодовку и встал под их окна, подохну, думаю, а не уйду отсюда без бумажки. На седьмой день вынесли ее, с печатями, с подписью. Кто подписал, когда подписал - все как на ладони.

- Что за бумажка, о чем она? - Виола заинтересовалась.

- Распоряжение мэра о том, что он дарит своим друзьям и знакомым магазины, склады и прочие муниципальные помещения.

- Я думала там о разводах или любовницах что-то, - она сразу утратила интерес, - это, по-моему, обычная бумажка, по телевизору каждый день про такие подарки говорят. Зачем голодать по пустякам, и унижения никакого нет, если так все поступают.

- Со всеми пусть поступают, если для них это не оскорбительно, со мной - не надо. Тех, кто не хочет унижаться, извольте уважать. Это полезно, уважать людей.

- Помогла эта бумажка тем, кто просил вас ее достать?

- Я никому ее не отдал, она у меня в  шкафу валяется.

- Вы сохранили в секрете ее содержание?

- Ее содержание к тому времени  их не интересовало. Я ведь почти год   выпрашивал у властей документик. У них  все проблемы разрешились и без него.  Я же говорю, это была моя личная проблема.

 Политика для Виолы была темой скучной, но она упорно сидела на моей кухне и никогда не спешила уходить. Я начал рассказывать ей о молодых ребятах, которые тоже проводят акции и пикеты.

- А их кто унижает? - спросила она, но было видно, что передовая молодежь города ей также неинтересна, как и вся политика в целом.

- Они активны, им хочется что-то обсуждать, за что-то бороться. Не всем же сидеть в подвалах и бесконечно пить пиво. Они студенты, у них полная голова идеалов, кто их будет пытаться в жизнь воплотить, Фигася с Тимуром или твой модно одетый друг?

- Он мне не друг, он такой же, как вся остальная передовая молодежь, хочет меня трахнуть, а я не соглашаюсь.

- Виола, - обратился я к ней, но замолчал и ничего не сказал. А сам думал в это время, что парни и должны хотеть  такую красивую девушку, чего же другого им хотеть в этом возрасте? И я  частенько в их годы хотел того же самого, и размышлял только об этом самом, когда смотрел на красивых студенток, и представлял, как  это самое я делал бы с ними, и, если не врать себе, мечтал о том дне, когда это самое наконец произойдет в реальности. 

- У вас какая-то ненастоящая жизнь, - уверенно говорила Виолетта, - а настоящая, это - Нино, это - мой класс, это -  моя мама и мой отец. И ни у кого нет желания защищать самого себя. Папа поехал просить и умолять, а не защищать. И деньги повез, мама говорила, что одну квартиру в Ханты-Мансийске мы продали.

- Ну что, тогда давай спать! - я встал, чтобы начать мыть чашки. Виола странно, немного испуганно на меня посмотрела. - Уже одиннадцать часов, тебе пора домой, а мне - спать. Режим - штука серьезная.

Она покраснела, отвернула голову и пошла в коридор. Я заметил ее смущение и  задумался. Она не могла угадать мои мысли о подростковых мечтаниях, но она их почувствовала.  Не слишком ли много я провожу с ней времени, не слишком ли откровенными  получаются у нас разговоры, а ведь она не такая и маленькая, в шестнадцать лет девочка - полноценная женщина в биологическом смысле. У нее уж три года как месячные начались, а я с ней говорю иногда, как с  девочкой из детсада.

 Как бы меня и ее не занесло не в ту степь, как говорили мои предки по линии Чингис-Хана. Или не в тот фиорд, чего боялись мои же предки по линии Рюрика. В том, что в каждом из нас течет кровь великого могола и легендарного скандинава, я лично нисколько не сомневаюсь. Если в моем дворе есть свой Тимур, в европейской транскрипции Тамерлан, почему бы во дворе не быть и своему Рюрику. Кем, все-таки,  быть, Рюриком или Чингис-Ханом, я еще не решил. Пусть предки между собой разберутся и огласят вердикт царства мертвых. Я, как и полагается младшему в роду, приму их выбор коленопреклоненно и с почтением. Письменного подтверждения права на княжеский ярлык мне не нужно, тем более, что ни скандинав, ни могол писать не умели.

Перед сном в мою голову частенько залетает стайка не совсем  серьезных  мыслей о великих людях. Побратавшись с великими,  я забываю о мелких своих переживаниях и сладко засыпаю. Другие косолапого мишку обнимают или бабу свою теплую, а я - тени великих завоевателей.

Вечером следующего дня я привычно бросил взгляд на крыльцо и никого там не увидел. Поначалу я бодро махал руками и ногами, качал пресс, нагибался и разгибался, но время шло, а крыльцо оставалось пустым. Это меня беспокоило, энергии во мне поубавилось, а вскоре я и вовсе остановился. Что случилось?

 Как только в голове поселяется хотя бы одна беспокойная мысль о женщине, тренировочный настрой тут же улетучивается. Я прислушался к себе и стал осознавать, что отношения с Виолеттой меня уже волнуют больше, чем событие 1 сентября. С одной стороны, это было хорошо, чем меньше нервничаешь по поводу драки, тем лучше, но с другой стороны, а почему я вдруг начал нервничать по поводу девушки? С чего бы это, а?

И тут я увидел ее за оградкой стадиона с противоположного края. Она шла к стадиону и помахала мне какой-то большой тетрадкой или альбомом. Ее было трудно узнать, издалека совершенно не узнать. Вблизи я разглядел перемены, сделавшие ее неузнаваемой.

На ней был темно-серый однотонный деловой костюм, очень узкая и довольно-таки короткая юбка, расстегнутый жакетик, какая-то блузочка с белым шнурочком, завязанном бантиком, который не висел, а лежал на ее высокой груди, на голове у нее волосы были собраны в некую круглую витиеватую конструкцию, из которой вылезали змейки завитых локонов и расползались по шее и плечам, ноги впивались в асфальт длинным каблуком, и, самое неожиданное, эти ноги были в колготках. Лето, тепло, я не видел ее никогда в колготках.

 В таком наряде, она повзрослела на десять лет. Так бывает на свадьбах, когда появляется невеста в белом наряде, ты ее помнишь простенькой девчушкой и вдруг видишь перед собой даму в буклях и пышном платье.

Продолжать тренировку мне уже не хотелось. Чуть дал слабинку в душе, и тело тут же радостно расслабляется по полной программе,  телесные муки закончились, ура!

 А душевные еще не начались, душевное расслабление от встречи с красивой женщиной - лишь пауза для того, чтобы дирижер разложил на пюпитре ноты очередного симфонического произведения, которое оркестр человеческих душ вот-вот начнет  исполнять, а твоя душа в нем - солировать. И это будет  славное хорошо темперированное произведение, клавирчик драматический, в сопровождении хора проклятий и писков молитв о прощении. Какой накал в финале! Какая трагическая мощь человеческих трепыханий! Даже дирижер вспотеет и разлохматится, когда повернется к замершей от страха публике в ожидании громких аплодисментов, переходящих в овацию. В каком фраке дирижер, в белом или черном? С нимбом или рожками? Лучше бы в белом. Уж если страдать от любви, то по-белому, а не по-черному.

И мы пошли к нашему дому, и нас все видели. Пожилого мужчину с эффектной дамой, которая взяла мужчину в спортивном костюме под руку, и он не сопротивлялся при этом и не отстранился, чтобы идти по двору отдельно.

В квартире наше поведение тоже стало несколько иным. Она сняла туфли и не толкнула их в бок, чтобы не мешали ходить, а аккуратно поставила около стены крошечного коридора, подальше от вешалки, где мы топтались вдвоем. Я посмотрел на  красиво изогнутые белые лодочки с изящными шпильками, высоко поднявшими корму женских туфелек. Они стоят как яхты у причала. Туфельки причалили у меня в квартире.

Она первая прошла на кухню и не села тут же на лавочку в углу, а подошла к плите и включила чайник.

- Я купила очень хороший зеленый чай, не могу больше пить ваш, он для меня слишком крепкий. Этот с жасмином, сейчас попробуете, и он вам понравится, - Виолетта показала мне блестящую  железную банку, на которой золотыми буквами на черном фоне было написано "Beta Tea". Рядом светился герб с двумя львами и огромной золотой короной над их головами. А внизу гладкой банки выделялись белые лепестки цветка жасмина с желтыми тычинками. Я взял банку и потрогал цветок, он был объемным, как-будто цветок прикрепили к металлической поверхности, поэтому выделялся и выглядел как живой.

- Я сама заварю, ладно?

- Ладно,-  ответил я и сел на ее место, то есть на лавку. Мое место, стало ее местом, а ее - моим. Когда все места в квартире и все места на теле становятся общими, начинается супружеская жизнь.

Пока она расставляла чашки и булькала в заварник кипяток, я пытался определить, что делать дальше. В моей квартире появилась деловая дама приятной наружности. Это хорошо. Деловая дама еще учится в школе, она не дама и не деловая. Ужасно. Дама гораздо красивей квартиры, и в квартире появилась красивая вещь. Хорошо. Дама красивая, но это не вещь, которую можно отдать обратно или выкинуть, когда сломается. Ужасно.

- Чувствуете аромат жасмина? Чувствуете?

- Я чувствую аромат цветка жасмина в своей квартире, - сказал я и посмотрел на Виолетту,  стоящую ко мне лицом на расстоянии вытянутой руки.

По интонации моего голоса, торжественной и глубокомысленной, по моему взгляду, который медленно обвел ее с прически на голове до пальцев ног, она поняла, что я говорю не о вкусе горячего напитка в чашке. Она сделала какие-то быстрые движения руками, прикоснулась к "змейкам" около шеи, поправила шнурочек на груди, провела по блузке вдоль пояса юбки, поставила вместе ступни ног, выпрямилась и опустила руки, прижав ладони к бедрам. Она стояла, как прилежная ученица, выбрав такую позу по школьной привычке. Но по тому, как она тут же согнула одну ногу в колене и повернулась ко мне вполоборота, убрала руки за спину, соединив их там пальчиками в замочек, можно было догадаться, что ученица уверена в себе  и смела, она знает и чувствует, что ее высоко оценит экзаменатор-мужчина, она хорошо подготовлена к уроку и может уже не волноваться - у нее будет заслуженная пятерка.

- Садитесь, пока, - сказал я фразу из школьной жизни и сразу обратил внимание на появившуюся двусмысленность в каждой произнесенной этим вечером фразе. Пока - садитесь, а потом - ложитесь?

Она выдвинула табуретку из под стола и села там, где стояла, то есть в центре кухни между столом и плитой. Кухни отнюдь не двадцать квадратов площадью, а всего шесть, и ее колени опять же оказались прямо перед моими глазами.

