Гордеев опять работал всю ночь; плоский профиль его фигуры иногда закрывал собой добрую половину холста – длинная непроницаемая тень под правильным кругом лампочки, только четыре края портрета виднелись из-под тени – художник созерцал уже написанное, затем сходил с картины, брал кисть и, вытянув руку, принимался подправлять какую-нибудь деталь. Но все же, сколько бы он ни старался, каждый раз ему казалось, что он не выразил всего до конца, и когда это ощущение набирало особенную остроту, он приходил в невероятное возбуждение и начинал ходить влево и вправо или же вверх и вниз по квадрату комнаты; между тем, воздух за окном бледнел – приближался рассвет; художник, закрыв своею тенью окно, увидел небольшой, терявший черноту участок неба, и почувствовал сильную усталость, вдруг разом накатившую… «Пойду спать!». Он спустился в левый нижний угол комнаты – постель, находившаяся там, была хорошо различима.

 Тонкая изломанная простыня белой кардиограммой защекотала ему локоть; приятное ласкающее ощущение волнами прибывало к плечу, а затем вниз, к спине, оно атаковало и как будто старалось усыпить.   

 Стук в оконную раму. Такой осторожный и глухой.

 «Кто бы это мог быть?», - промелькнуло в затуманенном мозгу художника; он сошел с постели, чтобы найти на окно, - кардиограмма простыни зашелестела, задвигалась, - однако все же немного промедлил - из-за окна показался конверт, свалившийся затем в плоскость пола, и тут же Гордеев услышал быстрые удаляющиеся шаги.

 Гордеев подошел к конверту и присел так, чтобы можно было нащупать его рукой. В конверте оказалась записка от некоего профессора Староверцева, университетского преподавателя, который приглашал его на обед в кафе.

 «Зачем это?.. - он еще раз поводил головой по записке и остановился в раздумье, - ага, он пишет, что это очень важно и касается Великовского… но кто принес письмо?.. И зачем он залез на второй этаж? Ничего не понимаю, какие-то тайны…» 

 В полуденный час Гордеев вошел в небольшой ресторанчик, расположенный на другом конце города. Один из посетителей кафе – мужчина, вид которого был бы ничем непримечателен, если бы не неправильный треугольник носа и уж слишком потертый серый пиджак, поднялся из-за стола и закрыл собою Гордеева, а потом представился:

 -Меня зовут Михаил Григорьевич Староверцев. А вы, как я понимаю, Гордеев?

 -Да.

 -Садитесь, мне необходимо с вами поговорить, это очень важно. Мне известно, что вы занимаетесь портретом Великовского и ищете преподавателя, который мог бы вам рассказать об этом человеке.

 -Я уже нашел многих, и мне рассказали, - солгал Гордеев, вспоминая блуждания по собственному воображению.

 -Я понимаю, но все же у меня есть для вас очень важные сведения.

 -В таком случае, конечно, я готов выслушать.

 Они сели за линию столика. Староверцев сказал:

 -Я знаю, что вы уже успели поговорить с некоторыми людьми, и даже посетили министерство. Скажите, не заметили вы там чего-нибудь странного?

 Гордеев помолчал некоторое время, думая, что на это ответить, и, наконец, кивнул головой: 

 -Да, заметил. Все служащие говорят о моем дяде очень хорошо, между тем кое-кто из них как будто старается уйти из-под его опеки. Я поговорил с Застольным – это заместитель моего дяди на его новом посту – он постарался убедить меня, что здесь нет ничего, кроме случайности, и сам он никуда уходить не собирается, и все же я думаю, от меня пытаются что-то скрыть. Когда я только пришел, сразу понял, к моему появлению готовились, и что бы там ни говорили, сколько бы ни обманывали, когда я поинтересовался у Застольного о Фрилянде и Левине, тех чиновниках, которые уже перешли в другой отдел – я приметил два пустых кабинета с разбросанными вещами, и поскольку, когда я вошел, Застольный прибирался в одном из них, потом, уже во время разговора мне пришло в голову, что он старался скрыть от меня этот беспорядок – чиновник сразу же переменил тему разговора.

 -Сейчас вы получите ответы на многие вопросы. Сначала о новой образовательной программе Великовского. Я имею огромный стаж работы как в школе – я начинал простым учителем математики, - так и в университете, и всегда являлся сторонником традиционной формы обучения. Метод Великовского губит все, но не только из-за этого я выступаю его противником – если бы он был верен, я с радостью принял бы его на вооружение, однако обстоятельства показывают, что этот метод является причиной неслыханных изменений в человеке.

 -Каких изменений? – осведомился Гордеев, - и если все так серьезно, почему его не отменят?

 -Все дело в том, что эти изменения произошли пока только с двумя людьми, и один из них – мой студент, и я уверен, что всему виной новая система, хотя не могу этого доказать. Этот студент, как бы это получше выразиться… хм… утратил способность находить на людей… я хочу сказать, закрывать их собою, как делаем мы это тогда, когда хотим кого-нибудь получше рассмотреть.

 -Но… - квадратный глаз художника расширился от удивления.

 -Да-да, вы не ослышались.

 -Нет, я все же не понимаю, как это возможно.

 -И тем не менее. - Староверцев пожал плечом, - Его отправляли в научный центр. Многие ученые склоняются к тому, что это именно изменение – обратите внимание я с самого начала употребил это слово, - а не болезнь. Он как будто больше не воспринимает это простое человеческое действие и, в результате, не может разглядеть человека, ему только остается чувствовать его.

 -Но все же я не понимаю, почему тогда программу не закрыли. Даже если нет доказательств, что связь между этими изменениями и новой системой обучения существует, - а я, положа руку на сердце, ее не вижу, - все равно никто уже не стал бы говорить о ней так доброжелательно или что-то скрывать.

 -Авторитет Великовского, его связи и государственные деньги – вот что сыграло роль. Внедрение программы продолжается, ваш дядя настолько хитер, что ему удалось убедить всех министров в необходимости ее продления. Что касается простых преподавателей, то меня, например, как человека отказавшегося подчиниться, просто уволили из университета, - Староверцев немного помолчал, а затем прибавил, - а тех, кто на первых порах готов был стать моим союзником, просто-напросто подкупили, и я в результате лишился всякой поддержки.

 -Как я уже говорил, я пока не увидел связи между программой Великовского и изменениями, произошедшими со студентом. Кстати, как зовут его?

 -Коженин.

 -Коженин? Надо запомнить эту фамилию… Так вот, - продолжал Гордеев, - если бы вы рассказали о нем подробнее, я смог бы попытаться понять вас.

 -Именно так я и сделаю, - кивнул Староверцев…

 «Все началось с того, что однажды утром я пришел к себе на кафедру и, пройдя по всей ее плоскости, увидел, что моя лаборантка Марина убирает с пола осколки керамической копилки, которую она только что по случайности разбила. Эта копилка, сделанная в виде свиньи и покрытая серебряной краской, была дорога ей как память – подарок ее первого молодого человека, артиста, которого она повстречала во время своей поездки по Швейцарии. Девушка коллекционировала монеты, и теперь они все стояли на линии ее рабочего стола. Марина была очень расстроена; я уже решил как-нибудь развеселить ее, но вдруг она сообщила, что настроение ее испорчено совсем из-за другого.

 -Копилка-то бог с ней, а вот вчера вечером утвердили новую образовательную систему, вы в курсе?

 -Нет, - ответил я.

 -Сегодня все уже занимаются по ней. Я знаю, как это отразится на всем, так что…  

  Она не договорила; в этот момент я заслонил ее собою и мог видеть, как многозначительно она повела бровью.

 -Да-а-а… - протянул я, - у меня сегодня с самого утра было недоброе предчувствие.

 Однако мне все же кажется, что тогда я воспринял это как-то уж слишком отстраненно – именно отстраненно, другого слова, пожалуй, и не подобрать. Я хочу сказать… наверное, в первый момент и не смог осознать до конца, что означает это для нашего университета, а Марина поняла, поэтому и нервничала. 

У линии входа в аудиторию меня встретил мужчина, которого я видел впервые; он держал чемодан, и, когда заслонил на меня, стал перекладывать его из руки в руку, как будто решал, какою из них со мной поздороваться. У меня, впрочем, не было ни малейшего желания с ним общаться, ибо я сразу понял, что он один из исполнителей новых институтских распорядков. Наконец он все же протянул мне руку, и тут я увидел, что на ладони его стоит маленькая оправа очка; внутри ее было темное стекло.

 -Наденьте очко, - попросил он.

 -Зачем?

 -Теперь в плоскости каждой поточной аудитории висит особая люстра, которая мелькает разными цветами и влияет на умственные способности студентов, стимулируя их.

 -Если она стимулирует, то почему тогда я должен надевать очко?

 -Потому что вам нужно читать лекцию.

 Что он имел в виду этим своим ответом, я понял сразу, как только прошелся по всей плоскости аудитории, в которой мне предстояло работать следующие полтора часа, - (я специально сделал это, так как меня охватили недобрые подозрения), - люстра была очень необычной формы, с разноцветными стеклышками в прорезях; кусочки света ловкими светляками проникали в глаза студентам, и у каждого из них он настолько расширился, что был похож на блюдце.

 Тут в плоскости аудитории появился мужчина, которого я встретил у входа и осведомился у меня, почему я не начинаю лекцию.

 -Боже мой, что вы наделали! – воскликнул я, - это же настоящее зомбирование!

 -Вам только так кажется, - возразил он, - я гарантирую, что после лекции каждый из них сумеет повторить материал слово в слово.

 Я ничего не ответил ему и направился к прямоугольнику кафедры; я сторонился разговора с этим человеком, и все же то, что увидел я в следующее мгновение, заставило меня снова обратиться к нему: на кафедре стояла увесистая тетрадь.

 -А это откуда здесь?

