Тридцать уже с лишним лет тому, как один из моих приятелей выхлопотал для своих сослуживцев землю за рекой Уфой у деревни Дудкино. Долго хлопотал, а когда отвалили ему вдруг восемь гектаров неудобей, земли этой для небольшого коллектива оказалось многовато, потому что более четырех соток на семью тогда не полагалось. Пришлось приятелю вписать в список членов садоводческого товарищества и сторонних людей. Вспомнил он при этом и обо мне.

Я было замахал руками: ну их, твои сотки, мне свобода дорога! Но хозяюшка моя давно мечтала о садовом участке. По ее настоянию вступил я в товарищество, совершенно не представляя, к чему это приведет.

Нам выпало стать пионерами освоения заброшенных угодий пригородного овощеводческого совхоза, загубленного дураками и бездорожьем. За нами последовали другие товарищества. Теперь, если посмотреть на Зауфимье с правого, гористого, берега реки, взгляду открываются тысячи садовых домиков, рассыпанных среди курчавых дубрав. Вдоль по левому берегу растянулись километра на два останки бывших деревенских дворов. Сады подступили к ним сзади вплотную, словно намереваясь столкнуть их в реку. Наиболее сообразительные дудкинцы, потеряв работу, продали свои усадьбы горожанам, и те хозяйствуют на них на птичьих правах.

Поперек реки с промежутками в полчаса курсирует катер, давным-давно списанный в военном ведомстве. Он с Дудкинской переправы и на зимний отстой не уходит. Городские предприятия подогревают Уфу-Уфимку теплыми стоками, отчего даже в крещенские морозы лед на ней ненадежен. Рядом с тропой, протоптанной по льду, вздыхает, колышется вода в промоинах. Нет-нет да угодит в одну из них торопливый садовод, решивший попариться в субботу в своей баньке или забрать из садового погреба банку с заготовленным на зиму соленьем, и поминай, как человека звали. Поэтому катеристам вменено в обязанность плавать по пробитой через ледяной массив дорожке, не позволяя ей замерзнуть.

Садоводы, люди теперь большей частью пожилые, стабунившись на берегу в ожидании катера, философствуют о том о сем, критикуют политику властей. Лет десять все дружно ругали Горбачева и Ельцина. Иногда разговор касался печальной участи деревни Дудкино. Слышу как сейчас надтреснутый голос дедка с орденом Отечественной войны на куртке:

- Откуда, думаете, взялось ее название? Жил, говорят, стрелец по прозвищу Дудка, деловой, видать, был мужик: выписал у царя Алексея Михайловича лицензию и держал тут перевоз. Тут как раз пролегала главная в ту пору дорога в Сибирь...

- Не у царя, а при царе Алексее, - поправил рассказчика старик, присевший на свою ношу - обернутые газетой обрезки досок. - Стал бы тебе царь выписывать лицензию! И слова-то такого в те времена не знали.

- Ладно, не у царя, так у воеводы уфимского бумагу выправил, не в этом суть. Два ли, говорю, три ли века простояла деревня имени Дудки, и нате вам - разорили...

- Помните, когда мы начинали, в деревне и магазин какой-никакой был, и школа, - вставила слово женщина, которую спутники называли Андреевной.

- Школу, я слышал, продали на слом за два миллиона рублей.

- Два миллиона?! Кто ж ее смог купить?

- Да хоть бы и ты купила. Продали до того еще, как в деньгах срезали нули, когда все мы ходили в миллионерах.

- А-а. Выходит, недорого взяли. Одних досок из обшивки школы хватило бы на пяток таких, как у меня, домиков...

Взревел, отчаливая от противоположного берега, катер. Разговор оборвался.

Дудкино считалось частью городского района и в казенных бумагах именовалось поселком, а по укладу жизни это была деревня как деревня. С упразднением совхоза половина ее жителей разъехалась кто куда, остальные ждали предоставления квартир в городе и жили тем, что Бог пошлет: сажали картошку, держали кое-какой скот. Я близко познакомился с ними благодаря своим соткам.