Она держала ноги вместе, сжав их и не позволяя им расходиться даже  чуть-чуть. При сидении женские юбки становятся значительно короче, и женщинам уже нельзя болтать коленями в разные стороны, если, конечно, нет цели показывать цвет своих сегодняшних трусиков.

 Женщины сидят чинно и осторожно, контролируя положение коленей самым серьезным образом. Это мало помогает сохранить в тайне форму и расцветку нижнего белья. Если у мужчины получится стрельнуть глазами под юбку, когда женщина поворачивается или встает, он успеет заметить, как колени раздвинулись и мелькнули трусики. Колготки, в этом смысле, гораздо лучше скрывают белье, мелькнувший шов колготок - вот и все, что успеет выглядеть остроглазый мужчина.

Мне достаточно было вида коленей. Они были такие круглые и гладкие, что никак нельзя было не остановиться на них взглядом:

- Блестят, как чайная банка, - сказал я, взяв в руки английский чай и в упор посмотрев на ее колени.

- Лайкра хорошего качества, - провела она ладонями по коленям и оставила ладони на них, прикрыв  "лайкру" хорошего качества руками.

- Отличный аромат, неповторимый вкус, - повторил я рекламный слоган, положил банку на стол и уперев взгляд  вглубь своей чашки.

- Скажите, - она обратилась ко мне, - у вас в квартире нет следов женщины, я уже много раз прихожу к вам и нигде не нахожу никаких женских вещей. У вас есть жена?

- Я живу, как монах, разве у монаха может быть жена?

- Но вы же не монах?

- Почему ты думаешь, что я не монах?

- Мне о вас целыми днями рассказывают, как вы во дворе себя вели...

- Монахи бывают разные, не все прячутся за монастырские стены и не все постятся и молятся с утра до вечера.

- Значит, у вас может быть женщина. У вас есть жена? - она повторила вопрос.

- Есть.

Я ответил твердо, не виляя интонацией в голосе, мол, жена как бы есть, и как бы  ее нет. Есть - это правда, а лгать я не могу.

- Она красивая?

- Красивая.

- Не толстая?

- Не толстая.

- Почему вы с ней не живете?

- Если жена красивая и не толстая, то с ней надо обязательно жить? - переспросил я ее, удивляясь логике ее мышления.

- Конечно, надо или жить, или разводиться.

- А не жить и при этом не разводиться с красивыми  женами нельзя?

- Вы же не болеете, ну, вы же нормальный мужчина?

- Нормальный, - я улыбнулся, - зачем буду отрицать.

Так говорил мой давний тюменский друг, постоянно цитируя эту фразу Мкртчяна на допросе в суде из фильма "Мимино".

- Вам постоянно  надо будет женщина, а если ваша жена красивая, вам не надо искать женщин в командировках.

- Так я и не ищу.

- Вот это и странно, я сегодня думала о вас и не могла вас понять. Когда моя мама располнела, папа стал постоянно ездить в командировки, он же очень красивый, вы видели его, он красивый, правда?

-  Нормальный.

- Вот, нормальный, и я  маме сказала, что он нормальный мужчина. Она переживает, и совсем постарела от этого. Я ей говорю, разводись. Она не может, тогда, говорю, не обращай внимания. Тоже не может. Как папа уедет, дома дурдом,  она скоро сойдет с ума.     

- Русский стандарт, - сказал я, завернув в мыслях куда-то в сторону.

- Что?

- Водка так называется.

- Мама не пьет, и папа пьяным не бывает.

- Другие пьют.

- Да что мне другие, - она наклонилась к столу и положила  на него локти. Колени у нее раздвинулись, и я автоматически посмотрел на ее ноги. Она их сжала, затем привстала и пододвинула табуретку к столу, чтобы мне не было видно коленей.

- Скажите мне честно, какие женщины вам нравятся, я хочу представить вашу жену.

- Мне многие нравятся, очень многие, и большинство совсем не похожи на мою жену.

- Не может быть.

- Может.

- Тогда скажите, с какими  вы могли  бы жить?

- Жить?

- Да, но в смысле не просто спать, а ...

- Трахаться?

- Трахаться каждый с каждой может, в смысле любить друг друга, - она с трудом подбирала слова о любви, по ней было видно, что ее не смущает эта тема, но ей не удается выразить словами те чувства, о которых ей хотелось бы говорить.

- О любви, Виолетта, мы говорить с тобой не будем.

- Ну, почему? - она моментально расстроилась.

- Потому что тебе не понять, а мне не объяснить, как любовь живет десятилетиями, перетекая от любви к женщине к любви ко всему человечеству, а потом дальше, к любви к небу, к Богу, а потом она возвращается на землю, к человечеству и к женщине, но это уже совсем другая любовь. Та самая, которую тебе не понять и я о ней не хочу с тобой говорить.

- А с другими говорите?

- Ни с кем не говорю, Виа, ни с кем и никогда. Есть темы, о которых не говорят с людьми. Только - с Богом.

- А он говорит с вами?

- Он слышит.

- Я вас понимаю.

- Как вы можете понять, у вас даже насморка нет, - я сделал вид, что вытираю сопли платочком. Она засмеялась, вспомнив телерекламу, и продолжила теледиалог:

- Ошибаетесь, вчера был.

Хорошая девчонка, подумал я, с ней легко, хотя и нацепила на себя наряд деловой дамы. Скоро она и без этого наряда повзрослеет, будет отзывчивая и  умная.  Красивая и умная, наверное, такая пела в церковном хоре, когда в нее влюбился один известный на Руси поэт.

- Можно, я прочитаю вам свои стихи?

- Стихи? - да она сквозь мой череп видит, какие мысли там копошатся, поразился я.

- Чьи стихи, Блока? - спросил я, не вслушавшись как следует, в ее предыдущие слова.

- Нет, не Блока, мои собственные.

- Читай, конечно, ты пишешь стихи? - я смотрел на нее с искренним удивлением.

Она повернулась лицом к окну и начала читать:

Вечность - конечность,

Жизни окраска,

Памяти матрица,

Люди все в масках,

Бродят на ощупь,

Ходят по кругу,

Сделав ни шага,

Навстречу друг другу.

Я сидел молча. Она не поворачивала ко мне головы, и я понял, что она будет продолжать читать:

Стук колес меня унес,

В странные страны цвета нирваны.

Здесь и манго и бананы,

Антилопы, обезьяны,

Лотосы и орхидеи,

Экзотические змеи.

Яхты, бары,

Вечный зной,

А мне хочется домой.

Я беззвучно застучал ладошкой о ладушку, аплодируя ее стихам.

- Вам нравится?

- Очень.

- Детские, да? Говори сейчас же правду, не  лги маме!  - изобразила она родительницу малыша. И после этого застеснялась, что сказала мне ты.

- Детских стихов не бывает, милая моя Виола, с детскими стихами в нашей душе мы живем до старости, это лишь стилистика кажется детской, а душа у стихов всегда взрослая. Молодец, пятерка. Какая ты красивая и умная, в тебя влюбиться можно. Повезет же кому-то! Лишь бы он не хмырь был и понимал, как ему повезло. Такое везение надо ценить всю жизнь.

Она смотрела прямо мне в глаза, а я смотрел в ее глаза, они стали большими, в них появилась глубина,  я не видел ни ресниц, ни бровей, только влагу и прозрачную глубину  карих глаз, откуда на меня хлынула волна благодарности, она вспыхнула в глубине глаз и мгновенно осветила и согрела все мое тело, я чувствовал тепло, исходящее от девушки, тепло ее души.

- Спасибо! - она сказала мне это слово, на секунду отвернулась, а затем еще раз посмотрела мне в глаза, как будто беспокоилась, что не увидит никогда больше то, что видела секунду назад, - спасибо!

- Теперь мы будем вас рисовать, пойдемьте в другую комнату на кровать! - она решительно встала с табуретки и, не дожидаясь меня, пошла в маленькую комнату.

Откровенно говоря, я растерялся, потому что вместе  с прозвучавшим словом кровать у меня в голове начался шурум-бурум и мысли об этом самом. Такой резкий переход от поэзии к кровати смутит даже поручика Ржевского.

- Идите же сюда, я уже приготовилась! - услышал я ее призыв из комнаты. Елки-палки, ну нельзя же с места в такой карьер, она не понимает еще этого что ли, думал я. Но из комнаты зашелестело что-то бумажное, и я дотукал, наконец, что шелестит ее альбом, который пропал из поля зрения сразу, как мы вошли в квартиру. Я тоже встал и заглянул в комнату. Она сидела на стуле в центре комнаты перед кроватью.

- Садитесь и возьмите в руки Гирю, у вас с пингвином есть портретное сходство, я хочу сделать набросок.

Альбом лежал на ее коленях, в руке у нее уже был приготовлен к рисованию карандаш, который она держала не как шариковую ручку, а как держат карандаш художники - как палочку или веточку.

Я сел на кровать и ничего не говорил, несколько потрясенный своими предыдущими ощущениями. В душе я нащупал элементы разочарования, что меня позвали на кровать для рисования, а не для того, о чем я так суматошно думал на кухне.

Она тоже молчала, поглядывая то на нас с Гирей, то в свой большой блокнот. Я один раз посмотрел на ее ноги под блокнотом и сразу отвел глаза в сторону, а потом стал смотреть на балконное окно и на черемуху, которая доросла до третьего этажа и уже заглядывала с той стороны окна в мою комнату.

- Так что вы говорили о женщинах, которых хотели бы трахнуть,  вы так и не договорили, расскажите, мне это тоже интересно, - она произнесла эту фразу, не отрывая глаз от альбома.

- Мы об этом не говорили, - ответил я недружелюбно.

- Но вы же говорили, что нормальный и вам многие нравятся?

- Об этом говорили.

-Значит, хотите трахнуть тех девушек и женщин, кто нравится, разве не так?

- Не так.

- А как?

- Об косяк.

- Что об косяк?

- Ругательство есть такое, оно к мужчинам относится.

- Мужчину об косяк?

Она прекратила рисовать и глядела на меня долго-долго, мне  даже надоело чувствовать на себе ее взгляд.

- Не обижайтесь на меня, если я не так спрашиваю, мне хочется узнать о вас больше, а вы сами о себе ничего не рассказываете, все время о других. Не обижайтесь, ладно?

- Ладно.

- В книгах - про любовь, в кино- про любовь, и вы - про любовь, а в жизни одно траханье кругом и никакой любви. Папа уже два дня в гостинице не ночует, и до этого не ночевал, он когда в Москву полетел, телефоны всех своих знакомых дамочек на мобильник перенес, я же видела. Что, он их любит всех? Он их трахает, или они его трахают.

 Наши парни хвастаются, я эту трахнул, ту трахнул, другую трахнул. А я с девчонками разговариваю, еще неизвестно, кто кого трахнул, он их или они его. Нино захотела одного парня, так и сказала, я его сегодня трахну. И трахнула. Говорит, что у него под утро ноги дрыгаться стали, и он убежать хотел, а она - иди сюда, и опять его к себе. Вы про ухаря говорили, когда я стихи читала, захочу, пущу его к себе, а не захочу, пускай сливает другой своей подружке. Вот такая у меня  любовь.

