Паника в городе продолжается; не могу сказать, каких размеров она уже достигла – (я ведь даже не знаю настоящей ее причины, и могу только догадываться!) – но думаю, немалых, потому что вчера вечером, когда я зашел в плоскость магазина «Мир искусства» – в нем не было ни покупателей, ни даже продавцов, я никого не почувствовал. Все куда-то исчезли, в спешке побросав товары. Почему? Они что-то увидели? Скорее всего, нет. Просто эта паника косит людей, как эпидемия.

 Ладно, мне их нисколько не жаль. Я заслонил собою четверть того прилавка, где в прошлый раз купил холст, походил туда-сюда и, в конце концов, обнаружил, что на прилавке ничего не стоит, а стена пустует и подавно. Тогда я зашел за коричневый прямоугольник, поддаваясь скользнувшему в голове соображению присел и – о удача! – то, что я искал, предстало передо мной – со стороны моя голова вписалась в розоватый картонный квадрат. Я видел только один набор темперы, но сообразил, что за ним стоят еще несколько. 

 Я взял два набора – второй на всякий случай – и отправился восвояси.  

 И вот снова плоскость улицы замельтешила паникерами. Да-да, именно эпидемия – и никак иначе. Если бы им хоть что-то удалось осмыслить, они всячески пытались бы меня саботировать, и уж точно уничтожили все принадлежности для живописи, а не оставляли их без присмотра. Нет, они не знают о моих планах. Откуда им знать? Все гораздо тоньше: они просто чувствуют опасность, а вот чем она вызвана – для них темный лес. Ну или дело вообще не в картине. У меня, впрочем, сомнений в этом все меньше и меньше…

 Я зашел в другие магазины и убедился, что такое безлюдье не везде. В продуктовом была толпища еще та: все сновали туда-сюда – нисколько я не ошибся, когда назвал их тараканами, и еще уточню – спины и усики их окрасились в белую морилку. Я остановился у одного из прилавков и как раз заслонил собою окно, в котором виднелась квадратная часть улицы. Знаете, что я увидел? Какой-то мужчина остановился посреди тротуара, чтобы закурить, и трое прохожих, намеревавшихся его обогнать, (ни один из них не был «паникующим»), вместо того, чтобы спокойно пройти по нему, врезались лбами в заднюю часть шеи и попадали вниз и на некоторое время превратились в одного горизонтально лежащего человека. «Что такое случилось?!», «да дайте же пройти», - услышал я приглушенные голоса.

 -А что я сделал?

 Теперь прохожие походили на трехстворчатый веер, потому что неодновременно стали подниматься на ноги.

 -Я говорю, дайте пройти, - повторил один из них.

 -Да я и не препятствую.

 Но только они снова попытались миновать профиль, пускавший вверх бумажные клубы дыма, - как будто уперлись в стену, ничего не выходило.

 -Не понимаю!

 -Боже мой, это что-то из ряда вон выходящее! Слушайте, а давайте-ка вы пойдете вперед, а?

 -Не буду же я курить на ходу. Так не полагается, - возразил мужчина.

 -Ну тогда раз вы такой упертый, (во всех смыслах этого слова между прочим!), нам придется перелезать через вас.

 Тут я понял: с мужчиной, курившим сигарету, произошло то же самое, что и с Кожениным в той истории, которую рассказал мне не так давно Староверцев, - (хотя профессор математики и уверял, что мы никогда с ним не общались, я все же до сих пор придерживаюсь обратной точки зрения), - он разучился загораживать собою людей. Хорошо еще, что прохожие, ставшие жертвой его странной болезни догадались попросить мужчину присесть, а потом уже принялись через него перелезать, - (со стороны это походило на чехарду), - если бы вздумали забраться на него в стоячем положении, как студенты из рассказа профессора, полетели бы на другую сторону кубарем и переломали себе все кости.

 Теперь я знал, что раз произошел рецидив, это необычное явление, скорее всего, получит широкое распространение. Коженин был раним, в отличие от остальных, кроме того, он был умнее, - вот почему его тело пришло в упадок много раньше. Но теперь, когда деградация наступила в человеке из серой массы большинства, - (и даже избавление от Великовского этому не помешало, ибо случилось оно слишком поздно), - разумеется, кризис начнет размножаться как в зеркалах.

 Я пришел домой и, как будто сделавшись рисунком на холсте, долго созерцал, выбрав единственную его точку. Со дня смерти Великовского я лишь несколько продвинулся в работе, все больше размышлял, и не только потому, что техническая сторона испытывала недостаток. Все дело в том, что моя задача была проста и невероятно сложна одновременно. Блажен тот, кто открыл перспективу, но где, черт возьми, теперь откопать мне этот утраченный императив?! И еще одна вещь занимала меня, не такая уж маловажная в сравнении с перспективой, (хотя так и может показаться на первый взгляд): как изменить композицию портрета? А говоря конкретнее: то лицо, которое было уже написано, - как относительно него должно было располагаться все остальное, что мне еще предстояло изобразить? Здесь я более всего склонялся к тому варианту, который один раз увидел еще в детстве, теперь же он по какой-то причине – (видно, ею служила интуиция) – то и дело всплывал в моей памяти; это правда была не картина, а обложка книги Джона Фаулза «Кротовые норы», на которой автор был изображен в профиль, а на голове его возвышался огромный город с высотными домами, хитросплетениями вязов и детскими каруселями, дорогами и ветровыми стеклами автомобилей, на которых никогда не таяло солнце.

Думаю, я находился в положении молодого Эйнштейна, когда он еще не открыл ни одного своего закона, и юношу посещали лишь интуитивные проблески, вгонявшие в такую депрессию, что хотелось оторвать себе голову и, перегнувшись пополам, зажать ее между животом и чреслами. И все же не прошло и часа, как я принялся за работу.

2005-й сентябрь, 12-й день

 Вечером опять собрались всей компанией, как тогда, в июле, у Мишки на даче. То был день моего знакомства с Таней, а сегодня – она переезжает ко мне.

 Стоило только обронить слово о переезде, сразу сбежались все мои друзья, - видно все же чувствуют, что я обрел именно то, что так долго искал. Меня это прельщает…

 Мы сели за стол; потом собирались идти гулять: последние дни уходящего лета, нехолодно, и почему бы ни прокатиться на катере?

 Я сразу обратил внимание, что Калядин пребывал в приподнятом настроении, и немудрено: в недавно открывшейся городской выставке картин попало ни одно, а даже целых два его полотна. Третьим или четвертым тостом я предложил выпить за его творческие успехи.

 -Всем большое спасибо! – проговорил он, еще более окрыленный, когда мы осушили бокалы, - а скажи… - он обращался к Тане, - твоя квартира теперь пустует?

 Она ответила, что нет, она сдала ее, но скучает теперь лишь по своему балкону, с которого любила раньше посмотреть футбол.

 -Футбол? – Калядин вскинул брови, а потом развернул голову в мою сторону, как будто искал у меня помощи, - в каком смысле?

 -В прямом, - я улыбнулся, подморгнул Тане, и объяснил ему, о чем шла речь. Потом все смеялись – уж больно оригинальной показалась эта история, - все, кроме Дарьи. Она вообще по какой-то причине была в этот вечер не в меру серьезной; наверное, не сильно-то хотела идти к нам, - скорее всего, Вадим ее просто уговорил. Я сразу понял, что у них какие-то напряги во взаимоотношениях, ибо она не хмурилась, как это бывает обычно с людьми, которые не очень хорошо себя чувствуют, а довольно часто и намеренно встречалась с ним глазами, и тогда в ее взгляде скользил укор, то легкий, то наигранный, то капризный, - его оттенок постоянно менялся, как и поза девушки, и лишь одно оставалось неизменным: Дарья то и дело нервно постукивала указательным пальцем по книге, которую принесла с собой. По мягкому переплету и цветастой матовой обложке я мог заключить, что это, по всей видимости, какой-то бульварный детектив. Название гласило: «Возвращение». Поначалу Вадим старался не отвечать на игру, которую она вела с ним, и даже не перехватывать эти взгляды, но так или иначе он испытывал легкий дискомфорт, который грозил постепенно перерасти в раздражение, если только Дарья не уймется. А она знала, что делала, и при следующем тосте даже не притронулась к бокалу.

 Вот тогда Вадим не выдержал и устало обернулся.

 -Ну что?

 Он не говорил шепотом, но я едва сумел расслышать его голос, потому что Калядин в этот момент принялся рассказывать какую-то историю.

 -Ничего, - Дарья укоризненно выпрямила спину.

 -Что значит, «ничего»? Я же вижу, ты чего-то хочешь от меня.

 -Мне надоело это. Что было сегодня утром, помнишь? Ты даже не извинился!

 -За что я должен извиняться? - тут уж ему пришлось понизить голос.

 -Ну все, с меня хватит, - она встала, - я ухожу домой, - развернулась и пошла в коридор.

 -Что с ней такое? – удивленно осведомился Калядин.

 -Отстань, - бросил ему Вадим и направился следом за своей девушкой. Он нагнал ее в прихожей; мы услышали напряженные голоса, но Вадим, по всей видимости, уговорил ее остаться ненадолго, и они направились на кухню выяснять отношения.

 -Они на ножах? – все не унимался Павел, теперь ища объяснения у нас.

 Я пожал плечами.

 -Кто его знает! Так о чем ты там говорил?..

 Вскоре Вадим заглянул в комнату и попросил меня открыть дверь. Я направился вместе с ним в прихожую.

 -Вы уходите?

 -Не на совсем. Просто выйдем на воздух поговорить. Будем на скамейке возле дома.

 Я посмотрел на Дарью. В ее глазах играл все тот же огонек, что и раньше, и теперь я уже почувствовал настоящую неприязнь к ней.

 Я вернулся к остальным; мы просидели за столом еще минут двадцать и выпили бутылку вина.

 -Чего-то они не спешат возвращаться, - сетовал Калядин, засовывая три зубца своей вилки меж ребер кефали.

 -Теперь они нескоро вернутся, не волнуйся, - ответил Мишка, - да ладно, пускай говорят.

 -А что если когда они все же придут, тебе не спросить Дарью, что случилось, или утешить ее, - предложил я Тане.

 -Мне?

 -Вы ведь женщины, а женщины обычно дружат.

 -Я не хочу – пусть сами выясняют свои отношения. При чем здесь я?

 -Дарья тебе не нравится? – внезапно спросил я.

 Она ничего не ответила, но я понял, что моя догадка, скорее всего, верна. Внезапно Калядин спросил у Тани, знает ли она, что муж Дарьи погиб в автокатастрофе.

 -Да, я слышала. Просто ужас!

 Внезапно у Калядина зазвонил мобильный телефон, который он оставил в куртке.

 -Ага! Это, должно быть, мой друг! – сказал он, торопливо вставая из-за стола, - я попросил его толкнуть мои картины одной богатой дамочке. Ну или пусть хотя бы попытается, скажет: вот уже человека на выставку поставили, скоро прославится, так почему бы вам кое-что у него ни купить, пока еще дешево? Надеюсь, он был убедителен… Алло! – заорал Калядин; его уже не было видно, а голос доносился из коридора.  

 Я предложил перейти в другую комнату, надоело здесь сидеть, а когда Вадим и Дарья вернутся с улицы, - отправимся к реке.

 -А заодно не будем ему мешать, - я подмигнул Мишке.

 -Давай.

 Когда я обогнул стол, неизвестно по какой причине моя рука сама собой потянулась и взяла книгу, которая так и осталась лежать на столе, забытая своей хозяйкой. С детства я не мог терпеть бульварные романы – один из тех немногих вкусов, который роднил меня с матерью, она ведь была настоящим литератором. Каким же образом книга оказалась в моих руках? «Возвращение». Чье? Когда очутились в моей комнате, я положил книгу на журнальный столик возле кровати.

 -У нас, кажется, повелось рассказывать истории о детстве. Что если продолжить традицию? – предложила Таня.

 -Ты хочешь рассказать что-то о себе? – осведомился Мишка.

 -Не угадал, - отвечала она; голос ее при этом звучал очень спокойно и резонно, а на лицо опустился оранжевый свет солнца, - пусть Паша, как раньше.

 -Из детства? Может о прятках в сене? – спросил я Мишку.

 -О чем? – не поняла Таня.