 Он ответил, что в тетради мои новые лекции и что они, по большому счету, ничем не отличаются от тех, которые я сегодня принес из дома и которые лежали теперь в моем портфеле, кроме специального порядка слов – вот он-то очень важен.  

-Но все лекции у меня в голове, я никогда не диктую их по тетради, а ее беру с собой на всякий случай, - сказал я.

 -Значит, выучите их снова, профессор, - сказал он, и глазом не моргнув – (да-да, я видел, что не моргнул, потому как в этот самый момент я специально нашел на него), - и я повторяю, чтобы вы обратили особое внимание на порядок слов – он должен быть точно такой, как в этой тетради; под его влиянием и также под действием специального света, студенты освоят материал в скорейшие сроки.

 -По их виду этого не скажешь, - заметил я сухо.

 -А какая разница? – осведомился он довольно резко, ибо, как я сразу смог определить, был готов к подобному моему замечанию.   

 Я понял, что спорить с этим человеком бесполезно, и у меня нет никакой возможности не подчиниться ему, по крайней мере, сегодня, открыл тетрадь на кафедре и принялся читать и водить головой по строчкам – со стороны я, наверное, походил на маятник; все последующие полтора часа, мужчина внимательно слушал меня, заняв место около одного из студентов - из-за квадрата своего чемодана он достал тетрадь, точно такую же, по какой я теперь диктовал лекцию, и безмолвно контролировал меня, чтоб я не сбился, а если мне случалось где-то переврать слова, лицо его, подозреваю, делалось малиновым, и он тут же исправлял мою ошибку. Мы, должно быть, походили на двух скучных попов, которые стараются вызубрить Евангелие – я, во всяком случае, не хотел и не в силах был в подобных обстоятельствах говорить выразительно.    

 На следующих двух лекциях повторилось то же самое, и снова присутствовали абсолютно все студенты – никто не отправился в кино или в кафе, не ушел домой; единственное, над чем я мог в этот день позабавиться, было то, что такое положение вещей меня нисколько не воодушевляло, а наоборот вызывало во мне чувство угнетения, но вы сами понимаете: когда испытываешь веселье, (назовем это так, хотя это и сильно сказано), видя, как кто-то кого-то угнетает, и когда угнетают тебя, впору обращаться в сумасшедший дом.

 В конце дня я был ознакомлен еще с несколькими новшествами, которые сулила программа Великовского: в аудиториях, предназначенных для семинарских занятий, должны были в скором времени повесить денежные знаки, огромного размера, сделанные в виде картин, - ровно через три дня это было выполнено; разумеется, во всех поточных аудиториях теперь висели люстры, которые зомбировали студентов; я, (как, впрочем, и все остальные преподаватели, независимо от того, к какому отделению они относились), должен был заставлять студентов читать Драйзера, и даже в неучебное время; кроме того, преподавательский состав должен был позаботиться, чтобы это имя как можно чаще звучало на лекциях и семинарах, пусть даже это было бы и совершенно не к месту. Я язвительно поинтересовался, почему это не прописано в той тетради, которую мне дали, (позже мне, впрочем, выдали еще пять других – в них находились или остальные курсы, которые я вел, или же некий инструктаж – нам его, по всей видимости, старались вдолбить точно так же, как мы должны были теперь вдалбливать студентам модернизированную институтскую программу), на что получил следующее объяснение: оказывается, слово «Драйзер» могло звучать во время лекций в свободном порядке, но чем чаще, тем лучше, ибо, по мысли Великовского, оно не испортило бы ни одно научное высказывание. Что касается других заданий, то мы должны были нагружать ими студентов как можно больше, а в том случае, если у них что-нибудь не получалось, ни в коей мере не поддерживать и ничего не объяснять, а наоборот говорить фразу: «Это не мои проблемы», - и оставлять их разбираться самостоятельно, - они, мол, ее услышат еще много раз, как только полностью вступят во взрослую жизнь, так что полезно их к этому подготовить, а заодно ввести им в привычку, чтобы они и сами постоянно употребляли ее во время разговоров.

 Если я и дальше буду продолжать рассказывать о нововведениях, то это, вероятно, займет не один час, а у нас не так много времени, так что я лучше ограничусь тем, что уже сказал. По истечении следующего месяца вся наша жизнь поменялась до неузнаваемости, ведь, как вы понимаете, реформа в одной сфере повлекла за собой массу изменений во всех остальных.

 Теперь я, пожалуй, перейду собственно к истории Дениса Коженина, студента, который к тому времени учился на третьем курсе. Должен сказать, что знал я его достаточно хорошо, еще с того самого времени, когда он только поступил в наш институт. С этим связана целая история, и я намереваюсь начать именно с нее, иначе не будет ясно многое из того, что произошло гораздо позже.

 Я хорошо помню тот день, когда Коженин первый раз появился в институте, было это четыре с половиной года назад: его плоский сгорбленный профиль с глазом, на который была одета застекленная темным стеклом железная оправа очка, кривая улыбка, постоянно сковывавшая его полугубы, - все это во время разговора создавало странное впечатление, будто рядом с тобой находится скорпион; (как выяснилось позже, он и был скорпионом по знаку зодиака). Коженин сразу не понравился большинству студентов, и они хмурили бровь даже тогда, когда он просто сидел с ними в плоскости одной аудитории, а уж если им случалось заслонить его собою, то лицо их и вовсе зеленело; между тем, если бы вы спросили их, с чем это связано, я думаю, они или не нашлись бы, что ответить, или не захотели бы отвечать – в конце концов, люди редко признают, что человек им не нравится из-за странной улыбки, слишком громкого смеха или еще какой-нибудь чепухи – нет, они будут подобно стервятнику выжидать, и когда объект их неприязни сделает что-нибудь такое, к чему можно будет придраться, – вот тогда они и ухватятся за это, найдут причину, так сказать, и после этого пощады не жди.

 Вы, быть может, хотите спросить меня, почему я так хорошо это знаю? Все очень просто, когда я сам был студентом, я прочувствовал то же самое на собственной шкуре: не сделав ничего дурного, человек становится изгоем. Ну, а в случае Коженина поводом послужило вот что: недели через две после начала занятий, один из студентов, учившийся в его группе, погиб в автокатастрофе, и, как водится в таких случаях, в плоскость холла первого этажа поместили деревянную доску, обитую черным сукном, - а к ней прикрепили фотографию студента и сообщение о его гибели. 

 Разумеется, весь преподавательский состав был шокирован, а одногруппники погибшего и подавно: в свободную пару они по очереди заслоняли собою доску, и глаз каждого из них сначала краснел, а затем начинал проливать слезы, или наоборот: сначала проливал слезы, а затем краснел, - в этом, собственно говоря, и могло бы быть единственное различие, если бы не появление Коженина. Он спустился по большой лестнице, которая вела в прямоугольник другого помещения; никто не ожидал, что он придет – Коженин не только ни разу не обменялся с погибшим ничем, кроме простого приветствия, - поговаривали, что он ни с кем ни разу не обмолвился более, чем двумя-тремя словами, (он вообще появлялся на лекциях и семинарах все реже и реже), - короче говоря, его скрытность вызывала раздражение, и когда он появился, причем не вместе со всеми, а как всегда один-одинешенек, это, разумеется, вызвало неадекватную реакцию: все студенты сначала замерли, почувствовав его присутствие, а затем принялись быстрее занимать очередь, чтобы заслонить его собою, дабы как следует изучить, - в этот самый момент никто уже не скрывал того интереса, который он у всех вызывал, неприязненного интереса, если позволите так выразиться, - вы бы поняли, о чем я говорю, если бы видели в этот момент их лица; впрочем, после того, как каждый заслонил собою Коженина, он не разглядел ничего нового – по лицу студента как всегда блуждала эта странная улыбка, о которой я уже упоминал, - ну а когда ты пребываешь в шоке от гибели своего институтского товарища, и вдруг в это чувство вплетается неприятное ощущение, будто с тобой рядом находится скорпион, вы понимаете, какой диссонанс это вызовет.

 Коженин нашел профилем на фотографию, постоял, поулыбался, (в этот момент его опять заслонил один из студентов и мог видеть все это своим собственным глазом, а все остальные, включая и меня самого, почувствовали эту улыбку на расстоянии), - потом странно, с какой-то удовлетворенной интонацией хмыкнул, и как будто бы даже пошевелил гипотетическими волосками, которые могли бы выглядывать из его ноздри, - и быстро скрылся за линией входа в институт.     

 Все присутствовавшие остолбенели. Кожа на их профилях побледнела настолько, что создавала резкий контраст с красной сеткой глазных капилляров; многие студенты, застывшие на месте, приняли очень странные позы: один из них наклонился так, как будто готовился к прыжку, другой, казалось, собирался сделать сальто, третий – акробатическое колесо… Одна студентка выронила из рук черный прямоугольник сумочки, и та, приземлившись издала такой звук, как будто внутри находилось небольшое человеческое тело, другая вскрикнула – в этом крике было что-то от птичьего гарканья, - и, поскольку она стояла за мной, я мог видеть, как странно ее рот в этот момент походил на клюв, - впрочем, как вы понимаете, никто из них так и не смог выразить свои ощущения посредством слов, я и сам в тот момент вряд ли был на это способен.   

 Но спустя полчаса странный эпизод в холле обсуждали уже на всех лестничных пролетах, а те, кто при нем даже не присутствовали, громче всех кричали, что Коженин на их глазах с презрительной улыбкой поскоблил фотографию погибшего пальцем или же добавляли другие невероятные подробности, причем, как я предполагал, не всегда они сами их сочиняли, а передавали некую стороннюю информацию, - словом, это было похоже на игру в испорченный телефон или на то, как расползались слухи о Чацком. Видеть подобное было очень горько и обидно, особенно если учесть то, что и преподаватели включились в эту игру.