Она вновь заводила карандашиком по бумаге, причем,  спокойно, будто и не говорила на столь сокровенную тему. И так же спокойным образом как водила карандашом по бумаге спросила:

- Я вам нравлюсь?

- Да.

- Вы могли бы меня трахнуть?

- Нет.

- А я вас?

- Нет.

- Ну, я так и думала.

Она повернулась вместе с блокнотом к окну и сидела не шевелясь. Я подумал, что она заплакала, но не было слышно всхлипываний или других звуков, неизбежных для плачушего человека.

Что сейчас между нами произошло? Почему я сказал нет? Кто дернул меня за язык? Да с чего ради ты взял, что не смог бы с ней лечь в постель, ругал я себя. Может, попытаться выправить ситуацию, начать чего-нибудь говорить о любви и так говорить, что смысл моих ответов изменится на противоположный. В любви слово нет означает да. А я разве люблю ее? Если не люблю, получится, что я лгу ей. Лгать нельзя, нельзя! Я, может, и хочу ее, но не люблю, я знаю, не люблю. Да и не хочу уже.

- Урок рисования закончился, Виа, - сказал я тихо.

Она качнула головой и "змейки" зашевелились на ее спине. Но она не поворачивалась и не вставала. Я вышел из комнаты и опять сел на кухонную лавку. Сначала ничего не было слышно, а потом послышались те самые звуки, которые так хотелось избежать. Она плакала, и от этого щемило и тянуло у меня в груди, там, под самым горлом. Комок, именно комок поджал мое горло снизу, прикоснувшись к нервам на лице, мне тоже захотелось плакать, как в детстве, когда я слышал, как плачет моя мать. И я сделал то, что делал в детстве, я подошел к Виолетте и обнял ее со спины. Мне было неудобно так стоять, в детстве я был маленьким, и для того, чтобы обнять мать за плечи, мне не надо было наклоняться. Странно, плечи и волосы Виолы пахли точно так же, как пахла мама, теплой женской кожей и молочной кашей.

- Все, встаем, - я взял ее за мягкие плечи и потянул вверх. Она послушно встала.

- Поворачиваемся, - руками я начал поворачивать ее. Она не сопротивлялась и повернулась. Мы оказались лицом к лицу.

- Слезки вытираем, - провел я ладонями по ее мокрым щекам.

- И улыбаемся, - я прикоснулся ладонью к ее подбородку, потом взял пальчики ее рук, поднял их и прикоснулся ими к ее губам, - сейчас мы нарисуем смайлик.

Когда я провел дужечку пальчиками под ее носом, она улыбнулась.

Виолетта быстро вернулась в то состояние, в котором была перед уроком рисования. Женщины отходчивы, они как дети, тут же плачут, тут же смеются. Они всегда более похожи на детей, потому что больше с ними общаются. Мужчины к своим игрушкам, танкам, автоматам и ножам охладевают к сорока годам, а женщины играют в куклы, мебель и больницу до конца жизни.

- Итак, где портрет Дориана Грея? - любопытствовал я.

Она подала мне альбом, раскрыв его и убрав карандаш. И я, и она одновременно посмотрели на мокрые пятна на бумаге. Мы переглянулись, это были следы ее слез, и мы поняли, что эти следы - наша маленькая тайна, о которой мы не расскажем никому.

В альбоме был нарисован пингвин, но очень облагороженный и поразительно похожий на меня. Гордый такой самоуверенный пингвин, без шапочки и галстука. И почему-то в кимоно. На боку у пингвина был нарисован самурайский меч в ножнах, а за его спиной - какие-то горки с воткнутыми самурайскими мечами без ножен.

- Японский пингвин, похожий на меня. Почему он с мечом? - спросил я и в очередной раз удивился ее познаниям моих потаенных мыслей. Когда-то Шмыт на зоне сделал мне самурайский меч, у меня милиционеры отобрали его, когда я пьяный шел по городу, и теперь я постоянно думал об этом мече, но никогда никому не рассказывал об этих раздумьях.

- У папы есть фильм про семь самураев, он его часто смотрит, я вчера включила и тоже посмотрела, мне все казалось, что вы на них похожи. Вы похожи на старшего из семи, я сразу поняла, как вас надо нарисовать, и взяла с собой альбом.

- Акиро Куросава.

- Это вы по-японски говорите?

- Нет, так зовут режиссера этого фильма.

- Я не запомнила. Но они тоже бесплатно помогали бедным, а те, не будь рядом бандитов, закололи бы их бамбуковыми кольями.

- Кто тебе понравился из семи героев?

- Тот, что на цветок сначала смотрел, а после взял и троих бандитов убил.

- Он мне тоже больше всех нравится.

- Потому, что он на улице дрался?

- И поэтому тоже. А почему у тебя шесть холмов с воткнутыми мечами, в фильме же трое остались живы?

- С тех пор остался один. Вы - последний.

- Я не самурай, Виолетта, я не хочу служить сегуну, и я - не последний. Наемников полно.

- А кем вы себя ощущаете, рыцарем?

- Монахом, я же говорил.

- Нет, вы не монах.

- Жаль, - мне было и вправду жаль, что я не похож со стороны на тот образ, который мне нравился и которому я хотел бы подражать.

- Вы не в церкви и ведете себя не как монах.

- Значит, у меня душа монаха, или кто-то из моих предков был монахом, а может, я сам был монахом, но в другой жизни.

- А вы встречаетесь с женщинами или никогда и не с кем?

- У меня на работе женщин больше чем мужчин.

- Я хотела спросить вас, но сейчас неудобно, не буду.

- Спрашивай, чтобы я не мучился вопросом, о чем же неудобном меня хотели спросить.

- Скажите, а Иисус любил женщину?

-  Иисус не мог любить женщину в том понимании, как мы себе представляем любовь мужчины к женщине. Как можно любить женщину, если ты сын Бога? А вдруг родится сын сына Бога? Потом внук, правнук. Династия богов - это логично, но противоречит нашей вере.

-Вы не правильно говорите, Иисус любил женщин и по-божески, и по-человечески, иначе бы он не смог понять нас, а мы - его.

- Как можно любить человека, если это грешное создание переполнилось чертовщиной и дъяволизмом?  Полюбить человека - это значит нанести оскорбление Богу. Но само чувство любви он, без сомнения, понимал и ценил.

- У вас все, что связано с любовью мужчины к женщине, звучит как грех, как подлость. Если бы так было, ни один бы человеческий ребенок не родился, и никто бы не выходил замуж и даже не посмел бы просто встретиться.

- Да брось, я этого не говорил и так не думаю.

- Если вы не любите, значит, вы - трахаете, - Виолетта сделала этот вывод с грустью в голосе.

- Все, тема любви для нас - табу. Со мной так грубо даже Нино не говорит.

- А я буду, надоело. Все говорят и говорят умные слова о любви, а никто никого не любит. Все - лгут.

- Раз ты хочешь правды, поговори с отцом, как сейчас говорила со мной. О любви и верности. Скажи ему, что думаешь, о чем переживаешь, от чего у тебя болит душа. Только не произноси слово трахаться, дочери при отцах не должны использовать такие слова, вульгарность мешает искренности и доверию.

- Монахи всегда говорят искренне?

- Всегда, если говорят, но они не говорят, они молчат. Они приносят себя в жертву молча. А я не хочу быть жертвой, поэтому, не могу стать монахом. Мне бы родиться викингом, Виола, чтобы оставить жену на берегу тихого фиорда, а самому уплыть с командой сильных и храбрых мужчин далеко-далеко и там воевать, не зная страха, а домой возвращаться, когда судно наполнится мехами и золотом, и отдыхать с женой до следующего похода, когда однажды после возвращения я не увижу, что сын уже вырос и его можно взять с собой в команду. Вместе с сыном я был бы самым храбрым и бросался бы первым  в гущу врагов, чтобы меня обязательно убили раньше сына. А если бы сын погиб раньше меня, я не держался бы за жизнь ни одного дня, и в первом же бою нарвался на меч воина прибрежных племен и поспешил туда, где ждет меня мой сын и сыновья всех викингов, встретившие смерть в бою.

- А жена осталась бы одна без сына и мужа в уютном фиорде?

- Такова судьба женщин викингов, они ее знали и к ней были готовы. Но если тебя так волнует несчастная женская доля, то могу тебя успокоить, женам погибших викингов разрешалось выбирать нового мужчину. Им вообще многое разрешалось, все мужчины были доступны любой женщине, никто не мог ей запретить увести на ночь того, кто ей нравился, даже если у него была жена и дети. Таковы традиции бесконечной войны. Не четыре года войны, а пятьсот лет подряд. Все мужчины гибли, не дожив до сорока лет. У женщин викингов всегда были молодые партнеры. Не такой уж и была грустной жизнь у женщин викингов, понимаешь?

- Не понимаю. Тот, кто моложе меня, мне неинтересен, и мои сверстники тоже. Глупы и примитивны, единственное, на что способны, -  трахнуть, если девчонка не возражает.

- А девчонка возражает? - я посмотрел на Виолетту, понимает ли она, кого я имею в виду.

-  Мы сами выбираем, к кому идти, как женщины ваших викингов. Вы мне покажите, как выглядели викинги, дайте какую-нибудь иллюстрацию из книг про них, я вас перерисую, мне не трудно.

- Потом, моя прекрасная дама, вы не против, если я перейду на окситанский язык трубадуров Лангедока и Прованса?

- А викинги говорили на языке трубадуров?

- Трубадуры не говорили, а пели, но пели про рыцарей, а рыцари были из королевских родов викингов.

- У них было много королевских родов?

- Несметное количество, хватило на всю Европу и на всю Русь.

- Не надо меня называть прекрасной дамой. Я пойду домой, а там меня назовут дурой, и будет противно. Альбом я вам оставлю, на память, хорошо?

- Спасибо, Виа, ты замечательно рисуешь! Скажи, а что это за огурец улыбается в углу?

- Это смайлик, вы же знаете, что такое смайлик.

- Смайлик круглый, а этот вытянутый какой-то.

- Не хочу рисовать круглый и толстый, он у меня вместо подписи, пусть будет худой и высокий.

- Это Дон Кихот тогда, а не смайлик Я к нему пририсую маленького, чтобы рядом был Санчо Панса.

- Ну, рисуйте. До свидания!

Она побежала наверх, стуча каблучками своих "свадебных" туфель. Поверьте, я не посмотрел ей под юбку, как не смотрят под юбку дочерям.

