Человек думает не так, как говорит,  а так, как живет. Посмотрите, что он делает сейчас, что делал вчера, и не надо спрашивать, как и о чем человек мыслит, о чем размышляет. Нет никакой надобности выслушивать его объяснения. Речь его может быть красива и умна, но слова его - чужие, если говорит он о себе замечательно, а живет совсем другой жизнью, и в обычной ежедневной текучке и бытовухе, в этих мелочах, из которых состоит его самотканое жизненное полотно, человек совсем не похож на тот образ, который рисует его воображение, на то мнение, которое он имеет о себе и пытается убедить нас, что это и есть его истинное лицо.

Лучше бы он молчал. Человек молчаливый не так много лжет. И себе, и людям.

Мне 50 лет. Кто я? Что я? Как я живу?

В начале лета женщина на дачной дороге так звезданула меня бейсбольной битой по лбу, что шрам расчеркнул мой лоб заметной издалека вертикальной "морщиной". В 50 лет незнакомая баба бьет меня бейсбольной битой по голове, это что за жизнь?

Это как надо жить, чтобы такое со мной происходило как само собой естественное приложение к моему образу жизни, почти что как рядовой случай привычного распорядка дня. Текучка, так сказать. Бам в лоб, кровища ручьем хлещет на глаз, голова в черном мареве, боль, будто в мозг раскаленную кочергу засунули, и все это -  ничем не примечательное рядовое событие, если припомнить, что со мной случалось в жизни до этого, например год или полгода назад. Да то же самое, только шрамы оставались не на лбу, а на других частях тела, хотя на голове они располагаются, надо признаться, кучнее.

Голова -  это, видимо, центр магнитного поля, притягивающий и засасывающий все, что пролетает мимо тела: кулаки разной величины, палки и предметы, сделанные из камня и железа.

Баба та поначалу пыталась огреть меня своей увесистой круглой дубиной по моей бочине. Но я уворачивался и гасил удар рукой, выставляя кисть к той части дубины, что была потоньше, недалеко от ее женского кулачка, сжимающего рукоять. Удары у нее получались никакие. Я думал, она успокоится. Ну, вспылила, ну, помахала  битой, как сковородой, можно дальше ехать, получив  полное женское удовлетворение. А она взяла биту двумя руками и сверху, в разрез между моих рук, со всего размаха как лупанет. Попала бы по черепу, смяла и расколола бы его как тыкву или арбуз. Я отпрянуть успел и голову убрал, но за дистанцией не уследил, конец биты зацепил мой лоб и по касательной   раскрошил верхнюю часть лобной кости, а заодно кожу и мясо, которого на лбу чуть-чуть, но все же есть небольшая прослоечка.

В черепе  загудел большой  адронный коллайдер. Физики могут мне не объяснять, что такое расщепление ядер и бомбардировка сверхмалых его частиц, я это отлично знаю. Большой взрыв и появление антиматерии неоднократно испытал и прочувствовал.

Баба как увидела, что натворила, села в свой джипярик и умотала. А я остался валяться при дороге по соседству с дачным магазинчиком, весь в крови и грязи, потому что не мог встать, не в силах был удержаться на ногах, когда выпрямился и попробовал идти. Земля повернулась в глазах вместе с деревьями и кустами возле домиков, грунтовая дорога на главной улице кооператива вдруг взлетела на небо, и я упал, ощутив холод песка и щебня, к которым прижалась моя щека.

Перед глазом, который не был залит кровью, и мог смотреть, лежала рука в белой рубашке и грязная ладонь с пальцами. Я пошевелил ими и сгреб в комок  землю, застонав от боли и обиды.

Пьян я был, конечно, в тот день, но не до такой степени, чтобы не помнить себя. Праздник был, кажется - Троица. По этому случаю я надел белую рубаху, что подарила мне маманя. День рождения у меня в мае, она ее подарила и все спрашивала, когда наденешь? В праздник - отвечал я ей. Ну, вот и настал праздник, надел. Пошел в дачный магазин купить что-нибудь мамане и себе. Естественно, у магазина на берегу крошечного пожарного пруда увидел Гену-композитора и Васильича-гармониста.

 Есть в кооперативе, где у мамани грядки, два мужика, которых там все знают. И я их знаю, правда, только по именам, которым эти мужики в точности соответствуют. Гена уже выпустил диск своих песен про "родную сторонку", а Васильич в задрипанном синем "москвиченке" всегда возит весьма дорогой, сделанный под заказ, баян. Оба крепко и подолгу поддают, но в первые дни затяжного хмельного процесса очень славно поют дуэтом и взбадривают всех старушек в дачном околотке лихими вариациями на тему "бродяги, судьбу  проклинающего".

 Единственный крупный недостаток , за который авторы-исполнители тоже  проклинали судьбу, - явный недостаток денег в самый нужный момент. Утром в день праздника у них всегда заканчивались деньги, которые они заработали накануне, сложив кому-то сруб баньки или выложив печь.

Денег в праздничное утро хватает только на первую бутылку самого дешевого портвейна, а вот на чекушку водки, даже самой дешевой, уже не хватает. Поскольку их все знают, они устраиваются на бережке с вонючим, но желанным портвушком и ждут тех, у кого график пропивания денег составлен правильно: первая сотня -  в праздничное утро, а все остальное -  как Бог на душу положит.

Хотя я и не могу похвастаться правильным графиком ритма своей жизни, но в тот день еще только приехал к мамане в гости и был в числе лучших и правильных. По крайней мере, с утра.

И вот я, в белой рубашке, с деньгами подплываю к магазину и вижу двух приятелей, уже повеселевших от портвушка и стремящихся к общению. Мы встречаемся как родные, мы обнимаемся, мы первые, кто открыто и шумно продемонстрировал свою радость по случаю прихода праздника. И нас - трое, а это обязывает. Я быстро делаю ходку к прилавку, а прилавок так близко, что, можно сказать, я и не уходил никуда, и мы тут уже расселись на бережку, и у нас все есть.

 Настроение у троих в Троицу -  божественное, никаких денег не жалко на то, чтобы вспыхнуло в душе чувство  единения и родства и понесло тебя в ту степь, где люди - братья,  где все тебя понимают, хвалят тебя и с тобой соглашаются. Блаженны люди на берегу  в период между первым глотком и второй бутылкой.

Часа через три пошли мы все же по домам. Вернее, я пошел, а они, прихватив баян, терпеливо ожидавший своего хозяина в траве,  поблескивая оттуда своими лакированными боками и белыми кнопочками, отправились на "москвиченке" к женщине, которая, как сказал Васильич, "все сделает, даже хлеба даст пожрать". Я купил им в дорогу еще одну бутылку водки и отчалил в свою сторону, сказав на прощание: "Я по бабам не пойду, я - к мамане".

Но шел я по центру дороги, а за спиной, слышу, машины едут, и та, что уперлась первой в мой зад, мне сигналит. Поворачиваюсь, огромный джипяра типа форд-эксплойер, только корейский или китайский. За рулем сидит дама лет сорока и что-то кричит мне за лобовым стеклом. Кстати, лобовое стекло, лобовое столкновение - какие-то двусмысленные понятия для моего сознания после того, как битой в лоб заехали. А словосочетание " ему, что в лоб, что по лбу" - мне и вовсе кажется кощунственным, таящим в себе садисткий, издевательский подтекст.

- Что ты кричишь, женщина, - обратился я к тени за стеклом, - ты выйди из машины, и скажи мне ласково: мужчина, вы не могли бы уступить дорогу женщине? Я уступлю, встану по стойке смирно и возьму под козырек, я отдам вам честь, самое дорогое и единственное, что у меня есть, а потом я приду к вам в гости, и вы расскажите мне о своей судьбе.

Джип газанул и ткнул меня бамперов в колени. Честно признаюсь, я взбеленился. Я ругнулся матом и закричал: "Дави! Дави таких, как я, и у тебя будет тысяча джипов и тысяча домов, дави нас всех, как ты задавила своего мужа!".

Зачем я упомянул мужа - не знаю. Брякнул, вырвалось. Не знаком я ни с этой бабой, ни с мужем ее, которого, поди-ка, и нет вовсе.

Последние мои слова она слышала, я потому и кричал, что увидел, как она стекло двери опускает. Баба выкатилась из машины сразу с битой в руке. Женщина крепенькая, невысокого роста, волосы короткие. Не очень симпатичная, но прыткая. Она на меня кинулась, и мне некогда стало ее рассматривать, помню, каждый раз, когда она размахивалась, губы ее кривились и глаза щурились,  а лицо налилось какой-то краснотой, запылало как бы. В общем, она тоже взбеленилась.

К мамане я вернулся не своим ходом. Привели меня директор дома культуры с супругой пианисткой. Тащили, как тащат раненных, положив мои руки на свои плечи и удерживая, когда у меня подламывались от бессилья ноги, и я терял точку опоры.

Рубашку мать отстирала. Пока я спал на диване в дачном домике, она замачивала ее, терла щеткой, вновь замачивала и снова терла. Ей так было жалко этой рубашки, что она потратила на нее весь праздничный день.

И еще была причина, заставляющая ее возиться с этой "обновкой": надо было чем-то заниматься, чтобы не плакать и не думать постоянно об одном и том же -  о своем непутевом сыне.

Директор Дома культуры ехал мимо магазина на дачу, которая у него рядом с нашей. Зовут его Слава Гультяев, мы с ним знакомы с юности. Он бросил машину и поволок меня, не смотря на два инфаркта и клиническую смерть, посетившую его полгода назад. Наташа, супружница его, ехала с ним, чтобы отдохнуть  перед вечерним праздничным концертом в филармонии. И тут я в кустах вместо белого рояля.

Славе, конечно, слава! Но его поступок еще больше оттеняет паскудство моего поведения. Меня гложет совесть, хотя я не украл, не убил и не прелюбодействовал. И даже не лжесвидетельствовал сам себе. Виноват, по заслугам - я разве спорю? И женщину ту я не искал впоследствии, хотя мне и подсказывали, где у нее дача.

 Уголовное преступление совершают другие, а виновным чувствую себя я. Потому что есть в моем поведении один изначальный грешок - я хочу быть лучше всех и в этом своем желании начинаю торопливо говорить себе, я смог, я добился.  И когда  уверую, что  стал лучше,  смог воспитать в себе нечто такое, чего не могут достичь другие,  я получаю по морде.  На радость тех, кто наблюдает за мной со стороны, и кто тоже мнит себя лучшим.

Проходящие мимо меня по жизни люди будут разглядывать мое тело на обочине в грязных "обновах" и думать, хорошо, что со мной такое не произошло, что я не пал так низко и не позволяю себе такой распущенности.

 Я рад за вас, господа, но почему-то мне вас жаль: сдается мне, что у вас все впереди. Каждый, кто осудит меня и заклеймит, обнаружит однажды себя в придорожной  канаве под успокоительной тенью кустов, и не факт, что в этой канаве будет меньше мусора и разбитых бутылок, чем в моей.

Есть у меня друг детства Миханя, или как мы его звали - Миша-Пух, за его тонкие, редкие и светлые волосы. Так вот, его как будто подменили после одного случая, в принципе, рядового,, если учесть, что мы с ним очень друг на друга похожи. Он, правда, меня поосторожней и похитрее был, но - ненамного. Одним словом, мы сапоги пара.

Ехал он на автобусе  из Тюмени в наш родной город Тавду. На автовокзале с провожающим его родственником принял изрядно спирта, и в салоне автобуса почувствовал себя директором автопредприятия. Командовал, где надо ехать быстрее, где медленнее. Потом изобразил экскурсовода, показывая на деревушки за окном и рассказывая, где  какая "маня" живет и чем она знаменита. Миханя работал монтажником по установке сигнализации и во всех лавках во всех деревушках монтировал датчики, что звонят, когда продавец по утрам дверь открывает. Вечно ничего звонить не может, даже колокол церковный, поэтому Миханю вызывали ремонтировать и частенько угощали. Продавщица - винцом, ейный муж - что под руки попадется.

Пока Миханя эти веселые истории рассказывал, народ лыбился, пусть и натужно. Но Миханя сделал еще пару глотков из трехлитровой банки спирта, подаренного родственником, машинистом тепловоза,  и -  воспарил. Он возомнил себя смотрящим по Тавде и давай докапываться до каждого, куда тот едет и к кому. Миханя же не знал, что в автобусе сразу три оперативника из УИНовского спецназа возвращаются из служебной командировки . Они и планчик составили, как Михане будут  на вопросы отвечать.

Только он подошел к ним на беседу, один локтем сжал сзади шею Михани, а другой  прицельно воткнул ему кулак в яйца. Когда Миханя ножки поджал, он по печени его умело саданул, ну а после этого уже долго бил по ребрам. Держать Миханю за голову уже нужды не было, локоть оперативник разжал, и мой друг рухнул на пол в проходе между сиденьями. Оперативники по очереди прыгнули на него, стараясь приземлиться двумя ногами на грудную клетку, а потом, взявшись за поручни, чтобы не качало, автобус то продолжал движение, пинали тело. Один в задницу, другой в голову.

Третий оперативник подключился к "работе" на заключительном этапе. Он высмотрел в окно самое безлюдное и кустистое место на дороге, приказал водителю остановиться и открыть дверь. Миханю поволокли из автобуса, но он парень крупный и тяжелый,  его несподручно тащить через  узкую дверь "ЛАЗа",  поэтому Миханю кантовали по салону как мешок с комбикормом, пока "мешок" не выпал на обочину дороги. Ребята выскочили следом и закатили Миханю на дно кювета, где стоит дождевая вода и растут камыши.

Когда Миханя очнулся, он не мог шевелиться и не знал, где находится. У него было сломаны шесть ребер и нога ниже колена. Он на руках вытянул себя из кювета и лежал на склоне насыпи, пытаясь махнуть рукой, когда сверху слышался шум подъезжающей машины. Его обнаружили дорожники, которые и вызвали скорую помощь.

- Тебя машина сбила, да? - спрашивали дорожники.

- Трактор, - прохрипел им Миханя и отрубился.

Через месяц Миханя провел небольшое расследование. Водителя автобуса найти – ни каких проблем. Тот сохранил и сумку, и куртку Михани, и банку его  со спиртом, мужик был опытный, знал, что за банкой  ее хозяин придет обязательно. Водитель и рассказ об обстоятельствах поездки.