 Как вы понимаете, я не просто сохранял нейтралитет, я целиком и полностью был уверен в том, что Коженин – человек очень неплохой, и если он даже улыбался в тот момент, когда делать этого не следовало, значит, у него были на то какие-то основания, - но я решил до поры до времени просто наблюдать за ситуацией со стороны, ибо еще надеялся, что все уляжется само собою. Впрочем, многое ли я способен был сделать? Близилось очередное занятие по линейной алгебре, где бы я мог воочию увидеть, как теперь реагировали учащиеся на его присутствие, и в самом крайнем случае вмешаться в ситуацию, - вот, собственно, и все; (между прочим, я не упомянул еще одного любопытного обстоятельства: мой семинар Коженин не прогулял еще ни разу, и я знал, по какой причине, - математика его действительно интересовала, он от природы был одарен феноменальными способностями к ней). Но не только этот вариант прокручивался в моем сознании, ибо я чувствовал, что мне следует каким-нибудь способом сблизиться с Кожениным, - при этом я, конечно, не хотел верить в собственное желание сделать это из-за одного только сочувствия; я говорю: «не хотел верить», - но с позиции сегодняшнего дня мне кажется, что я действительно испытывал глубокий интерес к этому человеку, и даже родство духовного характера, если хотите, - (по этой-то причине я, собственно, и был твердо уверен в том, что напрочь отметали все остальные). В то же время статус институтского преподавателя и мой возраст сдерживали меня от подобного шага, причем, как мне кажется, происходило это несколько поневоле, ибо я хотел бы общаться с Кожениным абсолютно на равных; (я, к слову сказать, был твердо уверен в том, что он в свои годы нисколько не уступал в развитии совершенно взрослому человеку). Из-за всех этих противоречий я продолжал, бездействуя, дожидаться грядущего занятия и только прокручивать в голове возможные варианты моего дружеского с ним сближения. Если вы думаете, что это явилось бы целой проблемой, потому как Коженин был скрытен и не шел ни на какой контакт, то ошибаетесь, ибо я-то к счастью был исключением и зачастую даже мог слышать с его стороны несколько дружелюбных фраз – когда семинар был окончен, он часто подходил к линии стола, за которой я обычно сидел, и узнавал что-нибудь касательно нового материала; при этом, что мне более всего нравилось, - и опять-таки же я узнавал в этом себя самого, - в нем никогда не было никакого подхалимства, так что, говоря о дружелюбии, я имел в виду тон, по которому я ясно мог определить, что нравлюсь ему.  

 В день семинарского занятия я пришел в плоскость аудитории за десять минут до его начала, чтобы понаблюдать за студентами; Коженин был на месте, но сидел один, не заслонив собою никого, кто мог бы сидеть за тем же столом, - он, впрочем, и раньше изменял этой привычке крайне редко, так что, казалось бы, и нечего было волноваться, но мне все же хватило проницательности почувствовать неладное: пройдя по плоскости я увидел, что все остальные студенты вели себя уж слишком весело и как будто специально не замечали Коженина – к примеру, студент Мережков, который беспробудно пил и веселился каждый день, (между прочим, у него с Кожениным была глубокая взаимная неприязнь), сейчас показывал всем свою любимую шутку – «отваливающуюся голову        Чайковского», («Однажды великий композитор дирижировал на концерте, и ему показалось, будто у него отваливается голова» - так каждый раз начинал Мережков), - но глаза-то их, утратившие на время белок, принимали лукавую форму, точно такую, какая бывают у героев японских мультиков, и от этого у меня возникла странная мысль, что если бы даже в плоскости комнаты сейчас находился только один студент, ненавидевший Коженина, то и его ощущениями можно было вполне передать всеобщее, ибо второй сидел бы в глазу первого, а третий в глазу второго, и так далее до двадцати двух. (Да уж, от такого «взаимного проникновения» у первого студента и правда могла бы начать отваливаться голова). Стало быть, минуту назад, когда я еще отсутствовал, в аудитории творились вещи, которые теперь от меня тщательно старались скрыть. Но как я мог выяснить, что происходило? Встать за линией двери и подслушивать из квадрата коридора? Нет, этого я все же позволить себе не мог, да и вряд ли подобный способ увенчался бы успехом. Ну, а в самой середине семинарского занятия произошло событие просто-таки знаменательное: сперва я услышал шаги в проходе между партами, а потом на мне промелькнула сгорбленная фигура Коженина; студент прошел еще немного – (этого я уже не видел, потому как от неожиданности застыл на месте, подобно человеку, которому врачи насильно и быстро вживили в голову какую-нибудь психическую болезнь) – а затем скрылся за линией двери.

 Я бесшумно зашевелил полугубами, но потом все же смог произнести несколько слов.

 -Что вы ему сделали? – слабо спросил я.

 От этого вопроса они тоже все остолбенели и, вероятнее всего, были сейчас похожи на меня самого. Никто из них так и не решился ответить на мой вопрос.

 Тут только я нашел в себе силы разорвать оковы столбняка и быстро вышел в прямоугольник коридора для того, чтобы догнать Коженина, но было уже поздно – студент бесследно исчез.  

 Я вдруг почувствовал, насколько мне противно возвращаться обратно в аудиторию; я не мог продолжать семинар, который и так был уже сорван, и побрел в свой кабинет, опустив голову так низко, как будто и сам хотел сымитировать, что она у меня отваливается…

 С этого дня Коженин больше не появлялся на моих семинарах, да и вообще, как я предполагал, ни на каких; я встретил его только один раз, да и то не в институте, а в плоскости двора: он быстро шел к линии калитки, ведшей на улицу.

 Заметив его, я понял, что это мой единственный шанс; я не рассчитывал уже увидеть его, и вдруг удача все же улыбнулась мне.

 -Здравствуйте, Денис. Нам нужно немедленно поговорить, - произнес я взволнованным голосом и даже взял его за локоть.

 Он вдруг задышал порывисто и удивленно, отчего мне показалось, будто в нем борются две противоположные силы.

 -А-а… о чем?

 -Прежде всего, о том, что вы пропускаете занятия, - в моем тоне не было и тени укора, только озабоченность, но несмотря на это он вдруг высвободился и быстро направился по плоскости на том же уровне, на каком шел и до этого. 

 Я хотел направиться следом за ним, но тут вдруг меня заслонил заведующий кафедрой математики Васильев.

 -Привет, Миша, как дела? – задавая это вопрос, он раскрыл рот так широко, как будто собирался меня проглотить.

 У меня от неожиданности глаз завибрировал.

 -Вполне… нормально. Рад вас видеть, Николай Петрович.

 -Что с тобой? У тебя вид какой-то… потерянный.

 -Правда?

 -Точно тебе говорю. Ты никуда не торопишься?.. Кстати, ты сейчас случайно не с Кожениным разговаривал?

 -Да… именно с ним. Как вы узнали?

 -Я могу за милю определить его голос… Денис Коженин… - он вдруг стал выговаривать слова точно таким тоном, какой я уже неоднократно мог слышать от студентов, перемалывавших косточки Коженину на всех лестничных пролетах. Я почувствовал, как невидимая рука сдавливает мне горло, - …и его запах.

 -Что?

 -Его запах. От него чем-то воняет, ты никогда не замечал? Как-то раз он заходил на кафедру и спрашивал тебя, так я чуть дубу не дал от этого запаха.

 -Коженин заходил на кафедру и спрашивал меня?

 -Ну… еще давно.

 -А-а… - протянул я неопределенно.

 -Омерзительный тип, - как бы в заключение всему сказанному вынес вердикт Васильев.

 -Я должен идти, - произнес я поспешно и поднес к глазу круг наручных часов.

 -Очень жаль, а я-то хотел пригласить тебя на обед.

 Должен сказать, что этот короткий разговор с Васильевым совершенно выбил меня из колеи, и к вечеру того же дня я испытывал такое гнетущее чувство, что мне ей-богу казалось, еще чуть-чуть и во мне произойдет надлом. Разве никогда не бывало у вас так, что разговор, не имеющий особого значения, но в котором в определенный момент проскальзывает фраза, оскорбляющая вас или неповинного человека, поначалу не вызывает особенных эмоций, ибо вы по инерции продолжаете слушать своего собеседника, а потом, когда он уже ушел, вас посещают муки, невероятные по своей тяжести? На сей же раз Коженина унизили открыто, так что мои ощущения оттого только усиливались. Васильев мне всегда не слишком нравился, и после этого разговора у меня, как вы понимаете, не было ни малейшего повода изменить о нем мнение в положительную сторону, - скорее наоборот.

 После того дня Коженин в институте не появлялся, а когда пришло время сессии, и он не пришел на экзамены, его стали разыскивать, но не тут-то было: все поиски оказались тщетными, он как сквозь землю провалился; должен сказать, если бы я тогда не проявил инициативу, Коженина, возможно, и не стали бы искать, ведь студента вполне можно отчислить без его ведома, а тем более без его присутствия, но с другой стороны предполагается, что с ним все же следует связаться, и в тот самый момент, когда администрация собиралась придать его имя забвению, - ровно тогда я и обратился к ним с просьбой найти студента во что бы то ни стало, так как он якобы не вернул мне важные научные журналы.