Вечером следующего дня я не успел собраться на тренировку - в дверь кто-то начал сильно барабанить. Тра-та-та, тра-та-та, открывайте ворота! По лбу себе так бей - хотел я сказать тому,  кого мучило нетерпение, и пошел открывать "калитку". Я не смотрю в дверной глазок, человек, который затаился, прищурился и выглядывает, "кто стучится в дврь ко мне, с толстой сумкой на ремне", похож на старенького и немощного старичка, вынужденного бояться почти всех гостей, потому как наступило то время его жизни, когда почти все гости - непрошенные, все гости сильнее его и от всех он не имеет уже возможности избавиться, пока они сами не уйдут.

Напускаю на себя грозное настроение, хмурю лицо и смело распахиваю свои дермантиновые ворота - о, ничего себе, Виола, растрепанная, гневная, в одной сиреневой майке и босиком.

- Пропустите меня!

Делаю шаг к стене, она скользит мимо, касаясь меня и волосами, разлетевшимися по плечам, и майкой,  на ее груди и ногах.

- Закройте!- оборачивается и командует мне.

Закрываю, жду.

- Идите сюда, там все слышно, - начинает шептать девушка и проходит в комнату.

Останавливаюсь у входа в комнату, опять жду.

- Я ушла от мамы, - сказала она, потрогала коленом кровать, развернулась и резко, как садятся на диван, упала всем телом в центр  кровати. Деревянные спинки качнулись, а синее покрывало сморщилось вокруг ее голых ног.

Растрепанная и гневная - она была некрасива. Все женщины некрасивы, когда они растрепаны и в гневе. Я смотрел на нее и поражался перемене: ее распущенные длинные волосы, спутанными линиями упавшие с головы на тело со всех сторон, напоминали мне образ ведьмы. Голой ведьмы.

Одна из примет женской красоты - длинные волосы, делают женщину особенно пугающей и страшной, когда она находится в состоянии злобы. Наверное, поэтому у любой ведьмы всегда имеются при себе длинные волосы, без которых ни один ее клиент не признает в ней существо мистическое, способное каждую ночь улетать к мертвецам на кофе-брейк и раз в год - на итоговый шабаш акционеров корпорации.

Когда женщина на что-то или на кого-то зла, самое главное, не давать ей говорить, иначе она наговорит такого, что ты ужаснешься и запомнишь сказанное на всю жизнь.

 Из нее выплеснется поток чувств, которых она раньше тщательно скрывала, поток слов, обидных и оскорбительных для человеческого уха, самые мерзкие ругательства она произнесет так громко и отчетливо, как будто всю жизнь ими пользуется. Вы увидите другую женщину и не поверите, что перед вами та, которая вам нравилась, которой вы восхищались и которую любили. Это будет для вас вторым открытием женщины, ее глубинной сути, ее истинного лица. Мало кто сможет жить с женщиной после такого открытия.

Мужчина - зверь, это привычно и понятно, Женщина - зверь, это страшно. Хотя, если подумать, ей то как раз и надо быть зверем гораздо в большей степени, чем мужчине, она не одна, с ней -  ее звереныши.

У меня очень долго жила кошка, обычная серая кошка, в ее кошачьем паспорте было написано, что она русская голубая, но это не мешало ей быть просто серой. Я все время удивлялся закону кошачьей природы. Когда ей нужен был кот, она страдала нешуточно, она его искала, она не отходила от него сутками.

Когда появлялись котята, она рычала на всех котов, ставила в боевое положение распушенный хвост и с яростью бросалась на каждого, кто показывался на горизонте, даже если он "просто мимо проходил". Для кошек любить - свое время, ненавидеть - свое. Они эти чувства не смешивают в коктейль под названием - брак.

 Удачное название, что там говорить. Другого слова в русском языке не нашлось. Брак - изделие ненадлежащего качества. Или отличного качества, если иметь в виду дерьмо. Быть в браке - попасть по уши в дерьмо. Брачные отношения - наложение одного дерьма на другое.

Супруги, супружеские отношения - скажите, эти словечки лучше? По звучанию очень сильно напоминают словосочетание - сопряжение пружин. Без скрипа такое сопряжение не происходит, и в прямом и переносном смысле.

 Сжатые пружины не удержать узами брака. Узы - это веревки, путы, которыми связывают ноги лошадям, чтобы они не ускакали в чистое поле. Поскольку узы бракованные, лошади их рвут и скачут черт знает куда, где нет намордника с овсом и конюха с лопатой, приходящего поутру убирать дерьмо в стойле.

 Дерьмо в чистом поле - что та трава у дома, которая снится космонавтам. А дерьмо в стойле - оскорбительно для скакуна, чуда природы, поражающего глаз красотой  тела и грацией движений.

Я не сказал Виолетте ни слова, пока надевал спортивный костюм и кроссовки. Она видела, как я собираюсь, и ждала, какие слова я ей скажу, что  я думаю о ее поступке.

- Я на стадион, часа на полтора, не уходи, а если что, кинь ключи в почтовый ящик, - крикнул я ей из коридора и ушел.

Приласкать ребенка, посюсюкать - это все надо сделать, но чуть позже. Пока же - тренировка.

 На крыльцо смотреть не было надобности, поэтому я занимался сосредоточенно и плодотворно. Я долго бегал по кругу, радуясь ровному дыханию и ощущению легкости в теле, раскручивал суставы, сделал упражнения на растяжку и продолжительно попрыгал на носках, имитируя перемещения корпуса в атаке и защите

На стадион начали приходить некоторые парни из нашего двора. Раньше они в это время собирались у какого-нибудь подъезда и часами стояли, поставив бутыли с пивом на скамейку. Теперь, любопытства ради, они приходили посмотреть, что я делаю и как готовлюсь. Иногда кто-то из них тоже подходил к турнику и пару раз подтягивался, но большинство стояли просто так, не глядя в мою сторону и говоря о чем-то своем.

Бывали среди них и девчонки, но почти все мне незнакомые. Они учились в этой же школе, но жили в других дворах. Когда среди парней есть девчонки, компания всегда много хохочет и визжит, но мне шум с их стороны не мешал. Наоборот, я начал чувствовать, что появление ребят на стадионе, это как бы их поддержка человеку из родного двора, который готовится выполнить то, что во дворе пообещал. 

Ребят всегда интересует процесс подготовки к соревнованию, будь то футбольный матч или состязания по  байку. Когда отцы готовились к сражениям, дети крутились рядом, ничего для них нет интереснее мужского процесса подготовки к бою.

У матери такого не увидишь, да и матери крутились тут же: это  мужчинам собери, это принеси, то не забудь - у женщин много дел и забот, когда мужчины отправляются в поход.  А когда в боевой поход - женщины носятся как угорелые, потому что в голове у них угар от страха перед предстоящим одиночеством.

Шагая по лестнице подъезда на третий этаж, я на всякий случай заглянул в почтовый ящик. У меня не было мысли, что Виолетта ушла, но дверцу своего ящичка все же открыл и залез рукой в его железные внутренности, чтобы поскрести там рукой в поисках очередного извещения из суда или счета на оплату квартиры. Пальцы тут же наткнулись на ключи. Значит, все-таки ушла? Ну и ладно, посидим сегодня в тишине. Надо как раз грушу подправить.

По утрам я уже давно молотил сомодельную грушу. Выносил ее на плече из квартиры, подвешивал на турнике и мочалил об нее кулаки, пока не рассвело окончательно, и стадион не начинали пересекать вдоль и поперек многочисленные пешеходы. Было время, в середине 90-х годов прошлого века, когда никто по утрам не ходил на работу. Гегемон переселился в поезда и таскал челночные баулы от вокзала к вокзалу. Воспитаннику пролетарского Свердловска, мне было грустно от того, что экономика зачахла, и к заводским проходным не спешат людские потоки.

 В юности, когда процветал развитой социализм, мне пришлось поработать на заводе семь месяцев, моя смена, как несовершеннолетнего, всегда была первая, и она начиналась в половине восьмого утра. В семь утра я уже шел по улице.

Середина знаменитых 90-х, когда деньги водились  только у бандитов и воров, не самое было лучшее время для мастеровых людей, которых учили и которые учили, что воровать грешно. А когда нет работы и воровать грешно - надо сидеть дома, чтобы не видеть, как разбирают памятник  рабочему и колхознице.

Теперь по стадиону с утра спешили на работу гастербайтеры, продавцы и секретарши. Они своим внешним видом сильно отличались от гегемона, особенно секретарши, но это был какой никакой а все же трудовой люд, что уже радовало и возвращало в душу оптимизм. Однако, грушу в многолюдном месте лучше не колотить, чтобы не напоминать себе и другим о "лихих девяностых", как их романтично назвали те герои, что остались живы и с деньгами. Проклятые люди, проклинаемые годы.

Кожа на кулаках оказалась крепче мешков из под сахара, она быстро огрубела и уже неплохо переносила тридцатиминутное шорканье о мешковину. Мешковина тоже переносила, но швы начали расползаться от давления песка после прямого удара.

Переоденусь и сразу зашью грушу. То, что не сделаешь сразу, останется не сделанным назавтра, а завтра мешок лопнет, и песок вылетит на асфальт. Груша мне нужна еще четыре тренировки, останусь без нее, потом буду карать себя и думать, что проиграл из-за этих четырех дней. Готовиться надо так, чтобы не карать потом себя за  недоделки. Надо получить право сказать самому себе: ты сделал все. Проиграл ты или не проиграл - не это будет главным итогом. Смог ты сделать все, что мог, или не смог? - вот в чем вопрос. Гамлет говорил проще, но спрашивал он о том же самом.

Быстро открыв замок квартирной двери, я зашел в коридор, тут  же снял с себя и кинул в ванну мокрую одежду, как делаю всегда после тренировки, и пошел в комнату к шкафу, где у меня складировано сухое и чистое белье. Ну, на тебе!

 На кровати лежала Виолетта. Сюрприз, бляха-муха. Причем, она лежала на левом боку, повернувшись ко мне спиной, и даже не спиной, а тем местом, которое ниже спины и ближе ко мне. Понятно, почему она мне казалась голой в своей сиреневой майке. Когда задницу прикрывает веревочка с лоскутком тряпочки, она ничего не прикрывает.

Я отвернулся и вспомнил, что на мне нет даже веревочки. Если Виолетта повернет сейчас голову ко мне на звук моих шагов, я ее, наверное, напугаю до полусмерти. Прикрыл рукой свою "веревочку" и попятился назад. На - зад  от -  зада. И уже в коридоре засмеялся.

Обмотался полотенцем и смело отправился в свою комнату за своими трусами. Виолетта лежала в том же самом положении. Да она - спит, понял я. Что ж пусть спит. Принес из ванны огромное банное полотенце и осторожно, даже не дыша в этот момент, накрыл ее.

Спящая женщина, конечно, прекрасна, но видеть спящих женщин детям мужского пола после двенадцати лет не рекомендуется.  Пусть женщина будет всегда уверена, что спит она только в прекрасных позах, примерно в таких, в каких спят героини художественных и сериальных фильмов.

