— Хорошо, ставлю крестик напротив вашей фамилии…
Подобно тому, как поэт Цуй Гофу любовался сверканием перстней юной женщины, сидевшей на террасе Бронзовых Птиц и подводившей брови, так за игрой закатных бликов, скользящих в лепестках модных очков компьютерной дивы напротив, я пытался угадать свою судьбу. Вот вскоре войдет посланец от императора; она тронет благовониями плечи, колени и встанет.
— Мы перезвоним вам и сообщим решение, принятое нашим руководством. Ваш телефон?
Я представил блеск перламутра ногтей, когда своими пальчиками фарфоровой принцессы, она задумчиво утопит телефонные кнопочки в черном пруду японского аппарата… Наши голоса непостижимым образом сольются в эфире.
— К сожалению, у меня нет телефона. Но можно…
Поправив очки на переносице, она бросила отрывистую команду: «Пейджер? Факс?!».
— Нет, нет… конечно же. Лучше посланец с пакетом.
В пору белой росы, он постучит в калитку моего дворика, где все лето не скашиваю траву и, сидя на пороге с чашкой чая, я заварю его из тех листочков, что сорвал с куста в монастыре на горе Омэй, мы будем любоваться самыми колдовскими пейзажами из тех, что придумывает осень. А затем, не спеша, подпоясавшись и подвязав гэта, отправимся во дворец к императору.
Человек внушительной комплекции по имени Сик Юрити (имя вписано в белый пластик карточке, приколотой к лацкану пиджака), вежливо проводил меня к двери на улицу, как бы невзначай убрав пылинку с моего плеча… отчего я почувствовал железную хватку его натренированных рук. Опять неудача! — в это лето подобную железную хватку я все жестче ощущал на горле; город не принимал меня. Блуждания по фирмам и офисам в поисках работы становились все бессмысленнее и неопределеннее, телефонные звонки зависали в пустоте, назначенные встречи срывались, обещания оказывались пустыми и ложными.
Снимая комнату в общежитии, я возвращался к вечеру и падал на убогую койку, не зная как жить дальше… Но известно, всегда находится некто Добрый, знающий, что начать следует с пары-тройки бутылок пива, а дальше — как повезет. Я пил водку из надтреснутой чашки «хуань-ча», сметая с грязного стола лоскутом шелка, сотканного в Хуашинь, расплодившихся Сик Юрити, луковую шелуху и рыбьи хвосты, вперемешку с небесно-голубыми осколками разбившейся вазы из Нисинь, драгоценными лепестками чая из монастыря на горе Омэй, пожухлыми листами переводов китайских поэтов, не принятые ни в одном издательстве. В отличие от Су Цзиня из «Восьми благочестивых пьяниц», который никогда не выпивал перед статуей Будды (но если начинал пить за стенами монастыря, то возвращался не иначе как на плечах милосердного прохожего), вскоре я перестал покидать, ставшие до ужаса привычными, стены общежития… казалось, весь мир за ними оклеен такими же обоями темно-бордового цвета (с обреченной чередой одинаковых полосок), как и моя комната.
…Такого мучительно-похмельного утра у меня еще не было. Я слышал стук на рассвете: несколько хлестких, каких-то по-особому лихих ударов раз за разом. Так могильные мужики забивают последние гвозди, давая понять, что дело сделано. Да, измученное сердце мое известило, что если немедленно не уберусь из мышеловки города… следующего раза не будет. Нужно поехать хоть куда-то, решил я, отвлечься, отдохнуть.
Сделать это оказалось легко. Невыносимо. Все контролеры прощально махали мне с задней площадки уходящих трамваев; предъявление в метро справки о том, что я ребенок из многодетной семьи, имею право на бесплатный проезд, окончилось позорным изгнанием; инквизиторы железных дорог пытали меня каверзными вопросами, на которые я не знал ответа… Нет, не к неведомой цели я стремился, а взяв перед тем карту области на лотке уличного торговца, поставил в памяти приметный крестик там, где понравившаяся излучина реки близко подходила к далекой от города железнодорожной станции с нечего неговорящим названием, вроде «платформа… такой-то километр». Все же милосердные ревизоры (мы нашли друг друга, как и безызвестные прохожие в случае с Су Цзинь), разрешили достоять в тамбуре, и то «в последний раз» (будто предрекая конец Света). Я вышел из электрички, дошел до реки и лег у тихой заводи, скрытой кустами, день выдался на редкость удачным: облака, игра солнечных бликов на воде, пятна света и тени, вете-рок, перебирающий листву, плеск речных струй.
Повернув голову, увидел зацепившийся за травинку и повисший крохотный крестик. Детский какой-то, совсем простой, суровая нитка терялась в траве. Я лежал на спине, видел его необычно: стебли трав уже готовы поглотить, обступив гигантским непроходимым лесом, нереальным как во сне. Крестик же, будто потерпевший крушение самолетик, упавший с небес, — но чуть стертая грань отразила блеск дня, привлекла искоркой мое внимание. Да чей же крестик, кто потерял или забыл, сняв перед купанием? Воображение нарисовало светловолосого ребенка, ведь вещи хранят образ своего обладателя. Или он принадлежал прекрасной купальщице, что, беззаботно скинув его заодно с рубашкой, не заметив, видно, — входила в воду, плыла вспыхивающей дорожкой закатного солнца, сильно рассекая прохладное текучее пространство реки жарким от июльского дня, медовым от аромата трав, телом. Возможно, илистая полоска берега еще хранит незнакомый след ее узкой ступни?.. Да мне что за дело? Крестик повесил на видное место, ветку близкого куста боярышника, тем самым обратив его в христианство. В моей ладони, крестик был понятной на этот раз, маленькой моделью мира: схождением координат реальности и вымысла — а я находился в той точке, где среди вольного неба, деревьев, воды и трав, символ страданий не был так явственен в этой, всего лишь малой латунной форме, — а четыре пути неисповедимых лежало на разные стороны света.
В следующее воскресенье вновь приехал на то место к заводи, ревизоры вытерпели меня, ведь подкопив за неделю денег, билет, хоть и на половину пути, но я оплатил все же. Крестик так и висел там, но потускнел больше, побурела нитка. Показалось, он стал холоднее, отстранился, не чувствуя человеческого тепла, не слыша биение сердца… Да что, есть ли в нем простота и сила веры? И как обрести ее для новых свершений? Либо это пометка, черточка для меня среди бесконечных возможностей железнодорожных линий, всех путей и дорог — предстоящих, расходящихся отсюда? Я приезжал еще несколько раз, отдыхал, загорал, купался, переводил китайских поэтов. Мои «добрые», приходя в комнату с бутылками пива и не застав на месте, постепенно отстали, потеряв интерес. Город ослабил свою хватку, ревизоры узнавали меня и здоровались, конец Света отодвигался на не-определенное время.
Крестик висел все там же, мне даже хотелось, чтобы он оставался, я приезжал к нему. Как-то в электричке рядом со мной сидел светловолосый мальчик, он ехал со своей мамой и читал книжку в мягкой голубоватой обложке. Стук колес навевал сны, и вскоре он забылся, как-то невесомо прислонившись к моему плечу, от волос его пахло рекой, медовым травяным ветром. Я заглянул в книжку, оставшуюся открытой на коленях, это был детский Молитвослов с картинками, простое издание одного из монастырей. Книжка раскрыта на последней странице, я прочел Слова, набранные курсивом: «Посмотри, как в Церкви хорошо. Чисто, аккуратно, лампады горят. Постарайся и ты навести порядок в своей душе».