 -А это идея, - кивнул Мишка и повторил, - о прятках в сене. Давай…

 «Мы так называем эту историю: «Прятки в сене», - начал я, - но на самом-то деле «пряток» там не так уж и много, только в самом начале. Нам было тогда по двенадцать лет, мы начитались Марка Твена и, целиком находясь под его влиянием, решили, что дружбу нашу стоит узаконить не иначе, как посредством кровавой печати. Поводом этому послужило вот что. Была середина лета. Антон уехал вместе с матерью на юг, (к тому времени его родители уже развелись; он бывал на даче все реже и реже, а его отец – мой дядя – пил все чаще и чаще), и нам приходилось развлекаться без него. Конечно, его изобретательности нам не хватало, но «Приключения Тома Сойера», что называется, спасли ситуацию, ибо они волнуют сердце ребенка точно так же, как величественные пейзажи Шотландии – сердце поэта. Неудивительно, что дня через два после того, как мы пропустили через себя последнюю страницу этой книги, одному из нас – это был я – пришла в голову идея устроить нечто вроде состязания, борьбы, и происходить она должна была в поле, которое находилось неподалеку; да к тому же там росла высокая трава – как этим не воспользоваться и не затеять игру в прятки! Условия придуманной мною игры были таковы: участники делятся на две команды, заходят в поле с разных сторон и стараются напасть на соперника тогда, когда тот меньше всего ожидает, после чего происходит рукопашная схватка, выявляющая победителя. (Возможно, что мне могла бы прийти в голову совсем другая идея – попытаться вырыть клад на этом поле, - но фантазия моя зашла гораздо дальше).

 В тот день нас было четверо и те, против кого мы играли, - братья Аловы, Макс и Рома, - являлись если и не нашими «злейшими врагами», то, во всяком случае, мы их недолюбливали. Причина? Да очень простая, мальчишеская: не в том, что они когда-то наделали нам пакостей, корчили рожи или дразнили, а просто потому, что если мы и не видели их вместе, то обязательно когда уходил Макс, оставался Рома, и наоборот – когда уходил Рома, оставался Макс, - словом, не сошлись характерами. Излишне говорить, что мы с Мишкой оказались в одной команде, хотя и не договаривались заранее, а тянули жребий.

 Вперед продвигались по-пластунски, или же перекатываясь со спины на колени и обратно; трава при этом сильно приминалась к земле не рваными узкими коридорами, а вполне себе цельными квадратными участками, - моя спина была уже достаточно широка, - и мне нравилось думать, что я не играю в детскую игру, а занимаюсь очень полезным и благим делом – превращаю траву в сено. Насколько же сложнее и хитроумнее выглядит травяная паутина, если лечь на живот и бросить на нее продольный взгляд! Сколько маленьких коридорчиков, оконец, ромбиков, неправильных четырех-, пяти- и шестиугольников, которые то борются друг с другом, то накладываются друг на друга, то, имея общую сторону, образуют вогнутые геометрические фигуры или пространственные углы; (разумеется, всех этих названий я тогда не знал, и только гораздо позже сумел подобрать травяным формочкам самые точные определения, ну а первоначально они, оттого, еще больше захватывали мое воображение, как и любая безотчетная вещь). И стоило только подняться легкому вечернему ветерку, тут же все формочки калейдоскопически менялись: на том месте, где был параллелограмм, стоял теперь нарушенный ромб, место нарушенного ромба занял вогнутый шестиугольник, а его место, в свою очередь, уже параллелограмм, - и это самое простое перемещение; но даже здесь не обходилось без существенного искажения, ибо новый параллелограмм не был похож на старый, нарушенный ромб явился вариацией обыкновенного, а вогнутый шестиугольник – выпуклого пятиугольника. Конечно, все эти фигуры я обозначаю условно: можно было бы рассматривать, например, не одну простейшую ячейку, образованную схождением тонких травяных стволиков, а выделять глазом гораздо большие по размерам площади, расчерченные несколькими коридорчиками. Да и не только геометрии касались эти бесконечные изменения: к примеру, внутрь параллелограмма, занявшего новую позицию, могла проникнуть тонкая волна солнечного света и окрасить в розовый цвет одну его сторону, или в бордовый – две стороны, а третью наполовину; или же часто в образовавшемся просвете попадался лепесток «куриной слепоты», пух одуванчика или темно-зеленый глаз кузнечика, то неподвижный, то начинавший вдруг подрагивать в такт движению стрекочущих ног.

 Если такие сложности творились в плоскости и всего-то от одного легкого дуновения ветерка, что тогда говорить о пространстве! А когда ветер дул сильнее или же мы с Мишкой приминали телами очередные волны травы, начинался такой геометрический хаос, что его описание составило бы большие объемы, чем полное собрание сочинений Дюма.  

-Ты чего?.. – окликнул меня Мишка и стал тормошить за руку так, будто я уснул, - ну-ка сохраняй бдительность!.. Они же могут напасть на нас в любую минуту. Запомни: или мы их, или они нас, - третьего не дано!..

 Лицо его раскраснелось от то и дело приходившего смеха и напряжения; я решил больше не засматриваться на траву, ибо чувствовал, что Мишка берет главенство – меня тайно задевало.

 Аловы набросились на нас первыми, когда мы продвинулись еще на пару десятков метров, а вдалеке высунулся из травы огромный трехкронный дуб, который в предвестие леса имел такой внушительный вид, что казалось, будто вся остальная древесная растительность, отступившая на приличное расстояние вправо - это, на самом деле, его собственные корни, мутировавшие из земли другими деревьями. Аловы набросились на нас, и борьба была жаркой; Макс побеждал меня, я уже готовился к тому, чтобы оказаться на земле, но тут вдруг мое воображение сработало само собой, и я, (даже без особого страха, ибо просто не успел его почувствовать), представил себе, что борюсь с корнями дуба, и тут же мой соперник оказался подо мной. Мишка все еще копался, но скоро и ему улыбнулась удача.

 -Матч реванш! Теперь матч реванш! – заорали Аловы в один голос.

 Разумеется, мы согласились, но не только потому, что отказ выглядел бы трусостью: игра была действительно увлекательной.

 Но реванш они не взяли. Мы сыграли еще целых пять партий и в каждой победили.

 Домой возвращались уже вечером.

 -Теперь в честь нашей блистательной победы мы должны поклясться друг другу в вечной дружбе, - торжественно заявил я, изо всех сил стараясь при этом походить на своего брата или на Тома Сойера, но поскольку в тот момент я так окончательно и не решил для себя, на кого же я хочу походить больше, результат оказался не провальным, нет, - напротив, мои слова звучали гораздо убедительнее, чем могли бы быть. Мы взяли верх над неприятелем, и теперь просто необходимо было отметить такое событие нечто большим, чем просто взаимными поздравлениями. 

 -Давай! – Мишка принялся оживленно потирать руками, - что для этого нужно?

 -Лист бумаги и швейная игла, - заявил я без колебаний, - сможешь достать у себя дома?

 -Конечно! Пойдем скорее!

 -Напишем клятву кровью, как и следует, - прибавил я, когда мы уже свернули на родной проезд и подходили к Мишкиному дому.

 -Правильно!

 Мы уже отворили калитку, как вдруг произошло непредвиденное: со своего участка я услышал голоса матери и дяди, такие громкие, что их было слышно по всему проезду. Они ругались – последний год это происходило каждый раз, когда дядя напивался, а ему редко удавалось продержаться больше пяти дней.

 -…мне это надо?..

 -А мне что ли это надо?

 -Нет-нет, ты мне объясни…

 -Я не понял, почему мне должно быть это надо!..

 -Твои родственники так шумят, - сказал Мишка.

 Мне стало так тошно от его слов, что я побыстрее прошмыгнул за калитку, но на беду мать, (я уже мог видеть и ее, и дядю – они были возле дома), обернулась и заметила меня.

 -Паша, ну-ка быстро иди домой!

 -Но я хотел…

 -Я сказала – домой!

 -Хорошо, - я развернулся и, стараясь не смотреть на Мишку, направился обратно к калитке. 

 -Да-да, повоспитывай своего недоноска, - язвительно произнес дядя; он уже трезвел и полулежал на ступеньках крыльца.

 Мать ответила ему непотребной руганью.

 Они цапались еще целый час, и пока бабка потчевала меня макаронным ужином и все повторяла, чтобы «как поем, сразу шел заниматься делом», я слышал их приглушенные голоса, доносившиеся с улицы, но не мог разобрать слов, зато в моей голове все вертелась бесконечная карусель: Мне это надо? Нет, а что мне это надо? Нет, объясни… нет, я не понял, почему мне должно быть это надо… разве мне это надо? А почему ты решила, что мне это надо?  Мне что ли это надо объясни и мне разве это надо так  я не понял почему мне это надо когда ты говорила  что мне это надо разве мне было это надо тогда я не понял почему мне должно быть это надо потому что  мне  было это надо…  

 Поздно вечером, (думаю, время было около двенадцати), я проснулся, открыл глаза и тут же понял, что меня разбудили: дядя стоял над моей кроватью, в руке его был зажат фонарь. Я чуть было не вскрикнул от удивления.

 -Тише! – он предостерегающе поднял вверх палец, а затем приставил его к губам, - говори как я – шепотом.

 -Что случилось? – спросил я удивленно; никогда еще не будил он меня в такое время. Я понял, что он снова выпил – от него разило, и когда он наклонился, лицо его было малиновым и мокрым от пота, а мне казалось, будто это через поры вытекает напитавший его кожу алкоголь.

 -Хочешь пойти на катере покататься?

 -Конечно хочу! - я просиял, снова чуть не вскрикнул, но во время опомнился и сел на постели; ритм моего сердца участился от радости.

 -Тише! – коротко повторил он, - одевайся скорее!

 -Сейчас!

 Я схватил штаны и даже хотел как несколько лет назад запрыгнуть в обе штанины, но все же мгновенные воспоминания о неудачном трюке вовремя остановили меня. Я торопливо надел штаны обычным образом, а потом долго и с досадой искал свою майку и башмаки – (я как всегда все раскидал по разным углам), - и делал это в величайшей спешке и опасаясь, что дядя может внезапно передумать, ведь он был из тех, кого принято называть «человек настроения». Теперь, когда он ходил по моей комнате, я все старался прислушаться, не напевает ли он чего себе под нос, еле слышно и машинально, так, что даже ему самому было бы тяжело это заметить, ибо его мысли были где-то далеко, в сердце его бывшей жены, - и, наконец, услышал. Одни поют, потому что счастливы, другие – с горя, так вот своего дядю я не причислял ни к тем, ни к другим: он пел, когда находился в «срединном состоянии», и вряд ли в такие моменты стоило его опасаться.

 Когда мы вышли на крыльцо, он закурил, и продолжал выкуривать сигарету за сигаретой, пока мы не дошли до берега. Я все давился со смеху от восторга и предвкушения невероятного приключения. Прогулка на катере ночью! Слыхано ли это? И один раз дядя обернулся и спросил:

 -Ты чего?

 Я закрыл лицо руками и всхлипнул: если уж на меня накатывал глупый смех, я долго не мог унять его.

 -Да так, ничего, ничего… - и отмахнулся.

 -Давай, не зевай! Садись и отшвартуй. Кнехт-то разглядишь? Давай посвечу… - он вдруг заговорил совсем уж благодушным тоном, с каким еще любил называть меня не иначе, как «племяшом», и от такой непривычности мне становилось некомфортно.

 Обычно дядя отчаливал очень резко – и правда у него было настоящее моряцкое лихачество! – но на сей раз завел двигатель осторожно, как будто нам до сих пор стоило опасаться преследования моей матери. Вода неуверенно вздохнула, забурлила, но мотор то и дело высовывался наружу – будто хотел согреться от лунного света, - и лишь когда тот покрывал его чуть теплой капельной испариной реки, снова набрасывал на себя волны, (как будто умывался). Приземистое тело дяди закрывало бОльшую часть приборного щитка, и руля не было видно вовсе; его жилистая рука чуть надавливала и поглаживала реверс, но вывернул он его только когда мы были уже в десяти метрах от берега. Воздух ударил мне в лицо, а река от отражавшейся в ней городской разноцвети превратилась во фреску.

 На несколько мгновений дядя потерял равновесие и чуть было не свалился с сиденья вбок, но вовремя успел упереться руками в руль, отчего катер пару раз пьяно вильнул.

 -Вот черт! – он кивнул головой своему отражению на стекле. От скорости алкоголь забирал его во второй раз, несмотря на то, что он успел уже немного протрезветь, и я представил себе, как водка перетекает в его теле из менее чувствительных к ней мест в более.

 Я подсел к нему.

 -Чего ты? – он посмотрел на меня. Его глаза были налиты кровью.

 Я пожал плечами, ничего не ответил, но улыбнулся, и видно именно моя улыбка убедила дядю, что я и не подозреваю о его состоянии.

 -Лучше иди назад!.. – все же посоветовал он, отводя взгляд и стараясь перекричать шум мотора.

 -Но я…

 -Я сказал – иди назад!