Пока мылся, подставляя под струю горячей воды спину и живот, пока ужинал, тыкая вилкой в куски жаренной колбасы, пока зашивал грушу, стягивая шуршащий полиэтилен толстой капроновой нитью, я  размышлял о  девушке, что спит на моей кровати в моей избушке.

 Кто спал на моей кровати? - спросят меня звери в лесу. Это Машенька, она заблудилась, - отвечу я, и звери ехидно улыбнутся, а ехидней всех - ехидна. А старый филин похлопает меня по плечу своим большим крылом и многозначительно скажет: помогать заблудившимся девочкам - долг настоящего мужчины, признаться, я бы тоже не прочь оказать посильную помощь какой-нибудь миленькой Машеньке.

Филин подмигнет мне огромным желтым глазом, заухает, треся серыми  перьями на груди и захохочет громче всех в лесу - ух-ха-ух-ха-ух-ха-ха!

Отправился я в другую комнату собирать шмотки, которые при определенных условиях в силу разных причин и обстоятельств  служат иногда людям вместо матраца и одеяла: зимнее пальто, старый свитер, связанный матерью из шерсти тех барашков, что я гладил рукой, когда ходил в садик, три осенних плаща, в каждом из которых я умудрился упасть в лужу, будучи под хмельком. Сбил все это тряпье в кучу напротив телевизора и лег на нее, не зная, что ответить старому филину.

 Может, пока он ухает и смеется, ему по морде дать? Между двух  огромных глаз, подмечающих все, что творится  в лесной темноте. Они, наверное, станут еще больше, хотя больше уж некуда, морда маловата.

Зазвонил домашний телефон.

- Это Виктор? - услышал я незнакомый женский голос.

- Да.

- Виолетта у вас?

- Да.

- Я ее мама.

- Да.

Из трубки послышались гудки.

- Нет, - сказал я напоследок в гудящую черную пластмассу.

Когда мне говорят что-то важное, я часто не знаю, что сказать в ответ, а потом, когда собеседника след простыл, я ему что-то говорю, говорю, говорю...

Матери Виолетты я мог бы успеть сказать хотя бы несколько слов,  понимая ее состояние, но, как всегда, не успел. Надо бы подняться к ней на этаж выше, успокоить, поговорить о дочери, о том, что она славная девочка, и что эта девочка не заблудилась в лесу, а идет по тропинке, которая известна только ей, и тропинка выведет ее к замечательной полянке, где среди полевых цветов растет крошечная незабудка - символ предчувствия любви.

Я открыл глаза от ощущения, что кто-то ходит вокруг меня. В темноте увидел рядом с собой очертания двух длинных ног, белеющих на фоне черных стен. Ноги постояли перед моими глазами, послышался звук шагов,  ноги стали удаляться и сделались неразличимы в ночном мраке.

 Она проснулась и ходит по квартире, осознал я увиденное. Потом до меня начало доходить, что наступила ночь, а я не побеседовал с ее матерью, а теперь это уже невозможно сделать и надо ждать до утра. Выходит, что ночь она проведет у меня в квартире.

Может, она хотела пойти домой, но не решилась разбудить меня? Надо включить свет и закрыть за ней дверь. Я собирался уже вставать с пола, как услышал, что шаги опять приближаются ко мне, но с другой стороны головы, там, где я не могу их видеть. Шаги прекратились, стало слышно дыхание девушки, оно звучало совсем рядом откуда-то сверху. Послышался глубокий вздох, и я ощутил, что она опустилась на тряпки рядом со мной. Она не легла, а, вероятно, села на них рядом с моей спиной.

Человек беззвучно садится и ложится днем, а ночью, когда дом затихает, в квартире слышен не только звук падения капли из крана, но и ее полета. Каждое телодвижение человека можно "увидеть" по звуку прикосновения его к предметам и к самому себе, а его мысли "прочитать" по звуку его дыхания. Может быть, по ночам к нам возвращается обостренный слух наших далеких предков, притаившихся ночью в пещере и по звуку звериных шагов определяющих, грозит им опасность, или зверь постоит, постоит и уйдет, почуяв по звуку дыхания, что людей в пещере много и они приготовились защищаться?

Девушка сидела за моей спиной и думала, лечь ей рядом или не делать этого.

- Виола, - произнес я ее имя, которое зазвучало очень громко в потаенной тишине ночи, - не надо.

Я не видел, но знал, что она улыбнулась, потому что она выдохнула воздух так, как это делают, когда улыбаются и с грустью качают головой.

Утром мне легко было собраться на тренировку: комок спортивной одежды заменял мне подушку. Я старался не сильно шуметь на кухне, заваривая себе чай, не топал ногами в коридоре, не гремел ключами в замке - Виолетта спала на кровати под моим одеялом.

Это была лучшая тренировка за последние двадцать лет, я чувствовал себя прекрасно, и даже груша лопнула от моего удара. Не выдержал другой шов, который я поленился вчера стянуть ниткой. Мне не было жаль, когда  из нее посыпался песок. Не из меня же сыплется!

Стало ясно, что груша мне больше не нужна, и я обрадовался, что ее не надо тащить домой. Меня все радовало в это утро, вороны, летящие стаей над городом к своему коллективному завтраку на дворовых мусорках, люди, несущие пакеты к вороньему "шведскому столу", машины, ползущие вдоль подъездов и мешающие людям нести пакеты, - все отзывалось в душе вполне оптимистичными мыслями о городской жизни и людях, поселившимся над головами друг у друга, и активно сливающих сейчас воду  на тех, кто внизу.

Что-то изменилось в моей душе, я перестал злиться на других, потому что стал доволен собой.

Так было давным-давно, когда я пятнадцать лет подряд тренировался

каждый день, ездил с ребятами в спортивные лагеря, жил с семьей и работал не за деньги. Молодость не может вернуться, но ощущение молодости - возвращается, если ты все делаешь как тогда, когда жил честно, верил свято, любил верно.

Мне не было стыдно глядеть в глаза Виолетте, когда я прибежал домой весь мокрый, и она открыла дверь, увидев меня из окна. Она была причесана, умыта и обмотана моим огромным полотенцем, которое прикрыло ее ноги до самых пяток.

- Привет, индусам! - сказал я ей, входя в дом, - где нашла расческу?

- В шкафу, - ответила она и зашуршала на кухню, - я кашу сварила пшеничную, будете?

Точно, в ящике над плитой у меня был один пакет с крупой. Если она нашла расческу жены, значит, она видела ее фотографии, потому что расческа лежала на фотографиях и письмах жены. Она  их прочитала? Какая разница, какая теперь разница!

- Буду, - крикнул я ей из ванной.

Мы сидели вместе за столом, на котором стояли две тарелки и лежали две ложки. Она сначала положила кашу в мою, много, с верхом, а потом в свою, поменьше, но тоже порядочно.

- Проголодалась страшно, - сказала она и первая взяла ложку.

- Сейчас получишь по лбу, - пошутил я.

- За что?

- За то, что взяла ложку раньше мужчины.

Она положила ложку обратно на стол.

- Да ешь, ешь, - сказал я и пододвинул к себе тарелку, - мы не старообрядцы и не на Востоке.

- А в вашей семье было так строго?

- Ешь!

- У вас жена красивая, - она взяла ложку и стала смотреть, не стесняясь, прямо мне в лицо.

- Сейчас по лбу получишь!

- За то, что я в шкаф залезла?

- За то, что говоришь во время еды.

Когда мы сьели кашу, я сказал ей, что вчера звонила ее мама. Виолетта замолчала, встала из-за стола, вымыла посуду, вытерла руки и продолжала молчать, стоя у стола.

- Пойдешь домой? - спросил я.

- Я у вас подожду.

- Маму?

- Папу, он сегодня прилетит.

-  Хорошо, я уйду по делам, ключи оставлю, не забудь закрыть, разволнуешься, забудешь.

- Не разволнуюсь, вчера все сгорело.

- Перегорело, - поправил я ее.

- Сгорело, - она повторила и села на табуретку, как тогда, когда была  в деловом костюме, ножки вместе, а на ножках ручки. На махровом полотенце теперь видны были только  ее руки.

- Мама извинится перед тобой, ты извинишься перед мамой, и все наладится, - сказал я.

- А папа извинится перед нами , - она вздохнула и отвернула от меня голову, - я не о маме переживаю, я о себе. Знаете, как мама вчера меня ругала?

- Знаю.

- Каким словом, знаете?

- Знаю.

- Блядью.

- Виолетта, это слово-сорняк, оно не несет в себе смысла. Произошло оно от слова леди, русские люди его услышали от английских моряков  и стали называть так всех женщин.

- Легкого поведения? - она опять не стесняясь поглядела мне в лицо. Понятно, что она имела в виду, спрашивая мое мнение о вчерашнем ее ночном приходе ко мне в комнату.

- Нормального поведения, Виола. Все было нормально, не думай и не переживай.

Она наклонилась ко мне и глядя мне в глаза сказала:

- Вы - глупый!

- Знаю.

-Вы все понимаете, но ничего не понимаете.

- Знаю.

- Вы зря ходите на свои тренировки и зря будете драться.

- Знаю.

- Вы никому ничего не докажите, потому что они все такие же глупые, как вы.

- Знаю.

- А вы самы глупый из всех самых глупых! - она вдруг улыбнулась, а потом засмеялась, - я хотела сказать совсем другое. Думала, скажу ему сейчас все, что о нем думаю, и вот  такое сказала.

- Как говорится, от смайлика слышу, - когда она засмеялась, у меня опять на душе полегчало.

- Смайлика Дон Кихота? - она показала руками нечто худое и длинное.

- Нет, от маленького и круглого, как тыква, - я показал руками тыкву необыкновенных размеров.

- Идите быстрей на работу, идите, а то я еще раз скажу что-нибудь дурацкое. Меня мама теперь всегда называет дурой, она права.

Виолетта просидела у меня дома до позднего вечера.  Отец постучал в двери так осторожно, как-будто боялся нас разбудить.

- Это папа, он всегда так стучит, - она встала с кресла, на котором сидела и смотрела телевизор, положив полотенце рядом. Она, оказывается, любила сидеть в кресле, поджав под себя ноги, а полотенце мешало их согнуть. Поначалу она положила его сверху на колени, но потом устроилась уже совершенно по-домашнему.

Стук в дверь не привел ее в состояние паники или беспокойства.

- Я сама открою, - сказала она мне и начала обматывать полотенцем свой живот, чтобы оно превратилось в сари, индийский вариант юбки.

- Извини, открывать надо мне, -  среагировал я на ее слова и первым пошел к двери.

Отец выглядел усталым и расстроенным, плечи повисли, смотрит вниз, костюм помят, туфли в пыли. Это не просто человек, уставший в дороге, это человек, которому сразу после дороги сказали в родном доме огорчительную новость. Он увидел за моей спиной дочь в полотенце и совсем растерялся.

