Порывистый ветер тех лет, будто и он получил особый приказ, торопливо стирал к началу дня с синей доски неба меловые реверсионные следы, расходящиеся от секретных аэродромов: то заново оснащенные и отремонтированные истребители канули в предрассветное небо по направлению к восточным рубежам нашей, тогда еще грозной и могучей, Родины. Ветер трепал края брезента, которым замаскированы громоздкие монстры на платформах литерных эшелонов, после ночной погрузки тяжело уползающих на запад транссибирской лыжней, освобожденной зелеными спецпредписаниями семафоров.
…И тот же ветер, когда мы летели с тобой на тарзанке, устроенной из обрывка стального троса, одним концом он уходил в фермы моста над нами. Летели над темно-зеленой водой, за собой оставляя восторженные и затихающие крики дру-зей — холодный ветер навстречу с сопротивлением толкал в грудь, — мешаясь поза-ди, в турбулентном потоке, с теплым ветром, которым ты была распластана, пришпилена ко мне как бабочка. Струящийся ореол твоих волос щекотал мои плечи, опаленные солнцем за все долгие дни волшебных каникул. Ветер спутывал золотистые кудри шестиклассника-гитариста, всеобщего девчоночьего любимца, что на всех школьных вечерах, держа наперевес электрогитару «Урал», почти с себя ростом, все пел и пел… Казалось, это был один и тот же непрекращающийся школьный вечер; и пел этот зловещий гитарист с дегенеративным лицом порочного ангела, — все про «мальчиков, рисующих войну», а также «танки и катюши»; про то, как «висят во всю листа длину, снаряды толстые как груши». Ребята подпевали ему, переделывая «катюши» — на орудьи, а «груши» — на грудьи, так было актуальнее.
Город обложили воспаленными гландами секретные заводы, тяжко ухающие в ночи и рдеющие багровыми всполохами, с той самой поры военного лихолетья продолжая выдавать и танки, и катюши, и снаряды, как самое необходимое для страны. Черные, в мазутной купели крещеные работяги тех предприятий, пропахшие огнем и металлом, будто повылезав из самой преисподней (что и говорить, многие производства и правда спрятаны под землей), сбивались в погрохатывающие, с тусклым вороным блеском подшипниковые горсти подле низких магазинных каменушек, где пили водку, закусывали, спали тут же, блевали и дрались; расползались после, выхлестываясь, оседая грязной накипью по окраинным заводским районам. Водка также принадлежала им, как и прогорклый запах сгорев-шей металлической окалины, какой-нибудь могучий разводной ключ в кармане заскорузлой спецухи или сигаретка, заложенная за ухо… Что-то такое ядовитое и бесполезно-прекрасное, подобное тем стеклянным, вернее, плексигласовым цветам, что любовно, каким-то волшебным образом выращивают зеки в наборных рукоятках своих самодельных ножей, в набалдашниках переключателей скоростей для пижонистых автолюбителей. Вкруг ядовитых лепестков там роятся цепенеющие пузырьки, стынут на лету серебристые, с графитным тоном подкрылок бабочки, где в подернутой патиной времени фото-амальгаме, запечатлены семейные застолья, празднества и демонстрации по красным дням календаря, народные гуляния в замусоренных скверах с прибитой травой…
Даже самый обыкновенный поход по грибы был связан с Военной Тайной. Она пронизывала все вокруг, ветвилась и разрасталась, наполняя воздух предвосхищением грозных событий на планете, что вся умещалась в антивоенном плакате «Не дадим взорвать мир!».
Школьный учитель биологии семь дней полз по тайге, выбираясь к людям. Он был прострелен вдоль и поперек. За ним по пятам, слизывая кровь, брел старый больной запаршивевший волк, по законам волчьей стаи брошенный умирать в одиночку. По ночам волк сильно кашлял, они оба долго не могли уснуть.