 Мне ничего не оставалось, как повиноваться, но теперь, когда я обнаружил, что он все же не утратил своего тяжелого характера, мне стало по-настоящему хорошо, таким он был мне привычнее, чем когда говорил противным благодушным тоном. Я откинулся на задних сиденьях; огни реки принялись водить в моих глазах музыкальные карусели, и я уже с недоверием признавался себе, что люблю своего дядю… Но не только эти чувства приходили ко мне в ту ночь; уже тогда я размышлял о таинственных, не поддающихся ни одной науке взаимосвязях, которые существовали в жизни, и теперь, когда я наблюдал, как тонкие облака образуют вокруг луны рваную рану, а цвет их на самых краях принял оттенок йода, когда сразу после этого обращал взор к берегу и видел несколько домов с окнами точно такого же оттенка… когда, наконец, вспоминал, что раньше у моего деда была ручка со странными, будто бы заржавелыми чернилами, которые тоже пахли йодом, эта связь казалась мне настолько очевидной, что я, с гордостью ощущая себя единственным человеком, кому дано было увидеть больше, нежели всем остальным, начинал мыслить совершенно иными категориями…

 Мы выжимали под сто. Река из фрески превратилась в глянцевое покрывало. Дядя, вероятно, рассчитывал, что скоро протрезвеет, но чем дальше мы летели вперед, тем сочнее становились сырые, смрадные запахи реки, и он уже переставал себя контролировать, был совершенно пьян, его клонило ко сну и даже не хватало соображения отпустить ручку реверса.

 Наконец, он сделал над собой последнее усилие и обернулся.

 -Хочешь, научу водить тебя катер так, как умею только я? – его вопрос еле шевелил языком. Все верно, я услышал не просьбу, а резкое предложение. Но что он имел в виду: «так, как умею только я»?

 -Хочу!

 -Отлично, садись за руль.

 -Сейчас, - произнес я с готовностью, и даже теперь из меня не хотела уходить гордость за оказанное доверие.

 И тут вдруг я посмотрел вперед и вытаращил глаза – мы летели прямо на буй, выросший внезапно в самой середине реки!

 -Эй, дядя, смотри, осторожнее!

 Он вывернул руль, но было уже поздно. Катер ударило снизу; миллионы капель с сумасшедшей скоростью брызнули мне в лицо и за шиворот. Мы подлетели, и когда меня и дядю отбросило на борт, он все же успел закричать, не громко, а каким-то нерешительным, нарастающим криком, и по мере того, как тот креп, я все больше и больше узнавал в нем свой собственный голос. А потом мы оказались в воде – нам еще повезло, что не под перевернутым катером! – я погрузился с головой, и лишь приглушенно мог слышать чудовищный лязг железа… а потом, секунд через пять, почувствовал, как дядя порывисто схватил меня за руку, смяв рукав куртки, которую старалась стащить с меня вода. Я всплыл и, сам не зная почему, стоило мне только сделать несколько вздохов… тут же охватил меня безудержный, восторженный смех, почти истерический. Вот так приключение! Вот так радость! Я совершенно не соображал и не хотел соображать, в какую передрягу мы угодили.

 -Ты что совсем охренел? – я увидел перед собой мокрое, отплевывающееся лицо дяди; он злился, но даже это не останавливало мой смех – сейчас я совершенно его не боялся.

 Думаю, я смеялся так заливисто, потому что любил его. Да, любил. И все же когда через восемь лет он и моя мать погибли на реке в точно такой же аварии, я испытал облегчение».

 Я повернулся от окна. Таня стояла прямо передо мной, а Мишка - в другом конце комнаты, - и руки его, упертые в бока, отбрасывали на бельевой шкаф четкую угловатую тень.

 -Да, именно облегчение. Но так ли это ужасно, как кажется?

 -Нет, - просто ответила Таня.

 -Почему? – спросил я, испытывая секундную потребность придать своему голосу фальшивую боль, но тут же чуть было не рассмеялся этой непонятной глупости. 

 -Не знаю. Не могу этого объяснить и все. Но я не осуждаю тебя.

 И тут я сказал вещь, в которой был совершенно не уверен, она, пожалуй, действительно неверна, но я чувствовал, что это надо было сказать.

 -Если бы в моей семье было все хорошо, то и в этом случае я испытал бы облегчение, когда…

 В комнату завалился Калядин.

 -Господи, ну куда вы все делись, а?.. – оставшись в одиночестве, он уже слегка поднабрался, глаза его осовели и теперь то и дело застывали, - пошли со мной. Поддержите неудачника. Отказали… не купили, ничего не купили, представляете? – он говорил капризно, и язык его заплетался, - послали ко всем чертям…

 -Ладно, ладно… - стал успокаивать его Мишка, - у тебя еще вся жизнь впереди. Все образуется.

 -Образуется говоришь? А что у вас тут за…

 -Слушай, пошли еще выпьем, хорошо?

 -Это идея мне нравится, - грустно, но игриво заявил Калядин, пока Мишка выпроваживал его из комнаты, - но вы все же что-то от меня…

 Дверь захлопнулась, и мы с Таней остались одни. Я продолжал:

 -С Антоном я общался все реже по мере того, как взрослел. Возможно, так получилось потому, что он больше проводил время со своей матерью, а дядя после развода ушел из их квартиры и переселился жить к нам, но все же нет, дело не в этом. Когда Антон навещал своего отца, мы общались с ним так, как прежде, и никакого барьера от того, что мы, быть может, уже слишком долго не виделись, я не чувствовал. Потому что мы были братьями? Но каждый раз при встрече мы обещали созвониться завтра, на днях, на следующей неделе, и редко когда это выполняли. Как объяснить, что так получалось между людьми, которые любили друг друга? Не знаю, но я больше не хочу так жить, - я помолчал немного и снова отвернулся к окну, - когда моя мать и его отец погибли, мы вместе плакали на похоронах. А через месяц умерла и моя бабушка. Хотя бы это должно было воссоединить нас, и казалось, что так оно и случится. Но нет, спустя некоторое время я узнал, что он уехал вместе с матерью в другой город и даже не предупредил меня, ничего не сказал. Мы больше не созванивались, и я не видел его с тех пор. 

 -Ты и не хочешь видеть его или звонить. Тебе это не нужно, - мягко произнесла Таня.

 -Да, - признал я и потянулся к форточке, но не из-за того, что в комнате было душно, а я хотел впустить свежий воздух. У меня возникла тайная мысль: а вдруг мне удастся услышать с улицы голоса Вадима и Дарьи – они же сказали, что будут возле дома; но это было не простое любопытство. Я с большей силой хотел ощутить счастливо-печальный вкус прошлого, когда моя мать и дядя точно так же ругались, стоя на дачном крыльце. Но открыв окно, я услышал только детские голоса, не желавшие утопать в медленно подступавшей осени. А потом их сменил ожесточенный спор в соседней комнате, заставивший меня со странной улыбкой взглянуть на дверь.

 -…Я же сказал тебе все образуется. А если и нет, то…

 -Что значит нет?

 -Понимаешь, тебе стоит многое изменить в своем подходе. Иначе ты зайдешь в тупик. Ты уже зашел в тупик.

 -Каком подходе?

 -Я уже говорил тебе «каком». Это очевидное влияние на твое творчество…

 -Кого? Шагала?

 -Ну да.

 -Вот черт! Ты меня достал!

 -Но я же правду говорю! И если ты действительно хочешь от него избавиться, тебе следует прекратить делать на холстах эти…

 -Пошел к черту!

 -Ну вот видишь! Ты не собираешься меня слушать, а потом еще…

 Я поцеловал Таню.

 -Давай прогуляемся к реке? Одни.

 -Давно пора, - ответила она, - сможем убежать от них?

 -Попытаемся. И плевать на гостеприимство, точно?

 Она засмеялась и обняла меня, уткнувшись в плечо.

«Побег» наш прошел успешно; а когда минут через пять мы очутились на улице, Вадима и Дарьи, как я и ожидал, возле дома не было. Только маленький ребенок катал туда-сюда по скамейке красную гоночную машину; ее капот и лобовое стекло сверкали на солнце.

 Помню, лет с пятнадцати я стал видеть в воображении тот неведомый солнечный берег моря. Не знаю, где бы он мог находиться: на острове или на окраине какого-нибудь тихого государства, - все равно, но мне кажется, что полное уединение мне бы даже во многом навредило. Я просыпался бы от яркого утреннего света, отражавшегося в зеркалах моей комнаты, и свежий воздух, всколыхнув нотные страницы на пюпитре белого рояля, смахнул бы с моего лба локоны девушки, лежавшей рядом, - а вместе с ними последние расплывчатые остатки сна.

 -Еще так рано… - шептала бы она сквозь сон и нежно теснилась ко мне ближе, а где-то из радиоприемника на улице доносились в это время приглушенные звуки песенки “How deep is your love”… 

 После завтрака я выходил на балкон, где за белым покрывалом проглядывали терпкие краски картины, и покуда писал, темная, словно проникнутая озоном, пальмовая зелень внизу, весело волнуясь, вслед за мною выводила на песке неведомые древние лабиринты; а за нею – голубая морская пустыня, обдававшая небо пенистыми брызгами сухого шампанского. И я слышал, как моя девушка тихим чарующим голосом напевала:

                                  And when you rise in the morning sun

I feel your touch       In the pouring rain…

 - перегибался через балконные перила и тут же меня ослеплял блеск ее белозубой улыбки, серебристой лейки в руке и проникнутой солнцем воды, обдававшей огромные красные розы, которые росли на одной клумбе с жаркими тропическими цветами…

 Перед обедом мы шли к берегу моря, и она, прежде чем искупаться, почти полностью зарывала в песке свои синие с густым абстрактным узором шлепанцы, - те самые, которые по ночам стояли у кровати, пока мы занимались любовью; я шагал к воде в точности забираясь ногою в ее следы и испытывал жгучее возбуждение от того, что соленая влага обдавала наши стопы…

 Мы купались целый час и, хохоча и борясь с волнами, играли и били по воде ладонями. На ее безымянном пальце сверкало изумрудное кольцо со знаком зодиака Тельца, которое года четыре назад подарили ей родители на день рождения. Постепенно его блеск успокаивал нас, и чуть позже мы уже просто целовались, лениво перемещаясь то туда, то сюда, словно качели… Так не хотелось выходить из воды, но рано или поздно мы должны были вернуться на берег из этой огромной плавучей постели, коей стало для нас море…

Было уже по-настоящему жарко; знойный белый свет позволял мне лишь утонуть в ленивом созерцании, опуститься  вниз и ждать, пока широкая приливная волна промочит мне ноги и подстеленное бархатное полотенце. Мало что я мог различить в этой неге, потерявшей земную логику и привычный порядок мыслей. Только ее… в девушке снова неизвестно почему пробудилась энергия – даже жара и то, что мы делали это прямо в воде, не обессилили ее, - и теперь она в светлом купальнике, подобно бенгальской танцовщице, весело играла с лучезарными поцелуями моря и, то и дело пробегая мимо, увлекала ногами зыбучие волны песка; но видел я ее не так, как если бы лежал на берегу, а чуть сверху и издалека – будто снова наблюдал за берегом со своего художественного балкона…

 …А вечером, после захода солнца, прощальной лаской отразившегося в окнах нашего дома, мы сидели на веранде и пили душистый «Эрл грей», а потом отправлялись гулять в цитрусовый сад, который рос неподалеку. Я видел узенькую тропинку, разделявшую его на два рукава цветовых абстракций и полуразмытых, словно по продольной штриховке, контуров. Во взгляде моем складывались странные фантасмагорические образы, которые в один миг захватывали воображение. Снова она машинально напевала:

I believe in you                 You know you´re the door    To my barest soul

You´re the light                        In my deepest darkest hour…

– и, оттого, все, все вокруг представлялось мне музыкальным волшебством и бурей фиолетово-розово-зеленых красок, танцевавших в певучей мистерии струн. Прогулка в неведомые пространства размытых деревьев и цветов... Сумерки осторожно прятались в голубом дыхании земли, а старинные фонари у дорожек сада все сияли, теперь уже пронизывая черный контраст ночи, их радужные нимбы подрагивали в такт цикадному стрекоту…

 Я рассказал ей это, пока мы шли к реке. Она долго улыбалась, а потом произнесла:

 -Наверное, каждый хочет именно такого счастья. Каждый.

 Я неуверенно рассмеялся. Я не уверен был, что хочу рассмеяться этому.