- Папа, зайди сюда, - попросила его Виолетта.

- Сергей Иванович, заходите, пожалуйста, - я приоткрыл дверь еще шире и уступил ему путь в коридор.

- Спасибо, - сказал он автоматически, но через порог не переступил.

Отец и дочь стояли напротив друг друга, но никто из них не делал шагов к двери. Я понял, что мешаю им говорить, потому что оказался между ними.

- Вы как хотите, а я предлагаю всем пойти на кухню и попить чая, я пошел заваривать, - и отправился мимо Виолетты на кухню наливать воду в чайник. Не успел открыть кран, как услышал его слова, обращенные к ней:

- Доча, пойдем к нам с мамой, она очень просила.

Что ответила Виола, я не понял из-за шума струи воды, но когда включал чайник, в коридоре уже  никого не было. На крючке для одежды висело и еще покачивалось мое огромное банное полотенце.

31 августа, в день, когда у меня был запланирован покой, началось явление народа спортивному затворнику, и вместо дня тишины получился, как называл профессор из Голландии любой  хаос в квартире - раскардак.

Первым три раза грохнул кулаком по дермантину директор боксерского профессионального клуба Андрей Гальцев.

- Ты чего молчишь? - спросил он, подавая мне руку.

- Здорово! - произнес я бодро и весело, хотя сразу догадался, по какой теме вопрос.

- Нет, ты подожди вырывать у меня руку, ты мне отвечай, почему молчишь?

Андрей был очень прост в общении, но мудер необычайно. Он говорил о себе малознакомым людям так: "Я боксер, у меня вместо мозгов лепешка, поэтому ты мне объясни". Малознакомые велись на такое вступление и начинали умничать, важничать и разъяснять. Андрей легко определял в это время, кто человек серьезный, а кто - дерьмо собачье.

Он получил хорошее образование, общался со многими сильными мира нашего города, и его грубоватая простота была всего лишь манерой общения в тех случаях, когда не надо соблюдать этикет. Со мной его соблюдать было ни к чему, я и сам его редко соблюдаю.

- Молчу, Андрюша, потому что слова пока лишние. Вот сделаю дело, поговорим, обсудим. От тебя у меня нет тайн, ты же знаешь, разве я могу позволить себе утаить от тебя хоть что-нибудь?

Андрей легко врубался в ироничность моей интонации и, разумеется, понимал обратный смысл всех моих слов.

- Это точно, у нас с тобой как на исповеди - правду-матку режем друг другу, разрезаем ее на части, правду - в красный угол, матку -  в синий. Когда ты в последний раз прикасался к матке?

- Завтра прикоснусь.

- Что ты не сказал, что моего парня придушить хочешь?

- А он твой, что ли?

- А чей? Я гляжу, сучонок каждый день в зал приходит, лето, у нас ремонт в зале, а он работает. И тренеры в отпуске, а он пашет и пашет. Ты, говорю, почему не в деревне, не в лагере, чего в городе торчишь? А он мне - готовлюсь на область. Ну, готовься, молодец. А сегодня мне рассказывают пацаны, что он старика одного собрался запечатать. Кого? А это тебя, оказывается. Вот сучонок. Я к тебе, а ты молчишь, ну-ка, фокусник, раскрывай секреты, в чем фокус?

Ему нелегко раскрыть секрет этого фокуса, он таких фокусов не понимает. Хочешь подраться нелегально, есть люди, организуют, сделают ставки, поделим деньги. Хочешь официально -  тебе промоушен, реклама, зрители, поделим деньги. Но бесплатно и на улице - нет и все.

- Ты пойми меня, - говорил Андрей, - времена другие, у нас клуб профессионального бокса, а не секция любителей- самоучек, будь ты молодой и никому не известный в городе, я все равно бы не разрешил, ты подставишь меня, скажут Андрюха совсем охренел, послал сосунка на разборку со своим другом.

В итоге я ему сказал:

- Хватит, Андрей, дело надо доделать. Ты можешь забыть сегодняшний день, как-будто его не было?

- Не могу.

- А ты забудь. Никто тебе ничего не говорил о парне, и ты ко мне не приходил. Если парень завтра не явится к 10 вечера на школьный стадион, ты будешь иметь дисциплинированного спортсмена, но потеряешь бойца.

Андрей постоял около меня, посопел  своими расплющенными ноздрями, хорошенько потер ладонями свои уши, пока они не раскраснелись, как комфорки на электроплите.

- На каких условиях схлестнетесь? - заговорил он, не глядя на меня.

- Пока кто-то не упадет.

- Что можно? Что нельзя?

- Сверху - бокс, снизу - все, что смогут ноги.

- Руки голые?

- Да.

- Он - сопляк, в борьбе на ковре - пустое место, условия для тебя более выгодные, - сделал вывод Андрей.

- Пусть поскачет и повертится, чтобы не возится в партере.

- Не подставляй морду, у него удар профессиональный, - заулыбался директор боксерского клуба.

- Не подставлю.

-Ну, удачи, мерин старый! Я буду у "Муравейника" (так называется большой старый дом  напротив театра в нашем городе - прим. авт.), в машине, а мои ребята рядом с рингом, вдруг, вас разнимать придется.

Я проводил Андрея на улицу и у подъезда увидел подъезжающий серебристый "бумер".

- Чего напрягся? - спросил меня Андрей, заметивший, что я остановился и смотрю на машину, - нежелательный визит?

- Не, сосед приехал, поздороваться надо.

Андрей пошел через двор в сторону цетральной улицы города и на всякий случай обернулся и посмотрел, как мы здороваемся с соседом.

Сергей Иванович вылез из машины , сначала сделал ко мне два шага, подал руку а потом открыл багажник машины и стал доставать из него большие мешки.

- Мы уезжаем, меня перевели в Санкт-Петербург, - сказал он мне, идя с мешками в руках к двери подъезда.

- Значит, все кончилось хорошо и не надо больше сидеть на стуле около секретарши?

- Да, хорошо.

Он подымался на четвертый этаж, я на третий, мы шагали по ступеням, не разговаривая. Когда я остановился около своей двери, он остановился чуть выше на лестничном марше.

- Завтра улетаем, - сказал он, посмотрев на меня сверху, - Дочь забирает документы из школы, мы улетаем втроем.

- Завтра?

- На завтра были куплены билеты, но дочь отказалась завтра, она - послезавтра..

- Тогда, счастливого полета, генерал!

Отец ничего не сказал в ответ и потащил свои мешки на этаж выше.

Все это было только началом трудного дня. По телефону пришло сообщение, что "свинтили" одного  из молодых пикетчиков, надо было бежать к зданию Центрального УВД , около которого уже собирался "комитет спасения". Политически активная молодежь в лице Акбара, Кендера, Удава и Шульца ничего толком не знала, но демонстрировала единство и солидарность задержанному оппозиционеру.

У этих ребят были смешные интернет-кликухи, или "ники", как называют сейчас клички современные молодые люди.  Прикрывшись псевдонимом, "удавы" шельмовали власть имущих за их грехи. Они выполняли в информационном пространстве роль виртуальных ангелов, но кто был их Бог, мне никогда не разобрать. У  одного, кажется, Бакунин, у другого - Маркс, у третьего - Че Гевара, у четвертого -Троцкий. Мне в этих ребятах нравилось то, что изредка они из Интернета материализуются в человеческую плоть и сообща выручают погибающего в "обезьяннике" политического страдальца.

В тот день на узкой доске вдоль стены "обезьянника"мучился с непривычки Кот Бегемот. У него, вроде как, во время акции нащупали в кармане два грамма марихуаны, но как она к нему попала в карман, было пока неизвестно. Иногда молодым оппозиционерам наркотики подбрасывали, чтобы они отдохнули огт своей бурной деятельности пару месяцев во время выборов, а иногда и подбрасывать не надо было, потому что многие интеллектуалы любили подымить травкой.

"Комитет спасения" обсудил меры противодействия разгулу правоохранительных органов и вызвонил самого главного в городе правозащитника. Капитан милиции, знавший всех комитетчиков в лицо, вышел на улицу покурить и сообщил ребятам, что Бегемота увезут скоро в здание госнаркоконтроля. Стало ясно, что Коту Бегемоту на этот раз керосином общественного пожара не поможешь.

Я еще не успел вернуться домой, как поступило другое тревожное сообщение: одного из моих знакомых спортсменов повязали оперативники прямо в спорткомплексе. Уже был создан другой "комитет спасения", но совершенно с иным составом членов. Мое присутствие на заседании тоже было для них очень желательным. Этого парня обвиняли в создании преступной группировки и угоне всех дорогих иномарок, что пропали в городе за последние десять лет. Звали его Георгием, и находился он уже в ИВС.

За мной приехали, и мы помчались на окраину города в спорткомплекс, где собрались лучшие воспитанники легендарной спортивной школы города.

Можете представить заседание чемпионов России, Европы и мира? Сидит группа ребят от восемнадцати до двадцати пяти лет и каждый из них чемпион восточных единоборств. А о чем бурно беседуют? О силе духа, чистоте души и мужестве ? Ошибаетесь, беседуют о поиске хорошего адвоката.

Слушаю и молчу, потому что слишком много знаю. Кто много знает по теме, тот мало говорит при большом стечении народа.

Меньше года назад я говорил Георгию, тренеру этих ребят, что он переступил черту. Одно дело дружить с угонщиками машин, а другое дело пользоваться услугами такой дружбы. Это уже не дружба, это - сотрудничество. Говоря сегодняшним языком - деловое партнерство.

Жил бы он сам по себе - занимайся, чем хочешь, сам натворил  ошибок, сам за них и отвечай. А если ты чему-то учишь молодежь, в знак благодарности она будет считать своим долгом выручить тебя в беде. Она правильно считает, но выручать она будет уже  не тренера и не соратника, а - подозреваемого, обвиняемого и подсудимого.

 И с этого момента воспитанники станут соучастниками, а "комитет чемпионов" - подозрительным сообществом, которое спасает своего лидера любой ценой. Не в денежном выражении, а в тех принципах морали и нравственности, которые будут проданы, чтобы выручить своего тренера.

Георгий кивал головой и соглашался со мной, когда я ему это говорил за несколько месяцев до ареста. Он предвидел ожидающие его неприятности  с законом, но упорно  ссылался на обстоятельства и завершил разговор той же фразой, что и во время предыдущих бесед:"Все понял, я подумаю". Теперь он думает в тюрьме.

Тренером могут работать разные люди. Они вполне могут проводить тренировки талантливо и успешно. Их будут окружать чемпионы. Но учителем они не будут никогда, если их образ жизни не подтверждает это звание. Учитель не работает со стольки-то утра до стольки-то вечера. Он просто живет так, что сама жизнь его является уроком.