 Никто из пассажиров не подал признаков беспокойства о судьбе выброшенного за борт человека. Про себя, может, и жалели его, но вслух ничего не сказали, что для меня не удивительно. Тавдинцы слезливостью и непомерным состраданием не отличаются. Весь город - одна большая колония общего режима.

Тавда - город леса, написано на огромном плакате в его центре, а лес пилят тысячи зеков, которых охраняют тысячи горожан, для которых это единственное занятие. Место работы у них -  одна из бесчисленных колоний, окруживших город трехметровыми заборами и вышками по горизонту,  поблескивающему спиралью колючей проволоки  нержавеющей "егозы" - острых шипов с крючками, что если вопьются в одежду или тело зека, он будет "егозить" на этом заборе, пока его не снимут охранники колонии. Все, что происходит ежедневно за такой линией горизонта, притупляет чувство сострадания. 

Миханя ограничился допросом водителя, который, между прочим, тихим голосом сообщил ему, где сошли трое оперативников - на остановке "Управление", то есть у штаба управления исполнения наказаний по Тавде и Тавдинскому району. Но Михане эти данные были ни к чему: а зачем ему  искать оперативников, чтобы  отомстить и срок получить? Изначально виноват был он, достаточно это понять, чтобы никого не искать. Мы - не ищем, мы - ждем. Рано или поздно жизнь сама довершит расследование.

 Один из оперативников был застрелен своим же другом на охоте, второй сел за незаконную продажу леса в Казахстан, а третий, тот, что место на автотрассе выбирал, куда Миханю вывалить, уже  давно ушел в адвокаты и уехал из города. Ну и скатертью дорога, коли мы про случай на дороге вспоминаем.

Так вот, никогда больше Миханя не выступал в общественных местах с подобными концертами, как во время триумфального возвращения домой от родственника. Около года он вообще не пил. Сейчас принимает, но по-стариковски:  выпьет, засидится до полуночи, бормочет чего-то пьяный у стола, затем доковыляет до кровати и - спать. Нога у него до сих пор побаливает, кость срослась, но тогда в автобусе ему еще стопу  сильно вывихнули, она "выскакивать" стала, если на нее неловко встать. 

Глядите, какая петрушка и с ним, и со мной происходит. Он всех достал своим поведением в автобусе, но преступления не совершил, а те, кто воздавали ему по заслугам, совершили преступное деяние, причем - тяжкое. Кто лучше?

Ничто так не учит жизни, как скоротечная уличная драка. Кому не пришлось проходить этот сверхкраткий курс наук, тот, скорее всего, в былые времена уже бы давно подох от голода, а ныне здравствует и даже снимает жизненные сливки, благодаря развитию цивилизации, в которой появились государства и профессиональные армии, солдаты которых дерутся за всех остальных, за тех, кто труслив до безобразия, кто  не может постоять ни за себя, ни за дом свой, но зато с отчаянной политической храбростью посылает на драку своих солдат.

В детстве мир вокруг ребенка возвращен к своим истокам, где нет признаков цивилизации, а есть дремучие джунгли первоначального бытия и где надо выжить, имея лишь пару рук, пару ног и крохотную толкушку, способную, однако, ориентироваться в этих джунглях и выбирать верный и спасительный путь.

Те выводы, которые я делал в детстве после каждой драки, удачной или не удачной, оказались правильными на всю жизнь, а вот размышления после всяких других детских успехов  и неудач - похвала учителя по математике или выговор за разбитое школьное стекло,  не пригодились мне, потому что ничему не научили, а лишь все запутали, от чего  я до сих пор отстраненно и настороженно реагирую и на похвалу в свой адрес, и на ругань. 

Возьмем случай, когда я первый раз получил по морде. Мне было восемь лет, мы всем нашим "манежиком" сидели на берегу реки. "Манежик" - это пять мальчишек, которых в детском саде в ясельном возрасте посадили в одну клетку со стенками из мягкой сетки. Мы там сроднились и сдружились на всю оставшуюся жизнь. Вовка Жигарев в последствии просто Жигарь, Мишка Артюхов - Миша Пух, он же Миханя, Сашка Кудымов - Дымик, Сашка Шмидт - Шмыт,  и я - Гиря, производное от моей фамилии, и не только от  нее - намного позднее я зажимал в кулаке стограммовую гирьку,  вместо кастета, что подтверждало мою кликуху.

Родной город мой состоял из поселков, а наш поселок был не там, где  весь  остальной город, а на противоположном берегу реки, где базировались все катера, что таскали лес по Тавде. Река в этом месте делала большую петлю, и с нашей стороны были длинные песчаные косы, на которых катера зимовали. Вода уходила, оставив на песке кораблик, его было удобно ремонтировать и красить, а весной река прибывала, и катерок  вновь оказывался на плаву, начинал тарахтеть своим двигателем и отравлялся в верховья реки за первой партией леса, напиленного зеками зимой.

Поселок был все лето окружен водой, по какой бы улице не пошел, обязательно выйдешь на берег  реки. Мы привыкли обитать с утра до вечера в том месте речного берега, куда упиралась наша улица, на которой все мы жили. От моего дома - метров семьдесят.

Сидим мы у воды, возимся со старой лодкой, которую только что поймали, ее прибило течением, пытаемся вытащить ее на берег и посмотреть, много ли в ней дыр. А мимо, выше по берегу, идут наши поселковые парни, они намного старше нас, в шестом классе уже учатся. Парни нашей лодкой заинтересовались, быстро вытянули ее и опрокинули, чтобы вылить всю воду. Она была целая, но сильно намокшая изнутри, ее надо было просушить.

Миханя начал хныкать, что скажет папе, что они у нас лодку забирают, Дымик его поддержал, все манежники повторили подобную угрозу, и лишь я промолчал, так как у меня папы не было.

Ребят бы наше хныканье не остановило, но они оказались на берегу для достижения иной цели, куда более привлекательной. Один из них свистнул у соседа с лавочки пачку "Примы", и ребята шли в сторону штабеля бревен, за которым планировали  скрытно покурить.  В поселке вся тайная жизнь подросткового сообщества велась на берегу. И взрослого мужского сообщества тоже,  но в более красивых прибрежных уголках, куда можно проехать на мотоцикле и где поменьше ржавых тросов и прочих железяк. Если муж в теплый летний вечер вдруг пропадал из поля зрения супруги, она всегда знала, где его искать - на песчаной косе сразу за винным магазином.

Когда мы сидели у лодки и грустили, что ее у нас заберут, я увидел, как мать одного из курильщиков, Толика, вышла на берег и стала осматривать окрестности, она искала сына. "Толик!" - крикнула она в сторону штабеля бревен, но оттуда никто не отозвался. Тут мне и пришла наивная мысль, что если я скажу, где прячется Толик, лодку у нас некому будет забирать.

 Что делать, когда нет отца, надо самому спасать свое имущество. "Мальчишки, вы не видели Толика?" - обратилась она к нам. "Он за штабелем" - сдал я Толика и всех его друзей. Женщина быстро пошла к бревнам, и вскоре недалеко от нас разыгралась сцена, когда мать впервые узнает, что ее сын уже курит. Вопли, ругань, сын идет домой ускоренной походкой, мать пытается его догнать, чтобы хлопнуть ладонью по затылку.  "Я сейчас все отцу расскажу, ты сейчас от него получишь, дрянь ты этакая! " - шум на всю улицу.

 Пристыженный Толик успел все же бросить злобный взгляд в нашу сторону и показал кулак, но не всем, а мне лично. Видимо, в начале сцены мать взяла его на пушку: "Признавайся лучше, курил? Мне Гиря все о тебе рассказал".

Помню, очень у меня нехорошо стало тогда на душе и страшно. Хотелось спрятаться, а куда? Бежать домой и потом сидеть там, боясь выйти за ворота? Я посмотрел на реку и решил ее переплыть - там меня никто не тронет и не найдет.

- Ты куда? - спросил Миханя, когда я пошел к воде.

- На ту сторону, - ответил я манежникам, и страх прошел, мне захотелось быстрее окунуться и поплыть.

Каждый из поселковых ребятишек хотя бы раз переплывал реку. Это было испытание, которое можно было оттянуть на год-два, но однажды его все равно надо было пройти, иначе за тобой  бы начал тянуться хвост насмешек, и ты переставал быть таким, как все, потому что все  бы уже  знали, что ты - трус.

Мне пришлось это сделать первым, так получилось. Я в восемь лет умел плавать по-собачьи и по-флотски , то есть плохо и медленно. Посмотрел, не видно ли за поворотами реки  мачт идущих по фарватеру катеров, они  могли запросто протаранить маленького пловца, и начал грести руками. Течение сразу понесло меня, я и не сообразил, что в воду надо заходить гораздо выше по течению, иначе сильно снесет и достигнешь другого берега не напротив своей улицы -  в кустарнике, что виден за водной гладью в ста пятидесяти метрах от нашего берега, а черт знает где.  Там снуют моторные лодки и ходит речной паром.

Я стал плыть под углом наперерез течению, меня перестало сильно сносить, но я слишком медленно пересекал реку и все никак не мог доплыть до ее середины. Надо было поворачивать обратно, это было бы правильное решение, но я уже не мог так поступить. Наверное, представления о чести и достоинстве передаются в слишком раннем возрасте, в том, который не помнишь. Почему мне было стыдно повернуть?

На середине реки оказалось, что по воде идут сильные волны. С берега их не видать, а тут в месте самого сильного течения, вода бурлит, колышится. Я боялся хлебнуть воды, боялся катеров и лодок, боялся судороги, я боялся всего, но не поворачивал назад. Да и поздно уже было поворачивать: другой берег был  ближе  перед глазами за брызгами воды, чем тот, что за спиной.

Ощутив под ногами дно, я вдруг совершенно обессилел, руки обвисли и поплыли по воде как два стебелька тонких водорослей,  что всегда тянутся вслед течению. Я вышел на берег и хотел помахать рукой ребятам, но не смог: руки  перестали меня слушаться и висели вдоль тела, а когда я согнул  в локте правую, помогая это сделать левой, ее как будто ударило током и начало стягивать судорогой. Я вновь выпрямил обе руки и стоял по колено в воде,  опустив "крылья", пока боль не прошла.

 Меня начало передергивать от холода, я ощутил, что очень замерз, и дрожь добралась уже до зубов, которые самым настоящим образом постукивали во рту, в котором был привкус речной воды и прибрежного песка.

Сжавшись в комок, я сидел на бревне под лучами заходящего уже солнца и медленно  отогревался.  Капли воды на коже высохли, дрожь прошла, стало тепло, я поднялся и распрямился, руки шевелились нормально, я их вскинул вверх и закричал друзьям: "Эй, я тут!".

Они увидели меня, кто-то из них тоже махал мне, но было слишком далеко, и не различил, кто. Ребята что-то кричали мне, но до меня долетали только звуки голосов. Днем река гасит все звуки в своем бурлящем движении, а ночью наоборот, если нет ветра, звук летит по речной глади как свет луны - по зеркальной дорожке. Иногда слышно буквально все, что делает рыбак на другом берегу, даже как он разворачивает газету и хрустит огурцом. А если там два рыбака, можно сидеть и слушать, о чем они говорят.

 Река носит на себе звуки, как бы не желая с ними расставаться. Далеко-далеко горит костер, ты сидишь на берегу и слушаешь воду. И вдруг различаешь голоса мужиков, которые сидят у этого  далекого-предалекого костра, их пьяный хохот и матерки, отдельные  фразы и кусочки разговора. Потом голоса начинают стихать и удаляться вниз по течению - звуки плывут вместе с водой.

Мне показалось, что чья-то голова движется по реке в мою сторону. Кто это, Миханя? Неужели и он рискнул? Но рядом с головой по очереди  начали мелькать руки, то с одной стороны, то с другой. Плыает на размашку, Миханя так плавать не умеет, кто-то взрослый, значит. Я обрадовался, со взрослым не так страшно пуститься в обратный путь. Когда пловец был совсем близко, я понял, что это - Толик.

Бежать уже поздно, да и куда бежать на чужом и незнакомом берегу. Я стоял и ждал, ему осталось совсем немного, вот он же выходит из воды и идет ко мне.

- Ты матери сказал? - спросил Толик, сплевывая воду, текущую по его лицу с длинных волос .

- Я.

- Предатель, гнида, стукач поганый, - он говорил эти слова, чтобы налиться  злостью, нужной для начала драки. Ругаться было принято для появления соответствующего настроя. Я молчал.

- Чего молчишь?

- Я же сказал - я.

Толик, наверное, думал, что я буду отпираться, он наверняка приготовил доказательства, чтобы припереть меня к стенке, прежде, чем проучить. Мое признание, уверенно подтвержденное мной самим, было для него неожиданностью, он растерялся и не знал, что делать, настрой получался совсем не тот, без ненависти и злобы, столь необходимых  для актов подросткового  воспитания.

- Знаешь, что тебе за это будет? - спросил он совсем не таким тоном, в котором начина беседу у воды.

- Знаю, - опустил я глаза и смотрел на свои ступни, облепленные речным мусором.

- Ну и получай!

 Как он ударил меня, я не видел. По моему лицу что-то хлопнуло, я запнулся о бревно и упал. А потом долго не поднимался, оставаясь лежать рядом с бревном. Я уже понял, что Толик ушел обратно к реке, но не вставал, потому что из глаз текли слезы. Первые слезы после драки. И последние. Больше меня уже никогда на слезу не пробивало. Я помню, почему  плакал. Не от боли и не от обиды: у меня не было отца,  мне некому было пожаловаться, меня некому было оградить и защитить. Никто не мог за меня дать сдачи этому Толику, а сам я был слишком маленький.

Обратно я возвращался в сумерках. Когда гаснет солнце, река становится все шире и шире, пугая огромным водным потоком, за которым уже почти не видать другого берега. Для восьмилетнего мальчика ростом  ниже метра даже крохотная  речка кажется огромной, а наша Тавда - река судоходная, а  когда она в разливе - мощная речища, в полутьме - необъятная.