 Она присела на деревянных подмостках, а я лег рядом, положил голову ей на колени и, прислушиваясь к осторожным движениям воды, долго вглядывался в прозрачную синеву небес, на которую солнце пролило закатное вино. Неслучайно я как-то сказал Мишке о своем странном впечатлении, будто мы живем в фильме: и теперь мне казалось, что я вижу себя и Таню со стороны.

 Мы выглядели как на открытке.

_______________

 Дело продвигается, - сегодня всю ночь писал темперой, потом долго правил, потом опять писал. Я хочу попробовать совместить на картине акварель и темперу. Как только сейчас ни экспериментируют; перепробовали практически все, что можно было, а один мой собрат по ремеслу сказал как-то: «Может, лет через пятьдесят изобретут какой-нибудь новый вид краски, и тогда – держись! А пока… нет-нет, само изображение гораздо более плодотворная почва для эксперимента».

 У меня еще пока не вполне получается, но я чувствую, что скоро научусь. Мне кажется, что на холст нужно смотреть под правильным углом. Понимаете? Углом!

До марта. Листок из дневника Гордеева (без даты)

 Те несколько месяцев, до конца весны 99-го, которые мы прожили с Таней в моей квартире, были самыми счастливыми в моей жизни. Она продолжала свою дизайнерскую работу, а я, помимо того, что решил написать реалистическую картину, еще и преподавал в художественной академии. Когда я возвращался с работы или после двух часов непрерывного творчества устало протирал глаза, Таня часто подходила сзади и прижималась к моей спине, или же она могла достать из-под подушки мой свитер и заботливо накинуть на плечи так, что его расправленные рукава свисали на моей груди. А потом мы садились за стол и ели какой-нибудь салат – она охотница была готовить эти салаты, названия которых есть в каждой кулинарной книге с газетными страницами, и еще ни один рецепт одного и того же салата не совпадал полностью в количественных ингредиентах, - особенно, если книгу составляет новый автор, обязательно добавит что-то свое, - это похоже было на методику древних летописцев, но результат у Тани всегда получался отменный; или мы могли слушать музыку, но не душа в душу, как плохо знакомые мужчина и женщина, неумело старающиеся идти на сближение, а спорили по поводу вкусов друг друга, (дело в том, что ей нравился современный и классический рок, а меня он несильно восторгал), после чего обычно начинали целоваться; или, наконец, просто разговаривали на те же отвлеченные и немного странные темы из первых наших встреч.

 Я часто рассказывал ей о своей семье, а вот она – гораздо реже; я знал только, что ее родители всю жизнь прожили в Омске, а она приехала сюда учиться, но не в институт, а еще в средней школе, когда ее отцу дали долговременную командировку.

 -И обратно ты уже не вернулась.

 -Он тоже не очень хотел. У него тогда с матерью не ладилось. Но потом они помирились, и он вернулся туда. Три года назад. 

 -Ты часто ездишь к родителям?

 -Нет, - она покачала головой, - раз в год.

 У Тани были близкие подруги, вернее, она называла их близкими подругами, но у меня складывалось впечатление, что это не особенно-то и правда. Как-то я видел одну из них – она зашла к нам на чай, - но в сравнении с Таней это была настоящая серая мышь, и я говорю так, конечно, не потому, что речь шла о моей девушке.   

 Я даже спросил ее как-то после:

 -А у тебя есть друзья поинтереснее?

 -В каком смысле?

 -В прямом.

 Внезапно она загадочно улыбнулась.

 -Ну, предположим, есть, и что?

 -Где они?

 -Разъехались кто куда после окончания школы.

 -А-а… - протянул я неуверенно, и вдруг почувствовал, как некое странное чутье остановило во мне желание продолжать этот разговор.

 В чем было дело? Я не знал…

 Изредка мы ссорились, но это еще больше убеждало меня, что у нас действительно все хорошо. Никогда не забуду Новый год, который мы встречали вместе: искры шампанского и снега, взрывы пиротехники за окном, - а потом, часа в два ночи, мы отправились гулять в лес, совершенно одни, но из-за ясной луны темнота разбавлялась серебром и сиренью, и все было видно, как днем. Мне казалось, что еще один шаг, и мы с Таней достигнем, наконец, той сказочной феерии, искушавшей меня всю сознательную жизнь. А галюцинативные катания на катере? Да что там, это была просто детская забава!..

 В эту зиму нас ждали и винные искры снега, и лыжи… встаешь на них в темный и влажный вечер, и пока летишь вниз по горе, по обе стороны от лыжни мечутся хрустящие бенгальские огни, и кажется, будто это лыжи выбивают из-под себя колючие радостные искры… А потом по возвращении домой я помогал ей высвобождать ноги из лыжных ботинок, и покуда Таня краснела и вскрикивала от радостной досады, что ботинок не снимался, я слышал, как в другой комнате из невыключенного телевизора доносятся те самые возгласы и слова, которые недавно произносили мы и остальные люди, когда катались на горке. Потом она отправлялась готовить ужин, а я с опаской заглядывал в комнату, но… слава богу видел на экране всего лишь новогодний мультфильм. За низким деревянным столиком сидели мужчина и женщина, нарисованные в профиль так, что у каждого виднелось только по одному глазу и по половинке губы; на нем был фрак и длинный цилиндр, (вернее, прямоугольник), с розовой бархатной лентой, на ней – длинный красный пиджак…

 Женщина. (Сверкает глазом). Посмотри!.. Они снова вернулись к нам.

 Мужчина. Ого, отлично! Давай подарим им нашу музыкальную шкатулку.

 Женщина. (Задорно улыбается и сверкает глазом). Но мой папочка сегодня забрал ее отсюда. Он сказал: хочет снова поглядеть на крошку Мерелин.

 Мужчина. (Качает кругом головой). Ах, как жаль… как жаль… но ладно мы все равно уже подарили им целый пакет конфет и конфетти.

 Женщина. Верно. А знаешь, у меня есть подарок для тебя.

 Мужчина. Что это? Что за подарок?

 Женщина. Я купила бритвенный набор для станка и за это отдала свои новые туфли.

 Мужчина. Ох, дорогая, а я купил тебе пряжки для этих туфель и отдал за них свой бритвенный станок.

 …И обоюдный наигранный смех, которым О. Генри, должно быть, набил бы себе изрядную оскомину. Я и сам улыбнулся.

 Но было в этом мультфильме и нечто странное.

 К весне я работал очень много – мне поступило предложение открыть выставку картин – но нисколько не уставал, (ну или самую малость). У нас все было хорошо, и я понимал теперь, что моя мать отчасти оказалась права; конечно, для нее-то счастье значило совершенно другое - деньги, - и она пыталась, что называется, вогнать меня пинком в свои собственные представления, но разве теперь, когда рядом со мной был человек, который по-настоящему меня понимал, а мое творчество открывало перед собой все новые и новые горизонты, - разве не мог я простить ее, просто простить и все? В Таниных чертах действительно было нечто от моей матери… и я хотел полюбить свою мать хотя бы таким образом, если на другое оказался неспособен.

 2006-й март, 15-й день

 Сегодня разом случилась масса неожиданных событий; может, поэтому-то я сейчас и выбит из колеи, смертельно устал и с превеликим трудом заставляю себя скрипеть ручкой. Но все же надо записать; Таня ушла спать в другую комнату, так что когда я выключу свет и лягу в постель, мне придется наблюдать сквозь темноту лишь сверкание оставленных ею заколок, которые, размножаясь в оконных зеркалах, медленно пляшут и рисуют на полу каждый изгиб ее волос, постепенно обретающий форму и превращающийся в резные предплечья паркета…

 Утром, часов в одиннадцать, мы только позавтракали и сидели в студии, когда во входную дверь позвонили.

 -Ты кого-то ждешь? – спросил я.

 -Нет… - Таня чуть помедлила, - пойду, посмотрю, кто это.

 Она вышла в коридор, и через полминуты я услышал ее радостный возглас.

 -…Боже мой, как я рада тебя видеть…

 -Я тоже…

 -Когда приехал?..

 -Некоторое время назад…

 -Некоторое время?.. И даже ничего не сказал!..

 - …Неотложные… Думаю задержаться здесь на несколько недель…

 Я слышал, как эти голосовые всплески приближаются к моим ушным раковинам, но не потому что Таня и некто шли в студию, а по той причине, что я уже поднялся с высокого деревянного стула и спешил заглянуть в коридор. 

 Субъект, представший передо мной через пару секунд, выглядел довольно эксцентрично: вся верхняя одежда из черной кожи, короткая куртка, штаны, привязанные к талии серебряной цепью, которая заменяла ремень, и свитер с таким высоким воротом, что тот походил на шарф. В довершение ко всему голову его увенчивала огромная шляпа, перетянутая в основании еще одной серебряной цепочкой и редко позволявшая увидеть за собою верхнюю часть лица. Все же я разглядел, что он недурен собою, только черты уж больно крупные, а уши слишком придавлены к голове и оттого кажутся нарисованными. 

 -Павел, познакомься. Это Олег, мой бывший одноклассник. Год назад я так плакала, когда он уезжал в Стокгольм, думала, никогда его больше не увижу. Слава богу, ты вернулся.

 -Я ненадолго, но потом приеду еще. Обещаю.

 -Вы здесь по делам? – осведомился я.

 -Да. Но работа у меня в Швеции.

 -Может, ты хочешь есть?

 -Знаешь, милая, не откажусь. Еще утро, но я уже так устал, что съел бы слона. Ездил на одну фирму, так там такие дебаты, что просто… - он сделал взмах рукой, заменяя им недостающее междометие.

 Я подумал о том, как же обманчив бывает вид: Олег совершенно не производил впечатления делового человека.

 -Ну и вот решил тебя проведать. Теперь у меня время будет побольше.

 -Так сколько ты уже здесь?

 -Две недели.

 -Вот негодяй! Даже ничего не сообщил, – с притворной обидой вынесла вердикт Таня и отправилась на кухню.

 Олег пошел следом, а я вернулся в студию, дабы подправить несколько штрихов на холсте. Если честно мне совершенно не хотелось составить им компанию – с детства я плохо воспринимаю чужаков, да еще таких, которые вторгаются внезапно, и предпочитаю их сторониться, пока они сами не проявят ко мне интерес.

 Ровно через три минуты, Таня пришла в студию.

 -Ты еще не закончил?

 -Нет.

 -Не хочешь прогуляться? – предложила она.

 -А как же Олег? Он пойдет с нами?

 -Олег уже ушел.

 -Как… - я обернулся, изумленно посмотрел на нее, а затем инстинктивно покосился на распахнутую дверь, - когда же он успел?

 -Ну вот так, успел и все.

 Я встал и направился в коридор, пробормотав, что хочу выпить стакан воды, но, конечно, намеревался удостовериться в этом исчезновении, попросту необычайном по своей внезапности. Заглянул в нашу комнату, пока она не видела. Обошел всю квартиру. Действительно его нигде не было, а на кухне все тарелки были чистые – Таня ничего не готовила.

 -Он же собирался позавтракать, - сказал я, продолжая таращить глаза.

 -Передумал. У него опять какие-то дела, - крикнула она мне.

 Я зашел в комнату. Таня переодевалась.

 -Послушай, а как он узнал, что ты теперь живешь здесь?

 -Понятия не имею, - она пожала плечами, - может, позвонил кому-то из моих знакомых, и там ему сообщили.

 -Неужели… вот еще новости, - пробормотал я.

 Она вышла в прихожую и накинула куртку.

 -Раз ты не идешь, я пойду одна, - и прежде чем я успел вымолвить хоть слово, ее и след простыл.

 Вот так самым неожиданным образом я остался в полном одиночестве. Но куда же он все-таки делся? Нет, не мог он уйти, я бы услышал. Но тогда где он? Не запихнула же она своего эксцентричного друга на  коридорные антресоли, - (а это единственное место, куда я еще не заглядывал).  

 …на антресолях много пустых банок, до сих пор хранящих на себе отпечатки ладоней моей матери. Ряды и ряды пустых банок…

 Таня вернулась около двух часов дня. Когда она вошла в студию, я увидел боковым зрением, что ее щеки красны, как будто она поднималась на пятый этаж пешком.

 -Где ты была?

 -Просто гуляла. Потом пошла в кафе.

 -Одна?

 -Нет, с Олегом.

 До этого я улавливал ее ответы затылком, осторожно выводя на холсте желтые запонки, но как только услышал его имя, обернулся:

 -Мне казалось, он куда-то ушел, потому что торопился по делам.

 -Вот я и встретила его на улице. Опять… Случайно.

 Я снова принялся писать и в продолжении разговора уже не отрывал взгляда от холста.

 -Как провели время?

 -Замечательно. Он рассказывал мне о Стокгольме. Потом начали вспоминать былые времена.

 -И что же вы вспоминали?