Ребята в спорткомплексе обсудили темы поиска адвоката, возможности следователей доказать вину подозреваемого, степень опасности для Георгия вызова в суд того или иного свидетеля. После этого решили выслушать мое мнение.

- Помогайте ему, чем сможете, это ваш долг, пришло время его отдать, - сказал я туманно и неопределенно.

- А вы достанете свой самурайский меч? - спросил один из чемпионов, который, как и все остальные, не знал, что меч у меня давно отобрали.

- Перед кем махать? Кого рубить? Кто враг? - спросил я в ответ. Ребята промолчали.

Я знал ответы на эти вопросы. У Георгия есть один враг - он сам. Ему  надо рубить свое желание лгать и изворачиваться в попытках спастись от тюрьмы. Рубить себя, чтобы не изранить души своих воспитанников.

Вернулся домой с окраины города я подавленный и усталый. Выгляжу, как отец Виолетты, подумал я. Плечи опущены, голова болтается, и нет сил смотреть прямо на жизнь, потому что  виноват в проблемах Георгия точно так же, как виноват  отец Виолетты в проблемах своей дочери. А кто больше виноват, отцы или дети? Кто бы не был из них виноват в большей степени, отцы страдают от чувства вины сильнее.

 Знаю, проходили, как говорит один мой товарищ по спорту, который когда-то давно учил и меня и Георгия. В городе его зовут Платоном, потому что с греческого языка слово платон переводится как - широкий. А у товарища как раз фамилия - Широкий.

После 1 сентября я его найду. Я никому не говорил, что предстоит мне 1 сентября, и чемпионам не сказал, и ему не позвонил. Много в городе людей, кому бы я мог признаться в своих грехах. Я признаюсь, но после 1 сентября.

Добил меня в "день тишины" визит пьяненького Вовы. О Вове я вам еще ничего не рассказывал, потому что он никогда  не принимает участия в моих делах,  не виновен ни в одном моем проступке,  никак с моими грехами не связан.  Своих у него нет. Как только протрезвеет, его сразу можно - в рай.

Когда-то он работал бухгалтером, но попал в автоаварию, вылетел через лобовое стекло и расшиб об асфальт голову. Врачи затолкнули ему обратно мозги, что соскребли с дороги, и ждали, когда Вова отлетит на небо, как и все, кто сидел в его машине: друг детства и подруга друга.

Вова пришел в сознание на четвертый день, а через два месяца покинул больницу. Считать, даже на калькуляторе, он не мог, на работу больше никогда не ходил и все свободное время, то есть 24 часа в сутки уделял двум занятиям: знакомству и переписке с дамами по Интернету и употреблению водочки, чаще всего, смешивая эти занятия в один непрерывный процесс.

Как только позволило здоровье, начал ходить на свидания с приятельницами по переписке и приглашать их домой. От родителей Вове досталась огромная квартира, где жил он сам, и штук пять квартир, которые он сдавал в аренду, у Вовы было все, о чем мечтают мужики - безделье, постоянный источник доходов и большой выбор женщин. Мужское понимание свободы очень примитивно.

 Вове  было 35 лет,  не женат,  мысли о продолжении рода не тяготят голову, так как они остались на асфальте вместе с мозгами.

Вова являл собой образчик позитивного отношения к жизни: все прекрасно и не о чем жалеть.

Мне он постоянно рассказывал о племени догонов в Африке, которые тысячу лет ни с кем не воюют, потому что никому не нужна пустыня, где они живут.

- Эти люди из прошлого сразу шагнут в будущее, - убеждал он меня. - Они знают о том, что у звезды Сириус в созвездии Ориона есть спутник. Ученые обнаружили его только в двадцатом веке и только после того, как услышали о спутнике от догонов. Это племя сказало ученым: вы - отсюда, а мы - оттуда и показали пальцем на Сириус. Им не нужны спутниковые телефоны, они не смотрят телевизор  и не знают электричества. У них нет даже богов! Есть родственники на Сириусе и никаких авторитетов на Земле. Они про нас ничего не знают и знать не хотят. Ни один догон не покинул свою Догонию. Мы все сдохнем от войны и голода, а они - нет. Как крокодилы, которые жили еще во времена динозавров и продолжают жить как ни в чем не бывало вместе с нами. Крокодилы и догоны - вот, кто имеет право жить на нашей планете. Знаешь, почему?

- Почему, Вова?

- Потому что не встречаются друг с другом. Если хоть один крокодил сожрет догона - вымрут все крокодилы, а если догон сожрет крокодила, умрут догоны.

- Легко сохранить жизнь тому, кого не видел и о ком не знаешь, - задумался я.

- Ты не понял, правильно живет тот, кто не воюет и не готовится к войне, кто не знает, что такое война и убийство.

- Подожди, Вова, крокодилы же воюют и убивают, - просил я Вову пояснить нарушение логики выводов.

- Они - дети Земли. Наша планета родила крокодилов, а Сириус послал нам догонов, чтобы у нас было представление о том, как надо жить.

Наши беседы с Вовой заканчивались в шесть утра, когда мы отправлялись смотреть на Востоке восход Сириуса и купить водки, чтобы ему веселее всходилось.

Сегодня Вова у меня бы не загостился даже на минуту, но мне хотелось узнать его мнение по двум вопросам, прежде всего, что он думает о предстоящей завтра драке.

- Ты крокодил, - успокоил меня Вова, -  тебя на Сириус не возьмут, но тебе и тут будет неплохо, выживешь, поглядишь на тех, кто появится на Земле через сто миллионов лет.

- Второй вопрос, Вова, о женщинах. Ты без них не можешь, но никого не оставляешь у себя надолго. Почему?

- Женщин, в отличие от догонов, с Сириуса не привезли, они были местные. У них на уме - от кого родить и как ребенку выжить. Элементарные инстинкты всех земных существ. Пока они меня изучают, я пользуюсь моментом, как начнут планировать оставить ребенку в наследство мои квартиры, я их покидаю еще до зачатия этого ребенка.

- Ты как определяешь, зачат он или нет?

- Женщина делает шаг к постели в двух случаях: когда совсем не думает о ребенке и когда очень сильно о нем думает. Я научился различать эти состояния.

- А догоны когда спят с женщинами?

- Им по барабану, но всех детей они делают только в те месяцы, когда Сириус на небе. Каждый с каждой, которая выросла и готова.

- А потом полгода строгий пост?

- У всех до одного. Там нет измен и частной собственности на женщин и детей.

- Хорошую религию придумали догоны, - напел я песню Высоцкого.

- Мы будем сегодня смотреть на Сириус? - спросил он меня и опять поставил на кухонный стол пакет с водкой и закуской.

- Нет.

- Вот поэтому мы живем в  болоте, и нас не возьмут на Сириус даже на экскурсию! - Володя намахнул водки, тщательно завернул пробку на бутылке и отправился домой, сказав, что вынужден будет все выпить один, потому что во всем городе нет больше никого, кто его понимает.

Точку в расписании этого дня поставил Фигася, который забежал ко мне почти в двенадцать ночи, увидев свет в моих окнах.

- Батя, во сколько завтра?

- Ровно в десять вечера.

- Значит, не отменяется?

- Не отменяется.

- Пацаны сегодня пришли на стадион, никого нет, засомневались.

- Я отдохнул один день.

- Понял, Батя. Пацаны подтянутся, Тимур сказал.

-  Устал я, умираю, спать хочу.

- Фигасе, ты, Батя, отдохнул! - засмеялся Фигася и убежал.

Тактику ведения боя я начал обдумывать, кажется, во сне. Когда проснулся,  продолжил  мысль, которая уже была в голове. Я знаю у соперника вес, рост и психологические особенности поведения. Он предпочитает выжидать, чтобы оставаться незамеченным. Он может атаковать быстро, ничем не выдав свое намерение броситься вперед. Боевое коварство, вот как это называется. Оно допустимо этикой честного боя и не осуждается "рыцарями духа". Один из тактических приемов, которым должен владеть каждый.

Чем мне ответить? Изобразить легкомысленность, размашистость, незащищенность? Сработало бы лет двадцать назад, когда я мог мгновенно собраться в уверенной стойке и жестко встретить атаку. Сейчас не успею, он быстрее и ловчее меня.

Допустим, я не изображаю незащищенность, наоборот, сразу демонстрирую, что рисковать не собираюсь, и сам буду выжидать, не проявляя инициативу. Что будет делать он? Вперед не бросится, перед ним борец, он это знает, зачем ему самому лезть в мои лапы. Будет дергать меня, вызывая на ответные движения, для него безопасные, потому что тот, кто раздергивает соперника, просчитывает его действия на один ход вперед. Не реагировать? Стоять и ждать?

Кстати, умеет ли он делать подсечки? Может уметь, боксеры сейчас учатся работать по ногам хотя бы на уровне колена и непременно пробуют пинать между ног. Навыка хорошего выработать не успевают, но кое-что у них получается, а это "кое-что", если застигнет врасплох, - конец боя. Ты реагируешь на нижний удар и получаешь в челюсть. 

Самое правильное, на его раздергивания отвечать своим тем же самым, но вперед не идти, лишь намечать это движение к нему. Он автоматически отскочит, это будет поначалу достаточно.

Опыт Шмыта мне не поможет, эффекта неожиданного первого удара достичь нельзя, прием Михани, - включенная молотилка и работа без перерыва - не годится, сопернику есть что противопоставить, а приемчик Жигаря будет уместен и полезен. На стадионе в сторону полянки светит один фонарь, а что если зайти как бы случайно так, чтобы фонарь светил ему в лицо, и после этого со смелостью Шмыта и скоростью ударов Михани броситься на сближение? Сумеет он уйти в сторону с линии атаки?

 При ровном освещении уйдет, а когда фонарь светит в лицо, скорее всего, замешкается на долю секунды. Если такую атаку проводить, то в начале боя. Потом он поймет, что не надо стоять лицом к фонарю и будет избегать такой позиции.

В начале боя наша физическая подготовка примерно равна, но уже через минуту, буквально через минуту, мое дыхание станет таким частым, что на активные действия мне уже не хватит воздуха, и я начну резко слабеть. Активного обоюдного боя я выдержу теперь секунд пятнадцать-двадцать, не более. Мне нужен будет отдых, а ему все нипочем, он еще не выработал и четверти своих сил. Буквально через пару минут мне будет не до тактики - как держать удары, как восстановить силы, когда ты просто задыхаешься?

Запомни: если атака не получилась, не продолжай дожимать, это бесполезно. Хорошая атака должна принести результат на первой же секунде, у тебя нет сил на щедрую растрату энергии мышц, они все равно слабоваты и общая выносливость организма к физическим нагрузкам предельно низка для бойца, вышедшего на ринг без раундов и перерывов.

С таких размышлений  у меня началось утро 1 сентября, в таких же прошел и весь день. Я продумывал варианты поведения, "прокачивал" их через голову, чтобы каждый из них оставил след в подсознании. Потом думать будет некогда, в бою не думают, в бою - делают.