Но я же не зря рос на улице, упирающейся в реку. Я сообразил, что вплавь и в одиночку мне ее второй раз не осилить. Скатил с берега сухое сосновое бревнышко, обхватил его одной рукой а второй начал грести, и поплыла моя "торпеда" курсом на темнеющий берег родной. Меня опять понесло течением, но на этот раз мне было все равно, с какой стороны поселка я причалю - до дома все равно будет близко. Главное, чтобы на моторной лодке никто не летел по реке, они бревнышко могут и не заметить в это время суток.

Но - Бог миловал. Я уткнулся в песок как раз на косе за магазином. Засидевшиеся там мужики удивленно посмотрели на меня, и один сказал: "Ты где шляешься, тебя мать по всему поселку ищет".

Решил я не сразу домой идти, а сначала добежать до места, где мы с ребятами сидели, чтобы сказать потом матери, мол, заигрались, не заметили, как стемнело. Бегу по окружной дороге вдоль берега и натыкаюсь на мать, которая стоит с прутиком в руке и смотрит на реку. Когда она меня увидела, схватилась за сердце и закачалась, застонала:"Ой, ой, ой,". А я на прутик в ее руке посмотрел, шмыгнул побыстрее мимо нее и понесся прямо к дому, зная, что дома она меня стегать этим прутом не будет.

Гораздо позже, дня через три, когда мать наконец-то  разрешила мне выйти погулять, я узнал, что творилось на берегу за время моего отсутствия. Мать подняла всю улицу, когда ей сообщил сосед, что "кажись твой-то на ту сторону реки сиганул".

 Взрослые устроили допрос Михане, как самому авторитетному, когда  и почему я уплыл. Миханя не сдал Толика, но намекнул, что Толик видел меня последним. Взялись за Толика, который изрядно струхнул и  пытался оправдаться:  "Я его и не бил вовсе, один раз только толкнул и все".

Тут уже серьезно забеспокоилась не только мая мать, но и матери всего нашего манежика. Отец Дымика побежал за ключами от своей алюминиевой лодки-казанки, отец Михани выкатил мотоцикл, чтобы объехать поселок по кругу вдоль воды, а отец Жигаря сказал, что надо сообщить в сплавную контору, чтобы на сортировочной повнимательнее смотрели, если что. Сортировочная - это то место, куда затягивают плывущие по реке бревна, и где  их зеки  баграми  сортируют перед выгрузкой на берег. Утопленники обычно к ним  приплывают.

Никто не вышел на берег и не стал кричать в сторону реки, как все матери делают, когда ребенок неожиданно запропастится. Прошло так много времени, что, по общему мнению, кричать уже было поздно..

Мать стояла и ждала на берегу, когда сообщат самое страшное. Она смотрела на воду и молилась. И тут я бегу мокрый и босиком. У нее язык отнялся, что с женщинами частенько происходит и от горя, и от счастья.

Поле того случая  по сегодняшний  день я всеми силами удерживаю себя от желания рассказать кому-то про секреты близких мне людей, тем более - про секреты друзей. Табу, даже если очень хочется поделиться информацией, даже если вроде как и надо бы поделиться. Все, я переплыл эту реку.  Я был на том берегу. Я знаю, чем это заканчивается. То, что  я не утонул в тот день, это большая удача, может быть самая большая, что была в моей  жизни. После второго предательства мое место будет - на сортировке.

Внимательнейшим образом я всматривался в поведение своих друзей и  запоминал все лучшее, что заметил и чему восхитился. У меня дома не было примеров мужского поведения, поэтому я находил их в общении с себе подобными, прежде всего у тех, кого видел каждый день, но и у других, случайных, тоже подмечал, как им удается проскакивать  всякие жизненные ситуации и при этом сохранить уважение поселковых пацанов.

В третьем классе у нас появился новенький, сын приехавшей в поселок учительницы, звали его Ираклий и за одно только это, как нам казалось, дурацкое имя его надо было поколотить. К тому же он ни с кем из нас не здоровался после того, как мы похохотали вдоволь на переменах над его именем.

Миханя нам объяснил, что Ираклием зовут тех, кто "и раком" умеет ходить, вот мы и приставали к нему, пройди да пройди "и раком".

После уроков дождались его на выходе с школьной площадки и окружили как волчата. Мы же из одного манежа, а это то же самое, что из одной норы - волчата из одного выводка.

Окружить окружили, а первым на него наскочить никто не решается. Ираклий этот поднял с земли кусок кирпича и стоит спокойно, ждет, у кого рожа сильнее всех кирпича просит. Михане положено было первым начать, он же в авторитете, Миханя и начал: подскочил, чтобы попытаться у него кирпич вырвать. Неудачно попытался, Ираклий вовремя сделал шаг назад, а потом кирпичом как треснет Миханю по голове.

 Наш предводитель заорал на весь школьный двор  как орут малыши, когда поранятся, и весь в слезах засеменил сандальками в сторону своего дома. Мы сразу, будто по команде, отбежали от Ираклия подальше. Дымик было чуть задержался, но когда Ираклий с кирпичом в руке сделал шаг в его сторону, Дымик обогнал нас всех. В общем, разбежались мы в страхе по кустам и оттуда наблюдали, как Ираклий кирпич  выбросил и отправился, как ни в чем не бывало, к своей квартире, которую учительница снимала в одном из поселковых бараков.

Очень меня впечатлил тогда этот факт, особенно после того, как мы узнали, что он ничего не сказал своей маме-учительнице. Миханя, впрочем, тоже не признался, где шишку на голове заработал. Над Ираклием, само собой понятно, никто из нас больше не подсмеивался, а над Миханей мы все же по-свойски подшучивали:"Миханя, а мы знаем, как "и раком" ходят. После этого показывали, как он шлепал нажками и при этом орал, как недорезанный поросенок.

Оказывается, не так то просто завалить толпой одного смелого чувака. Численное превосходство ничего не дает, если каждый в толпе побаивается одиночки  и не спешит высунуться. Первому, кто попробует, врежь, как следует, и толпа тут же рассосется. Это когда перед тобой не толпа, а команда, и каждый знает, что ему делать после первого хода, тогда конечно, любого задавить можно, но подростки - не охотники на медведя, они что-то вроде стаи молодых волчат, окажется жертва трусливой, налетят, затопчут, разорвут. Покажет жертва зубы - отпрянут и поскачут дальше, не шибко, мол, и хотели. Мне потом пришлось  побывать пару раз в гуще чужой толпы, ничего, выкрутиться можно.

Отправились мы с Миханей на танцы в горсад, это уже в девятом классе было, ни на какую драку не настраивались, вдвоем пошли, не на разборки и не на махаловку поселок на поселок. Просто на девчонок посмотреть, а нас уже в городе  немного знали, и то, что Миханя как бы предводитель нашей стаи - тоже были многие в курсе. Нас, естественно, на танцплощадке приметили. "Слушай, - говорит мне Миханя, - тут что-то еловских много собралось, у нас с еловскими война, пошли-ка отсюда, пока не поздно".

Еловские - это парни с поселка Еловка, а мы - моторовские, так как наш поселок назывался Моторный. На тот период времени Еловка держала шишку по городу, то есть над нами и остальными  поселками: Судоверфь, Фанерный, Гидролизный и отдельно над улицей Сталина, на которой жили отъявленные драчуны и наши главные враги, потому как в город нам можно было попасть с Моторного только через улицу Сталина.

Она, кстати, после переименования официально называлась улицей Лесопильщиков, но ее по старой памяти до сих пор называют только - Сталина. Это ж надо было так переименовать - в Лесопильщиков, как будто властям в голову не приходило никаких других ассоциаций, кроме как связанных с распиловкой леса. Оно и правда, в наших краях при Сталине никто ничем другим не занимался.

Так вот, двинули мы с Миханей к выходу с танцплощадки, да видно уже поздно было. Трогает меня кто-то сзади за левое плечо, я поворачиваю влево голову, и как мне рубанут по носу. Никогда я не поворачиваю теперь голову в ту сторону, с которой за плечо сзади трогают.

Это правило известно всем спецназовцам, но я то его не на тренировках прочувствовал. Как мне дали, ой как дали! Отмахивался я после такого неожиданного удара, не знаю как, но видимо, шибко суматошно. Я помню, что кругом лица, лица, я по ним бью, бью. Попадаю, не попадаю - не помню ничего, но что в любое лицо, мелькнувшее передо мной, я активно тыкал обеими руками - это помню.

Про Миханю ни одной мысли не было, а их вообще не было, и быть не могло, это ж все мгновенно происходит в драке, для мыслей покой нужен. А какой тут покой, когда волчком в толпе вертишься. Волчонок вертится волчком - это про меня. А Миханя встал спиной к стене танцплощадки, у него была секунда, чтобы сообразить, как спасаться, и огрызался своими кулаками на удары окруживших его еловских пацанов. Мы помогли друг другу только тем, что растащили толпу по разным местам танцплощадки, что в итоге освободило пространство перед выходом, куда мы и прирулили почти одновременно. Выход, он же узкий, толпа окружить нас там не могла, и на выходе никто на нас  прыгнуть не решился, раз мы в такой зарубе оба устояли на ногах.

Нам удалось даже постоять немного у выхода, чтобы отдышаться и посмотреть, что будет происходить дальше. Драка кончилась, я, например, только в этот момент услышал, что на площадке визжат девушки, и что ансамбль кричит в микрофон:"Мы не будем играть, все, мы уходим!"

Какие танцы, когда у танцоров рубахи порваны, морды красные и на кулаках вся кожа содрана.

Мы развернулись и оба быстро покинули танцплощадку, спрятавшись в темноте городского парка. "Нож выбрось" - посоветовал мне Миханя. У меня в правой руке, как оказалось, вместо гирьки был  зажат выкидной нож. Гирьку я не взял, так как драться не планировал, а нож прихватил по привычке. Но в толпе я его, к счастью, раскрыть не успел, а кругом явно попахивало милицией, две машины с включенными фарами по парку ехали, синие полосы на борту уазика в свете фар обозначились. Я выбросил нож, и не жалел об этом позже, он мне уже не понадобился никогда. Не знаю, что было бы, если бы я его успел раскрыть, изрезал бы десяток лиц, наверное. И надолго бы сел.

На переправе мы отмыли свои пораненные рожи. Миханя сообщил мне, что мой нос заехал на мою правую щеку, он был разбит и сломан тем самым неожиданным ударом слева, а я в ответ поставил его в известность, что у него зуба не стало впереди. Так мне первый раз сломали нос, а ему выбили первый зуб. Когда мы стали старше, мне раз пять ломали нос, а ему вышибли все передние зубы. Странная закономерность.

У меня есть еще более замечательный пример, как можно сражаться в одиночку с превосходящими силами варваров и диких племен поселковых подростков. Неподалеку от нас, чуть выше по реке, в деревне Чандыри поселились на лето студенты из уральского политеха, бойцы стройотряда "Факел". А коли они - бойцы, мы не могли ими не заинтересоваться. Традиция была такая, да и сейчас есть, нагрянуть однажды к бойцам и погонять их по деревне .

Выдвинулись мы туда вечером  шумной моторизированной колонной: Саша Гауль со взрослыми ребятами на зилке, Миханя, Шмыт и Жигарь на мотоцикле "Урал" миханиного папани, а я с Дымиком в арьергарде на моем мопеде "Верховина".

Саша Гауль - поселковый лидер того времени, тот, кто назначает общий сбор перед походом на чужую территорию или для отражения агрессии извне.

Когда моя "Верховина" вьехала на окраину деревни Чандыри, в ее центре уже вовсю чандырили мои дикие соплеменники. Шел погром стройотрядовского лагеря: на летней кухне переворачивали котлы и чайники, с веревок срывали постиранные  студенческие шмотки, их рабочие резиновые сапоги разбрасывали по ближайшим огородам, а посуду, стеклянные граненые стаканы, швыряли в стены колхозной конторы, где затаился весь студенческий отряд -  шесть девушек-штукатуров и четверо юношей,  вольных каменщиков. Им надо было небольшую котельную построить, поэтому и приехали в таком малом количестве.

- Попрятались как муравьи, чем бы их выкурить оттуда? - спрашивал Саша Гауль у своих одногодков.

- Может, бензином облить и поджечь? - предложил один из них, самый пьяный.

- Сливай с зилка бензин, вон ведро на кухне возьми! - приказал ему Гауль. Тот поднял валяющееся ведро и  побежал кривой траекторией к зилку.

Дверь конторы открылась, и на крыльцо вышел юноша в футболке с надписью на груди - "Факел". Наши загоготали: "Во, бля, этого первого запалим!"

- Мы позвонили в милицию, сейчас сюда милиция приедет! - крикнул нам студент.

- Ты чего, сука, провода не отрезал? - зло спросил Гауль у другого своего товарища, стоявшего с ним рядом.

- Я отрезал, Саня, он на понт берет.

- Ах ты, скотина! - зарычал Гауль и взбежал на крыльцо.

И вдруг он полетел с крыльца, будто его кто сзади за веревку дернул. Никто из нас, даже самые опытные, даже сам Гауль не заметил, что студент вышел с железной кочергой в руке. Студент и врезал кованной  кочергой Гаулю  по уху. Наших это не напугало, но они замерли от неожиданности и смотрели, как Гауль на четвереньках отползает от крыльца. Вот если бы студент сделал шаг к нему, накрыл бы его еще одним ударом, а потом бы пошел в нашу сторону,  это бы точно напугало, этого хватило бы, чтобы мы бросились врассыпную. Но студент стоял и молчал, опять спрятав кочергу за ногу.

- Дайте мне кол! - заорал Гауль, поднимаясь с земли. Ему дали один из привезенных с собой, прямой, тяжелый и с удобной рукояткой. Другие похватали, кто что припас в деревне, штакетину от палисадника или дрын от изгороди огородной, и толпа окружила крыльцо.

Почему студент не заскочил обратно в контору, не знаю. Наверное, он был очень храбрым парнем.

Студент не мог кочергой отбить все удары, он пытался контролировать только  ступеньки крыльца. Его доставали колами и слева и справа, кидали в него доски и силикатные кирпичи, которых вокруг было множество, даже сапог в него полетел и чугунное кольцо от кухонной буржуйки, но студент выстоял  среди горы обломков. Майка в крови, сам поцарапан весь, на руках кровавые ссадины от кирпичей и досок, а кочергу свою не выпустил и даже умудрился еще одного нашего ею зацепить по шее. А  сколько он рук и пальцев наших потяпал этой железякой - почти каждому досталось.