Меня, как многих горожан, обуяло стремление вырастить что-нибудь плодоносящее, перехитрить природу с ее зимними морозобоями, весенними заморозками и потопами. Уфимка трижды, не считая ежегодных терпимых наводнений, затопила наши домики до крыш. Пережив стихийное бедствие, мы все начинали почти заново. Коренные дудкинцы, глядя на нас, посмеивались: мол, зря стараетесь, не дождетесь тут яблок, климат для яблонь у нас неподходящий, слушаете, чай, сводки погоды - на нашей низине всегда холодней, чем наверху, в городе. Яблок мы все-таки дождались, климат на Земле, говорят, помягчел. Но тут подвело меня сердце. Можно сказать, раздался первый звонок, приглашая меня на тот свет.

По моим расчетам, должны прозвенеть, как в театре, еще два звонка. Мы с женой, решив держаться до третьего поближе к природе, подальше от городской суеты и стрессов, перебрались жить на свой садовый участок. До инфаркта я успел срубить из выловленных в реке осиновых бревен избенку, сложил кирпичную печку - удачная получилась печка. Под потолком горит электрическая лампочка, о событиях в мире сообщает транзисторный приемник - чем не жизнь! При редких вылазках в город за продовольствием мы свое исчезновение объясняли знакомым тем, что предпочитаем жить на загородной даче. Дача - это звучит!

Таким вот образом мы оказались свидетелями предсмертных лет деревни Дудкино. Она умирала на наших глазах. К прошлому году в деревне осталось шесть или семь семей, прописанных в ней. Для городской администрации они были лишней головной болью, и потому последних дудкинцев известили, что изыскана, наконец, возможность переселить и их. Не в фешенебельный район, конечно, а на другую окраину города, но и там квартиры - с удобствами, не надо по нужде выскакивать на двор.

Будущим новоселам было сказано также, что ордера на квартиры они получат лишь после того, как разрушат свои деревенские избы. Приедет комиссия, проверит, все ли как надо сделали. Чтобы, значит, никто в эти избы не вселился и администрация не нажила опять ту же головную боль. И дудкинцы - кто с шутками-прибаутками, кто со слезами на глазах - принялись рушить свои родовые гнезда. Одна только баба Клава уперлась:

- Никуда я не поеду, помру тут!

Сын ее, Андрей, и так и эдак к ней подступался, ему-то, молодому, хотелось обрести цивилизованное место жительства, а мать не соглашается, и все тут.

Мы покупали у бабы Клавы молоко, то хозяйка моя к ней ходила, то я. Я не знаю ее фамилии, в деревне принято было называть друг друга по имени, иных по отчеству, а ее - баба Клава да баба Клава, ну и мы - как все. Ходить к ней было дальше, чем к другим деревенским, кто держал корову, но понравилась нам старушка своей приветливостью, словоохотливостью и опрятностью. Приду, бывало, к ней ранним утром - она на миг вся засветится, тут же засуетится:

- Ай, миленький, я еще прибраться не успела, ты в горницу уж не заглядывай. Не знала я, придешь седни, нет ли, а все ж банку молочка для вас оставила, вот...

В деревне считали ее отмеченной Богом - потому у нее и корова удоистая, и огород урожайный. Нельзя, говорили, обижать бабу Клаву - Бог за это накажет. Маленькая, сухонькая, она была трудолюбива, как пчела, и не по летам проворна. Соседи за неимением в деревне хотя бы фельдшерского пункта шли со своими хворями к ней, и всем она помогала ласковым словом и умным советом. Когда-то, в молодости, работала она в больнице санитаркой и знания, приобретенные тогда, сохранила.

Знал я и ее старика, деда Пашку. Не Павлом, не Пашей его звали, а именно Пашкой. Деда не то чтобы не уважали - смотрели на него со снисходительной улыбкой. Он был чудак, почти каждый день совершал прогулку в город, причем, поднявшись на гору, не садился ни в автобус, ни в троллейбус, хотя как ветеран войны и труда имел право ездить бесплатно, а непременно шел пешком от Выставочного центра до торгового, километра, пожалуй, три вдоль транспортной магистрали, рассекающей парковый массив, потом тем же путем возвращался обратно. Для здоровья, говорил, полезно. Заботу о своем здоровье дед Пашка совмещал с нехитрым бизнесом. На прогулки он отправлялся с рюкзачком за спиной, заткнув спереди под его лямки предмет бизнеса - очередное топорище.