 -В каком смысле? – она, разумеется, почувствовала подвох в моем вопросе, потому что ее голос изменился, - ты хочешь спросить, встречались ли мы раньше?

 -Да. Тебя это удивляет? Мне кажется, я имею право знать.

 -Хорошо, я скажу тебе. Нет, между нами никогда ничего не было.

 Не знаю почему, но в этот момент я вздрогнул. Так вздрагивает человек, проходящий по улицы мимо продуктового ларька и видящий вдруг, как из-за сверкающего угла резко материализуется рыжеусый субъект, похожий на кота.

  Я представлял себе ее лицо в этот момент, но совершенно неотчетливо, – оно похоже было на пятно бесформенной жидкости, случайно пролитой на пол.

 Она спросила, доволен ли я теперь, когда узнал.

 -Честно говоря, да.

 -Отлично. Теперь… иди ко мне.

 -Что?

 -Ты меня слышал, - сказала она тихо.

 Вечером я заглянул к Вадиму, и как только увидел его, сразу понял: произошли какие-то неприятности. Дарья была на кухне и, посмотрев в мою сторону, даже не поздоровалась, а только кивнула.

 -Что-то случилось? – шепнул я ему на ухо.

 -Да, - ответил он так же тихо, провел меня в свободную комнату и усадил на стул, - его скулы и брови нервно пульсировали, и это лишь усилило мое впечатление беды и черной усталости, - жди меня здесь.

 Он исчез, и через пару мгновений я услышал на кухне разговор на повышенных тонах, угрожающий звон посуды и, в самом конце, быстрый звук удаляющихся шагов.

 Вадим вошел в комнату. Я видел, как он всеми силами старается сохранять спокойствие, но руки его дрожали, и когда он метнул взгляд на стеклянный стакан, стоявший на пианино, я понял, что в голове у него мелькнула мысль схватить его и разбить о стенку.

 -Да что же это такое, наконец? – не выдержал я.

 -А вот что: похоже, Дарья завела себе любовника.

 Я удивленно посмотрел на него.

 -С чего ты взял? Пожалуйста, успокойся и расскажи все по порядку.

 Он сел в кресло в дальнем углу комнаты.

 -Ладно. Начнем с того, что все последнее время, она пребывает в каком-то приподнятом настроении. Разумеется, сначала меня это воодушевляло, но я все больше изучал ее поведение и постепенно стал убеждаться, что это настроение вообще никак со мною не связано. Есть еще кое-что… - он немного помедлил, - э-э… между нами ничего не было уже две недели. Она теперь спит в другой комнате, и ее часто не бывает дома. Позавчера она ушла рано утром и вернулась только поздно вечером.

 -Вы с ней ссорились до этого дня?

 -Нет.

 -Понятно. А что случилось сегодня?

 Вадим помедлил.

 -Сегодня… мне кажется, я его видел.

 -Как это было?

 -Она снова ушла на целый день и вернулась недавно. Когда она подходила к дому, я случайно увидел ее в окно. С ней был какой-то человек. Они попрощались, и он поцеловал ее в щеку. Видел бы ты ее счастливое лицо в этот момент!  

 -И ты закатил ей скандал?

 Он ничего мне не ответил. Его взгляд был устремлен на стенной ковер.

 -Послушай, что-то здесь не так. Если это был ее любовник, разве стал бы он провожать ее до дома, где его может увидеть другой человек, с которым она живет? Так в результате и вышло.

 -Может, она хочет уйти от меня.

 -Тогда почему она тебе до сих пор ничего не сообщила? Нет-нет, тебе нужно было вести себя мягче, - я покачал головой, - она не сказала тебе, кто он?

 -Говорит: какой-то ее приятель. Чепуха! Она аж подпрыгнула от испуга, когда я спросил о нем, а потом приложила громадные усилия, дабы взять себя в руки.

 -Ладно, теперь слушай. Если хочешь что-то выяснить, сделай, как я скажу. Завтра помирись с ней, и все спокойно обсуди. Попытайся сделать так, чтобы она сама тебе все рассказала. Если твоя попытка успехом не увенчается, останется только один выход: найти человека, которого ты сегодня видел и поговорить с ним. Для твоего же собственного успокоения. Я верно рассуждаю?

 -Да, но как его найти?

 -Очень просто. Ты выследишь Дарью, когда она снова пойдет к нему, и именно таким путем ты, быть может, узнаешь, где он живет. Но не вздумай идти на конфликт и выяснять с ним отношения.

 -А что же мне делать? – недовольно поинтересовался он.

 -Связаться со мной. Мы придумаем наилучший план действий, если его необходимость еще не отпадет.

 Сказать по правде, я более склонялся к тому, что дело не стоит выеденного яйца, и Вадим просто заболел ревностью. Я с трудом мог представить себе, будто за всей этой историей кроется нечто серьезное, - скорее всего, в его рассказе было много преувеличений; лишь его вид все как будто старался внушить мне обратное, и когда Вадим снова заговорил, я услышал интонацию, какая была в его голосе еще в ночь нашего возвращения с прогулки по реке, больше полугода назад:

 -Я просто боюсь потерять ее, вот и все. Столько боролся за то, чтобы она меня полюбила, и вдруг происходит неожиданная вещь, которая рушит все мои надежды.

 -Разумеется, я понимаю тебя. Ты мне все рассказал? Ничего не упустил? Она не могла о чем-нибудь не проговориться, пока вы спорили. Подумай и попытайся вспомнить.

 -Сказала, что этот человек - ее друг, которого она знает еще со школы, и между ними ничего нет. А если я ей не верю, она уйдет от меня. Но не к нему, а просто уйдет.

 Домой я вернулся около десяти вечера. Татьяна лежала на кушетке и смотрела телевизор; я не сказал ей ни слова о том, что случилось у Вадима, а только лег рядом, обнял и принялся осторожно ласкать холмики грудей, дотрагиваться до волос, которые клубами дыма вились вокруг темени. Рассматривая зигзаг ее голых стоп, я чувствовал, как меня потихоньку забирает возбуждение…

2006-й март, 16-й день

 Утро

 Я даже научился определять, когда она дома, а когда – квартира пуста, - (за исключением моего собственного присутствия, но оно не считается), - вот насколько хорошо я чувствую Таню, и когда сегодня проснулся и, открыв глаза, посмотрел на потолок, уже знал, что ее нигде нет. Спустя некоторое время я звякнул ей на сотовый, но мне так никто и не ответил…

 …выглянул в окно и увидел на тротуаре зонт – бело-черный, с поломанными спицами и коричневыми (или серыми?) следами ног, - но даже будучи в таком состоянии, он, видно, жаждал походить хотя бы на жалкое свое подобие, на тарантула. Отвратительно!

 День

 Еще с тех времен, когда мне не исполнилось и четырех, моя мать боялась, страшно боялась, что я могу не любить ее. Изначально не любить. От рождения. И все время она пичкала меня байками про отца и доводила до слез. Но ее оправдывала «благородная цель»: воспитать «другую личность» и «любящего отпрыска». Удивительно ли, что она получила обратный эффект?

 Ну а еще… один раз она прибегла к фальши, необдуманной и от того еще более нелепой, а поскольку мне было тогда всего шесть лет, я навсегда это запомнил. Как всегда все началось с одного моего забавного закидона, который пару недель преследовал меня так же сильно, как преследует сумасшедшего навязчивая идея. Заключался он в том, что я боялся умереть. От любой незнакомой вещи, которую брал в рот, от еды, от боли в животе, от пристального взгляда, от сидения на письменном столе по-турецки и прочее.

 В один из тех самых дней мать принесла с рынка пачку ирисок; я всегда обожал  ириски, но из-за своей причуды и к ним отнесся с недоверием, и когда мама протянула мне фольговый столбик сантиметров в пятнадцать длиной, который состоял внутри из податливых зубу кирпичиков, завернутых в золотинку с улыбающимися кошачьими рожицами, я взял его, покрутил и, нахмурив лоб, осведомился:

 -А я не умру, если съем?

 -Нет-нет, не умрешь, успокойся, - ответила мать. В ее голосе проскользнуло два противоречивых оттенка: машинальность – потому как я уже сотни раз задавал этот вопрос относительно других вещей, - и секундное удивление – ибо она все же не предполагала, что и по поводу ирисок, любимых мною так пылко и всецело, я буду испытывать страх.

Этот разговор происходил в ее комнате; я разорвал фольгу на самом краю батончика и вытащил кирпичик; освободил от золотинки и, сунув ее в нагрудной карман рубахи, - я всегда любил сохранять всякий бесформенный хлам, ибо считал его сокровищем, - стал жевать ириску, радуясь при этом двум вещам: во-первых, она была такая вкусная и совершенно для меня безопасная и, во-вторых, если я открою рот, мама забудет очередной раз пошутить, что я беззубый, - две недели назад я ударился челюстью о стол, и у меня выпал молочный клык, а тянучка теперь скроет образовавшуюся прорезь.   

 -Ну как, вкусно? – спросила она, вороша рукой мои волосы на голове.

 -Да, оч-ч-чень.

 -А теперь угости свою маму.

 Я вытащил еще один кирпичик и дал матери, но тут же спохватился

 -Постой-ка, не ешь. Ты уверена, что не умрешь от нее? 

 Когда я это сказал, что-то промелькнуло в ее глазах. Она быстро сунула в рот ириску, и вдруг, закинув голову назад, упала на кровать, боком.

 Я закричал:

 -Мама, мама!.. – бросился на нее и, в испуге теребя плечо, захныкал.

 Обман длился недолго – секунды через две мать посмотрела на меня и, засмеявшись, села на кровать.

 -Напугался?

 -Боже мой, с тобой все в порядке? – спросил я с облегчением.

 -Ну да, я просто пошутила.

 -Дай, обниму тебя, - я повис у нее на шее…

 Но все это не так жестоко, как может показаться на первый взгляд.

 Если бы подобный эпизод поместили в какой-нибудь дешевый кинофильм, обязательно после объятий, когда ребенок уже успокоился, показали бы его лицо – глаза прищурены, на лбу глубокие складки. Он сделал какую-то отметку в своем мозгу. Я вот что скажу: мое отгораживание произошло не посредством отметок и засечек на корке головного мозга, кои являются рывками, - нет, оно происходило очень плавно, воспоминаниями, превращавшимися в осадок, который постепенно заполнял мое сердце. Поэтому не было никакого «обиженного лица». Я просто жил дальше, но мое поведение менялось, по инерции, состоявшей из таких же рефлексов, которые заставили мою мать пойти на обман.

 Вычеркнул бы я этот эпизод из своего детства, если бы у меня появилась такая возможность? Нет. Я не жалею, что я такой, какой есть.  

 Вечер

 Таня объявилась только к пяти часам; более всего я опасался, что она придет с ним, - и не ошибся. Дверь отворилась, и в прихожую ввалились две фигуры, охваченные не экстазом, нет, - они были просто на седьмом небе! Словно разгоряченные индейские ожерелья сверкали ряды эмалированных зубов, и мне казалось, что две близко наклоненные друг к другу головы обменивались теми самыми кулуарными словами и подтекстами, которые во время повседневной речи настойчиво пристают к оборотной стороне любого намека, разговора или, наконец, слова талантливого оратора.

 -Боже мой, как это было классно! - Таня азартно взвизгнула.

 -Да, и правда, - подтвердил Олег, - ага, вот и Павел. Как у вас дела?

 -Где вы были? – поинтересовался я безо всяких предисловий.

 -На рок-концерте, - с готовностью ответила Таня.

 -На рок-концерте?

 -Да, в клубе. Мы раньше часто шастали по таким местам, верно Таня?

 -Верно.

 -Когда-нибудь она вам расскажет, Павел. Если вы захотите, конечно.

 Я развернулся и скрылся в студии; уже оттуда, как и вчера я мог слышать их приглушенные голоса, только теперь, поскольку я был взволнован, мое ухо улавливало абсолютно все, дословно.

 -Я, наверное, пойду.

 -Шутишь! Раз уж заглянул, оставайся, пообедаем. 

 -Нет, я просто хотел проводить тебя. А почему до самого порога?.. Ну… будем считать, что мне просто хотелось еще раз взглянуть на эту квартиру, - я представил себе, как при этой странной, непонятной фразе, Олег невинно пожал плечами, - теперь у меня дела.

 -Опять?

 -Конечно. Не переживай, скоро увидимся.

 Таня вошла в студию. Я стоял у окна, спиной к ней и внимательно бродил по вечернему лабиринту ее отражения на стекле.

 -Куда ты исчезла?

 -Прости, он так внезапно позвонил мне! Пришлось сорваться с места. Хорошо еще, что я сегодня рано встала.