Мы бы скоро и сами отступились, или бы точно на него кто-нибудь ведро бензина вылил, но тут совсем рядом грохнул оружейный выстрел. У нас оружия не было, значит это кто-то из деревенских стрельбу открыл. По кому? Да по нам, черт бы его побрал. И следом за первым второй выстрел - бах!

Как мы понеслись от крыльца, я чуть свою "Верховину" не бросил. А зилок ребята бросили, на своих двоих из похода вернулись. Да и я не заводил мопед и чуть не километр волоком тянул, думал, заведу, а они на звук как шарахнут.

Дымика  лишь на следующий день увидел. Он мне и рассказал, что ночью четырех наших, водителя зилка, Гауля, владельца мотоцикла Миханю и его пассажира Шмыта,  увезли менты. На всех, якобы, завели уголовное дело. Но пацанам моторовским в тот раз крупно повезло: студент ни на кого не жаловался и заявления не написал. За разбросанные вещи и мелкое хулиганство дали ребятам по пятнадцать суток.  Для Шмыта это был первый срок, для Михани, надеюсь, последний. Миханя умел делать выводы, чему я у него тоже учился.

Жигарь, Дымик и я ходили эти пятнадцать суток проведывать сидельцев. Миханя у здания милиции колол дрова, Шмыт их таскал, а  взросляк  все это время изображал "правильных" зеков, которым западло работать на "хозяина", поэтому их из камеры не выпускали.

После этого набега, бессмысленного и беспощадного, я перестал принимать участие в общественной жизни подросткового государства. Меня уже не интересовали разговоры про еловских или фанеровских пацанов, как зовут их лидеров, кто самый крутой  в команде, чем они знамениты и в каких сражениях отличились.

Когда  арестанта Гауля выпустили на волю, его уже поджидали парни с улицы Сталина, которые были в курсе событий, случившихся в деревне Чандыри. Одна из студенток жила в детстве на улице Сталина, один из студентов был братом того, кто сейчас живет на этой улице, и вдобавок половина деревенских мужиков если не родственники половины жителей улицы Сталина, то их друзья или знакомые. Короче, сталинские парни с нетерпением ждали появления Гауля из застенков, чтобы он ответил за ночной погром и  беспредел. И он ответил тут же, в ста метрах от здания суда и в пятидесяти - от входа в ментовку. Причем, милиционеры не без удовольствия наблюдали, как вершится  истинное правосудие, потому что и у них родственники жили или живут в деревне Чандыри.

В таких городках как Тавда всегда параллельно друг другу функционируют две ветви власти. Одна официальная, неповоротливая и забюрокраченная, скованная по рукам и ногам инструкциями и законами, вторая неофициальная, на бумаге не существующая, но действующая быстро и эффективно. Иногда мне кажется, что никак и нигде не оформленная власть мнения нелегальных "мэров" и "глав поселковых администраций" гораздо сильнее  влияет на поведение обитателей поселков и их массовое  сознание, чем вся королевская рать чиновников, гроздьями висящих вдоль  ствола  официальной властной "вертикали" от Москвы до самых до окраин. 

Сначала Гауля осудили наши взрослые мужики  за то, что он, "как последняя козлятина", повел их детей на разбой, подставил под выстрелы, бросил в чужой деревне и даже взятый в мехцехе зилок и тот обратно пригнать не смог: у зилка после нашего бегства с поля боя продырявили картечью все четыре колеса, обломали зеркала и вышибли все стекла в кабине.

Затем "нижняя палата" подростковых органов власти сформулировала свою позицию по острому внутриполитическому вопросу. В устном варианте она звучала так: да ну его на.., этого Гауля! Чтобы еще хоть раз с ним куда-то пойти - пошел он на...

Дружественные нам соседние государства  - Судоверфь  и  Фанерный поддержали одобренный на всеобщем референдуме гражданами  поселка Моторный  курс на смену лидера поколений. Референдум в курилках мехцеха и каютах катеров, таскающих по воде лес,  шел  нешуточный,  он  охватил  самые дальние уголки зоновских лесосек, где ударно трудились наши земляки, отбывая срок. А молодняк провел его на берегу, совмещая с купанием и рыбалкой.

Представители недружественной нам улицы Сталина предложили устроить на их территории Гаагский трибунал. Предложение не было горячо поддержано, но и не было решительно отвергнуто, поэтому сталинские ребята пришли к выводу, что вломить Гаулю можно, но зверствовать не нужно.

 Тонкая межпоселковая дипломатия, тут,  чтобы не напортачить, мудрости  не меньше нужно, чем в кремлевском МИДе. Разница в том, что в поселке у мужиков и подростков  мудрость всегда и во все времена находилась и находится, а в МИДе - не у каждого поколения. 

Зря многие уповают на официальную власть и полагают, если она будет разрушена, то воцарится хаос. Никакого хаоса не будет, господа! Не понадобится даже длительный переходный период для формирования новых органов власти.

Произойдет естественный и мгновенный процесс  передачи управления в руки неофициальных лидеров поселкового племени, которые имеют огромный опыт решения насущных житейских проблем.

Помню, у одной старушки пьяный водила задавил ягненка. Она пошла к Сереже, что сменил на посту Гауля. Сережа выслушал ее и тут же сделал пару звонков. Через час выяснили, кто сегодня зажигает на синем жигуленке, а еще через час его уже привезли с деньгами для оплаты бабушкиной потери. "Бабуля, - спрашивает Сережа, -  сколько стоит этот ягненок?". " А не знаю, сынок, он мне как ребеночек был", - отвечает  старушка. Сережа пересчитал привезенные деньги, сходил в дом, вынес еще денег и говорит пьяному водиле и сопровождающим его лицам: садитесь на машину, колесите хоть в Казахстан, но купите ей бараненка, иначе этот козел, он показал на водителя, сам в ее стайке блеять будет.

Ясно дело, ребята разыскали  ягненка, взяли его под белы копытца и занесли торжественно старушке в дом. Весь поселок их хвалил, они аж загордились от нахлынувшего людского уважения. А для Сережи - это рядовое дело, у него кроме бабушки - полный двор людей с "проблемами".

А если бы бабушка обратилась за помощью в милицию, сколько раз она успела бы умереть, прежде, чем на ее заявление хоть как-нибудь отреагировали?

 По-моему, ее бумажку даже бы и не дочитали до конца, а сразу сунули обратно: мы такими, мол, делами не занимаемся. И пришлось бы старушенции тащиться в обратный долгий путь через реку, горюя о судьбе своей одинокой, о старичке, что давно помер, о детях и внуках, что разлетелись из гнезда и живут теперь где-то далеко,  о том, что никому она не нужна, и никто ей уже не поможет. И конечно о том, что скорей бы Бог дал смерти, нет никакой моченьки жить так дальше.

Но вернемся к Гаулю,  который сразу после освобождения, радостный и счастливый, столкнулся с группой угрюмых парней с улицы Сталина. Он всех их знал по именам и поздоровался первым. Никто не ответил на его приветствие, и для Гауля стало понятно, зачем они здесь так вовремя оказались, в ту самую минуту, что он вышел из милиции. Эти парни у милиции от безделья досуг свой не проводят: им надо было отловить его, пока он не смылся в неизвестном направлении.

В другие времена он бы устроил тут славное гладиаторское зрелище, он был храбрый парнишка и драчун легендарный, но ребята сообщили ему, что его"опустили" по должности, и он не сделал ничего, чтобы защититься и отмахаться.

Вломили ему изрядно, но ничего не сломали и зубов не выбили. Тонкая работа. Кто поселковых парней учит "разумному применению силы", не ведаю. Инстинкты справедливого возмездия, что ли, в их душах и кулаках заложены?

Гауль исчез с поселкового горизонта. Его потом редко, кто видел, он переселился куда-то на Волгу и приезжал на родину всего раза три.

Не знаю, понимаете ли вы, почему не зажилось ему у нас.

Когда ты получаешь раны в драке, которую можно назвать дракой "по делу", то есть условно справедливой, они усиливают состояние эйфории, будоражат твою гордость за то, что достойно участвовал и соответствовал образу настоящего пацана, ты - не поросячий хвостик. Синяки и шрамы ты показываешь с удовольствием, это твои знаки отличия. Поэтому хромаешь сильнее, чем того требует пораненная нога, заплывшим глазом смело смотришь на собеседников, а руку для приветствия протягиваешь левую, так как большой палец и мизинец на правой вывихнуты напрочь, хотя про мизинец ты преувеличиваешь да и про большой палец тоже. Мог бы поздороваться правой, но левой - почетнее, если ты правую поранил в драке. Все понимающе жмут твою левую руку, и это так греет душу, как греют ее любые  другие признаки славы и признания.

А вот когда ты напаскудничал да еще и подрался при этом, все раны как щепотка соли на ту главную, что ноет в твоей душе. Ты весь подавлен, а тут еще нога болит,  и ушибленные ребра дышать не дают,  и выбитая челюсть - жевать. Караул! Сидишь дома и не показываешься, синяков стыдишься, как будто это надпись на лице - я подлец.

В таком состоянии уезжают куда-то на Волгу.

У меня было такое состояние. Мы с Миханей встретили Шмыта после его трехлетней отсидки и много выпили. Было нам тогда уже по двадцать годиков, и винцо мы попивали, но хмелели по-дурному и барагозили. Чтобы вернуться в поселок из центра города, надо было переправиться через реку. Кораблик, что людей перевозит, ночью ходит раз в час, и он был на другой стороне, когда мы пьяные к берегу подошли. Давай мы орать, чтобы кораблик немедленно отчалил с того берега и прибывал на всех парах к нам. Но у того же расписание, он не отчаливал и не прибывал.

Пока дожидались рейса, Миханя обблевал  все вокруг и отрубился.  Подходит паром, я затаскиваю Миханю на палубу, усаживаю на скамейку вдоль борта и иду к капитану с претензией, ты почему не отчалил, когда тебя звали, и -  в рог ему. Капитан упал около рубки и не встает. Я ему говорю, все, хватит притворяться, иди, отчаливай, Миханю домой надо доставить. А капитан головой мотает и наотрез отказывается, сам отчаливай, если тебе надо. Тут мужик какой-то по трапу подымается и сразу: в чем дело, что тут происходит? Я и ему - в рог. Мужик с трапа бульк в воду. И уже откуда-то из под днища орет и угрожает.

Зашел я в рубку, сориентировался, где рычаг оборотов, где поворота руля, и отплыл от берега без помощи капитана, трап, правда, на борт поднять забыл, и он уплыл по реке самостоятельно.

Причалил я не там, где положено, промахнувшись на  полкилометра, к тому же не убрал вовремя обороты, поэтому паром вылетел на берег и застрял на нем капитально. Но мне было на это наплевать, главное, что попал на свой берег, и можно начинать высадку Михани. Домой я его сдал в целости и сохранности, ради чего и старался.

Глубокой ночью, когда я уже разделся и лег спать, в ворота постучали. Мужик, что с трапа в воду упал, оказался майором КГБ. Зачем он поздним вечером в наш поселок направлялся - большая государственная тайна. На блядки к двум нашим бабам спешил, что тут скрывать, все тайное давно стало явным.

 Майор был в костюмчике и с бутылкой коньяка в пакете. Ну, а какие блядки, если вниз головой с трапа улетел,  и глаз начал светится фонарем сразу после всплытия. И пакет с коньяком течением унесло. Он обратно в свою дежурку поскакал, майор был на суточном дежурстве, рота в ружье! Сели они с группой захвата в "пазик" и окружным путем по единственной дороге помчались в поселок, который был на острове, но с помощью насыпной дамбы одним боком с материком все же соединялся. И приняли они меня тепленьким, под одеяльцем.

Дали мне тогда десять суток, но не это меня томило и мучило. Утром народ в город заспешил, кто на работу, кто по другой какой нужде, подходят к причалу, а парома нет, он черт знает где, и паромщик на больничном.

 Мужики начали выяснять и все выяснили, мужики были злы и имели на то полное право. Хорошо, что им удалось паром с берега стянуть двумя катерами, кто-то из них сел за штурвал, и переправа к десяти часам утра вновь была налажена.

 Страсти начали стихать, и в итоге все пришли к мнению, что десять суток поделом мне дали, но этого достаточно и это вполне соответствует тому наказанию, которое я заслужил, добавлять от себя нет необходимости.

Но я узнал о таком решении, когда покинул застенки, а до этого вздыхал от тяжести в груди. Совесть, она очень тяжелая субстанция, давит камнем невидимым, но так, что из души все соки выжимает. У меня к тому же грудина была треснута,  я на рычаг налетел, когда паром в берег жестко ударился. Когда грудина треснута, ни лежать, ни сидеть, ни шевелить руками не можешь и дышишь через раз.

Человеческой душе  для просветления необходимы ощутимые  телесные страдания.  Они как тот клин, которым другой клин вышибают, застрявший  глубоко в сучковатом чурбане  ссохшейся и скрючившейся души. И когда глубоко вонзившийся и  намертво зажатый клин переживаний по какому-нибудь прискорбному случаю начинает  вдруг освобождаться, когда телесные страдания сначала отодвигают душевные, а потом и сами начинают ослабевать, рассасывая и унося с собой душевные,  испытываешь невероятное облегчение. Будто занозу, вконец измучившую тебя, вытащил из  опухшего пальца или соринку из глаза, давно слезящегося и моргающего от  присутствия инородного  предмета.

 Счастье - это утихающая боль.

К десятому дню грудина перестала ныть от малейшего движения телом, а тут и сообщение поступило, что мужики зла на меня не держат и ждут в гости после отсидки.  Вот когда я был счастлив!

После отстранения Гауля коллективные побоища надолго прекратились. Это ему все казалось, что кого-то из нас обидели на танцах, и надо непременно устроить выясняловку в следующие выходные. А другим парням, по очереди занимавшим место лидера поселка, так не казалось. Тебя обидели, ты и выясняй, с чего ради толпу для этого собирать? И наши походы, и набеги постепенно ушли в историю, обрастая мифами и легендами. Так и положено, когда боевое племя утрачивает желание доказывать все другим племенам, что оно самое главное в городе. Остается вспоминать подвиги героев минувших эпох.