Иногда я встречался с ним перед подъемом на гору. Дед Пашка был старше меня лет на десять, но я не мог угнаться за ним, мой «мотор» тянул слабовато. Ради попутной беседы легконогий старик убавлял шаг.

Как-то я поинтересовался, какую древесину использует дед для топорищ: они были розоватые, с красивым природным рисунком.

- А ветлу, - ответил дед Пашка. - Принесла вода весной дерево, оставила напротив моих ворот. Я его распилил, расколол, положил под крышу сушить. Большой у меня запас.

- Так ведь у ветлы древесина мягкая, - удивился я. - Обычно на топорища берут березу, клен…

- И береза, и клен - тяжелые. Зачем рукам лишняя тяжесть? Ветла - она мягкая, верно, зато и вязкая, не расколется. А весу в ней… на-ка, сам прикинь. Умный человек, коль дать на выбор, мое топорище выберет.

- Убедил, дед!

- А черенки у твоих лопат какие? Небось, из магазина, березовые? С такими лопатами мне и моей бабке хоть ложись и помирай. Ими пустыми на огороде помахать - и то руки оборвешь. Я уважаю липовые черенки. В них весу - тьфу, а прослужат не менее березовых.

- Ну да уж!

- А ты испытай. Сруби весной прямую липку, ошкурь, положи сохнуть. На другой год не нарадуешься…

Случалось, дед пускался в рассуждения политической направленности.

- Ты на последних выборах за кого голосовал? За Зюганова? - спросил он у меня. - Садоводы у причала больше за него высказывались. А я - ни за кого. Посмотрю еще, как дальше дело пойдет. При социализме, конечно, кое-что лучше было. Стеклотару, к примеру, намного дороже принимали. Я, бывало, пустую бутылку на берегу подберу, сдам за двадцать копеек и куплю буханку хлеба. А теперь купи-ка! Вон их, бутылок, сколько валяется, а никто не подбирает. Неохота ради той же буханки тащить в гору полный рюкзак бутылок. Вот я и взялся за топорище. Продам одно, бабке своей булочку куплю и себе на четвертинку отложу. Бабка у меня строгая, тратить пенсию на водку не позволяет, лучше, говорит, сыну со снохой деньги отдам, пусть радуются. Ну и ладно. Я себе могу еще заработать. К капитализму тоже можно приспособиться…

Однажды поздним вечером, услышав крики со стороны реки, я пошел полюбопытствовать, что там происходит. Оказалось, у катера погнулась лопасть гребного винта, должно быть, от удара о льдину, - дело было в декабре, по реке шурша плыло ледяное крошево. Катер стоял, приткнувшись к левому берегу, в ожидании ремонта. А на правом, городском, смутно чернела одинокая фигура, и в морозном воздухе звучал крик деда Пашки:

- Клава, я тут! Я живой! Клава, я тут!..

Дед успокаивал свою старуху, а она в больших, не по ногам валенках с укороченными голенищами, длинной, опять же не по фигуре, дедовой, надо думать, телогрейке сновала возле катера, растерянно восклицая:

- Господи, что ж делать-то? Куда ж Сашка запропастился? Лодку бы его отомкнуть!..

Сашка, он же - Александр Григорьевич, сторожил наши сады. Как выяснилось, в это время совершал обход доверенных ему участков. Но вот он вернулся с обхода, отомкнул плоскодонку, опрокинутую на берегу. Стащили ее под обрыв, столкнули, ломая прибрежный лед, на воду, и Александр Григорьевич, пренебрегая опасностью, отправился за дедом Пашкой. Минут через двадцать старик ступил на родной берег. Баба Клава на секунду, как бы невзначай, ткнулась головой ему в грудь, затем побранила:

- Что ж ты, непутевый, так запозднился? Я уж и не знала, что думать, пока не услыхала твой крик! Озяб, наверно, и проголодался, пойдем скорей домой!..