 За это взялась заведующая учебной частью Арсеньева; человеком она была настолько дотошным, что я даже не допускал возможности, будто Коженин способен ускользнуть от нее, хотя бы даже и поиски она вела только посредством телефона, не выходя из плоскости своего кабинета. Мне вообще казалось, она никогда оттуда не выходит, но телефонная паутина была сплетена вокруг нее настолько хорошо, что решала любые трудности. Когда я раньше заходил в ее кабинет, мне постоянно казалось, будто рядом со мной находится огромная черная вдова – профиль этой женщины был непомерно толст, и в каждой ее клеточке, в каждом капилляре сидели, стояли, плясали, застыли в невероятных фантастических позах миллионы черных теней наших студентов, (букашек, насекомых, гомункулусов), - и если у кого-нибудь возникла бы идея рассмотреть Арсеньеву под микроскопом, этому человеку предстала бы за линзой картина, сходная по строению с забором из колючей проволоки, с еще одной паутиной, железной и сохранявшей внутри абсолютную надежность. Главное было, чтобы в тот день, когда я пришел к ней, среди этих черных отпечатков, находившихся внутри нее, оказался и коженинский, (а я доселе не допускал, что у нее может не быть какого-нибудь отпечатка) – но, увы, мои надежды не оправдались (как и во все последующие две недели), – система, что называется, дала провальный сбой. В первую очередь Арсеньева связалась с Уфой, (именно оттуда Коженин был родом), однако трубку никто не поднял; тогда она позвонила в соседнюю квартиру в том же доме, где ей сообщили, что семья Кожениных выехала пару месяцев назад.

 -Что теперь? – я сидел перед нею в кресле с пятью спинками, которое по форме напоминало растопыренную ладонь, и мне казалось, что вот Арсеньева держит меня в руке такого маленького и думает: «ну что делать, раздавить его или отпустить с миром?»   

 -Постойте, - произнесла она своим неприятным шипящим голосом, - кажется, когда еще только начиналась вторая неделя, он приносил какую-то справку, и заверена она была не в местной поликлинике, а в каком-то другом городе.

 Я поразился, насколько хороша была ее память, но вовремя промолчал. Арсеньева позвала лаборантку и попросила ее принести журнал.

 -Кстати, а ведь этого парня недолюбливают.

 -И вы тоже? – не удержался я.

 Вот тут-то она наконец подалась вперед и, через линию стола загородив мое лицо своим, наградила меня таким взглядом, что круг моей головы тут же пронзила адская боль – мозг как будто бы уходил вниз и, царапая черепную коробку, уже наполовину проник в шею.

 -Да, конечно. Но как он мог переехать, не оставив никаких следов?

 -Что?

 -Ничего, - отозвалась она напряженно, - вам послышалось, будто я что-то сказала?

 -Да… да… извините…

 Тут в плоскость кабинета вернулась лаборантка, и я облегченно вздохнул. Девушка передала Арсеньевой журнал.

 -Если медицинская справка осталась здесь, а она должна была остаться здесь, тогда сейчас мы узнаем, где вероятнее всего проживает теперь Денис Коженин… - со стороны можно было видеть, как она вытащила из-за журнала несколько небольших прямоугольников, и вдруг один из них победно взметнулся вверх, на долю секунды заслонив мой глаз. Я употребляю слово «победно», но Арсеньева при всем этом не издала ни единого звука. Поэтому я даже спросил ее, чтобы удостовериться:

 -Это он?

 -Вне всякого сомнения. И знаете, откуда эта справка? Из Н.!

 -Так-так, - я оживился, - там есть адрес поликлиники?

 -Конечно…

 Однако дальнейшие поиски были гораздо менее успешными: в этой поликлинике нам не сообщили ровно ничего. Поскольку Коженин там наблюдался, в регистратуре должна была быть его амбулаторная карта, и тем не менее во имя парадокса и против всякой логики ее там найти не смогли.

 -Надо в справочную обращаться, - произнес я, как только она положила телефонную трубку.

 -Справочная не дает частных номеров. Да и если бы давала, все равно бы мы ничего не выяснили, потому что он переехал совсем недавно… - некоторое время она пребывала в раздумье, - постойте-ка… он жил в общежитии?

 -Я не знаю.

 -Должен был, - произнесла она с уверенностью, -  во всяком случае, ему выделили комнату по прописке…

 -Весь вопрос в том, появлялся ли он в ней.

 -А почему бы и нет? По-вашему, он на улице жил?

 -Нет, но… - я запнулся, ибо не знал, что дальше говорить; Арсеньева не стала дожидаться, ее пальцы четыре раза щелкнули по клавишам телефона: она звонила заведующему по расселению.

 Как оказалось, комнату Коженину действительно выделили, и он даже жил там в течение несколько дней. На счастье, у соседа оказался номер его мобильного телефона. Но сколько мы ни звонили по нему, трубку никто не брал. Арсеньева звонила на этот телефон в течение двух недель, а я каждый день заходил в плоскость ее кабинета и узнавал, как идут дела. Но по истечении этого срока она прямо заявила мне, что это совершенно бесполезно. Я попытался возразить, но она ответила, что в конце концов, я могу снова заказать эти журналы в библиотеке.

 -Я же говорил вам, что нет.

 -А вы все же попытайтесь. Кроме того, если вам так уж нужно найти этого студента, вы могли бы и сами названивать по этому телефону. А у меня есть и другие дела.

 Тут я промолчал. Если я доселе еще оставлял за нею это дело, то лишь по той причине, что надеялся на ее изобретательность, но она только звонила на этот телефон по нескольку раз на дню и ничего другого не предпринимала. Это я, конечно, мог бы делать и сам.

 Я вышел в широкий квадрат коридора; должен признать, весь наш институт очень повеселел после исчезновения Коженина. Я вполне допускал, что два эти факта никакой связи между собой не имеют, и все же, поскольку Коженин никак не выходил у меня из головы, мне постоянно казалось, будто и все остальные только и делают, что обсуждают его, но теперь уже со счастливыми усмешками, ведь когда тот человек, который вызывал неприязнь, превращается лишь в воспоминание, люди автоматически заносят это в список своих самых ярких побед; это закон, который всегда подпитывал самоуважение, и сейчас, если я находил на какого-нибудь студента, я прекрасно видел, какими счастливыми соринками сверкает его глаз – теперь там как будто бы сидел не еще один студент, а теснилась целая куча. А когда я случайно прошелся по стене и заметил, что зажженная люстра горит с тем же веселым оттенком, мне ей-богу пришло в голову, что и там теперь сидели студенты; они, казалось, были везде. У меня голова пошла кругом. Мне казалось, что теперь она существует отдельно от тела, и некто взял ее и раскачивал на качелях, словно маленького ребенка. С детства я склонен был представлять себе чувства, которые испытывали другие люди, и сопереживать – пускай я даже это выдумывал, и мои представления подчас являли собой прямую противоположность того, что было на самом деле, но я никак не мог избавиться от этого ощущения, находившегося как бы посредине между попыткой проникновения в чужие чувства и самокопанием. Исчезновение Коженина снова спровоцировало меня на подобные фантазии. Я представлял себе, как мир старается обрушить на него всю желчь, какая только в нем существует, - Коженин хочет посмотреть телевизор и садится на стул, а там его поджидает кнопка, больно впивающаяся в ягодицу; досадуя, бежит в другую комнату для того, чтобы пересесть на диван, и вдруг проламывается доска в полу – нога сломана и кровоточит. Что делать теперь? Обращаться в больницу? Нет, от них помощи не жди, там таких, как он не лечат. Денис решает позвонить своей матери, но когда берет телефонную трубку, ему отвечает лишь звук мертвой тишины. Он хочет воткнуть штепсель в розетку, но видит, что шнур, грубо перекусанный щипцами, превращается в петлю или в тугую пляшущую восьмерку которая, низвергая мясной дым, готовится выкручивать и перемалывать ему кости на запястьях. В панике Коженин, подобно дровосеку, старающемуся распилить ствол на бляхи, но который восстанавливается настолько быстро, что работа превращается в бесконечное производство деревянных денег, принимается искать в плоскости квартиры доску, могущую послужить медицинской шиной – «если уж меня собираются сжигать или ломать шею, то хотя бы ногу попытаюсь себе восстановить». Находит. Когда нога уже перевязана, он кладет свой профиль на кровать и старается дышать глубже, чтобы не чувствовать ноющую боль, и вдруг его начинает точить подозрительный голос, тот самый, что вырезает ночью из круга головы все мысли и чувства, а заодно и рассекает мозжечок, для того, чтобы человек никогда уже не смог испытать равновесия в душе и теле. Просыпаешься, знаешь всего триста слов, но при этом у тебя присутствует связная речь, и все силишься рассказать, что же случилось ночью, однако даже себе не можешь мысленно это выразить, а что тогда говорить об окружающем мире.  

 «Спать, спать… - назойливо шепчет голос, - все равно ведь заснешь».

 «А что потом? Что ты сделаешь?»

 «Увидишь, когда проснешься».

 «Ну уж нет». 

 «Решил противиться? Как хочешь».

 Этот внутренний диалог продолжается очень долго, а навязчивость голоса все только возрастает, и в конце концов извилины в голове воспаляются и набухают от пропитавшего их гноя или от того, что кто-то старается запихнуть туда грязные пальцы. Коженин видит своего отца, которого несколько лет назад обнаружили повесившимся в шкафу, - седой обветшалый старик, стоящий теперь за ним и выплакивающий столько слез за тяжелую жизнь, что веко его уплотняется и очень быстро превращается в синий матерчатый бурдюк, прикрепленный к глазнице рыболовным крючком и достающий до самого пола. Сегодня днем на работе, куда Коженин устроился не так давно, появились какие-то друзья его начальника, которые, когда он сообщил им, что бумаг очень много и оформление документов затянется на целую неделю, но это от него не зависит, в один голос (их было трое) воскликнули:

 -О-о!.. Вот оно что? 

 Три глаза засверкали с издевкой, и один из них спрашивает:

 -Милейший, а можно я плюну вам в лицо?

 Второй:

 -Милейший, можно я вас оскорблю, а потом вы разрешите мне зайти в плоскость вашей квартиры и забрать оттуда пару ценных предметов?

 -А я… можно я сделаю так, что вы будете думать, будто ваш отец жив до сих пор, а это вы вместо него повесились в шкафу?