Надо отдать должное Гаулю, это был тот еще Атилла. Вообще-то, он был немец, и в нем вполне могли быть гены кого-нибудь из вождей гуннов.  Того, что осел со своим табуном на южном берегу Дуная или на предальпийских лугах, принадлежащих когда-то кимврам. А почему нет?

У Гауля была способность не терять самообладания в тот миг, когда всех остальных охватывала паника. Вот собрались две толпы, мы и сталинские. Между нами метров сто, и мы видим друг друга в свете фонаря на столбе или луны на небе. Не столько видим, сколько слышим. Сталинские заорали и с криком, в котором не разобрать ни слова, но который парализует тебя страхом, начинают бег в нашу сторону. Сколько их? А кто его знает, может, тридцать, а может и пятьдесят человек. А нас всего двадцать, мы на чужой земле и за нами река, убегать особо некуда, разве вдоль реки мчаться быстрее ветра, пока топот за спиной не утихнет.

Не будь с нами Гауля, мы так бы и сделали. Уверен на сто процентов потому, что убегали не раз. Но сейчас другая ситуация, в этот вечер с нами -  Гауль. Он делает один шаг, один только шаг в сторону бегущей к нам толпы, и взрывается истошным воплем, животным доисторическим ревом, а после этого начинает бежать им навстречу. Мы - за ним, и каждый орет подобным образом, но что орет и почему так зверски орет,  никому, даже самому себе, объяснить не сможет, потому что не знает, как вырвался из его горла этот ужасающий звук.

В фильмах солдаты, идущие в атаку, четко, слаженно и буквораздельно кричат "Ура!".  Знаете, такое красивое "Ура!" можно кричать только на параде. А когда они сталкивались и сталкиваются в настоящем бою с чужими солдатами  в рукопашную, все орут и воют нечто непонятное и ужасное, совсем непохожее на парадное приветствие. У меня сосед по улице, Афанасий Иванович, на войне был в пехоте, а внук его Митя, в Чечне в морской пехоте, и оба за стаканом водки пришли к выводу, что первые звуки этого крика перед рукопашной начинались со слов "а сука", и уж потом превращались во что-то такое, что ни вспомнить, ни повторить.

Бежим мы навстречу сталинским парням и орем. Думаете, нас ожидает столкновение с противником морда в морду, кулак в кулак? Ничего подобного. Услышав, что мы заорали и бежим навстречу, сталинские резко смолкают, тормозят, разворачиваются и бегут назад и в стороны. Кто-то из них попадется нам под ноги, но ради него никто не будет задерживаться, он получит оплеуху на ходу и все, свободен, можешь спокойно идти по улице и соображать, куда же попрятались все твои товарищи, и почему ты такой дурак, что оказался в центре толпы моторовских парней.

Легко объяснить, почему не происходит массового встречного мордобоя. А кому он нужен, этот мордобой? За что ребята должны подставлять свои морды под кулаки друг друга? Победа не сулила никаких выгод, кроме возможности побахвалиться, что вчера мы их погоняли, а не они нас. Смотрите, какое мы слово употребляли - погонять. То есть, гоняться друг за другом, а не рвать на куски друг друга.

Это в древние времена рассеять дружину противника, значит захватить его обоз или деревню. А там - жратва, трофеи и бабы, бабы, которых давно не видел и давно хотел. Много баб, любых и никого не надо уговаривать, какую выбрал, такая тут же  и твоя.

 Вот тогда было за что рисковать своей мордой. А мы? Пробежав по улице Сталина, мы торопливо отходили к реке, чтобы сравнительно спокойно погрузиться на кораблик и оказаться на своей стороне, где нас уж точно никто не тронет. Противник, даже если к нему подойдет подкрепление и его боевой дух быстро восстановится, в этот вечер переправляться на нашу сторону не будет. Через неделю - возможно, но не сейчас, когда уже за полночь и кораблик ходит раз в час.

Бессмысленность таких коллективных драк становилась для меня все очевидней,  призывы Гауля отомстить за чью-то поруганную честь уже не вызывали у меня энтузиазма, а любопытство, что это такое, когда толпа идет на толпу, было давно удовлетворено. К тому же на открытии осенне-зимнего сезона нам с Миханей хорошенько досталось, и мы напару выпали из подростковых игрищ и забав.

Это произошло на площадке у лесотехникума на той же самой знаменитой улице Сталина. Объединенные силы сталинских и еловских стояли с одной стороны площадки, мы с союзниками, ребятами из поселка  Судоверфь - с другой стороны. Между нами было совсем маленькое расстояние, и мы начали обстреливать друг друга придорожными булыжниками, щебенкой крупной фракции, как сказали бы дорожники.

То ли с их стороны щебенка была крупней, то ли они кидали более метко, но с нашей стороны начались потери: одному камень в голову прилетел, второму, третьему. Гауль оценил обстановку и дал сигнал к атаке, то есть заорал и полетел вперед. А расстояние до врага крошечное, а в наших рядах была сборная школы по эстафетному бегу. В конце концов,  Миханя - лучший бегун города на короткие дистанции, он стометровку преодолевал за 10,8 секунд.

 Мы врезались в растерявшуюся и не успевшую отступить толпу и начали понужать колами по спинам набирающих скорость бойцов армии противника. Спины, спины, много спин перед тобой и ты не знаешь, что с ними делать, бежишь за ними и орешь им в уши, вот и вся драка.

Зачем Миханя погнался за долговязым парнем, не знаю, он тоже потом объяснить не смог, наверное, самый высокий парень в толпе просто хороший ориентир для ночного бега, вот и погнался.

 Я бежал вслед Михани и видел, что он уже почти догнал долговязого, но в это время от забора, вдоль которого шла погоня, отделились две тени, одна накрыла здоровенной дубиной Миханю, а вторая махнула чем-то в меня, и я тут же  ощутил сильнейший встречный удар точно в солнечное сплетение.

 Бляха-муха, дыхание сковало, я загнулся и упал, не мог даже прикрыть голову, потому что руками держался за живот. Классно они нас положили! Хорошо, что за нами катились чуть отставшие наши союзники, а то бы нас добили эти тени. Союзники впохыхах пробежали было мимо, но Миханя смог подать голос, и нас подобрали.

Михане врачи констатировали ушиб позвонков с третьего по девятый, и возможно, смещение четвертого и пятого. А мне - ушиб и посттравматическое воспаление брюшной полости, контузия кишок, селезенки и печени. Как хорошо, что я никогда не ел перед битвой и вовремя прочитал о диете легионеров Рима перед сражением: чечевица или зерновая крупа без мяса и масла. Кишки после неглубокого ранения копьем не загнивали, и был шанс выжить.

А у меня они могли лопнуть, когда в расслабленный на бегу живот прилетел огромный гранит. Я попросил ребят прихватить это оружие пролетариата. Он у меня сначала лежал у ворот, как напоминание о глупом риске ночных вылазок, а потом маманя его использовала в качестве груза на крышке бочонка при засолке капусты.

Мы благополучно выздоровели, но пропустили сезон. А потом десятый класс, экзамены, прощай школа, и вместе с ней - родной мой город.

Больше я в междуусобных поселковых войнах не участвовал. Теперь меня интересовало только, как выжить и выстоять в одиночку. Уральский университет, куда я поступил учиться, и миллионный город Свердловск казались мне одной огромной чужой территорией. Как тут жить, на кого опереться, к кому обратиться за помощью в беде? Ни к кому. Живи и бейся - в одиночку.

Драться один на один - я всегда этого побаивался. Не хватало мне бесшабашности в детстве. Я никого не вызывал подраться, ни с кем не мерялся силами таким способом. И меня никто не вызывал, и со мной не было желающих помахаться за углом школы.

 Может, потому, что я к тренеру Александру Магдалину ходил сразу в три секции: тяжелой атлетики, акробатики и легкой атлетики. Может, кто-то видел, а видели все, что я в шестнадцать лет толкал 103 килограмма, а в рывке и жиме добрался до 75.

 Скорее потому, что я был одновременно очень наглым и в то же время очень стеснительным. Кто растет без отца, они все такие.

Наглым - не значит задиристым. Я на других не наскакивал, но и на себя не давал заскочить. Свой велосипед я никому не давал в детстве. Очередной великовозрастный оболтус уже брался за руль, но я упорно не убирал своих рук с руля. "Попробуй только возьми", - говорил я старшекласснику. "И что будет?" - усмехался он. "Попробуй только возьми", - повторял я, глядя в землю. Я знал, что если он заберет "велик", мне некому будет жаловаться, и уже решил, что  возьму топор и сам ударю его топором. "Да нафиг мне сдался твой велосипед", - говорил старшеклассник и брал его у Шмыта. Пока Шмыт бегал к отцу в мехцех, взрослый парень делал пару кругов, довольный собой бросал велосипед около нас и уходил.

Однажды Шмыт не побежал к отцу и сделал то, что мне очень понравилось, чему я сразу стал завидовать. Старший паренек отодвинул его от трамплина, с которого мы прыгали в реку, -  пружинистой доски, укрепленной на обрыве. Стоя на ее краю, можно было раскачаться, взлететь вверх, перевернуться в воздухе и красиво войти в воду "щучкой".

Шмыт в ответ  столкнул паренька с доски, с той ее части, что была на берегу и откуда на нее заходили желающие прыгнуть.

- Ты чего? - удивился паренек.

- Сейчас моя очередь, - сказал ему Шмыт.

- Была твоя, стала моя.

- А по морде не хочешь? - нагло и задиристо спросил его Шмыт.

- От тебя, что ли? - паренек посмотрел на него сверху вниз.

- От меня, - и Шмыт неожиданно для всех и, прежде всего, для паренька врезал ему снизу по носу, торчащему над его головой.

 Когда удар приходится в центральную перепонку носа снизу, он особенно болезненный. Сила удара значения не имеет, важно попасть точно в перепонку. Шмыт попал. Парень схватился за нос, застонал и начал ходить кругами по берегу, пережидая боль. На счастье Шмыта, у парня пошла носом кровь, которую он никак не мог остановить. И голову вверх задирал, и даже на землю ложился, а она все текла и текла.

Это была блестящая победа Шмыта. Мужики, что подошли к парню и советовали ему заткнуть ноздрю кусочком тряпки, в итоге сказали: "Сам виноват, малец - молодец!".

 Я бы никогда не смог ударить кулаком старшего парня, не посмел бы, а Шмыт посмел и стал героем.

Он впоследствии частенько использовал тактику неожиданного нападения. Чем меньше предисловий, тем лучше, а еще лучше - совсем без предисловий. Удар у него был резкий, без размаха, но точный и всегда - в нос. Когда он подрос, противники уже не ходили кругами, унимая кровь, а сразу падали, потеряв сознание.

Этот тип драки не был типичным в поселковой среде. Там надо было предварительно в словесной перепалке поучаствовать, а уж потом кулаками махать. Мы еще в садик ходили, а уже знали несколько вариантов предварительной словесной перебранки, например такой:

- Пошел накуй!

-Кусай за куй!

- Кусал бы я, да очередь твоя!

- Я хотел, да ты как лев налетел!

Что-то в этом роде и до тех пор, пока кто-то забывал, что надо сказать дальше и заводил руку за спину для размаха перед ударом.

Шмыт внес в драки элемент новизны, но был в этом элементе привкус подлости. Прием годился для чужих, которых ты не знаешь и с которыми не встречаешься. А для своих, с кем рядом живешь, такой способ выяснять отношения совершенно неприемлем.

 "Шмыт оборзел вконец, - осуждающе рассказывали на работе взрослые мужики о происшедшем накануне, - Сеньку ни с того, ни с чего по роже как хрястнул, мать скорую вызывала, очухать парня не могли, с головой у Сеньки что-то случилось, лежит, встать не может, видать мозги опухли".

Как жить в поселке, если ты своего покалечил? А неожиданный сильный удар в любую часть тела - это почти всегда серьезная травма. Из героя Шмыт стал превращаться в неконтролируемого хулигана. С таким жить, когда он начал еще и  вино попивать, - большая проблема для жителей поселка. Чаще всего, она начинала решаться привычным способом: Шмыт получил первый срок, и матери вздохнули с облегчением -туда, мол, ему и дорога. С жалостью женщины смотрели не на него, а  на тетю Катю, маму Шмыта, она так любила своего Сашеньку, красивого и ласкового в детстве мальчугана, а ее любимец, вот,  ушел на зону первым из класса.

Позже, когда выросший хулиган не унялся и продолжил калечить жителей, проблема решилась тоже привычным способом, но не так часто применяемым. После второго срока Шмыта вечерком попросили выйти из дома. Когда он надевал калоши на крыльце, по нему лупанули из двенадцатого калибра. Заряд разорвал ему всю одежду на боку и ободрал кожу с ребер. Кто стрелял - неизвестно, следствие не велось, потому что в больницу он не обращался и залечил ребра самостоятельно.

Однако, предположить можно было, кто, этот стрелок. Достаточно вспомнить, кому Шмыт сделал подляну последнему. А последним был таксист, живущий в городе. Он подвез Шмыта до переправы и сказал, что ему наплевать, где и сколько кто сидел, плати и вылазь из машины. Шмыт нащупал отвертку в кармашке автомобильной двери и в свойственной ему манере неожиданно ударил ею по горлу таксиста. Отвертка не нож, ворот куртки пробила, а кожу на горле лишь поцарапала. Таксист тоже в больницу не обращался. После выстрела картечью двенадцатого калибра, они – в расчете.

Через несколько лет Шмыт зарезал собутыльника. Тот его оскорбил каким-то намеком, не предполагая, какой неожиданной будет ответная реакция. Шмыт не стал спорить, а дождался, когда тот выйдет из-за стола. Собутыльник пошел отлить на улицу и получил нож в спину. Самодельный кухонный с наборной рукояткой, такие есть почти на всех поселковых кухнях, потому как тут же на зоне и делаются.

Забыл сказать, поселок наш Моторным называется неофициально, а по юридическому адресу он - учреждение И-299/6 или шестая колония, попросту говоря. В поселке живут вольные, эти работают в конторе, мехцехе и на катерах. А рядом, выше по реке за забором - подневольные. Между ними постоянно идет обмен товарами и людьми. Наши подрастают и отправляются туда мотать срок, освободятся и обратно в поселок - мытарить жизнь. Бывает, в поселке оседают и не наши, те, кому после "звонка" ехать некуда. Заводят семьи, врастают в наш берег, и их дети тоже становятся  нашими, моторовскими.