Последний раз я увидел деда Пашку спускающимся с горы. Шагал он как-то неуверенно, ступал нетвердо.

- Что это, дед, тебя пошатывает? - шутливо спросил я, поздоровавшись.- Никак, выпил маленько?

Он остановился, и я, приглядевшись, заметил, что лицо у него, обычно румяное, сильно изменилось, приобрело землисто-серый цвет...

- Хвораю… В поликлинику ходил, да не помогли. Лекарств от старости нет…

Спустя месяца три после этой встречи неожиданно в нашу дверь в саду постучалась баба Клава. Пришла одолжить немного денег. Стояла зима, в садах кроме нас и сторожей - ни души, и у деревенских, видно, занять не удалось. Жена моя пригласила гостью выпить чашку чаю, но баба Клава отнекалась, лишь присела на минутку на придвинутую к ней табуретку.

- Некогда засиживаться, дел у меня много. Слыхали, нет ли - Паша ведь мой умер,- сказала она, почему-то пряча глаза.

- Как умер?!

- Ну как… Рак у него в легких обнаружился. Слава Богу, недолго мучился, сгорел как свечка… Отвезли на городское кладбище, на Южное. Похороны нынче больно уж дорого обходятся. Я телку за шестьсот рублей продала, и эти деньги, и остальные - все ушли… Завтра сороковой день, надо хоть бутылку водки купить, помянуть. Я бы долг вам молочком вернула. Когда корова отелится…

Денег ей мы дали. Через месяц она снова пришла - сын, объяснила, пенсию ее потратил, хлеба не на что купить. Опять полсотни рублей дали. А весной на катере я услышал, что баба Клава, похоронив своего старика, пристрастилась к водке, ради нее, злодейки, ходит по знакомым, деньги занимает. Вот уж от кого никто этого не ожидал! Ну, сын ее Андрей пьет, так он - мужик, все мужики деревенские пьют от безделья, почти не просыхают. А она-то!..

Грустно стало нам с женой от такой новости. В наивной надежде спасти светлую душу от пагубы постановили мы денег бабе Клаве более не давать.

Минули весна и лето. Глубокой осенью случилась история с ордерами на квартиры. Баба Клава, как было уже сказано, переезжать отказалась.

Соседи ее - из тех, что хозяйствуют на птичьих правах - видели, как Андрей полез на избу рушить кровлю. Мать с причитаниями - за ним. Он отдирает рубероид, она то под гвоздодер сунется, то под топор. Андрей рявкал:

- Уйди, мамань, ударю ведь!

- Ударь, сынок, ударь,- соглашалась она.- Скорей отмучаюсь…

Наконец, после очередного выкрика Андрея баба Клава сказала:

- Ладно, спущусь и лягу, ты засыпь меня бревнышками, буду лежать как в Мавзолее…

До вечера Андрей успел отодрать рубероид, разобрать обрешетку крыши и сбросить стропила. Наутро на наш берег переправились три человека из городской администрации. Убедились, что избы, подлежащие разрушению, разрушены. Вид бабы-клавиной избы без крыши их тоже удовлетворил. Потом всем кому положено выдали ордера на вселение в городские квартиры. Кружным путем, по разбитой вдрызг дороге прибыли нанятые в городе грузовики, увезли переселенцев с их скарбом. Андрей с женой уехали, баба Клава, как ее ни уламывали, осталась жить в родных стенах…

Катер наш - не только транспортное средство. Он еще тем хорош, что у его причалов можно, как на восточных базарах, пообщаться с людьми, услышать, что в жизни нового. Упомянутая Андреевна, пенсионерка из учителей, содержала в сарае по соседству с бабой Клавой кроликов, через день приходила в свое хозяйство, чтобы подкинуть подопечным корму, и регулярно сообщала собравшимся на переправе, что старушка жива, но худо дело - пьет она беспрерывно. Однажды, когда река ненадолго встала, баба Клава и сама появилась на берегу. По коварному льду, сторонясь людей, перебралась на другой берег, отправилась в город. Должно быть, получила там пенсию, ковыляла назад с тяжелой ношей: за спиной - дедов рюкзачок, в руках - пузатые сумки. Запаслась, видать, продуктами и выпивкой.