 Говоря это, они поочередно заслоняли его собою, а он беспомощно метался то туда, то сюда, но везде его глаз встречал осклабившееся лицо; вдруг один из них отвесил ему подзатыльник и спросил, больно ли это.

 -Почему не отвечаешь?

 -Значит, не больно. 

 -Много ли ты собираешься добиться, если будешь только сидеть и разговаривать с собственным телевизором? Неужели ты действительно думаешь, что это твой отец? Ты, как и он, обыкновенное ничтожество, не пойми кто: то ли преподаватель математики, то ли простой таксист.

 -Милейший, когда я смотрю на вас, у меня создается такое впечатление, будто ваш отец никогда не спал с вашей матерью.

 На этом месте мысли студента, превратившись в бурлящую серую опухоль, начинают путаться вовсе, а ощущение того, что в его извилины проникают чьи-то пальцы еще более усиливается. Тут-то он и понимает, что не может более противиться сну, - просто потому, что не в состоянии терпеть давящую боль, метается в своей кровати, как в клетке, и вконец сдается.

 А ночью приходят они, которые похожи на тех, что были до, а те похожи на других, которые приходили еще раньше и были похожи на тех, что придут этой ночью…

 Если я скажу, что эти мысли роились с бешеной скоростью, то это, конечно же, будет неверно, - они, скорее, были похожи на настойчивые прикосновения бритвы к коже, когда порез получается не очень длинным, но глубоким, вдавившимся. Конечно, где-то в глубине души я осознавал всю нелепость этих фантазий, и все же это не воспрепятствовало моему уверению в том, что Коженин действительно вступил в последний бой со смертью, а мысли в его голове того же самого характера и темперамента; (при этом, конечно же, все те подлости, которые подсовывала ему жизнь, действовали на него быстро и неожиданно, - от того и возникал только еще больший диссонанс). Разумеется, я принялся названивать ему по шесть-семь раз на дню, но все это было совершенно бесполезно, ибо, несмотря на то, что его мобильный телефон был включен, меня встречали только унылые длинные гудки, - он, видно, вообще не отвечал на звонки с незнакомых номеров, - а через несколько дней запрограммированный голос ответил мне, что «абонент временно заблокирован». С этого момента я в течение следующей недели звонил еще несколько раз, и вконец все-таки сдался.    

 Прошло месяца четыре; однажды меня пригласил к себе на обед мой старинный приятель Алексей Еремин, директор местного туристического агенства; мы знали друг друга еще со школьной скамьи. В ранней юности я как-то читал сказку про пожилого человека, который, работая на какой-то фабрике, каждую неделю встречался со своими коллегами и играл в бильярд; для знакомых из филиала той же фирмы у него был заведен другой распорядок: с ними он встречался раз в месяц и тоже играл в бильярд; имелся и еще один филиал, более далекий, но и там были знакомые, с которыми наш бильярдист встречался еще реже – раз два месяца, и все же следовал этому правилу неотступно и очень точно. Мне никогда не нравился этот персонаж, ибо я не люблю жить сугубо предсказуемо и по расписанию, однако мои встречи с Ереминым действительно переняли на себя то, что описано в этой сказке, - мы встречались с ним ровно раз в месяц и, крайне редко отступая от этой привычки, вполне ею удовлетворялись по той простой причине, что так повелось уже очень и очень давно.

 Несмотря на то, что от общения друг с другом мы испытывали большое удовольствие, а если к разговору присоединялась его жена, вечер и совсем получался премилый, эти встречи были похожи одна на другую, - по обыкновению мы сидели в плоскости кухни и чаевничали, - словом, я никогда и в мыслях не допускал, будто это положение вещей может быть нарушено каким-нибудь неожиданным событием. И все же вышло иначе.

 Наше времяпрепровождение начиналось так же, как всегда, - правда, Аллы, (так звали жену Еремина), в этот вечер не было – она уехала к своей матери, - мы сидели и разговаривали о разных пустяках, как вдруг пронзительно зазвонил телефон.   

 Алексей поднял трубку.

 -А-а… Лена, это ты? Как ты сказала? – я представил себе, как его профиль внезапно побледнел, и, думаю, это действительно было так, - этот идиот выдал не ту страховку? Вот черт… да-да, я понял… постарайся это исправить… завтра я разберусь с ним… до скорого…

 -Что случилось? – спросил я, как только он сел обратно за линию стола.  

 -Мы взяли в агентство нового сотрудника, но он, похоже, не продержится у нас и месяца. Он делает такие ляпы, из-за которых… нет, это просто немыслимо! Парень распугает всех клиентов! Да мы еще и  прямые убытки терпим - сегодня он обратился не в ту страховую компанию для того, чтобы застраховать билеты на самолетный рейс, а я ведь перед этим ясно сказал ему, куда нужно позвонить. Но это еще что! Неделю назад он выдал туристам не ту путевку. Рейс был туда же, и они обнаружили ошибку только в день вылета. Представь себе их бешенство!

 -Да уж! Вероятно, он совершенно безалаберный!

 -Не то слово. Более того, в его профиле есть что-то очень отталкивающее. Я бы мог провести параллель с мистером Хайдом, но нет, это все-таки что-то иное. Многие клиенты стараются побыстрее отделаться от него. Нет, пожалуй, все говорит за то, что мне следует уволить Дениса, и завтра я так и поступлю.

 Я навострил уши.

 -Как ты сказал, зовут его?

 -Денис.

 -А фамилия?

 -Коженин.

 -Господи, Боже мой!

 -Что случилось? – Еремин поднялся из-за линии стола, заслонил меня собою и удивленно посмотрел, - ты что, его знаешь?  

 -Конечно! Это тот самый студент, которого я давно разыскиваю и который несколько месяцев назад бросил наш факультет. Помнишь, я рассказывал тебе?

 -Поразительное совпадение! Но знаешь… скажу тебе откровенно, теперь, когда я увидел этого типа, мне кажется, о нем не стоит так уж распространяться и искать его… он того не стоит.

 -А вот тут ты ошибаешься, - возразил я, - он похож на меня, я уже говорил тебе.

 -Полнейшая чушь! Нисколько! С чего ты взял?

 -Я это чувствую, - просто ответил я.

 -Чушь! – повторил Еремин, - мы знакомы много лет, и я изучил тебя вдоль и поперек.

 -В том-то и дело, что меня ты изучил, а вот его – нет. Но немудрено, ведь этого еще никому не удавалось.   

 -Никому, кроме тебя, ты хочешь сказать, - произнес Алексей, возвращаясь на место.

 -Я думаю, это не будет бахвальством, если я так заявлю.

 -Мне, по существу, все равно, - Еремин выпятил вперед ладони рук так, что я мог увидеть их своим глазом, - я знаю только то, что этот тип пока не причинил мне ничего, кроме неудобств и неприятностей.

 -Поверь мне, вы все ошибаетесь, насчет Коженина. Но я прекрасно понимаю, что мне бесполезно разубеждать тебя. Раз ты твердо решил уволить его, - выполняй, только подожди несколько дней.

 -Ты хочешь встретиться с ним?

 -Мне кажется, будет лучше, если я позвоню ему на ваш рабочий телефон, - сказал я, - видишь ли, я интересуюсь Кожениным, но все должно знать свои пределы. И не только потому, что преподавателю совершенно не к лицу в открытую преследовать бывших студентов, какими бы способными они ни были и как бы они его ни интересовали, но еще и по той причине, что это может отпугнуть самого Коженина, а я хочу не только и дальше продолжать следить за его потенциалом в математике, но и сделать своим личным другом, - я это даже почту за честь.

 -Не знаю, действительно ли ты похож на Коженина, как заявляешь, - усмехнулся Еремин, - но то, что ты совершенно ненормальный, - это точно.

 Я был слишком занят обдумыванием своих будущих действий, чтобы его слова как-то задели меня. Кроме того, Алексей все же говорил это с шутливым оттенком, - я почувствовал.  

 Мы немного помолчали. Потом я спросил:

 -Как он появился на твоей работе?

 -Да обыкновенно, - я предположил, что Алексей, вероятно, при этих словах пожал плечом, - по объявлению. У нас было вакантное место. Но Коженин не слишком разговорчив. Приходит, все начинает делать не так, а затем отчаливает. До сих пор я знаю о нем не больше, чем все остальные, - то, что он каждый день приезжает из другого города.

 -Из Н., - сказал я утвердительно.

 -Верно. И это, по существу, все. Да если бы я и захотел что-то выяснить о нем, мне пришлось бы приложить к этому значительные усилия – насколько я знаю, никто из сотрудников с ним не общается, ибо он вызывает у них неприязнь. Скажу тебе честно, я не хотел его брать, но другого выхода не было, - к нам больше никто не обратился. 

 Всю следующую ночь я провел в раздумьях, как лучше всего подступиться к Коженину и что сказать по телефону, дабы получить согласие о встрече, но, в конце концов, так и не пришел ни к какой определенной стратегии поведения – я знал только, что разговор нужно начать с выражения своей заинтересованности им, (в то же время ни в коем случае не следовало упоминать о его незаурядных математических способностях и вообще ни о чем, что хоть как-то было связано с институтом), - а затем попросту следовать по наитию и ни минуты не сомневаться в собственном успехе; разумеется, все эти заключения я сделал после того, как детально вспомнил себя самого в этом же возрасте. Несмотря на все то, что я говорил уже о Коженине, как его описывал и даже памятуя о моей неудаче во время нашего последнего с ним разговора на улице, я мало сомневался в собственном успехе, ибо, во-первых, у меня сложилось твердое впечатление, будто я хоть немного изучил его, и, во-вторых, как я уже говорил, еще во время занятий мне приходилось чувствовать его ответную симпатию ко мне.

 В результате я не ошибся. Позвонив на следующий день в туристическое агентство и услышав в трубке голос Дениса, я принялся уверять, что совершенно случайно узнал, где он находится, но раз так уж вышло, нам следовало бы встретиться и поговорить.