На месте поселка когда-то была обычная луговина с рощицами прибрежных кустов. В конце сороковых и в начале пятидесятых годов сюда поселили поволжских немцев, которых только что выпустили из-за забора, где они провели восемь лет. Ну, и бывшим кулакам, отсидевшим свое,  тоже разрешили здесь поселиться.

 Контингент сформировался славный. Замесите немецкую аккуратность с кулацкой хозяйственностью и добавьте специй лагерного быта, а потом еще облейте замес большой порцией скепсиса по отношению к государству, которое ничего, кроме горя этим людям не подарило, и не забудьте сыпануть щепотку ненависти к начальникам лагеря и всем, кто стоит выше, а также к суду, что вынес несправедливое решение и объявил их врагами народа, и к милиции, что исполнила волю государства, обратив их всех в неволю.

 В этом месиве вырастали отличные мастера по дереву и металлу, а также неистовые хулиганы и убийцы. И все живут на одном острове, и все друг про друга все знают.

У меня никогда не было иллюзий по поводу зоновской романтики, тюремный шансон я не слушаю. От примитивного блатняка про "маму, которая никогда не увидит любимого сына"  и "волюшку в кусочке неба синего"  меня тошнит. Если бы не Высоцкий, возненавидел бы навсегда  жанр авторской песни,  как обрыдлевшое еще в детстве писклявое подростковое нытье про зону  под бряканье ненастроенной гитары. Высоцкий спас весь класс российских бардов от преждевременной смерти в моем сознании. Я тогда не знал, что у исполнителя песни "А на кладбище все спокойненько" фамилия - Высоцкий, но его голос, совершенно не похожий на противные трогательные голоски местных вокалистов, показался мне мужественным, настоящим, таким, которым должны не только петь, но и говорить мужчины.

Но вернемся к Шмыту. За убийство он получил девять лет и отправился на лесоповал в стапятидесяти километрах от поселка. Мы не вычеркнули его из списка живых, за убийство не вычеркивают. Если бы он изнасиловал поселковую девочку, тогда все, Шмыт, как друг детства, погиб навсегда, никто бы ему никогда не помог. Изнасилуй он кого-нибудь на стороне, взрослую женщину или девочку-несмышленыша, ему бы тоже не помогали во время сидения на зоне, но, по крайней мере, могли бы выслушать его исповедь, как все произошло. Не для того, чтобы посочувствовать, а чтобы определить, не было ли судебной ошибки, а вдруг следователи навесили на него чужой грех. А за насилие над поселковой девчушкой любому мужику предстояло ответить по всей строгости традиций - изничтожением этого мужика как личности психологически, а потом и физически. В поселок такие не возвращаются, даже если чудом остались живы.

Судебные ошибки бывают часто, следователи, я в этом уверен до сих пор, никогда не знали  реальных причин и обстоятельств тех преступлений, что совершались в поселке чуть не каждый день. Но негласный суд поселковых мужчин никогда не ошибался, потому как обладал полной информацией из всех источников.

 Мне иногда казалось, что даже поселковые собаки рассказывают мужикам, что они видели, слышали и чуяли, когда где то за клубом в безлюдный час один житель поселка  замочил другого, а кошки обстоятельно и подробнейшим образом "мяукают" о том, как два соседа поссорились на кухне за бутылкой, когда в доме никого не было, кроме кошки, и она - единственный свидетель.

Пока Шмыт сидел, у него умерли отец и мать. Поэтому Миханя формировал мешки с гуманитарной помощью:  картошкой, салом, луком, чесноком и переправлял ему на зону. Однажды мы и сами съездили к Шмыту в гости на лесоповал. Для жителей поселка организовать такое свидание в тайге - не самая сложная проблема. Через все посты, через оцепление и колючую проволоку мы проникли в условленное место, каюту плавучего крана, и провели со Шмытом сутки.

Срок на зоне - эта  большая  беда и большое горе для человека,  в этот период  его не должны бросать друзья, если он сам своим поведением на воле не вычеркнул себя из списков живых. В нашем поселке помогали сидельцам не из сострадания, а по давно заведенному и проверенному жизнью правилу: сегодня ты помогаешь, завтра тебе помогают.

 И вообще, к тем, кто за забором, у нас относились почти так же, как к остальным жителям поселка. Ничего удивительного, родители поселковых ребят, дедушки и бабушки, заметьте, и бабушки тоже, по много лет провели в сталинском заключении, испытали на себе величайшую, невиданную доселе, массовую несправедливость в работе правоохранительной системы государства.

 Как бывшие "враги народа" могли относиться к тем, кто сидел там всего навсего, за кражу мотоцикла, за драку или за то, что за женой побегал с топором?  За пустяки сидят. Вот побыли  бы все эти мелкие хулиганы  в шкуре государственных изгоев, причем, попали бы в эту шкуру без  лишних объяснений, схватили, приволокли, изгой, враг - десять лет от звонка до звонка, вот тогда бы знали, кто такие настоящие преступники. А так, не зона, а баловство одно.

 Мы росли и не воспринимали зону, как нечто далекое и ужасное. Вон она, прямо на нашей улице, зеки нам школу строят. Есть желание, можешь с ними поболтать, у них -  всегда есть желание. Когда бывшие зеки живут рядом с тобой, а нынешние зеки рядом работают, зона становится обыденным явлением, привычным дополнением к образу жизни, ее психология начинает сильно влиять на моральные параметры поведения и взрослых, и детей.

Мы резали в огородах пучки зеленого мака и перебрасывали их через забор. Оттуда в тот же момент летел сверточек с наборной шариковой ручкой или перстнем с черепом. Один раз я кинул мак, мне прилетел сверток, а в нем был просто камень, обычный камень с дороги. Я сказал Михане, нас кинули, переброску мака прекращаем. (Отсюда, кстати, смысл  слова кинуть, то есть всучить пустышку вместо положенного бартера). Весь класс, вся школа прекратила снабженческие операции. Зеки залезли на стропила и кричат нам с верхотуры, что случилось, ребята?

 Мы показываем посылку - камень и говорим, что так нечестно. Они тут же выясняют, кто нам кинул камень, перебрасывают несколько очень ценных и отлично выполненных подарков -  ножей из стали, которая не темнеет даже в лимонном соке, и просят восстановить нормальный товарообмен.

-  Обещаете, что все будет по-честному? - кричим мы зекам.

-  Отвечаем! - кричит один из них.

 И с тем, кто кричал "отвечаем",  мы имеем дела дальше. А тот, кто кинул нам камень, исчезает со стройки. Каждый должен отвечать за свои слова и поступки, и если это было для кого-то непонятно, ему объясняли. Иначе из-за таких "непонятливых" пострадает много "честных" и "порядочных" людей.

 Кавычки уберутся, когда люди отсидят срок и станут жить среди нас. Они будут уважаемыми людьми за честность и порядочность, за то, что соблюдали порядок в человеческих взаимоотношениях, тот порядок, без которого совместное проживание людей невозможно.

И еще о порядке, но в другом смысле, менее глобальном. Я заметил, что наши парни, побывав на зоне, начинают жить чище в быту. У них чище и чаще вымыт пол, их одежда, какая бы она не была, всегда выстирана, они тщательней и регулярней бреются и рассуждают они проще, яснее, чище. Это - плохо, это - хорошо, так можно делать, а так нельзя - все им понятно и ясно. Даже сама речь их изменилась, после зоны она более сдержанна и обдуманна. Шмыт, например, перестал в общении с нами употреблять блатные слова и нас попросил не выражаться по фене. "Нельзя подражать тем, кто сидел, - объяснил он, - не имеете права. Когда свой срок отсидите, тогда, пожалуйста, тогда и я с вами на фене поговорю".

Михане стало стыдно, он у нас был главным знатоком зоновского фольклора и чаще других пользовался соответствующей лексикой.

Мне не хочется приукрашивать жизнь и образ мыслей поселковых жителей, но самую большую подлость, какую я заполучил от обитателей учреждения И-299/6, была не от моих друзей, не от поселковых мужиков и не от зеков, я получил ее от начальника колонии полковника Буркова.

 Он попросил меня в трудную годину привезти из Тюмени для колонии сахар и сигареты." Я рассчитаюсь через полгода, когда сплав пойдет, - сказал он мне при свидетелях в своем кабинете, - даю слово офицера". И не рассчитался, ни через полгода, ни до сегодняшнего дня. И никогда не рассчитается, потому что с той секунды, как я напечатал его фамилию, мы - в расчете.

Меня можно кидать, но без упоминания «слова офицера». Такая клятва для меня священна. С детства меня интересовали больше всего книги про рыцарей и рыцарскую честь. «Айвенго», «Белый отряд» - это оттуда пошло. Может, мне и хочется  простить полковника, но книжно-поселковое воспитание не дает. За слово надо отвечать, всем и всегда, и мне в том числе. Отвечу.

У меня денег не было, я взял сахар и сигареты у знакомых бизнесменов под мое честное слово и - пролетел. Свое слово я отбатрачил и деньги им вернул.

 Любое сказанное слово имеет свойство, присущее вечности - оно никуда не исчезает и живет само по себе где-то рядом, сопровождая  нас до и после смерти. А слово невыполненной клятвы, в отличие от других слов, не летает где-то в заоблачных небесах, а поселяется внутри нас и грызет душу изнутри. И до, и после смерти. Впрочем, смерти нет, значит, этот душегрыз будет длиться бесконечно.

Причинно-следственную связь между сказанным словом и ходом дальнейших событий наглядно демонстрировал Миханя, и я с восхищением наблюдал за этим процессом. У Михани, как я уже говорил, были редкие и очень светлые волосы на голове, из-за которых ему еще в садике дали кликуху - Мишка-Пух. Он благополучно прожил с этой кличкой до восьмого класса, но потом начал комплексовать по поводу своих необычных волос.

 Девочки в классе уже вызревали в девушек, у них появились груди, в которые мы поначалу из озорства пытались ткнуть пальцем, а потом начали стеснительно разглядывать, подмечая, как они увеличиваются в течении одного года и у некоторых уже покачиваются при ходьбе, а в школьном спортзале так и вовсе мотаются из стороны в сторону, когда одноклассница бежит или прыгает за мячом, играя в волейбол.

Миханя тоже смотрел и был, как и все мы, в предощущении первой влюбленности. А тут такая кличка несерьезная - Мишка-Пух. Как с такой кличкой за кем-либо ухаживать, и на какие ответные знаки внимания можно рассчитывать?

Он попросил нас не называть его больше Пухом. Непросто отвыкнуть произносить кличку друга, если до этого ты звал его так десять лет. Мы пытались из всех сил, но все же иногда слетало с языка привычное - Пух. Миханя обижался, но терпел, видел же, что случайно вырвалось. А с другими ребятами он не был так терпелив. Назвал Пухом, получи в харю. По-моему, он начистил хари всем без исключения школьникам поселка с первого по десятый класс. Он никого не бил, не измывался мстительно над теми, кто не так его назвал, просто хлопал по лицу кулаком и уходил. А его никто не догонял и не пытался дать сдачи.

Со взрослыми парнями все происходило по-другому. Весь поселок был предупрежден, что обидную для него кличку использовать нельзя. И тут идет какой-нибудь ухарь и орет на всю улицу:"Здорово, Пух!".

Миханя подлетал к ухарю и бил по его морде до тех пор, пока Миханю не оттаскивали.

А надо подчеркнуть, что Миханя великолепно сложен, у него атлетически образцовая фигура, которая красива и сейчас, в пятьдесят лет. Тело без жиринок, мышцы все навиду, мышцы крепкие, не раздутые, а как раз такие, какие должны быть у атлета-бегуна - плотные с четкими рельефными линиями на животе, плечах, руках и ногах. На всех греческих вазах нарисован Миханя, это я давно подметил.

Пусть он не занимался боксом и борьбой, но он мог безостановочно, с огромной частотой и скоростью молотить руками по голове противника. Вынослив, силен и быстр в  движении - лучшие исходные данные для человека в драке. Он победил всех ухарей и всех отучил оскорблять его старой кличкой.

Когда он начал носить парик, никто из путних парней ни разу не посмеялся над его новым внешним видом. А кто из глупых по жизни позволил себе произнести шуточку про парик, тот был избит, а некоторые, совсем тупые или вредные,  биты были неоднократно.

Миханя отстоял свое имя в прямом смысле слова кулаками. Таким школьным другом можно гордиться и я им гордился. Если бы не эта закомплексованность в подрастковом возрасте, Миханя мог бы стать лучшим в мире бегуном, боксером и футболистом, особенно футболистом.  Он всегда находился в той точке поля, куда отскакивал случайный мяч - точно ему в ноги перед самыми воротами, и Миханя никогда не промахивался, мяч ложился ему на ногу так, как нужно, и летел именно в ворота, а не чуть всторону или чуть выше ворот. Это  везение, которое повторялось на футбольном поле многократно в каждой игре,  сделало бы его знаменитым. Потому что это не просто везение, это дар великих спортсменов. Они такие же, как все, но им чаще везет.

За Миханей, специально, чтобы на него взглянуть, приезжали представители свердловской спортшколы. Тренеры по футболу и легкой атлетике без труда уговаривали тетю Клаву и дядю Мишу, мать и отца, отпустить сына в большой город, но Михал Михалыч, то бишь Миханя, стеснялся своих волос до такой степени, что наотрез отказался от всех предложений и никуда из поселка не уехал.

Безмерно жаль, что годы были упущены, а портвейн и спирт поставили крест на его спортивной удаче. Здоровье позволяло ему долго не болеть с похмелья, он пил больше других и чаще, при этом не сильно пьянел и мог надавать по башке тому, кто давно заслужил, и кому пришла пора отвечать за содеянное или сказанное.

Миханя превратился в поселкового авторитета, и эта роль ему нравилась больше, чем роль чемпиона города по бегу, звание,  которое он давно имел и которое ни сколько не ценил, поскольку чемпионом  на беговой дорожке  был с раннего детства. Ему показывали, что такое низкий старт, он упирал ноги в колодки и ждал выстрела. А затем влегкую всех обгонял и получал звание, при этом ни одного часа не тренировался и не готовился. Легкая атлетика для него была поистине легкой.