 Я сказал, что весь день искал ее: позвонил на работу, даже несмотря на то, что она теперь в отпуску, - но мне для начала необходимо было обследовать те места, куда я звонил и раньше, а потом уже связываться с людьми менее мне знакомыми, - например, с той ее подругой, которую я видел всего один раз в жизни. Так или иначе, ни одна моя попытка успехом не увенчалась.

 -Я же оставила тебе записку! – возразила Таня.

 -Ту самую, что лежала на комоде под книжкой Борхеса? Я нашел ее всего полчаса назад, - я говорил это очень хладнокровно и совершенно не собирался повышать голос – мне казалось, что подобный тон оказался бы гораздо действеннее, чем если бы я просто затеял ссору, и не ошибся.

 Таня подошла ко мне и обняла со спины.

 -Прости. Мне нужно было прикрепить эту записку прямо к двери. В следующий раз я так и сделаю.

 Я развернулся.

 -В следующий раз?.. – некоторое время я внимательно разглядывал ее, - знаешь, я… я пожалуй пойду выпью чего-нибудь. И так уже переволновался.

 -Паша, не расстраивайся!

 -Ничего страшного, - эти слова я кинул на ходу, как бы невзначай, и оттого они, возможно, выглядели менее фальшиво.

 Не знаю.

С Вадимом я разговаривал по телефону, поздно вечером. С Дарьей он помирился, но так ничего и не узнал.

 -Ладно, не беда. Я все равно докопаюсь.

 -Будешь следить за ней? – спросил я.

 -Ну да. Ты ведь сам мне это посоветовал.

 2006-й март, 18-й день

 Сегодня утром Таня сказала, что Олег придет к нам на обед. В два часа.

 -Давно вы с ним договорились?

 -Позавчера. А что такое?

 Я пожал плечами.

 -Надо было раньше меня предупредить.

 -Зачем? Ты что, против того, чтобы он пришел?

 -Вовсе нет.

 Она остановилась посреди комнаты и смотрела на меня в ожидании, что же я скажу дальше, но я молчал. Все дело было в том, что я взял билеты в кино как раз на это время, хотел сделать ей сюрприз, и вдруг все разом сорвалось. Мне не хотелось признаваться ей, что мои планы срывались – кажется, это было то самое чувство, посещающее маленького ребенка, который собирается еще на часок-другой остаться в магазине игрушек, и тут на его плечо ложится твердая отцовская рука: я отведу тебя домой сынок, мне надо на работу. И тот, подобно планктону в океане, плывущему по течению, подчиняется, не издав ни единого звука.

 Но я уже писал в этом дневнике, что никаким планктоном в детстве не был. Выходит, отчасти потому, что вырос без отца, без твердой руки и только теперь она появилась, и Таня стала моим непререкаемым родителем, с которым я занимался любовью уже сотни раз?

 С другой стороны я просто не хотел вступать с ней в полемику – разве виновата она, что я ничего не сказал заранее?

 Олег пришел в точно назначенный срок; я опять был в студии, когда Таня открыла ему дверь, но тут же отправился к ним, возможно даже чуть быстрее, чем следовало. Увидев Олега, я опешил. Боже мой, он ли это?! Нет, не может быть, чтобы человек так поменялся за каких-то пару дней! Во-первых, у него выросла борода, еще не окладистая, но в перспективе могущая такою стать; во-вторых, в его одежде не было теперь ни кусочка кожи: длинный узкий плащ, похожий на кимоно, штаны из потертой джинсовой ткани. Все же я узнал Олега в лицо – когда он снял квадратные темные очки, - а если бы он это не сделал, мне, вероятно, пришлось бы идентифицировать его по железным наручным часам, толстым, с черным циферблатом, которые, высовываясь из-под синего рукава рубахи, глазели на мочку моего правого уха; впрочем, и этих часов тоже никогда доселе не было – у меня просто создавалось впечатление, что они гораздо больше подошли бы к его прежнему наряду, живущему теперь в недавнем прошлом. 

 -О-о, Павел, здравствуйте, - произнес он очень вежливо и протянул мне руку, - вы, наверное, удивлены видеть меня таким?

 -Д-да… признаться, да, удивлен, - произнес я, продолжая таращить на него глаза.

 -Не удивляйтесь. Взгляните на Таню. Разве она удивлена? – он посмотрел на нее, - Таня?

 -Я? Нисколько.

 -Вот видите, - сказал он мне, - а все потому, что она давно знает мою привычку постоянно менять свой имидж.

 -Э-э… - протянул я, - ну что же, логично. Раздевайтесь и присаживайтесь за стол.

 -Спасибо, - он снял плащ.

 -Как вам удалось за такой короткий срок отрастить бороду?

 -У меня быстро растут волосы на лице.

 В моем воображении вдруг возникло лицо Олега, увеличенное до самой крайней степени – как будто он подошел ко мне впритык, нос к носу, только вместо этого самого носа у него врос в лицо пень, глаза превратились в дупла на коричневых (серых) деревьях-бровях, а рот – в птичью стаю, летящую вдоль поля брошенной горстью кедровых орехов… и трава, трава прорастала земляными червями сквозь кожные поры почвы так быстро, словно кто-то несколько лет делал стационарную съемку на камеру, а потом решил прокрутить все снятое с такой скоростью, чтобы секунды превратились в дни…

 За столом мы просидели часа три, если не больше. Олег все рассказывал о Швеции, обращаясь в основном к Тане, а на меня поглядывал лишь изредка. Поначалу я умирал со скуки, а затем уставился в телевизор и переводил на них взгляд лишь для того, чтобы посмотреть, на каком расстоянии друг от друга они сидят, и не сократилось ли оно; когда удостоверялся, в очередной раз, что нет, не сократилось, струна облегчения, протянутая от одной стенки моего живота к другой и на которой как белье на леске висели все мои внутренние органы, делала судорожный всполох. И только когда я отворачивался к экрану, его диссонанс гасила голубоватая нить Ариадны, галлюцинирующая и заплетавшаяся в тысячи виртуальных фигур-клубков.

 Все же я чувствовал, что так и не успокоюсь, если не узнаю наверняка, и ждал, когда же у меня появится возможность это сделать…

 -Я вчера виделся с Субботиным.

 -С Максом? Быть такого не может!

 Голос Олега принял шутливый тон.

 -Он нисколько не изменился. Я бы даже сказал, поглупел еще больше.

 -Да ты что! – Таня расхохоталась, обнажив прелестные белые зубы, и хлопнула в ладоши.

 -Точно тебе говорю. Знаешь, что он спросил меня о Швеции?

 -Нет.

 -Никак, говорит, не могу понять, почему вы все там такие состоятельные, если платите государству подоходные налоги под девяносто процентов. А я решил пошутить и говорю: «да нет, мы там с голоду помираем». Макс на меня смотрит, очень долго так и внимательно, и вдруг говорит: «Врешь».

 Обоюдный взрыв хохота.

 -Слушай, а есть еще у нас вино? – осведомился Олег.

 Таня перевела взгляд на две пустые бутылки.

 -На столе не осталось… Я пойду принесу из кухни.

 Я понял, что случай, наконец-то, представился.

 -Нет-нет, милая, сидите, не прерывайтесь. Я пойду, схожу за вас. Не возражаешь?

 -Иди, - сказала она, и после этого мое лицо на некоторое время сохранило ее острый взгляд, который был бы почти испуганным, если не принимать в расчет его длительность – одна секунда.

 Пройдя на кухню, я достал бутылку из шкафа и, прислушиваясь к смеху в соседней комнате, старался собрать его глазами на поверхности пеньковой пробки и, заставив центрифугировать, превратить в результате в удобную мишень, куда можно было бы вонзить штопор. Спираль уже начала крошить пробку, и тут я выпрямился и, стараясь делать как можно меньше шума, прокрался по коридору и заглянул в комнату. Олег уже пересел на другое место; он все так же весело болтал с ней, но был гораздо ближе; его правая рука обнимала спинку стула, и со стороны могло показаться, что на самом деле он обнимает ее за талию. Я перевел взгляд на ее лицо и сделал вывод, что она, скорее всего, нисколько не возражала бы против такого поворота событий.

 -…я ведь менеджер, и мне повезло, что меня посылали в командировки чуть ли не во все концы страны. Встречи, встречи… с одной стороны это очень хорошо, просто здорово, но…

 -Что? – удивленный вопрос, едва ли не шепот.

 -Я из-за этого чувствую себя так… как будто мне уже лет тридцать пять, кто-то съел добрый десяток с лишком.

 -Ну, не может этого быть.

 -Точно тебе говорю. А ведь нам всем еще и за двадцать пять не перевалило… Я многое повидал, понимаешь? Ты же знаешь, о чем я. Здесь дело не только в путешествиях…

 -Знаю…

 Я вернулся на кухню, чтобы открыть бутылку, но с трудом сумел это сделать – руки меня не слушались. Я знал, что ко мне подступает гнетущая апатия, возможно даже депрессия, и если я в таком состоянии выпью хоть одну рюмку, то тут же опьянею.

 А что меня собственно удерживает?

 Я принес бутылку к столу, и мы довольно быстро распили ее. Я продолжал слушать их слова, которые, как мне казалось, подернулись винной слюною, и, все так же продолжая смотреть на экран, очень медленно сползал по спинке кушетки в лежачее положение.

 Слова, слова… слова… Мог ли я разобрать, о чем они говорили? Мне казалось, что да…

 …нашу музыкальную шкатулку…Но мой папочка сегодня забрал ее отсюда… Ах, как жаль… как жаль… но ладно мы все равно уже подарили им целый пакет конфет и конфетти из кафе «Дежавю»… А знаешь, у меня есть подарок для тебя… Что это?.. Что за подарок?.. Я купила бритвенный набор для станка и за это отдала свои новые туфли… Ох, дорогая, а я купил тебе пряжки для этих туфель и отдал за них свой бритвенный станок…

 Я открыл глаза и чуть приподнял голову. Где я? Вокруг была кромешная темнота, но что-то подсказывало мне, что сейчас еще не ночь. Возможно, где-то полодиннадцатого.  Я поворочал плечами, и мою спину посетило осознание, что я все еще лежу на кушетке. Телевизор был выключен, шторы на окнах задернуты. Где Таня и Олег? Их и след простыл. Я был трезв, и в голове не шумело, потому что выпил я не очень много, однако я еще не способен был нормально соображать: в горле у меня пересохло, а глаза превратились в два жарких пустынных хрусталика, - и только когда я прошел на кухню и опорожнил стакан воды, почувствовал, что прихожу в норму.

 Я должен их найти. Но где мне их искать?.. Помнится, сквозь сон я слышал о каком-то кафе… кафе «Дежавю»? Кажется, так, я почти уверен. Но было ли сказано о нем в связи с тем, что они собирались туда отправиться? Понятия не имею, но так или иначе это единственная зацепка, которая осталась у меня в руках. Звонить не буду, а то еще спугну дичь.

 Кафе «Дежавю»… это Кутузовская улица… Я накинул куртку и вышел. Мне предстояло ехать на маршрутке две остановки, а затем пройти еще квартала четыре…

 …Я свернул за угловой дом и мигом скользнул обратно: они были там, стояли на тротуаре, прямо возле дверей кафе, о чем-то болтали, но скорее всего уже прощались. Я осторожно высунул голову и принялся наблюдать за ними. Случайный прохожий чиркнул своей талией об мою, удивленно посмотрел на меня, но свернул на Кутузовскую, так и не произнеся ни слова. Таня и Олег поцеловались в щеки. Больше всего я опасался, что она отправится в мою сторону, - так и вышло; мне пришлось спрятаться в близлежащий подъезд и ждать, пока она пройдет мимо. Потом я быстро выбежал на Кутузовскую и стал лихорадочно искать глазами его фигуру. Есть, вот она! Олег перешел на другую сторону улицы и издалека напоминал теперь черного слона в дорожных шахматах. Я бежал до тех пор, пока расстояние между нами не сократилось до метров десяти – немногочисленные лица прохожих, мелькая передо мной затертыми от времени каменными масками, сваливались вниз, раскалывались на тысячи черепков и превращались в дорожную пыль – а затем резко замедлил шаг и следовал за Олегом очень осторожно, часто останавливаясь, а иногда даже прижимаясь к стенам домов.