А было так, что собирая привычные грузди и рыжики, учитель случайно наткнулся на совершенно необъяснимую поляну настоящих белых грибов. Удивле-нию его не было предела! Здесь, за несколько тысяч километров от среднерусских равнин, эта находка меняла многие прежние представления… Поляна, на которой он их обнаружил, имела границы абсолютного круга метров десяти в диаметре, резко отличаясь по своей растительности, более подходящей климату мягких широт, от всего окружающего. Но выросшие тут же следом офицеры-особисты, популярно объяснили ему этот природный феномен. С Украины, по стратегическим соображе-ниям была передислоцирована межконтинентальная баллистическая ракета. Вместе с подземной пусковой шахтой, весь дерн снят для маскировки и перевезен оттуда. Они растолковали ему все подробно, потому что в следующую минуту повыхватыва-ли свои табельные пистолеты, и перестреляли всех этих штатских пронырливых штафирок (в глазах у них двоилось и троилось от выпитого спирта, предназначенного для технических нужд ракеты). Благодаря этому учитель остался жив.
Порой, теряя сознание, он как бы оказывался «внутри» рассказа Джека Лондона «Любовь к жизни»… И пара пескарей, размером не больше мизинца, пойманные в луже, в расщелине между камней; и съеденные птенцы; и встреча с медведем; и обглоданные, более удачливыми родственниками преследовавшего его волка, кости олененка, которые раздробив, он сосал, вытягивая последнее, само воспоминание о жизни; мешочек с золотым песком, который Билл тащил до самого конца, надорванный волчьими зубами… Все так и было. В голове у бедного учителя все перемешалось.
Интересно, ведь он знал, за три дня до смерти Владимир Ильич Ленин читал этот рассказ, книжка американского писателя осталась лежать раскрытой на его рабочем столе. В детстве она была у него, учителя (тогда мальчика, конечно), дома. Мягкая затертая обложка, на рисунке одинокая фигурка бредет сквозь Белое Безмолвие под фосфоресцирующим светом далекой Звезды горького золотоиска-тельского счастья… А может, именно эту книжку читал сам Владимир Ильич, — и легкая паутинка серебристых карандашных заметок сделана его рукой? (В те детские годы будущий учитель не брал во внимание расхождение в пространстве и времени, все те миллионы «невозможно», чтобы из квартиры-музея в Горках, книжка вдруг оказалась на полке в книжном шкафу его детства…).
Но как бы то ни было, это знание, возможно, помогло ему выжить. Учителя подобрал ярко-оранжевый лесовоз Magirus Deutz, случайно оказавшийся на пустынном тракте. Мощные машины производства ГДР и певец Дин Рид помогали нам тогда строить магистраль от Байкала до Амура. К обреченному волку судьба оказалась откровенно безучастна.
…И отпустив трос с вделанной в расплетенные жилы, отполированной до блеска многими ладонями, металлической перекладиной, мы отвесно падали в течение реки, блуждали в солнечном лесу прорастающих и колеблющихся стволов, окруженные облаком испуганно роящихся пузырьков, вихрем закручивающихся потоков. Отойдя от морока внезапного желания остаться здесь навсегда, выныривали на поверхность, будто приподнимая и открывая над собой тяжелую крышку темно-зеленого подполья. А там и солнечные брызги, и ветер, и борьба с течением, что сносит все дальше, так что едва успеваем выбраться на песчаную отмель, под взгляды разомлевших розовой ветчиной дачников, не в силах даже сконцентрировать при виде нас свое недоумение. Друзья подпрыгивают, нелепо размахивая руками бегут к нам, как к подбитым летчикам, дотянувшим на одном крыле до родного аэродрома.
Но разве… не сейчас только, не через многие годы я отпускаю эту перекладину? Продлив амплитуду маятникового замаха над узорчатой водой, кожей переползающего питона времени (он поглощает нас и влечет в себе дальше), мы падаем в людской поток… Нас втягивает в глубины подземных переходов, выталкивает на поверхность вверх по эскалаторам.
А на выходе, там, на Пушкинской, ждет бородатый священник, свет благости и умиротворения исходит от него. Однажды он разговаривал с другим старым человеком, бороды их струились и перетекали от теплого ветра подземных перехо-дов. Они о чем-то мирно философски беседовали… Седые волосы их бород невесо-мо касались, путались между собой. Мне кажется, исходило тонкое сухое потрескивание, как от солнечных бликов в витражном трепете слюдяных крыльев стрекоз, летним полднем над сонной рекой. Я думаю, жизнь, это и есть невесомый шелест чего-то, она проходит между лучистой и ясной энергией ласково глядящих друг на друга глаз. В конце пути, дай Бог, я бы хотел так же открыто смотреть в глаза своему собеседнику, чтобы бороды наши путались, соприкасаясь, издавая шуршание, уже отрешенное и недоступное этому миру.