Победы, которые даются легко, не имеют сладостного для души вкуса, их не тянет попробовать еще раз, так как  это не результат душевной и телесной работы, не мучительное преодоление своих недостатков, прежде всего лени и неверия в себя, а какое-то бесплатное приложение к твоим природным данным, халява от рождения.

 Ей нет цены, поскольку ее не просил и не заработал, душа не требует повторить успех и добиться  нового, еще более значительного, душа не мучает спортсмена желанием кого-то победить. Есть медаль - хорошо, нет медали, ну и хрен на нее.

Миханя отказался от участия во всех соревнованиях и не особенно об этом жалел. Спортивная медаль не дает того авторитета и той степени участия в жизни поселка, которые дает умение бить морды. Она в то время не давала и тех денег, которые могли бы отчасти восполнить недостаток авторитета. Это сейчас миллион долларов у футболиста весомее  авторитета лучшего  уличного бойца.  А тогда медаль для Михани была пустышкой. Ну, что об этом говорить, что было, то прошло, и ничего уже не изменишь.

 Сейчас Миханя работает кочегаром в поселковой котельной. Мужик он в поселке авторитетный, и это не так мало, если говорить о жизненных успехах.

На излете юности мое внимание переключилось на Жигаря. Он преподал мне последние бойцовские уроки. В детстве Жигарь не отличался ни силой ни драчливостью. Он имел две способности, которые никак не могли дать ему славу поселкового бойца: орлиную дальнозоркость и умение дальше всех кидать камни в реку. В кабинете окулиста Жигарь без труда прочитал буквы на самой нижней строке таблицы, а на берегу как то так извивался при броске, что его камень улетал далеко-далеко и где-то там на середине реки с почти неслышным бульком падал в воду, и круг от него моментально исчезал в волнах срединного течения. Мы все добрасывали лишь до половины этого расстояния.

У Жигаря мать была врачом, а отец капитаном небольшого катерка, используемого для расталкивания сбившихся у берега  бревен и плотов. Отец постоянно заочно где-то учился, непонятно для чего и зачем. Сначала закончил лесной техникум, затем лесной институт, а после этого еще и лесотехническую академию, но  как работал капитаном катерка, в народе называемом "утюг" за его утюгообразную форму корпуса, так и работал на этом месте до самой пенсии.

Тем не менее, семья считалась интеллигентной, и его родителям не нравилось, что сын проводил все свободное время с нашей командой. Но "манежик" сделал свое дело, и Жигарю нравилось общаться только с нами и ни с кем другим. Мы были не против, Жигарь хоть и не дрался никогда, зато имел обширные книжные познания и умел вставить умное словечко в ход подростковых бесед и споров.

В пятнадцать лет он стал невероятно быстро расти,  и к семнадцати годам перерос всех нас на две головы. Высокие парни делают любую компанию внешне более устрашающую, и нам с Жигарем  было гораздо комфортнее на чужих улицах.

Как я уже говорил, сезон драк десятого класса мы с Миханей пропустили, поэтому Жигарь так и не смог ни разу показать в драке все преимущества высокого роста и невероятно длинных и скоростных своих рук, не зря же он кидал камень дальше всех.

Он поступил в свердловский железнодорожный институт и когда проучился там год и приехал на каникулы в поселок, его никто не узнал, даже родители. У него кардинально изменились и характер и манера поведения. Казалось, он все время в подпаленном состоянии и вот-вот кому-то врежет в морду без всякого повода. Знаете, наверное, таких типов, которые когда напьются, жаждут пристать к кому-нибудь и обязательно распустить при этом руки. Жигарь был таким же, только трезвым.

Пара наших мужиков  получили от него по морде около клуба, и пришлось целой делегации, состоящей из матери Жигаря, нас и товарищей его отца отправиться улаживать конфликт. Затем он разогнал группу ребят у сталинского магазина, кого-то погонял на перроне вокзала, махался с кем-то на центральной площади города - достал всех, одним словом. Свою борзоту он называл "проведением рекогноскировки на местности" и гордился собой. Когда "каникулы Бонифация" закончились, и "цирк" уехал на учебу, его родители вздохнули с облегчением.

Перед тем, как поехать на уборку картошки вместе со своим вторым курсом, я заскочил к нему в общагу. Он тоже уезжал на картошку вместе со своим отрядом, но в другой совхоз.  Оказалось, что у них в общаге процветает что-то вроде дедовщины, старшекурсники бьют первокурсников и отнимают у них выпивку и  деньги.

 Не успели мы поздороваться, как в комнату ввалилась пьяная компания и давай расспрашивать, кто я такой, что тут делаю и есть ли у меня деньги. Я посмотрел на Жигаря и спросил его вслух, что за братва у тебя в гостях? Ребята пришли поговорить, ты сиди здесь, а я выйду, поговорю, - ответил он и обратился к ребятам: парни, деньги у меня, пойдемте в коридор. Они шумно вышли из комнаты.

 Не успела закрыться дверь комнаты, как в коридоре начались  топот и возня. Его там бьют, что ли? - подумал я и решился выйти в коридор. Я уже встал и пошел, пытаясь сосредоточиться и настроиться, страх ведь нужно как-то преодолеть, но тут открывается дверь, появляется голова Жигаря, которая запыхавшимся голосом говорит: рюкзаки, быстро, уходим!

Хватаю рюкзаки, выбегаю с ними в коридор, а там, бляха-муха, двое на полу, один у стены за рожу держится и двое в конце коридора стоят в разорванной одежде и на нас смотрят. Иди за мной, не отставай, командует мне Жигарь и первым идет через лежащих парней к выходу, туда, где эти двое стоят. Они по лестнице наверх заскочили, а мы вниз и на выход из общаги.

 Он взял у меня свой рюкзак, и мы бегом к автобусной остановке. Добежали, а автобуса все нет и нет, нас видно за полкилометра, решат догнать, увидят и догонят. Если что, бросаем рюкзаки нахер и убегаем, понял, пусть подбирают, суки, - говорит мне Жигарь. Я был полностью с ним согласен, после такой бойни за спасение и рюкзака не жалко.

Но автобус подошел, мы сели в него и успокоились. Жигарь, говорю ему, кто это был, что у вас в общаге происходит? Да пятикурсники прощальный аккорд играют, они после военного лагеря всегда чистят "картошку" а потом гуляют и разьезжаются. Традиция такая есть в этом долбанном институте, - рассказал мне не спеша Жигарь. И о жизни своей на первом курсе, на котором кроме математики и физики всем тем, кто живет в общаге, надо проходить курс молодого бойца, причем, по полной программе и не факультативом. Поэтому Жигарь в первый же месяц учебы записался в секции  самбо и бокса, после чего, как он признался, немного полегше жить стало.

После "чистки картошки" я встречался  с Жигарем еще несколько раз, мы вновь сблизились после годового перерыва, когда учились на первом курсе и практически в Свердловске не общались. На втором курсе мы виделись почти каждую неделю. Два раза он мне помог в проблематичной жизненной ситуации, один раз я ему.

Сначала о нем. В первом семестре второго курса в его общаге назрел заговор против оборзевшего Жигаря. По мнению старшекурсников, он слишком рано утратил к ним всяческое уважение, и его следовало поставить на свое место - туда, где слушаются и подчиняются. Подвиги Жигаря были хорошо известны, поэтому в каолицию против него стянули лучшие силы с разных факультетов и  общаг. "Разговор" наметили на танцевальной вечеринке по случаю революционного праздника 7 ноября.

Жигарь пригласил меня "слегка помочь".

 Задачу на вечер он мне поставил примерно за час до начала танцев: зайди в зал один, встань в левый угол и жди. Никуда из угла не выходи и ни с кем не общайся. Когда начнется, бей всех, кроме меня. Их больше пяти не будет, не бойся, - говорил он мне на знакомой автобусной остановке. Что ж, все понятно, я - засадный полк, мое дело - стоять и делать вид, что я Жигаря не знаю, оказался на танцах случайно, всех боюсь и никуда не лезу.

Студенческие танцы в железнодорожном институте мало чем отличались от тех, что проходили в нашем родном городе. Та же обязательная группа парней, которая ведет себя наглее других, потому как держат шишку на площадке. Я встал в угол и смотрел. Девчонки были взрослее и моднее, чем у нас в городе, не ругались матом и не хихикали, собравшись в стайку, и выделываясь друг перед другом. Многие девчата вели себя скромно, многие развязно, но по-взрослому, подражая дамам из зарубежных фильмов.

Жигарь появился неожиданно, сразу встал в центре зала и огляделся. Он заметил меня и больше в мою сторону не смотрел, повернувшись ко мне спиной. Его высокая фигура вызывающе торчала посреди танцующей толпы.

Мне было видно, как за его спиной  появились четыре парня спортивной наружности и даже слышно в паузы между грохотом барабана, что они произнесли его имя и все поглядели на него. Парни встали в линию, плечом к плечу, и двинулись к центру, пробираясь через танцующих. Надо было бы предупредить товарища, что опасность сзади его, но как? Я тихонько вышел из угла и двинулся за парнями, стараясь на них не глядеть, но при этом не упускать из вида.  Крикну ему в последний момент, решил я, парни окажутся между нами, по двое на каждого, что будет, то и будет, но с минуту я продержусь, а там поди и студкомовцы подоспеют, есть же у них студком или дружинники какие-нибудь.  Не тавдинский горсад, в конце концов.

Недооценил я зрение Жигаря, все он видел и был готов, но в его планы не входило драться в центре зала, он то задумал оттеснить одного, самого опасного для него, в мой угол, чтобы там вдвоем его уделать, а остальных не подпускать к углу и так достоять  вдвоем до прекращения драки. О полной и безоговорочной победе он не помышлял, не тот случай и не тот противник. Выстоять в углу на виду у всего института - больше ничего не требовалось.

Пятый парень, как мне рассказал потом Жигарь, тоже был в зале и приближался к центру с противоположной стороны, он должен был начать драку и отвлечь на себя его внимание. Пришлось Жигарю сменить тактику. Он повернулся к парням лицом, сделал пару шагов к одному из них и крикнул мне: бери вот этого! А сам махнул в его сторону ногой и левой рукой.

 Парень моментально встал в боксерскую стойку и поднял руки к голове. Я со всей силы звезданул его в голову слева, парень растерялся и полностью закрыл руками голову, и Жигарь смог прицельно пнуть его между ног, а когда парень ойкнул и потянулся руками к животу, пробил ему прямым правым в лицо, и парень повалился на пол.

Дальше началась суета сует. Жигаря окружили, и машущая руками и ногами кампания покатилась в дальний от меня угол. К лежащему парню тут же подошли студенты и студентки, наклонились над ним и начали голосить. Я  отступал обратно в свой угол и боялся, что кто-то накинется на меня. Но никто не накинулся,  наверное, никто и не догадался о моей роли во всем этом процессе, танцы же все-таки были, а не показательный бой, где зрители внимательно наблюдают и оценивают действия соперников.

Дойдя до угла, я вдоль стены пробрался к выходу и поглядел туда, куда укатили Жигаря, там уже ничего не происходило. Или Жигаря уделали,  или кто-то остановил "махаловку".

 Когда Жигарь докатился до стены, четверка расположилась напротив него, но никто не решался на него напрыгнуть. "Ну что, парни, на сегодня хватит?", -  спросил их Жигарь. И один из парней ответил: " Хватит". Без главного бойца они потеряли пыл и задор, к тому же двое из них были пришлые, а эти всегда быстро теряют интерес к чужим разборкам, если разборка затягивается и разобраться сразу не получилось.

Жигарь подошел ко мне, не оглядываясь и не боясь. Он вывел меня из зала и проводил до остановки. На этот раз нам не надо было бежать.

- Ловко ты ногой его пнул, - сказал я Жигарю, утрясая в голове впечатления.

- Это обманное движение, - ответил он хриплым, надорванным в драке голосом,  - надо было подсечку сделать, но так надежнее. Спасибо, вовремя ты его окочурил, он не ожидал. Кандидат в мастера по боксу, его так просто не завалишь.

Через месяц Жигарь  дважды помог мне, и уже я говорил ему спасибо. Первый раз все вышло случайно, и это не было силовым противоборством. Он зашел в университет, где я учился, и ждал меня в холле четвертого этажа, разглядывая студенческую элиту Свердловска. По коридору фланировали девушки-филологини и девушки-философини, которые доставали из сумочек  длинными пальчиками длинные пачки сигарет и шли курить в торец коридорного проспекта, откуда постоянно тянуло ароматом дорогого табака. До этого дня Жигарь не видел ни одной курящей девушки. У нас в поселке некоторые женщины курили, но, во-первых, курили они "беломор", а во-вторых, старались это делать скрытно, в углу кухни, чтобы их не было видно с улицы. На виду у всех цигарками пыхтели только самые несчастные, брошенные и спившиеся женщины.

Расфуфыренные девицы с томными глазами, проплывающие мимо него и говорящие  о реминисценции подсознательного в фильмах Тарковского, впечатлили его до глубины души, так как он знал общий смысл слова реминисценция, но даже предположить не мог, что это слово могут знать девицы, тем более, курящие.

- Где их найти? - спросил он меня прежде, чем поздоровался.

- Кого?

- Вон тех, что из вашей курилки выходят.

Я посмотрел на девушек, две учились на нашем факультете, а две мне не знакомы, но все они были со старших курсов.

- Две старухи из нашей общаги, а тех не знаю, - ответил я.

- Почему они старухи? - Жигарь смотрел то на меня, то на девушек.

- Их так старшекурсники  зовут.

- А прошмондовками они их не называют?

- Прошмондовками, нет, - я засмеялся, вспомнив поселковую лексику. Шалашовками и прошмондовками у нас мужики в беседах между собой называли баб, курящих у магазина и ждущих, когда им кто-нибудь  купит вина.