 С минуту странный человек молчал, а затем тихо пискнул:

 -О чем?

 Я ответил, что очень сожалею об его исчезновении, ибо мне хотелось общаться с ним и дальше, но не как преподаватель со студентом, а совершенно на равных; ко всему этому я присовокупил, что говорю от всего сердца, - (мой голос действительно звучал искренне – я уж не поскупился на то, чего Денис всегда получал так мало!), - и попросил о встрече.

 -Ладно, хорошо, если вы того хотите. Когда?

 Я облегченно вздохнул. Сам не знаю почему, мне сделалось очень хорошо на душе – многим только кажется, будто они часто такое испытывают; на самом деле, подобные мгновения способен испытать всего несколько раз в жизни, но в тот-то момент я действительно совершил благое деяние.

 Мы договорились встретиться в ближайшее воскресенье. До последнего момента я опасался, что он позвонит мне и отменит встречу, но когда он все же пришел, - мы встретились в плоскости кафе ровно так, как сегодня с вами, - я по-настоящему уверовал в свое везение. Коженин, впрочем, был как всегда молчалив и все больше улыбался, а иногда подбородок его отвисал, и он начинал теребить завязки на своих спортивных штанах. (Я заслонял его собою много раз, но видел примерно одно и то же). Я еще раз подтвердил, что хочу с ним общаться и на этот раз упомянул уже о его способностях, которым не стоило бы пропадать даром, все старался разговорить, но безуспешно: Денис начисто был решен красноречия, а если бы у него и появилась возможность приобрести его, он, вне всякого сомнения, отказался бы. Характер человека – это его фундамент, не так ли?

 Что бы я ни спрашивал, он отделывался общими фразами, если вообще отвечал, а мне, в свою очередь, тут же приходилось отступать, потому как я боялся обидеть его. В конце концов, я просто махнул рукой. Тему его ухода из института я не затрагивал вовсе.

 На прощание я дал ему свой домашний адрес – пусть обязательно приезжает на следующей неделе.   

 -Хорошо, приеду, - думаю, он пожал плечом и все так же странно улыбался…

 Хотя с этого момента Коженин и принялся регулярно навещать меня, (первое время он приезжал ко мне раза по два в неделю), я не могу сказать, что между нами установились доверительные отношения, - он по-прежнему старался остаться для меня закрытой книгой и зачастую, особенно если пребывал в плохом настроении, не в меру скрытничал, но происходило-то это у него не потому что он чего-то опасался, а просто по привычке; неискоренимая черта характера доходила, порой, до абсурда, - уйдя из туристического агентства и устроившись на другую работу, он ни в какую не желал рассказывать о ней, - только один раз обмолвился невзначай, что это некая фирма. Быть может, если бы я выработал правильную стратегию поведения, мне удалось бы узнать о нем все, что меня интересовало, но, прекрасно осознавая здесь проявление своего недюжинного любопытства, которое я всегда стремился в себе подавить, если только не был раззадорен человеком, не умеющим ничего утаивать, молчал и просто наблюдал за Кожениным, а это было, поверьте, еще интереснее, ведь в Денисе имелись черты воистину примечательные, кои, впрочем, остальным людям могли показаться не иначе, как странностями. Например, если он появлялся в воскресенье как раз в обед, и я приглашал его к столу, он или напрочь отказывался или охотно соглашался и накладывал себе еды целую гору, но и в том и в другом случае никогда ничего не съедал, а так и сидел перед тарелкой с отвисшим подбородком, на котором покоился его язык в форме колпачка от ручки, и все перебирал руками завязки на спортивных штанах; («теха-матеха» - так я называл его про себя в эти моменты, сам не знаю почему); к слову сказать, его внешний вид вообще никогда не менялся: одна и та же рубашка из плотной бежевой ткани, эти самые спортивные штаны, из-под которых внизу всегда торчали другие, - даже в самую жаркую погоду он одевался очень тепло, - собственно, это была та же самая одежда, в которой он ходил, когда еще учился в институте; впечатление довершал прямоугольный полиэтиленовый пакет, синего цвета и с маленькими белыми слониками, который он всегда таскал за собой, - непостижимо было, как он у него не изнашивался, не царапался и не рвался. Потом он поднимался из-за линии стола и доставал из своего пакета какой-нибудь журнал или шел в другую комнату, ставил кресло под квадрат телевизора, садился и начинал переключать каналы, ни на чем особого внимания не задерживая.

 -Что ты ищешь? Футбол, может быть?

 -Нет, нет… - отвечал он; при этом интонация могла быть разная: от резкой, даже пронзительной, до слабой, чуть слышной, если он сильно устал с дороги. (Н. был расположен достаточно далеко отсюда).

 -Но ты любишь футбол?

 -Иногда…

 Затем следовало пауза продолжительностью минут пять, и после нее я мог спросить:

 -Ты своим-то хоть сказал, куда уехал?

 -Нет.

 -Почему?

 -А зачем?

 -Ты и им тоже не любишь много сообщать о своих делах?

 -Да какая тебе разница?.. Нет, не люблю…

 Эту фразу: «да какая тебе разница?», - он особенно часто любил употреблять, и совершенно не чурался того, что я был вдвое старше его. Поначалу меня это задевало, но пришлось смириться, ибо я боялся обидеть его, если одерну, - кроме всего прочего, раз уж я действительно хотел завести с ним дружбу, мне следовало пренебрегать любой субординацией. Он никогда не говорил мне, почему бросил институт, открещивался от этой темы, как только мог, начинал часто дышать и грубить, и тогда я, чтобы успокоить его, переводил разговор на какие-нибудь научные темы, и каждый раз убеждался в исключительной его образованности. (По поводу института у меня самого не было версий, кроме той, что он ушел, потому что не смог сойтись с коллективом, и я спрашивал его в основном лишь для того, чтобы только в этом убедиться). Неоправданная скрытность Коженина ни в коем случае не дополнялась стеснительностью: он мялся только поначалу, но после нескольких раз пребывания в моем доме не просто утратил эту черту, но стал вести себя даже привольно – отпускал грубые желтозубые шутки, давал мне всякие разные советы по поводу ведения хозяйства и старался изменить мою квартиру так, как ему больше нравилось; я, впрочем, болезненно реагировал на это только вначале, а затем свыкся, и если мне не хотелось подчиниться тому, что он говорил, я просто начинал вести себя более уклончиво, и тогда он мало-помалу утихомиривался. Я прекрасно видел его дурные качества и то, что в глубине души он считает себя умнее всех, но реагировал на это гораздо лояльнее, чем отреагировали бы другие люди на моем месте, - словом, я позволял ему вести себя так, и даже не столько из-за своих опасений, что он опять исчезнет, но вследствие своей уверенности в его широкой и чистой душе, и эта уверенность с успехом крыла все остальное. Ну, а чуть позже, когда он принялся помогать мне в моих фундаментальных математических исследованиях, я очень быстро понял, что и вовсе не могу обойтись без него.

 И все же продолжу еще ненадолго тему «наведении своих порядков» - дело в том, что косвенно она была связана с одним очень любопытным эпизодом, случившимся месяца через три после того, как Коженин стал приезжать ко мне.

 Это было в воскресенье, в середине весны; день выдался очень дождливым: когда я днем выходил на улицу, капель на ее плоскости было так много, что вся она походила на картину, через которую проступили слезы живописца. Коженин приехал после обеда, был весь мокрый, - (когда он юркнул мимо меня, я обратил внимание, что его короткие черные волосы образовали на лбу лоснящиеся копейные наконечники), - но вполне еще способный соображать.

 -Ты исследовал ту прогрессию, которую я тебе дал?

 -А-а? Да, да… фигня это, ничего не получается. Тебе придется новую составить. Или, если хочешь, я могу за тебя попытаться, - он закрыл мое лицо большим листом, который весь испещрен был плотными математическими каракулями, походившими на клинопись.  

 -Попытайся, - я принялся качать головою и старательно разбирать его почерк, - знаешь ли, я к этой прогрессии шел очень долго. Не понимаю, что могло бы в ней оказаться неверным. Ты написал здесь конкретный опыт, который не прошел?..

 Ответа на вопрос не последовало, и тут я понял, что совершенно уже не чувствую присутствие Коженина в комнате.

 -Денис, ты где?

 Нет ответа.

 Я прошелся по всей плоскости, затем вошел в другую и тоже там все обследовал и звал его, но безрезультатно; если бы перемещение моего профиля по плоскости оставляло яркий след, то, вероятно, минуты через две моя квартира походила бы на диаграмму, в которой закрашена семидесяти пяти или восьмидесятипроцентная часть – я не побывал в единственной комнате, которая уже несколько лет была нежилой. Там-то я и обнаружил Коженина. Он заслонял полку и, словно работая на счетах, перемещал то туда, то сюда книги, которые сияли золотыми и серебряными надписями и напоминали  надгробия.

 -Господи, зачем ты пришел сюда?

 Он пожал плечом.

 -Здесь дождь лучше слышен…

 -Ты меня до смерти напугал.

 -Ну и что?.. Зачем ты поставил сюда эти книги? Все равно ж, небось, не читаешь?

 -Они всегда здесь стояли, - ответил я и загородил его собою.

 -А здесь кто-то раньше жил?

 -Да, мы с женой.

 -А где она сейчас? Вы развелись?

 -Нет, она умерла.

 Полугубы Коженина растянулись в улыбке. Снова, как и тогда, в холле института, могло показаться, что он шевелит при этом воображаемыми волосками, которые могли бы выглядывать из его ноздри.

