Когда распространилось в окрестном клире известие о том, что архимандрит старозерский Григорий оставляет монастырь с намерением изойти в пустынь, немало нашлось отговорщиков. И что престарел-де, не выдюжит отшельничества, и что в игуменской роли, в роли водителя, он более угоден Господу, чем в роли старца, и что было бы разумнее дождаться, когда разветрит тучи, насевшие на монастырь в одночасье, а потом и решение принимать.

С Валаама пришло приглашение поселиться на островах в скиту, что пустовал три года по смерти тамошнего пустынника. И вспомнил архимандрит, как побывал там с гостеванием пять лет тому назад. И сердце забилось радостно, будто и не больное вовсе, и славно помечталось ему.

Да ведь и в самом деле бы - на Ладогу да в скиту и уединиться. На острове. Есть там острова красы неписаной. Однако ж и суровости. Сколько дней жил на Валааме отец Григорий, столько дней слушал разные сказы за многотрудную и кровопролитную историю обители.

По преданию, Валаам, как и Соловки, будучи основан от Новгорода Великого, от него взял и общинность соборную. Дух запечатлел в себе простонародный, истинный, правдивый, без господских прикрас. Близка к ним по духу была и Старозерская обитель, хоть и не от Новгорода есть-пошла, и не вечевого образца, и больше в ней высокой живописной традиции, чем мужицкого матерого сложения. Многажды бывал Валаамский монастырь разоряем, а иночество в смерть побиваемо, но вновь отстраивался - дабы нести Господу службу на земли и упреждать грехи позаладожского окрестного племени.

Предание гласило, что сам Андрей Первозванный, апостол христов, поставил первые каменные кресты на Ладоге. Небылицам и летописцы вторили. Но ведь миф красотой, а не истиной мерить надо. А вот в то, что первые иноки здесь до киевского равноапостольного Владимира появились, в это сама матушка-природа призывала верить.

Наглядевшись всласть на бескрайнее море-Ладогу с гранитных берегов Валаама, надивившись подвигу основателей Сергия и Германа, строителей и радетелей монастыря, наслушавшись птиц и ветра в высоких лесах, набредя на упавшие и поросшие мхом кресты в тех лесах, отец Григорий с большой грустью покидал Валаам пять лет тому назад.

Теперь же и с Афонскими красотами сравнивал. Уж на что красиво на Афоне, а только и рядом не было. Пусть бы греки и искали уединения с Господом под жгучим южным солнцем, оно и к Иерусалиму ближе, только что может быть лучше простого деятельного монашества в лоне родной природы?

Да, с грустью покидал тогда Валаам отец Григорий. С грустью и с удивительным образом в душе, который помышлял увидеть запечатленным кистью кого-либо из своих старозерских живописцев.

В начале XYII века не одни поляки, но шведы зорили русскую землю. В 1611 году лютеране лютые сожгли Валаамскую обитель, убив игумена Макария и братию. Не раз являлось монахам в поздние столетия видение. Вдруг слышат упокойное тихое пение - и видят, как из лесу шествие иноков выходит. Проходят по двое в кротости и просветлении мимо, а сами все покрыты кровоточащими ранами. Потом скрываются в лесу - а звуки пения еще слышимы, потом угасают. И лишь ветер колыханием своим доносит их порывами из чащобы.

Об этом удивительном образе и хотел поведать архимандрит кому-нибудь из своих живописцев, но, надумав было, каждый раз стеснялся. А будучи на Афоне, вдруг решил, что непременно посвятит в эту историю инока Арсения (Маркова).

Как позвали его в скит на Валаам, чуть не соблазнился отец Григорий. Ночь не спал переживаючи. А наутро решил себе строго-настрого: скит, как и хотел, поставит в лесу, в двадцати пяти верстах от Старозерской обители, вверх по течению Воронихи. Да и зачем же лезть под крыло к митрополиту Санкт-Петербуржскому и Ладожскому Владимиру? А если поразмыслить - так и у прочих сановников Валаам на виду. Могут ведь и в скит на островок забресть, укорить да наставить моралью своей…

И все, никаких уговоров, никаких отговоров! Единения с Господом всюду можно искать, а лучше поближе к родному краю. Та вера хороша, что от корней не отчуждает, а красот земных всех не пересмотришь.