  Желтолицые окна, крошившие мою сетчатку сужающимся лабиринтом деревянных рам, казались новенькими глянцевыми наклейками, а сами здания напоминали декорации из фильмов середины шестидесятых, - было бы чуть светлее, они и вовсе превратились бы в обувные коробки; черные саблезубые облака, разрезали звездное тесто на тысячи жестяных формочек. Комнатные флюгеры, растущие из цветочных горшков, проектировались на улицу в дорожные фонари…

 Мы петляли минут двадцать, но я еще рассчитывал, что он направляется к себе домой, однако чуть позже, представив проделанный маршрут, понял, что мои надежды не оправдались, и Олег просто прогуливался. Улочки становились все более неприветливыми и узкими; бетон дороги то и дело нарушался глубокими трещинами; людей вокруг стало заметно меньше. Я недовольно поеживался, но упорно шел следом, часто поглядывая себе под ноги, дабы не споткнуться и не наделать шума. Странно, у меня возникало чувство, будто я никогда еще здесь не был, а ведь я жил в этом городе с самого рождения и доселе предполагал, что исходил его вдоль и поперек.

 Внезапно дома расступились, и мы вышли к железной дороге. Теперь я мог хотя бы приблизительно оценить, где мы находились: на противоположной от реки окраине города. Олег остановился у самых рельс; из-за их готического блеска его узкая, словно завернутая в ковер фигура из шахматного слона превратилась в черную стрелковую мишень. Я недоумевал, зачем он сюда пришел? Довольно странное место для ночных прогулок. Некоторое время Олег медлил, осматривался, а затем решительно направился вдоль полотна. Теперь я должен был сохранять особенную осторожность и отпустить его на более приличную дистанцию, ведь он мог в любой момент услышать чужой шорох гравия и обернуться. Я спрятался за деревом и продолжал свой путь только спустя полминуты. Изредка попадались нам на пути светофоры, но даже несмотря на то, что многие из них рассекали темноту разрешающими сигналами, я так и не услышал за спиною ни одного спотыкающегося ворчания поезда, ни электрического всплеска, взбегавшего по полотну, точно мурашки по спине, - словом, создавалось впечатление, будто они пропускали нас, и один раз у меня даже появилось желание посмотреть, сменился ли зеленый огонь на красный после того, как я прошествовал мимо, желание, которое я подавил с огромным трудом. Синих двухсигнальных светофоров, которые по росту не выше рельсового порога, - тех было еще меньше, но у стрелок своим созерцательным рентгеном они превращали колею чуть ли не во взлетную полосу…

 Постепенно коченеющие деревья по бокам сменились гаражными постройками. Олег все не сбавлял шага, отмеряя каждым по полтора десятка гравийных камней. Один раз он сошел с полотна; я инстинктивно остановился, побоявшись, что он сейчас обернется, но тут же мое внимание привлекла оранжевая точка, которой он уступил место подобно тому, как ранее деревья уступили место гаражам. Поначалу я не мог определить, что это за точка, имевшая из-за ночи темно-фиолетовую примесь, но очень скоро она превратилась в железнодорожника. Он, видно, был сильно пьян, потому как, сидя прямо на рельсах, уткнул голову глубоко между коленей. Снова пришлось мне удивиться действиям Олега – его реакция на появление этого человека оказалась довольно необычной: он не прошел мимо, а остановился метрах в пяти и принялся осторожно разглядывать незнакомца, наклоняясь вперед и даже вытягивая шею, - так любопытный, но опасливый прохожий разглядывает большой целлофановый сверток, лежащий посреди тротуара, осторожно изучает, боясь обнаружить в нем труп, (и еще больше – что это будет его собственный труп). Я подозревал, что произойдет дальше и поэтому сел за шиповниковый куст, справа от колеи. Олег еще немного помедлил, затем подошел к железнодорожнику и, склонившись над ним, о чем-то спросил; несколько секунд их фигуры напоминали деформированный обух, и рыжая куртка как будто подпирала падающую матерчатую тубу настенного ковра. Сначала железнодорожник не мог понять, что происходит, а потом высоко поднял голову, начал что-то бормотать и указывать Олегу вперед, то ли на светофор, чуть поодаль выраставший из гравия красноглазым циклопом, то ли просто хотел указать направление, в котором ушли его собутыльники. Олег видно не слушал пьяного человека, а просто ждал, пока тот закончит говорить, но железнодорожник все не останавливался, и тогда Олег оборвал его и что-то спросил. Тот еще усерднее принялся рвать струну горизонта указательным пальцем, говорить достаточно громко, - но язык его заплетался, и в результате я четко услышал лишь одно-единственное слово – им оказалось обращение к Богу.

 -Да что случилось? Ничего не понимаю! – воскликнул Олег.

 Железнодорожник замотал головой, сокрушенно и безнадежно, и, смяв полы своей куртки, опять уткнулся носом в колени.

 Олег в сердцах махнул рукой и направился дальше, но я все не выходил из своего колючего убежища, терпеливо ждал, и выпрямился в полный рост лишь когда он минул светофор.

 Встреча с железнодорожником, как будто вдохнула в Олега странную нерешительность, - если раньше его походка была уверенной, то теперь все изменилось: он часто останавливался, и один раз закурил. Я начинал чувствовать скуку, перераставшую в усталость, - мне казалось, это приключение так ничем и не кончится; но в то же время здравые рассуждения, что он-де, в конце концов, направится домой, - (не заночует же прямо здесь!), - ободряли меня и прибавляли терпения двигаться вперед. Вскоре мы подошли к переезду, - совершенно пустому, потому что времени было уже около часа с четвертью, - и я вздохнул с облегчением: Олег свернул обратно в город. Почти полное отсутствие автомобилей позволило сворам бродячих собак дефилировать прямо по дорожным полосам; висячие светофоры переключились на желтый гармонический сигнал и теперь словно метрономы отмеряли музыку поднявшегося ветра.

 Олег ускорил шаг и минут через десять мы, свернув на проспект, оказались в центре города. Ага, так вот где он остановился! «Корабельная» гостиница! Теперь у него не было квартиры в городе, так как в Швецию он, вероятно, переехал вместе с родственниками, (если таковые у него вообще хоть когда-нибудь были). Я почувствовал секундный соблазн зайти в неприветливое двухэтажное здание, подняться в Олегов номер и поговорить с ним прямо сейчас, но тут же призвал себя к здравому смыслу – я устал, - (он, вероятно, тоже), - и совершенно не был готов к серьезному разговору, мне следовало все как следует обмозговать, выработать правильную тактику поведения, а потом уже действовать. Я помедлил с минуту, наблюдая за окнами, затем развернулся и пошел в обратном направлении.

 Ночью мне приснился странный сон: я снова оказался на рельсах, но ни Олега, ни железнодорожника нигде не было, и еще кое-что изменилось: светофоры… вернее, их количество… теперь их оказалось больше раз в десять. Они стояли очень близко друг к другу, иногда даже на рельсовых колеях, и я ходил туда-сюда, заглядывая в разноцветные глаза и табло-рот то одному, то другому. Одни иллюминировали и высвечивали на табло непонятные мозаичные фигуры, иные проявляли большую уверенность, не метались в мимической лихорадке и давали мне единственный сигнал, значение которого я, между тем, не в силах был разгадать.

 А маленьких двухсигнальных светофоров-карликов и вовсе было бессчетное количество; киша и соединяясь в наземные фиалковые гирлянды, они простирались до самого горизонта и там уже вплетались в блистающе-зыбкий ковер ночного города.

 2006-й март, 19-й день

 Вадим позвонил мне часов в пять вечера. Он был взволнован, и голос его не предвещал ничего хорошего; попросил встретиться в кафе рядом со своим домом через полчаса.

 -Скажи хотя бы вкратце, что ты узнал, - не выдержал я.

 -Хорошо, скажу. Этот человек – Григорий Аверченко. Ее муж.

 -Что?!

 -Да, да, ты не ослышался. Оказывается, он никогда не погибал, а жив-здоров, и вернулся, чтобы забрать ее у меня.

 Вот что рассказал мне Вадим, когда я пришел на встречу.

 Утром, в девять часов утра он проснулся от того, что в прихожей кто-то поворачивал ключ в замочной скважине; он протер глаза, взглянул на чуть приоткрытую дверь своей комнаты и увидел, как на секунду узкую, мерцающую дневным светом щель заслонило  платье Дарьи. Через пару секунд дверь открылась и тут же захлопнулась.

 На счастье ночью Вадим заснул одетым, в кресле, и теперь, не теряя времени, мог следовать за своей девушкой.     

 Когда он вышел из подъезда, Дарья была уже в отдалении, на другой стороне улицы; проголосовала и взяла маршрутное такси. Вадим быстро остановил машину, проезжавшую мимо, и попросил водителя ехать следом.

 Дарья вышла в самом центре города, в начале Суворовской улицы, затем прошла еще несколько кварталов и свернула к дверям кофейни.   

 За столиком у окна ее ждал вчерашний мужчина. Сейчас, наблюдая с улицы, Вадим мог тщательнее рассмотреть его лицо...

 -Это был он, я абсолютно в этом уверен.

 -Откуда ты знаешь? Дарья когда-нибудь показывала тебе его фотографию?

 -Нет, я сам как-то увидел его изображение. У Дарьи есть кулон. Однажды она оставила его на ночном столике, среди своей косметики. Я открыл его и увидел фотографию, а под нею гравировку: Г. А.

 -Да, - согласился я, - значит, и правда нет никаких сомнений. Но Боже мой, это же просто… просто… у меня нет слов… Что было потом?

 -В кофейне они провели полчаса. Затем вышли на улицу. Я предполагал, что она отправится к нему, но ошибся – они поцеловались и попрощались. Я последовал за ним. Мы долго плутали – (он почему-то никак не хотел возвращаться домой, а решил прогуляться по городу, и, в результате, где мы только не побывали, даже на местной железной дороге!) – но все же когда-то это должно было закончиться. Он снимает меблированную комнату на южной окраине города. Я сумел выяснить адрес.

 -Ты говорил с Дарьей, когда вернулся домой?

 -Конечно. Я сказал ей, что следил за ней, и мне все известно…

 «Что тебе известно?» - спросила она. В ее голосе слышался испуг.

 «Этот человек твой муж. Григорий. Я узнал его».

 Она побледнела и долгое время не хотела ничего говорить, но потом, видно, поняла, что теперь отрицать что-либо не имеет смысла. Она сказала:

 «Я узнала, что он жив две с половиной недели назад, - при этих словах лицо ее озарилось счастливым проблеском, но затем тотчас же сделалось совершенно серьезным – Дарья посмотрела на меня, и лишь когда я приметил сверкающую зеленую заколку, ту самую, которая пряталась в ее волосах и в день нашей первой встречи, я понял, куда перебежало счастье с ее лица, - я прошу тебя только об одном: мне нужно пожить здесь еще месяц. Потом мы с ним уедем».

 Бессмысленно было спрашивать ее, уверена ли она в своем выборе, - я видел, что совершенно ничего для нее не значу; все, что между нами было, моя любовь к ней, совместная жизнь - все это было забыто и разом перечеркнуто. Да, она любила своего мужа, и я должен был ее отпустить, но я не видел в ней никаких колебаний, а следовательно она всегда со мною лицемерила и просто боялась остаться одна.

 Мне хотелось знать, зачем теперь, когда он объявился, ему понадобилась конспирация. Как ему удалось спастись и почему он дал о себе знать только сейчас? Я спросил ее.

 «Вадим, я прошу тебя, если ты меня любишь, отпусти и не проси, чтобы я сообщила тебе больше».

 «Мне кажется, я имею право знать», - возразил я.     

 «Это не моя тайна, пойми. Когда все будет закончено, возможно, я расскажу тебе».

 Возможно? Снова я, как и несколько дней назад, почувствовал рождающуюся во мне ярость. Меня ни во что не ставили, ни во что не хотели посвятить, да еще при этом просили об одолжении.

 «Ты, наверное, хочешь сказать: если он тебе позволит, тогда ты расскажешь», - произнес я, стараясь быть при этом как можно более резким и язвительным.

 Дарья посмотрела на меня. Я видел, что мои слова ее задели; все же она попыталась избежать назревавшей ссоры и сказала очень ровно, чуть ли не мягко, (таким тоном она обычно разговаривала со своей престарелой матерью, по телефону, провод которого растягивался на тысячу с лишним километров):

 «Вадим, давай не будем начинать то же самое».