 -Знаешь, я уже видел эту улыбку, - произнес я, - тогда, когда ты смотрел на фотографию умершего студента. Поразительно, что в юности со мной случилось нечто подобное. Да и сейчас могло бы, если бы я не научился держать себя в руках. Это были похороны моей бабки. Я стоял и безуспешно старался подавить в себе улыбку, хотя мне было совершенно невесело. (Каждому человеку дана улыбка, но кто сказал, что для одного и того же?) С другой стороны я прекрасно понимал, что теперь не так скучно, серые будни развеяны, особенно если учесть беготню, без коей не обошлось оформления свидетельства о смерти, а также вздохи и рыдающие мины на бордовых лицах, - (такой оттенок они принимают еще у тех, кто проглотил железные цепи гомерического смеха). От всего этого я испытывал нечто, вроде озарения. 

 -Я улыбнулся, но своим мыслям, - нехотя ответил Коженин, - они не относились к тому, что ты сказал. И тогда в институте было то же самое.

 -Значит, улыбка дана тебе для твоих мыслей, - заключил я.

 Пришло лето, и я стал настоятельно рекомендовать ему перепоступить в наш институт; когда я первый раз завел об этом разговор, больше всего боялся, что у Дениса будет та же самая реакция, что и на мои расспросы о том, почему он его бросил, но, слава богу, ошибся – он, видно, и сам жалел о своем поступке.

 -Тебе совершенно не нужно будет готовиться, ты без труда сдашь эти экзамены.

 Он кивнул; его мимика была чуть более сильной, чем обычно, и я решил, что она может означать уверенность.

 -Да…

 -Ты это сделаешь?

 -Я попытаюсь.

 Разумеется, его попытка закончилась положительным образом. В новом коллективе его все также не любили, но он чувствовал поддержку с моей стороны и более или менее приспособился; с работы он ушел и стал бывать у меня еще чаще. Это было очень кстати, потому что мне нужно было как можно быстрее завершить научные исследования, - местное издательство предложило мне опубликовать книгу.

 Прошло два года. Коженин благополучно перешел на третий курс, и тут как раз грянули те самые события, о которых я рассказывал вам в самом начале своего повествования. Я опасался, что образовательная программа дурно отразится на студентах, но, несмотря на мое прекрасное понимание тех особенных черт, коими обладал Коженин, не мог предположить, что именно он окажется явной ее жертвой.  Когда же это все-таки случилось, я делал все, чтобы помочь ему.

 В середине октября, ровно через неделю после того, как в институте появились нововведения, я заметил, что Коженин очень сильно изменился: вид у него был пришибленный, на семинарах он садился в самый угол и жался к стене так сильно, что казалось, будто его профиль наклеен на нее. Нужно сказать, что те люстры, о которых я говорил вам раньше, использовались только в общих аудиториях, - это и понятно, ведь если бы некто вздумал повесить их на семинарском занятии, то студенты попросту не смогли бы работать, однако, по всей видимости, гипнотизирующий эффект, ими оказываемый, должен был восполняться как можно чаще, - это все равно как стимулировать зрение перфорационными очками; в результате студенты после каждого семинара должны были, выйдя из плоскости аудитории в прямоугольный коридор, находить глазом на небольшую лампочку, разукрашенную теми же цветами, что и люстра, и увенчивавшую желтоватый проем ровно посередине, - очень часто после занятия, в перерыве можно было увидеть длинные очереди студентов, которые, толпясь у этой лампочки и опасливо предвкушая вольфрамовые восьмерки в глазу, втягивали шеи за плечо, как будто были зрителями, взирающими на окровавленный эшафот, только в этом случае им все же хотелось оказаться под воздействием лампочки. В тот день, о котором я рассказываю, после семинара Коженин стоял именно в такой очереди; вид у него был вроде бы как спокойный, но когда пришло его время, и он заслонил лампочку, глаз его резко подпрыгнул, точно линия на кардиограмме, - чуть было веко не порвал, - и студент, рисуя руками на плоскости воображаемые полукруги, упал на ту линию своего тела, которая ограничивала спину. Я моментально пробежал по всем профилям студентов, столпившимся возле Коженина, - (их остановившиеся взгляды нарисовали в моем глазу вольфрамовую восьмерку, но, слава Богу, не такую сильную, какую смогла сделать треклятая лампочка в их глазах), - и склонился над ним; он был в сознании.

 -С тобой все в порядке?

 -Что?.. – спросил он каким-то странным голосом, лишь отдаленно походившим на его собственный, - было такое впечатление, что этот голос отразился от кривого зеркала.

 -Пойдем, - я помог ему подняться; в следующий момент к нам подбежал тот самый человек, который встретил меня в первый день в лекционной аудитории – он, похоже, негласно был моим личным опекуном.

 -Что случилось?

 -Ничего существенного. Просто ему стало плохо, - я кивнул на Коженина, стараясь придать своему голосу как можно более доброжелательный оттенок.

 -А-а… ну, в таком случае дайте ему воды и постарайтесь успокоить. У него есть еще пары?

 -Да, есть… одна… - сказал вдруг Коженин; голос его был уже совершенно нормальным.

 -Отлично, сынок. Твой преподаватель тебя успокоит, а потом ты пойдешь на них, но смотри ни в коем случае не опаздывай. Впрочем, вряд ли это случится. До свидания.

 Если бы подобный эпизод произошел в первые дни введения программы, тогда, возможно, мы так просто от этого человека не отделались бы, но сейчас, когда все студенты, сделавшись марионетками в руках умелого кукольника, сами выполняли весь распорядок, его подозрительность ослабла, и он потихоньку становился охранником в середине рабочего дня, которому хочется побыстрее отправиться на обед.

 Я отвел Коженина в аудиторию, где только что проходил мой семинар.

 -Тебе лучше пойти домой.

 -Нет, ни в коем случае, я не могу пропускать занятия.

 -Забудь о них. Это уже совершенно не те занятия, что были раньше. Ты думаешь, я не вижу, как ты изменился за последнее время? Что с тобой происходит? У меня сложилось впечатление, будто тебя постоянно мучит плохое самочувствие, слабость…

 Я думаю, что со стороны можно было увидеть, как Коженин застыл в нерешительности, а потом покачал головой.

 -Нет-нет… все в полном порядке…

 -И все же я настоятельно рекомендую тебе отправиться домой… и знаешь еще что? Не приходи сюда до тех пор, пока мы не сможем если не уничтожить эту программу, то хотя бы увиливать от нее.

 (Несмотря на то, что говорил я это вполне твердо и уверенно, все равно прекрасно осознавал, сколь мизерны шансы на то, чтобы вернуть институт в прежнее состояние, и здесь большую роль играло то, как относилась к программе администрация и остальные преподаватели, - об этом я расскажу ровно через минуту).

 Теперь я умолял Коженина сделать то, от чего раньше всеми силами отговаривал.

 -Хорошо…

 Я вздохнул с облегчением, услышав этот ответ, а потом проводил студента до линии выхода из института. На прощание я еще раз настоятельно рекомендовал ему не приходить какое-то время.

 -Через два дня будут выходные, так что обязательно приезжай. Поработаем, - прибавил я.

 Он кивнул, и я опять вздохнул с облегчением. Мне тогда и в голову не пришло, что это несколько неестественно для него, так легко со мной соглашаться.

 Я обещал рассказать, как относились к программе другие институтские преподаватели. Разумеется, на совещании, которое состоялось на второй день после введения программы, очень бурно обсуждался вопрос, что же будет со студентами и действительно ли программа скажется благотворно, - тут уж я постарался и публику раззадорил, - но как только ректор нашего института, (человек, которого я доселе считал почтенным и многоуважаемым), почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля, моментально подошел к кафедре и объявил, что со следующего месяца зарплата каждого преподавателя повышается в полтора раза.

 Это возымело эффект – вся аудитория тут же смолкла. Большинство, наверное, испытало в этот момент благоговение и умиротворение, иные были просто удивлены и испытали благоговение и умиротворение чуть позже; лишь я, наверное, молчал от негодования.

 -Так что сохраняйте спокойствие, - присовокупил ректор.

 -Это Великовский выделил деньги? – спросил я.

 -Хм… господи, да какая вам разница?

 -Нет, пожалуйста, ответьте, мне хочется знать.

 В этот момент я не мог видеть ректора, но по минутному молчанию, которое предшествовало ответу, я понял, что он лихорадочно соображает, как бы заставить меня заткнуться. И тут он просто отшутился, сказав:

 -Видно, наш профессор Староверцев не может поверить в собственное счастье. Если вы что-то имеете против, то мы можем и не повышать вам зарплату.

 Все присутствовавшие залились гомерическим смехом, и я почувствовал, как в меня полетели невидимые плевки. Теперь все, (включая и тех преподавателей, которых я много лет считал своими друзьями), были на его стороне, а мой голос больше ничего не значил. Кроме всего прочего, я понял, что засветился, и теперь за мною будут пристально наблюдать.

 Одним словом, к тому моменту, когда с Денисом стали происходить изменения, у меня не было никакой поддержки, поэтому-то я и старался вести себя как можно более осторожно и день спустя стал делать вид, что всецело перешел на сторону программы. Я рассчитывал, что позже это предоставит мне массу возможностей бороться с нею, избегая конфронтации. Но случай с Кожениным показал, насколько я переоценил свои силы и как глубоко просочилась эта зараза. Вот что случилось на следующий день после того, как я настоятельно рекомендовал ему не появляться в институте.

 Между парами я зашел в плоскость нашей кафедры и спросил Марину, не видела ли она доцента Буренкова.

 -Он должен был принести мне варианты контрольных тестов.

 -Да, я знаю. Он был здесь, но ничего не оставлял.

 -Ты не знаешь, где он сейчас?

 -Думаю, в компьютерном классе. Я видела его там пять минут назад – он разговаривал с одним студентом… ну, вы должны его знать, он часто к вам заходит.

 -Это ты случайно не о Коженине говоришь? – осведомился я удивленно.