-Эх, такую бы старушку да на вертушку, - довольно громко сказал Жигарь, когда девушки проходили мимо нас, стуча каблуками по паркету. Как ни странно, но девушки не обиделись и не фыркнули презрительно, как я ожидал. Их реакция была совершенно обратной: четверо девушек окинули взглядом высокого Жигаря, одновременно улыбнулись и захихикали точно также, как хихикают и смеются поселковые девчата, когда их количество в клубе больше единицы. 

Девушки пересекли холл, но дальше по коридору этажа не пошли, а встали у стены и продолжили о чем-то живенько беседовать. В это время к ним подрулили хорошо мне знакомый паренек по имени Владик, он был маленький и худенький, но страшно начитанный и умный. Меня к нему в комнату подселили на первом курсе, но он тут же начал бегать в студком и просить, чтобы меня переселили, объясняя свою просьбу невозможностью проживания с неграмотным человеком. "Да с него шкура еще не отпала, он же неардальталец, он загрызет меня ночью или в окно выбросит, он  угрожал это сделать, он опасен для общества!"- убеждал Владик своих товарищей, заседающих в студкоме.

А взаимная наша неприязнь началась с такой мелочи: он читал книгу лежа на кровати и на каждой странице раз по десять произносил с восхищением слово "Изумительно!". Мне это мешало заниматься, на первом курсе я учился прилежно. Я грубовато попросил его замолчать или читать где-нибудь в другом месте. Если бы я спросил, кого он читает и  чем восхищается, Владик бы отложил книгу и до поздней ночи рассказывал мне о ее содержании, о писателе, о литературе и искусстве. Я знал, что он пустится в бесконечные рассуждения, потому что однажды уже спросил, что за книгу он читает, и после этого не смог подготовить свое учебное задание.

- Это же Шоу, деревня, - Владик отложил книгу.

- Бернард?- спросил я его.

- Ирвинг.

- Бернард Ирвинг Шоу? - переспросил я, откуда мне было тогда знать, что есть еще один писатель с фамилией Шоу, но с именем Ирвинг, и этот Ирвинг - как раз входил тогда в моду среди продвинутой интеллектуальной элиты человечества.

-Увы, господин Ирвинг Шоу, - обратился Владик к писателю, глядя на обложку книги, -вы написали изумительный роман, но рядом со мной торчит пень и не дает мне его читать. Пни правят миром, господин Ирвинг, и они уничтожат все прекрасное на земле без малейшего сожаления!

 Владик встал с кровати, оставив книгу на одеяле, и вышел из комнаты, а когда вернулся, я уже приготовил ему наш ответ Чемберлену: напротив названия книги "Вечер в Византии" я крупно и жирно на обложке  дописал - " с  х...м в ж...е!."

После такого"соавторства" с его любимым писателем наше совместное проживание с благодарным читателем стало невозможно. Испорченную книгу он на заседании студкома не показывал. Я тоже  никому о ней  не говорил до сегодняшнего дня.

И вот, стоим мы с Жигарем, а умный Владик точит лясы с девушками, которые приглянулись моему другу.

- Знаешь, - говорю я Жигарю, наблюдающему за Владиком, - этот пенек выгнал меня из комнаты, где я жил.

- За что?

- За то, что я сматерился при нем, - переврал я немного сценарий конфликта.

- Борзота, - вынес свое суждение Жигарь, - это от недостатка воспитания, сейчас восполним.

- Эй, ты, чмо болотное, ну ка иди сюда! - крикнул он в сторону Владика.

Девушки, услышав его голос, посмотрели в нашу сторону. Владик тоже повернулся.

- Иди сюда, чмо, я тебе, тебе говорю! - Жигарь смотрел только на Владика, и тот, наконец, понял, что это к нему обращаются.

- Вы меня просите подойти?

- Вас.

- Извольте, - сказал  Владик и  подошел. А зря, не надо было. Наверное, струсил, многие умные люди патологически трусливы.

Жигарь сгреб одной рукой пиджак у горла Владика и приподнял его.

- Скажи куй! - приказал он испуганному пареньку.

Я огляделся и увидел, что на нас смотрят не только девушки. По лестнице на четвертый этаж поднималась большая группа студентов, из кабинета недалеко от холла вышла наш преподаватель Маргарита, которую старшекурсники называли королевой Марго за красоту и стать, дверь деканата открылась и по коридору пошла замдекана Елена Ивановна, или "мама", так ее звали многие студенты за доброту и попытки оттянуть исключение из университета  провинившихся, - все смотрели на нас и на Владика,  висевшего на руке Жигаря.

- Скажи куй, чмо, или оборву яйца и брошу львам! - он сгреб второй рукой штаны Владика и все, что в них болталось.

Студенты на лестнице засмеялись, и один крикнул снизу: "Кидай их сюда, лвы - это мы!".

Жигаря этот призыв подбодрил, и он сжал руку под пиджаком Владика. "Ку-у-у-й!" - заорал Владик, - к-у-у-й!".

Мне было очень стыдно, казалось, это я кричу матерное слово на весь университет.

Никогда не проси больше  Жигаря помочь, никогда не своди счеты с помощью других людей,  говорил я себе, когда брел по лестнице к выходу из университета. Жигарь шел за мной и ничего вслух тоже  не говорил. О чем думал он, я не знаю, мы одновременно почувствовали, что случай с Владиком не надо обсуждать, так как ничего хорошего в нашем поступке не было.

Удивительно, но никто из преподавателей  не сделал мне замечание по поводу случившегося. Свердловск, ныне Екатеринбург, город пролетарский и громким матом его жителей не удивишь, даже если мат прозвучал в привилегированном учебном заведении в присутствии женщин  с учеными званиями. Впрочем, все философы обожают материться, а женщины-философы делают это не хуже мужчин.

В тот же вечер в общаге девушки спросили меня, что за ковбой приходил ко мне в университет. У нас студентки и студенты жили почти что вместе, юноши по нечетной стороне коридора в пятиместных "нумерах", девушки по четной в трехместных. На кухне в центре коридора все встречались по-коммунальному, в тапочках и домашних одеждах.

Они и посоветовали мне пригласить Жигаря к ним в гости и сразу же назвали дату, когда его будут ждать. Это, конечно же, была суббота, когда одна из трех уезжала домой в пригород Свердловска, и ее койка была свободной.

Жигарь приехал в шляпе, и она ему очень шла: боковые края подняты вверх, передний край опущен до носа, а задний до воротника куртки - вылитый ковбой, девчата не ошиблись с кличкой, они уже посмотрели много американских фильмов.

Кто из двух девушек ему нравилась больше, он так и не сказал мне. По-моему, он скакал на обеих. Я предположил это, потому что однажды он спросил у меня утром, когда вернулся в мою комнату, бывает ли грыжа мужского члена, что-то его начала  беспокоить боль в том месте, откуда растет этот самй член. А потом задал еще вопрос, как я думаю, одиннадцать  раз за ночь это не опасно для здоровья?

Комната девушек была точно напротив моей, и когда я вернулся в обед с учебы, они еще только что проснулись, и их было двое, и когда они шли по коридору умываться, обеих покачивало как пьяных.

После нескольких визитов Жигаря в нашу общагу, у меня постепенно начали вырисовываться напряги с однокурсниками этих девушек. Парни уже дважды заходили ко мне  и спрашивали, кто он такой и когда придет снова. В нашей общаге драки были большой редкостью, если и были, то отнюдь не из-за дедовщины или чего-то подобного этому явлению. Повздорят два студента, выяснят, кто имеет право ухаживать за девушкой, а кто должен уйти в сторону, и все - никаких "гонок" и "махаловок".

Я Жигарю сказал, что лучше бы он отдохнул и пару месяцев в гости к  студенткам не приходил. Но Жигарь, это Жигарь, он не мог проститься с дамами без прощального аккорда. И они встретились, трое парней и он, как раз между моих дверей и дверей комнаты девушек. Неловкое молчание длилось недолго, как выходец из интеллигентной семьи, Жигарь правильно выбрал стилистику общения:

- Не соблаговолите ли вы пройти в туалет? - спросил он у них, уверенно и легко выговорив столь трудно произносимую фразу. Это ребят и расслабило. Обманные движения Жигарь умел делать даже языком.

- С превеликим удовольствием, сударь, - ответил самый высокий из них, знаменитый университетский борец, прочитавший в детстве не менее трех раз  "Трех мушкетеров".

- Прошу! - Жигарь учтиво показал рукой в сторону

туалета в конце коридора.

- После вас, милейший, - ответил борец. Вся троица заулыбалась.

Разговор начинался мирно, я был совершенно спокоен. Борец тут, думал я, всего навсего для придания беседы более весомого статуса, двое других - друзья Владика, один играет на гитаре в университетском ансамбле, другой в нем поет, оба - лучшие на факультете игроки в преферанс и покер. Ну что может произойти между ними и Жигарем? Да ничего, кроме беседы с употреблением,  в худшем случае,  всего лишь полудетских угроз "не ходи сюда, о то хуже будет".

Жигарь шевствовал по коридору в сторону туалета первым, сразу за ним шел борец, а за борцом семенили ножками  гитарист с вокалистом. Замыкал колонну я. На всякий случай, так положено.

В туалет мне зайти не удалось. Жигарь зашел туда, но ненадолго: как только борец оказался в створе дверных косяков, и свет туалетной лампы, которая светила гораздо ярче коридорной, упал ему на глаза, Жигарь развернулся и провел мощную серию ударов по его лицу и корпусу. Борец повалился на своих товарищей, те на меня, а я их всех начал толкать в спину обратно к Жигарю. В смешанных рядах переговорщиков началась паника. Поскольку борец опять появился в створе, Жигарь вдарил ему ногой и уже начал молотить на убой. Я ему кричу: стой! Эти кричат: убивают! - шум, гам, полный коридор народа.

Если бы не суббота, меня бы точно исключили из университета после этой драки. Но - опять обошлось, студкомовского начальства в общаге не было, а борца быстро отмыли и привели в чувство мы с Жигарем. Музыканты  принесли нам  чистые полотенца, ребята  были учтивы, но руки у них тряслись.

Жизнь моя в новом городе обустроилась и наладилась, меня, как говорится, больше никто не обижал. А вот у Жигаря проблемы появлялись регулярно, каждый раз, когда он напивался. Зимой, в январе, он ехал позно ночью на трамвае, в вагоне никого не было, и он пропустил свою остановку. На конечной стояла толпа молодежи, кондуктор  решил открыть только одну дверь вагона, ту, около которой  покачивался проснувшийся Жигарь. С пьяну он плохо соображал. Толпа устремилась к открытой двери вагона, а Жигарь начал пинать их по рожам и кричать: "Занято!".

Ребята отскочили, затем попросили кондуктора открыть вторую дверь, и пошли на штурм с двух сторон вагона. Жигаря они измочалили и изувечили, а потом на окраине города выбросили  из вагона в снег. Кондутор по их просьбе  открыл на минутку дверь, закрыл и поехал дальше.

Славный мой товарищ долго пролежал на морозе со сломанными ребрами и сильно простудился. И быстро начал сдавать. Зрение резко упало, кости болели, давление подскакивало. Он бросил спорт и отогревал душу водкой. Если не ошибаюсь, сейчас он работает мастером в каком-то железнодорожном депо, и навряд-ли кто из его коллег знает, каким находчивым и смелым бойцом был Жигарь в студенческие годы.

У каждого из "манежников" я чему-то научился, и то, что смог перенять, мне пригодилось и меня хотя бы раз выручило, а некоторые их приемы поведения в уличной стычке выручали неоднократно.

Годам к тридцати я стал понимать, что мое восхищение вызывали не сами приемы,  а способность ребят защитить свою самостоятельность. Каждый из них выстроил в в своей душе мини-государство, которое оборонял доступными ему средствами и не впускал в него раззорителей  внутреннего мироустройства  и мировоззрения. А когда смог отбиться от чужаков-кочевников, от пришлых грабителей и отрядов наемников, удостоился уважения и чести от государств-соседей.

Не наш дом - крепость, а наша душа - наша крепость, и она - единственная ценность, ради которой надо принимать сражение с врагом, во сто крат сильнее и многочисленнее нас.

"Манежники" бились преимущественно кулаками. Этот вид оружия им был доступнее и понятнее, а главное - в их уголке планеты он пользовался наибольшей популярностью.

Почему маленькие народы так неистово борются за свою самостоятельность? За признание независимости и прочей атрибутики настоящего большого государства, которые есть у большого народа? Вспомните, как вам в детстве хотелось быть взрослым, но ничего, кроме кулаков, у вас не было. И вы поймете усилия "маленьких" встать в один ряд с  "большими". А кто их пустит в этот ряд, если у мужчин  маленького народа вся рожа  в соплях и  зареванна, и каждый может их пнуть под штанишки, чтобы высыпались шишки?

 Просто выжить - это для человека сейчас не проблема. Обрести уважение окружающих, иметь заслуги, которыми можно гордиться - вот проблема. С ясельного возраста мужчина затачивает свое поведение под завоевание  одной единственной награды - иметь право на гордость. Его не интересуют в ясельном возрасте деньги и женщины, ему нужно только признание, что он самый лучший, он имеет право жить среди своих сверстников так, как он хочет, а не так, как они, и тем более не так, как говорят взрослые, потому что именно в борьбе со взрослыми ему придется наиболее жестко и даже жестоко доказывать свою самостоятельность и добиваться окончательного признания сначала равенства, а затем  превосходства над ними.

Охота на самого крупного зверя и набег на соседнее племя - вот те коллективные действия, в которых обретались в человеческом детстве знаки отличия мужчины: клык медведя или скальп соседнего вождя. Вот доминанты психологического и смыслового  поведения подростков каждого нового поколения, повторяющего путь, пройденный нашими далекими предками. Драка, как рудимент такого поведения, в мальчишеской среде закономерна, необходима и полезна. Все современные виды спорта, включая шахматы, играют роль консервантов и красителей, придающих жизни вкус первоначальной человеческой природы, они ее заменители и наполнители.

Детский спорт теперь нам нужен в прямом смысле как витамин роста поколения, без которого наши дети начнут расти в обратном направлении, погрузятся в прошлую эпоху и займутся исключительно мордобоем. Тому ребенку, что имеет абсолютный музыкальный слух или способность к сверхскоростному логическому осмыслению вариантов развития шахматной партии, придется использовать свои способности в совсем другой игре: на квадратиках уличной доски по партитуре круглых нот человеческих рожиц.