 «Как ты сказала? – я сделал вид, что ошарашен ее спокойствием, - не хочешь продолжать? Нет, дорогая, мы еще как будем продолжать. Еще как будем…»

 После этого я по-настоящему взвился, и меня было уже не остановить. Я кричал, чтобы она убиралась ко всем чертям – я не позволю ей больше играть со мной, не позволю остаться в моем доме ни на минуту, пусть не рассчитывает, - кажется, так я говорил; она дала мне пощечину – думала, вероятно, что после этого я утихомирюсь, но это только еще больше меня раззадорило – я схватил ее за плечи, стал трясти и при этом все продолжал кричать, теперь уже совершеннейшую бессмыслицу вперемежку с чудовищными проклятиями. Вдруг что-то сверкнуло в разгоряченных извилинах моего мозга. Я прижал Дарью к себе и начал срывать с нее блузку. Понимая, что я собираюсь с ней сделать, она начала вырываться и звать на помощь;  заколка слетела с ее головы и упала на пол; волосы растрепались, и на меня хлынуло жасмином… Вероятно, я действительно сделал бы это, но вдруг что-то произошло – я даже сам не могу точно сказать, что это такое было; я почувствовал внутри себя некие странные приближающиеся шаги, разом снявшие с меня всю горячность и заставившие меня ослабить хватку… Это было похоже… - Вадим остановился, прищурился и в раздумье обвел взглядом помещение кафе, - ты не смотрел в детстве один странный мультфильм про человека, который шел на работу: по улице, потом сел в автобус, и все это время внутри его живота просвечивал еще один человек, абсолютный его двойник, только размером в десять раз меньше, почти что гомункулус, несчастный гомункулус при всем при том – видишь ли, он повторял все то же самое, что делал его хозяин – так же шел, только как будто на одном месте, ибо так и не выходил за пределы живота, - но как только большой человек где-нибудь останавливался – на автобусной остановке или же случайно встретив на тротуаре хорошего знакомого – маленький все время запаздывал и ударялся о мягкие стенки туловища?.. Нет, не помнишь такого мультфильма? Ладно. Но это настолько угнетало его, что он начинал рыдать и приходил в себя лишь тогда, когда большой продолжал свое размеренное шествие по ровной дороге. И никогда не мог маленький взять дело под свой контроль. Но на самом деле это неправда – ведь в тот момент, когда я, пребывая в полном беспамятстве, навалился на Дарью, этот маленький человек, другой Вадим, живущий внутри меня, победил и заставил отступить, несмотря на то, что переживал не меньше моего. Я уверен, что услышал именно его шаги, понимаешь?.. Павел, знаешь, я думаю, в каждом из нас живет вот такой вот маленький двойник нас самих. Только значит он далеко не одно и то же. И всегда старается взять дело под свой контроль, но редко удается. Я думаю, если бы этот человек вырос и заполнил все оставшееся пространство внутри… нам ровно ничего не нужно было бы менять в себе после этого.

 Минуты две мы сидели молча. Я внимательно наблюдал за ним и вдруг понял, что сейчас, в этот самый момент совершенно не могу описать  Вадима словами, (а изобразить рукой – и подавно). Не подбирался ни один эпитет.   

 Я спросил:

 -Где сейчас Дарья? У тебя дома?

 -Да… когда я отпустил ее, она зарыдала – просто от испуга, а не от тех страданий, которые были во мне, – и убежала в свою комнату.

 -Что ты теперь думаешь делать?

 -Мне нужно только одно: наведаться к Григорию и заставить его ответить на интересующие меня вопросы.

 -Предположим, ты узнаешь, а что потом? Отпустишь ее с миром?

 -Да. Если ей нужно пожить у меня еще какое-то время – пусть. Я не буду препятствовать.

 Я прекрасно видел, что сейчас он кривит душой и надеется отыскать способ оставить Дарью около себя. Неразделенная любовь всегда обращается эгоизмом, если только его не успеет перебороть великая гордость. На языке Вадима это, наверное, выглядело бы следующим образом: большой человек целиком взял под свой контроль маленького. Не очень он следовал собственным выводам, что все должно быть наоборот.

 -Итак, ты поможешь мне?

 -Конечно.

 Я сказал «конечно», но думаю, должен был сказать просто «да», ибо в том случае, если бы он признался в своих истинных намерениях, я стал бы его отговаривать.

 В гостиничном холле я спросил, где остановился Олег Строганов.

 -Номер 207, - ответил мне «reception», посмотрев в журнал.

 Я поднялся на второй этаж и позвонил в дверь; открыли мне не сразу, - только спустя минуту Олег появился на пороге, в серой майке и тренировочных штанах, зевающий, но с веселыми искрами в глазах. Вид его был настолько домашним, что это меня, признаться, обезоружило. Я готовился к бою, а он так ловко остудил весь мой пыл. 

 -Привет, проходите.

 Я молча прошел в комнаты.

 -Неплохо я здесь устроился, а? Хотел даже люстру в ванной сменить, но мне сказали – не положено. Я же не комнату снимаю у старушки. Да я и все забываю, что приехал-то ненадолго… А еще говорили, что…

 -Вы действительно нисколько не удивлены моему приходу или только делаете вид? – оборвал я его.

 Олег опустил голову и рассмеялся. Его борода уперлась в грудь.

 -Нет, на самом деле не удивлен. Я даже больше скажу: я ждал вас со дня на день.

 -Неужели? Тогда вы, возможно, знаете, о чем я хочу поговорить с вами?

 -Да, знаю. Прошу вас, оставьте свой недружелюбный тон. Садитесь вон в то кресло, я принесу вам чаю.

 Он открыл балконную дверь и на минуту исчез за ажурной занавеской, а когда появился снова, в руках у него был поднос с узкими стаканами, которые, подобно мензурам, извергали из себя апельсиновый дым.

 -Итак, вы пришли поговорить о Татьяне.

 -Совершенно верно, - я чуть откинулся назад и выпрямил ноги, - происходит нечто, и я хочу знать, что именно.

 -Я…

 -Позвольте вас спросить, зачем вы вообще сюда приехали?

 -По делам. Кажется, я говорил при первой нашей встрече, - просто ответил он.

 -По каким делам? Вы приходите к нам чуть ли не каждый день.

 -Слушайте, давайте говорить напрямик. Неужели вы действительно думаете, что она вам изменяет со мной?

 Короткая пауза.

 -Нет, - произнес я очень тихо, - если бы я так думал, знаете, что бы я сделал?.. – внезапно голос мой задрожал, а кулаки сами собою сжались в два граненых камня. Я почувствовал, что бледнею.

 -Знаю. Вы ведь ее любите, и это взаимно. Как вы можете сомневаться? Но ведь таким простым вопросом мне вас не переубедить. Вы хотите знать, было ли что-нибудь между нами раньше, но если я отвечу «нет», все равно до конца мне не поверите. Пожалуй, дойдет до того, что вам легче будет услышать положительный ответ. Но разве дело в ней или во мне?.. Вы хотите, чтобы ее у вас украли.

 -Как интересно. И зачем же мне это нужно?

 -Для того, чтобы творить. Вы видели хоть одного настоящего художника, композитора или писателя, который творил бы, потому что ему хорошо? Потому что он бесконфликтно счастлив?

 Тут я почувствовал то, чего боялся более всего – симпатию к Олегу. Но он действительно понимал суть того процесса, о котором говорил, - я не мог этого не признать.

 И все же я возразил:

 -У каждого свой подход. Слишком самонадеянно делать такие обобщения.

 -Возможно, - согласился он, - но все же я зацепил правдивую струнку, разве не так? - Олег помолчал, а потом вдруг произнес, - она уже многое успела рассказать мне о вас.

 Я внимательно посмотрел на него.

 -В каком смысле? Что именно она вам рассказала?

 -То, что кроме нее у вас никого нет.

 -Только это?

 -Нет… Послушайте, исполните одну мою просьбу, хорошо? Вам ничего не стоит… - он вдруг указал мне на стенные часы – усатую пластмассовую таблетку, висевшую слева, под самым потолком, - …взглянуть на них.

 -Ну и что? – спросил я, решив поначалу, что у него какое-то дело, и он хочет меня выпроводить, как выпроваживают от телевизора маленького ребенка, когда подошло время ко сну.

 -Не кажется вам, что они идут назад?

 Я еще раз пригляделся, но потом заметил лукавый взгляд Олега и почувствовал некую странную игру, которую он пытался вести со мной.   

 -Нет, не кажется, - произнес я сухо. Что это была за игра? Он старался уйти от разговора? Непохоже. Или хотел показать, что знает обо мне гораздо больше, чем я думаю? Но это слишком скудная цель.

 Олег произнес:

 -Таня привыкла мне многое рассказывать. Многое - так уж повелось.  Мы с ней друзья, а вот что касается остальных – она никому не доверяет историю своей жизни, которая, между прочим, была не из легких. Скажите… - он посмотрел на меня, - за что вы, собственно, полюбили ее?

 -Как…

 -Не волнуйтесь, - он улыбнулся и похлопал меня по колену, - лишь одно я хотел сказать этим: вы и сами о ней мало знаете, а, стало быть, подтверждается то, что я говорил до того. Быть может, вам стоило бы волноваться – раз уж она доверила мне больше? Нет, я так не думаю, ибо, как я уже говорил, так просто повелось, а что касается вас – если бы вы сильно настояли, уверен, она тоже открыла бы вам свою душу. 

 Что тут скажешь - его слова звучали убедительно, и я не мог не смягчиться.

 -О чем все-таки идет речь?

 -О вас, только о вас. Вы полюбили ее по какой-то другой причине, мне неизвестной, но я и не хочу ее знать – это не мое дело.

 -Так ли уж нужна причина?

 -Верно. Не нужна. Однако из того, что она мне говорила, я делаю вывод, что вас стоит предостеречь. Видите ли… когда мы с Таней еще вместе учились, она встречалась с одним человеком. У них все было хорошо, но один раз он приревновал, и она довольно быстро бросила его. А знаете почему? Она всегда, всегда хотела быть свободной.

 Я усмехнулся.

 -Не к вам ли он приревновал?

 -Ну вот опять вы начинаете! Нет, не ко мне.

 -Ладно… хорошо.  

 Он продолжал.

 -Вам следует вести себя совершенно иначе, если не хотите потерять ее. Зачем вы, к примеру, начали ссориться с ней сегодня?

 -Вам и это известно?

 -Ну а как же? Она позвонила мне и рассказала. Вы все никак не желали ей верить и, в конце концов, даже набросились на нее.

 Тут мне стало совершенно ясно, что я и правда ошибался: если между ними было бы хоть что-нибудь или существовал действительный к этому посыл, она после такого эпизода просто ушла бы к нему, а не стала звонить по телефону и рассказывать о нашей ссоре. Во мне боролись ревность и здравый смысл, но…

 …В конце концов победил последний. Очевидно, Таня доверяла этому человеку, как обычно доверяют близкой подруге, (вот оказывается кто ее настоящий друг!), а стало быть, мне бессмысленно было препятствовать их общению и лучше всего пойти на сближение с Олегом. Сумел бы я так скоро и невзирая на те странные явления, которые стали происходить после его приезда, (я имею в виду внезапное исчезновение из моей квартиры в самый первый день, а затем еще противоестественно быструю перемену его облика),  изменить свое отношение? Да, он был мне не очень приятен, но я должен сделать над собой усилие, иначе потеряю самого дорогого мне человека. Я сказал Олегу, что сожалею о произошедшей ссоре.

 -Несмотря на то, что вы серьезно ее обидели, я думаю, стоит вам только извиниться перед ней и все будет забыто.

 -Это она вам сказала?

 -Нет. Но я чувствовал это по ее голосу.

 С минуту мы сидели молча. Потом я произнес, (это был не вопрос, но утверждение):

 -Вы очень давно с ней знакомы.

 -Да. С тех самых пор, как она приехала сюда. Чуть позже я стал заниматься музыкой, играл в рок-группе на соло и на басах; у меня не шибко получалось, но Таня всегда была рядом и говорила: «Давай, Олег, дерзай. Я верю в тебя», - он усмехнулся собственным воспоминаниям, - впрочем, она говорила так всегда – за что бы я ни брался. Но она сама любит музыку, и когда у меня не ладилось, она тоже принимала участие в выступлениях нашей группы, пела. Она хорошо поет. Вы и этого не знали?

 -Нет, - я покачал головой.

 -Ну вот видите. Попросите ее спеть как-нибудь.

 -Хорошо, - я чувствовал себя обманутым, но с положительной точки зрения; я говорю о том, что Таня открылась мне по-новому, а я-то думал, ничего такого уже не произойдет, и даже если я и плохо знал ее прошлое, так бы оно и оставалось.

 Я сказал, что мне пора уходить. Когда мы были уже у дверей, Олег сообщил:

 -Через некоторое время я уеду. (Самое большее, пройдет еще недели две). Но пока я здесь, прошу вас не препятствовать нашим с не встречам.

 -Не буду.

 -И главное, не ссорьтесь с нею больше. Не ищите повода, если действительно хотите продлить с нею отношения. Таня не будет смотреть вам в рот и не уступит.

 Я улыбнулся, пожал ему руку и сказал, что помирюсь с ней сразу, как приду домой.