 -Все верно, о нем.

 Марина хотела сказать что-то еще, но не успела, - я быстро вышел за линию двери и через полминуты был уже в плоскости компьютерного класса. Я почувствовал, что Буренков сидел один, и никого, кроме него теперь здесь не было.

 -Здравствуй, Михаил. Я принес то, что ты просил. Извини за задержку…

 -У тебя недавно был Коженин?

 -Да, к несчастью. Он пишет у меня курсовую. Я не мог его не взять к себе, потому что…

 -Он давно ушел?

 -Минуты три назад, - ответил доцент, - что-нибудь случилось? Если он тебе нужен, то ты, наверное, опоздал: он вроде бы как отправился домой.

 -Возможно, я еще успею его догнать.

 Я быстро спустился на первый этаж, в плоскость того самого холла, где Коженин когда-то с улыбкой разглядывал портрет погибшего студента. Я долго не мог понять смысл того, что там происходило. Коженин находился перед линией выхода, я его почувствовал, но он не мог выйти в плоскость улицы, потому что дорогу ему преградил охранник, - сначала я так подумал, - но потом, услышав их разговор, понял, что дела обстоят гораздо сложнее и в высшей степени странно.

 -Проходите… я не понимаю… что такое с вами случилось? – говорил охранник.

 -Я и сам не понимаю! – отвечал Коженин испуганно, - я не могу пройти мимо вас! И даже не могу вас увидеть!

 -Заслоните меня собою, - попросил охранник довольно резко. Он не мог ничего понять, и от этого начинал нервничать.

 -В том-то и дело, что у меня не получается!

 -Идиотизм какой-то! Тогда я вас заслоню, - он, видимо, попытался, и после этого я услышал его удивленный возглас, - черт возьми! Я тоже не могу этого сделать! Как будто в стену упираюсь… и увидеть вас не могу!

 -Что здесь происходит? – осведомился я, прошел еще немного и тут вдруг так ударился носом, что в глазу у меня затанцевали фиолетовые созвездия.

 Я взвыл. Взвыл и Коженин:

 -Ой, господи как больно! За что же вы так ударили меня по затылку?

 -Денис, что такое? Я разве тебя ударил?

 -Конечно! Вы толкнули меня сзади.

 -Но как это возможно, если я должен был… - тут я умолк, пораженный.

 -Я знаю, как мы попробуем сделать. Давайте я зайду за свою будку, - предложил охранник, - быть может, тогда вы сможете пройти.

 Эта идея, слава богу, увенчалась успехом: как только охранник оказался за стеклом, Коженин тут же спокойно прошел к линии входа. 

 -Ну что, все в порядке?

 -Похоже на то! – воскликнул студент облегченно, - теперь я вас вижу, - в этот момент он, должно быть, нашел на стекло, которое, в свою очередь, нашло на охранника, - ладно, я, пожалуй, пойду.

 -Нет, постой. Нам надо поговорить, - окликнул его я, - я положительно считаю, что ты нездоров!

 -Да ерунда! Все в полном порядке…

 Я не мог спросить его, почему он, несмотря на мои увещевания, заявился сегодня в институт, - охранник был рядом и мог что-нибудь заподозрить, - но мне просто необходимо было остановить Коженина, и я направился к линии входной двери. Тут вдруг я увидел его глазом.

 -Господи! На сей раз, кажется, получилось, - сказал я, стоя на нем.

 -Вот видите, значит, все в порядке, - он старался говорить как можно более равнодушным голосом, но я почувствовал, что снова в его интонации скользнуло облегчение.      

 -Нет, постой, - я хотел схватить его за руку, чтобы не дать уйти, но тут вмешался охранник:

 -Уважаемый профессор, пустите его. Если у него закончились все лекции и семинары, вы не имеете права его задерживать.

 -Да, все верно, но… - я лихорадочно соображал, что бы такое придумать, - может, лучше вызвать скорую?

 -Но он этого не хочет, - охранник обратился к Коженину, - ведь так?

 -Нет, не хочу, - произнес Коженин.

 -Вот видите, профессор. Так что немедленно отойдите от него.

 Я отпустил Коженина, и он скрылся за линией входа. Должен сказать, поведение охранника меня удивило: он никак не должен был в этой ситуации препятствовать мне, ибо он прекрасно видел, что с Кожениным отнюдь не все в порядке; чуть позже анализируя этот эпизод, я пришел к такому выводу: меня до сих пор считают противником программы, я никого не убедил в том, что принял сторону Великовского, - в результате мне препятствуют, когда им подсказывает чутье, а затем за моей спиной предпринимают некие шаги; я только никак не мог угадать, что могут они сделать на сей раз, и больше всего боялся зла, которое Коженину могли причинить. С другой стороны, когда два дня назад Коженин упал в коридоре, и я увел его в аудиторию, мне не воспрепятствовали – здесь было очевидное противоречие, - если только не объяснить его тем, что администрация снова заинтересовалась мною после этого случая, а до того более или менее мне доверяла. Но, конечно, ни во что я не старался вникнуть так глубоко, как в те вещи, которые творились непосредственно с самим Кожениным, и на сей раз оказывался в полнейшем тупике, ибо если это и было какое-то заболевание, то очень необычное, а следовательно оно вряд ли поддалось бы лечению, да еще в неумелых руках наших врачей.

 Чем объяснялось то, что Коженин вопреки нашей договоренности снова появился в институте? На этот счет я мог предположить только одно: все студенты теперь стали крысами, которые под звуки волшебной флейты сходят на дно морское.

 Вечером я попытался связаться с Денисом по телефону, но мне никто не ответил. Это, конечно, взволновало меня еще больше, однако я все же надеялся на лучшее и не предполагал, что уже на следующий день произойдут те ужасные события, которые, собственно, и являются всей солью моей историю. А случилось вот что: когда я в полдень зашел в плоскость буфета с целью немного перекусить, то почувствовал, что Коженин где-то здесь, - вероятнее всего он стоял в очереди, - но опять творилось что-то неладное, потому как я слышал удивленные крики и возню; сам ничего увидеть я не мог, но чуть позже выяснилось, что происходило примерно следующее: одному студенту, занявшему очередь в самом хвосте, понадобилось на некоторое время отлучиться, но пока его не было, на его место встал Коженин; вернувшись, студент, (его фамилия была Скворцов), потребовал пропустить его; Денис охотно согласился, но тут вдруг повторились те самые странные вещи, которые произошли с ним вчера в холле института: опять он никого не мог заслонить собою и никто не мог заслонить его. К несчастью Скворцов обладал очень нервным характером, а то, что на его пути оказался человек, вызывавший у всех неприязнь, лишь подстегнуло вспышку гнева и отчаянное стремление протиснуться вперед, (от всего этого он, между прочим, пострадал гораздо больше, чем  сам Коженин): с натужными криками «да пропусти же меня» он принялся ударяться о «невидимое» тело Дениса, - а когда у него ничего не получилось, вздумал перелезть через него, и в результате, перемахнув через голову Коженина, не только сильно ушиб тех, кто стоял дальше в очереди, но, что самое страшное, сломал шею себе; началась настоящая паника: никто не мог понять, что происходит, все суетились, бежали к двери, но каждый ударялся лбом о непреодолимое препятствие и падал на пол, корчась от боли. Слыша все эти жуткие крики, я застыл в оцепенении, из которого меня вывела буфетчица, - во всеобщую возню она не попала, потому что находилась за деревянной стойкой, а теперь благополучно вышла из-за нее и взяла меня за руку.

 -Нужно немедленно вызвать скорую или кого-нибудь еще, кто нам помог бы!

 Я тут же пришел в себя и, подскочив как ошпаренный, побежал в плоскость своего кабинета к телефону.      

 Дальнейшее можно рассказать в двух словах. Дениса поместили в стационар, но там никто не смог даже приблизительно определить, что с ним такое, после чего его отправили в научный исследовательский центр, - теперь уже сложно сказать, чья это была идея, - и вердикт ученых был настолько неясен, что если бы на его основе кому-нибудь захотелось раздуть скандал, то воплотить это в жизнь было бы достаточно сложно, - (согласитесь, это звучит очень странно: «человек утратил способность заслонять собою людей», тем более, если не удалось определить никаких физиологических причин этого феномена), - и все же Великовский перестраховался и избавился от многих, кто имел отношение к этой истории, - в первую очередь из института уволили меня, а потом еще нескольких людей.

 Денис до сих пор находится в научном центре. Ровно три раза в день в плоскость его палаты приходит человек, который вкладывает еду в его полугубы, и два раза в день подставляет судно. Коженина никто не может увидеть, поэтому подключить к нему какие-либо приборы не представляется возможным, - да что об этом говорить, если огромных трудов стоило просто доставить его туда».  

*  *  *

 После того, как преподаватель завершил свое повествование, Гордеев молчал довольно долго; затем произнес:

 -Вы, кажется, говорили, что изменения произошли с двумя людьми. Кто второй?

 -Внук одной старой женщины, которая живет недалеко отсюда.

 -Эти изменения того же характера, что и с Кожениным?

 -Нет. Там все гораздо проще, и взаимосвязь очевиднее.

 -Но почему негативное влияние программы носит такой избирательный характер? Почему именно эти люди?

 -Я спрашивал себя об этом. Коженин человек особого склада, он чувствителен, как камертон. А вот второй молодой человек… думаю, будет лучше, если вы послушаете рассказ о нем от самой старухи. Зовут ее Анна Петровна Агафонова.

 -Хорошо. Вы отведете меня к ней прямо сейчас? - художник упер руки в линию стола, собираясь подняться.

 -Да, если у вас есть время.

 -Я собирался еще сегодня поработать, но могу это ненадолго отложить, - сказал Гордеев с той интонацией, которую люди придают своему голосу, дабы показать, что собеседник сумел их заинтриговать.