Я не торопил время, оно понеслось само. Когда хочется отодвинуть неприятное событие или занятие, время разгоняется. Чем быстрее летит время, тем напряженнее нервы.

Торможение психики должно наступить точно по графику: примерно за пятнадцать минут до начала поединка. Как только почувствуешь, что тебе становится все равно, тебе надоело думать об одном и том же, ты - готов. Сознание начинает отключаться, и дальше всеми твоими движениями и чувствами будет руководить подсознание.

Волна безразличия накатилась на меня намного раньше. Уже в восемь вечера меня начала мучить зевота и сонливость. Я завел будильник на 21 час и лег. Не то, чтобы я заснул, нет, я не спал, но погрузился в  состояние полудремы. Отметил про себя, хорошо, что организму захотелось полчасика  вздремнуть, ровно полчаса никаких серьезных мыслей в голове не было. Не серьезная одна была - ключ от дома и положить некуда, и передать некому, никого ведь из друзей не позвал.

В 9 вечера я выпил полстакана очень сладкого и крепкого чая, в 9.15 переоделся в "трикушку", в 9.30 выдвинул табуретку на центр комнаты, сел на нее лицом к иконе, выпрямил спину, положил руки на колени и закрыл глаза.

Да, я живу не как истинный христианин, я редко хожу в церковь и не могу почувствовать благость смирения. Гордыня руководит моими поступками, а гордость - чувствами и мыслями. Но не серебро и власть тешат мое тщеславие, и не беднота моя унижает и оскорбляет меня. Рабство мучит меня, необходимость быть рабом угнетает меня и возмущает мою грешную душу. Прости, что спасаю душу, как пацан - кулаками, и как ребенок обижаюсь и лезу в драку. Прости, что пью, не находя другого способа стать добрым и искренним, всех уважать и всех любить. У меня не было отца, и ты сейчас - мой Отец. Если пришло время наказать меня, накажи сегодня. Если хочешь поддержать - поддержи сегодня. Я готов ко всему, и что бы не произошло, приму то, что случится, как твой ответ и твое решение.

Открыл глаза, встал на пол, опустился на колени и коснулся лбом пола.

Время - 9.40.  На выход!

В темноте стадиона я сразу увидел много людских силуэтов. Около брусьев, турника, футбольных ворот - повсюду кто-то стоял, где кучкой, где по двое и трое. На полянке парней было больше всего, на земле были сложены даже спортивные сумки. У въезда в школьный двор стояла милицейская машина. Без сомнения, они приехали контролировать событие. Или его предотвратить? Машина одна, "жигуленок" с синей полосой, значит - контролировать.

Соперник был в той же одежде, что тогда в подъезде - кроссовки, шаровары, курточка с капюшоном, который был накинут на голову. Я пересек стадион и подошел к сумкам на земле. Увидел Тимура, Фигасю и много тех парней, которые сидят по вечерам в подвале. Не знакомых мне парней было больше. Я ни с кем здороваться не стал, а сразу обратился к сопернику, которого окружало шесть или семь ребят, видимо, из его клуба:

- В десять начинаем?

Он снял с головы капюшон, посмотрел на меня, потом на своих товарищей и ответил так, чтобы они слышали:

- В десять начинаем.

Я отошел на несколько шагов  и спросил у незнакомого парня, оказавшегося рядом, который час? Без пяти десять. Ну, а вот теперь быстрей бы все началось! Время замедлилось и в теле появилось нетерпение. Все отлично, все так и должно быть.

И тут неожиданно в голове выстрелила одна единственная мысль: а где Виолетта? Ее нет! Я повернул голову в сторону крыльца школы и увидел ее темную фигурку на привычном месте. Здесь, молодец! Почему я так обрадовался? Потому что не было на стадионе никого из тех, кто мне дорог в этой жизни.

Соперник отделился от своей группы и пошел к центру полянки. Поехали, я тоже вышел на поляну.

Он протянул руки, сложенные вместе, ко мне, что выполнить ритуал приветствия перед схваткой. Мы коснулись кулаками, отошли на шаг друг от друга и одновременно подняли и согнули руки, прикрыв лицо. Схватка началась.

Если я примусь описывать, что я делал, и как проходил бой, я буду вас обманывать. Я не знаю, что делал и не помню, что творилось на "ринге". Каждый, кто в деталях описывает свою драку - лжет. Не может человек драться и запоминать, как он дерется. Нет возможности у мозга обдумывать, осмысливать, анализировать и раскладывать по ячейкам итоги своих наблюдений.

Помню, что первый серьезный удар я пропустил в ребра ниже левого локтя. В голову что-то прилетало, но без болевых ощущений. Помню, что мог много раз сделать подсечку, но не решился ни разу подцепить замаячившую перед моими глазами его выставленную ногу. И помню, что когда его тело прижалось ко мне во время обоюдного встречного  движения, я обхватил его руками и ощутил, что он легкий, а легкого я смогу удержать.

Затем мы боролись на асфальте, и я помню, что мне удавалась не выпустить его и перехватить за шею. Когда я обхватил его голову, помню, что навалился на него всем телом и сжимал, сжимал. У меня слабели руки, я боялся, что их сведет судорогой, и он вырвется. Я боялся этого, да, это был страх, который меня и спас. Как тогда, когда я в детстве переплывал реку. Только страх не дал связкам и мышцам стянуться в узел и ударить в мозг дикой болью.  Судорога свела руки гораздо позже, когда все кончилось.

Я начал различать звуки, когда рядом с моим носом появились чьи-то ботинки, и кто-то потащил меня вверх за мою голову. Вокруг все орали, но что орали, не помню. В ухо мне кто-то кричал: отпусти его! Я разжал руки, их тут же свело судорогой. Мне было так больно, что я повалился на спину и застонал, вытягивая руки вперед. Кто-то схватил их и потянул - меня подняли с асфальта. Я начал соображать, что соперник лежит, не шевелясь. Я - стою, он - лежит.

Вокруг него собрались парни, кто-то уже вызывал скорую, милиционер встал около меня и тоже куда-то звонил. Зачем вызывают скорую? Я вновь посмотрел на соперника и теперь понял, что он не шевелится, потому что без сознания. Господи! - ужаснулся я. Сквозь усталость и ломоту во всем теле пробилась страшная мысль: я его задушил.

Мне хотелось уйти, но как, как я могу уйти в такой момент! Стой и жди, сказал я себе, но отвернись, так положено, нельзя смотреть на поверженного или тяжело травмированного в схватке  соперника.

За спиной раздались радостные крики: парни, он очухался, где скорая, зови их сюда! Через стадион прошли две женщины в синей спецодежде врачей скорой помощи. Ко мне подошел Андрей Гальцев.

- Ты ему чуть позвонок шейный не сломал, дурак.  Почему не отпускал, тебе же кричали, что все, конец?

Слово позвонок отвлекло меня, и я забыл ответить ему. Он ушел помогать транспортировать парня к машине скорой.

Милиционер подошел ко мне и попросил назвать адрес проживания и домашний телефон. Он доложил по телефону, что "одного" увозят на скорой, а "второй" -  тут, рядом. Ему что-то приказали, и он стал просить парней разойтись.

Я пошел к выходу из школьного двора и поглядел на крыльцо: на нем никого не было. Пощупал ключ в заднем кармане "трикушки" - на месте. Он был завернут в носовой платок, чтобы лучше там держался и не выкатывался. Вытащил и развернул платок. Домой, быстрее домой!

Около полуночи ко мне дважды приходил Фигася. Он звал меня в подвал, объяснял, что ребята все там и ждут, что сегодня весь двор гуляет, но я съежился и попросил гулять без меня. Меня подташнивало от перенапряжения, покалывало сердце, мне хотелось только лежать. У меня не было в душе радости, груз предстоящего поединка упал с моей души, но появился другой. На душу навалился груз размышлений и мук совести: я мог его убить, я его почти убил, если бы я его убил, я убил бы все, чем жил, к чему привык, я убил бы свое прошлое и будущее, я убил бы себя.

Глубокой ночью, почти на восходе, я сказал себе: ты был у края черты. Поединок начался не сегодня, а месяц назад, и начался он с пьянки. А закончился, мог закончиться - тюрьмой. И лежал бы я сейчас не на своей постели, а в обезьяннике. Потом в ИВС, в  СИЗО и дальше -  в страну УИНию, где исполняют наказания, где есть поселок Моторный в котором живут мои "манежники". Я бы спал - с одной стороны забора, они - с другой. Между нами - черта, за которую я перешел.

 Тут я вспомнил, что пока тренировался, ни разу не хотел выпить. Странно, почему не хотелось? Боялся обкакаться перед собой и ребятами? А теперь опять можно пить, теперь обкакаться не страшно? Или страшно?

Честно говоря - страшно. Было глупо устраивать дуэль, в которой я мог запросто проиграть. Еще глупее - повторить все пройденное снова на новый лад. Если уж рисковать, то не из-за пьяной ссоры. Есть много других поводов рискнуть жить не по лжи, никого не предавая, и ни перед кем не унижаясь. И в первую очередь - перед самим собой.

Утром 2 сентября я проснулся без боли в сердце. Ссадины на коленях ныли, шишки на черепе давали о себе знать, к ребру невозможно было прикоснуться, а сердце -  отошло. Без спешки встал, поковылял на кухню, мизинцем, единственным пальцем на руке, который не был выбит,  включил чайник. Он зашипел, и я потянулся за чашкой к подоконнику. Хорошая погода была за окном:  солнце освещало верхние этажи дома напротив, ни один листик ни на одном дереве не качался - тихо, торжественно. Осень. Школьникам повезло, пойдут на уроки посуху, приятно начинать учебный год с хорошего сентябрьского утра. Я поглядел вниз, как они там, пошли уже или еще только собираются?

Перед нашим подъездом кто-то написал на дороге  белой краской "Я вас люблю". Молодчина, подумал я о парне, он обратился к девушке на "вы",  как  обращаются к дамам рыцари, аристократы и поэты. Не перевелись и никогда не переведутся на земле романтики. Не всем же быть крокодилами.

Что это? Мое сердце екнуло. Справа от надписи была поставлена не точка, как  показалось при первом взгляде. Это был вытянутый огурцом смайлик с глазками и скобкой-улыбкой. Дон Кихот!

Зачем ты это сделала, женщина-ребенок? Зачем вы это сделали, Виолетта?

Зачем крокодилу любовь женщины из племени догонов?

Кондрат Аркадьевич, замечательный мой учитель истории!

У меня теперь свой отряд. В нем очень мало бойцов, но мы не падаем духом. Если Вы не возражаете, мы зачислим Вас в наш отряд навечно. О своем согласии прошу сообщить любым удобным для Вас способом.

Жду Вашего решения!

Гиря.

21  сентября  2008г.