Где-то в конце зимы я решил навестить ее. Подумалось: может быть, сумею как-нибудь помочь бедолаге выбраться из беды? Двор бабы Клавы был занесен снегом, с потолочного перекрытия обезглавленной избы свесился гребень огромного сугроба, будто набежала туда океанская волна да и застыла. Снег был кое-как раскидан лишь возле калитки и крыльца. Потянул дверь - оказалась незапертой. В прихожей встретила меня лаем одноглазая бабкина собачонка. Хозяйка сидела в горнице на кровати, перед ней на голом столе - миска с вареной картошкой и початая бутылка. Но взглянула бабка на меня осмысленно, правда, без прежней приветливости во взгляде. Не успел я рта раскрыть, как она упреждающе сообщила:

- Молока у меня теперь нет, Андрюша корову мою продал…

- Да я не за молоком, просто поговорить заглянул,- сказал я.

Присел без приглашения на шаткий стул.

- Как поживаешь, баба Клава?

- Как видишь…

- Вижу - выпиваешь. Слышал - беспрерывно. Зачем же ты так, баба Клава?

- Зачем?.. Думала, так скорей помру. Да Бог смерти не дает. А Паша, поди, меня ждет…

- Может, и ждет, но не такую, как сейчас, а прежнюю. Раз ты Бога упомянула, подумай-ка вот о чем: не вольна ты распорядиться жизнью, которую дал Он. Мой тебе совет: переберись к сыну с невесткой, квартиру ведь вам на всех предоставили. Доживешь свой век по-человечески…

- Не больно-то я там нужна… Наталье, пока тут жили вместе, я поперек горла стояла. Молчком она терпела, но я-то чуяла, о чем думает-мечтает. Сама со свекровью жила. Пускай свое гнездо вьет. И у меня тут все - свое. Шарик вот, хоть и кривой, да мой.- Шарик, внимательно слушавший хозяйку, пристроившись у ее ноги, шевельнул хвостом.- Его садоводы под зиму щеночком бросили, может, из жалости убить хотели, ударили - глаз вытек. Уж и не жилец вроде был, а Паша его подобрал. А там ведь, в городе, его в квартиру не пустят.

Я не нашел, как опровергнуть этот бабкин довод. Оставалось только обойти его и выкинуть свой последний козырь:

- Баба Клава, ты представляешь, во что превратится твоя изба через месяц? Потечет с потолка, все отсыреет, заплесневеет… Как ты тогда?

- Как-нибудь. Может, Господь к тому времени приберет меня. Виновата я перед Ним, да авось смилостивится.

Не удалась моя миссия.

День уходил за днем, наступил апрель, месяц веселый и суматошный. Он у нас часто бывает жарче мая. С тихим шорохом оседал снег. По ту сторону реки побелели, подсохнув, обнажения гипса на обрывистых кручах. Над ними островки осины словно накинули на себя зеленовато-коричневую кисею - первыми почувствовали весну, изменили цвет. На нашем берегу вытаяли края речного обрыва, волнующе запахло влажной землей. А вот и первый ручеек затренькал, сбегая вниз в набухающую реку.

Жаль, не бывает на Уфимке у наших садов ледохода с его шумом и треском, со встающими на дыбы льдинами. Лед незаметно уходит еще в марте. Но все равно в апрельские дни тянет меня к реке, там глазу просторней и дышится легче.

В один из таких дней увидел я бабу Клаву, может быть, последний раз. Рослый Андрей тащил мать к катеру, просунув руку ей под мышку. А она то и дело останавливалась и, обернувшись, пыталась поклониться в сторону двора, с которым была связана почти вся ее жизнь.

- Хэппи энд! - блеснула знанием английского языка Андреевна, тоже наблюдавшая эту картину. То есть можно сказать, что у истории с бабой Клавой конец счастливый.