В то же утро протодьякон постучал к нему с вестью. Инок Антипа нигде не найден, но, по тайным сведениям, где-то в епархиальных приближениях готовилось ему некое поручение. Должен был быть отозван из обители на недельку, как уже и случалось прежде.

Сам Босой вместе со следователем накануне днем встречались со священником, вхожим в эти круги. Протодьякон пуще следователя наседал на попа, и тот поведал, заглатывая водой икоту, что есть в епархии представители клира, посвятившие себя какой-то секретной миссии. Под ними есть и тайная охранная структура - та уже светская, со свиными окороками вместо физиономий. И будто свою главную задачу эта организация видит в борьбе с ересями и конкурирующими конфессиями. И хоть нет у них никакого манифеста на бумаге, тем не менее поп тот утверждал, что методы у этих людей предполагаются вплоть до самых радикальных. А цель их главная - будто бы «борьба с терроризмом и религиозным фанатизмом».

Никаких, впрочем, имен и чинов тот поп не сообщил, убоялся. Жизнь дорога. Но и это не все. Уже вчерашним вечером районный следователь, с которым протодьякон ездил к попу, получил здоровенного нагоняя от начальства. И было ему приказано «во что не надо не соваться».

- Тайное общество, так их не так! Тут, отец мой, чуть не инквизицией попахивает! - Протодьякон шумно схлебнул чаю из предложенного стакана со старинным серебряным подстаканником. - А я бы и не против оной, да коли сами-то были бы чисты. А то все мнимые святоши-то. Одни в содомских грехах, как в шелках. Другие, как пауки, интриги плетут. И все чуть не в ж… этих ворюг господ олигархов расцеловывают!

Как не согласиться с протодьяконом. Вот и мечту архимандрита Григория о сбережении традиций в новой школе иконописи сунули в жернова церковной машине, стремясь превратить в муку, одно только зернышко и осталось. Православие коснеет в собственных ошибках, увязает в архаике, следовании давно истлевшим установлениям, все к смерти предуготовляет, жизни самой боясь. Оттого и не перечит элите, шиворот-навыворот изовравшейся и давно уж отрыгнувшей правду из чрева своего. Сановное-то духовенство рука об руку с пороками нынешней власти...

Ведь что ни событие при дворе, так тут же его, в рясных подолах от спешки путаясь, освящать торопятся. Что ни банк для мужицкого объегоривания открывают - так господа с кадилами тут как тут с благословеньицем. Новая-то власть с ее нуворишами (хоть слово и французское, а все равно в нем воровское начало от русского слуха не утаишь) за распутство, за бесстыдство, за обман народа, за кровь невинно пролитую индульгенций у духовенства требует. А те и рады-радешеньки, тьфу - смотреть противно! Вот тут-то и пошла торговля Господом оптом и в розницу. Вот тут-то бородатые со стрижеными и расцеловываются многократно.

И на праздниках христовых чинно пыжатся в соборах, изображая веру и правдолюбие…

А кабы умела церковь обличать неправды, разве бы допустила она страну до этих бед? Одни хамы с поросячьими харями в почете да трансвеститы! И не так страшно, что заводы небеса коптить меньше стали (оно бы и с экологией было почище), да ведь декультурация на дворе - полный уход от образа и подобия. Выйди-ка на улицу - разве что младенцы в люльках еще не матерятся и дури не нюхают…

«Где лики пророков, обличавшие неправды царей»? Канул в века благородный гнев Андрея Курбского, не задает себе таких вопросов православная братия. Политика невмешательства-с в дела мирские. Мы-де выше этого. А на деле-то политика покрывательства и приспособленчества. Надобно опять кому-то Россию дыбить и дурачить, да накопившуюся в мужике лютость от неправды на иноверца перенатравливать. Глядишь, и господа попы пособят, да потом и пушечное мясо отпоют…

И вот он, архимандрит Старозерского монастыря Григорий, искушаемый вопросом о том, что предпочесть - государство ли с церковью, но без подлинной нравственности - без благоволения во человецех, или атеистическое государство, но в коем люди добрей и праведней, склоняется в пользу второго…

Трудно с переменами в православном устроении. Приняв оное за постулат много лет тому назад, отец Григорий предпочел высоким чинам в церковной иерархии попечение об эстетической составляющей веры. Ведь если верить тем, кто утверждал, что мир красотою спасется, то и следовало взять для себя за основу один из троицы углов религии - из трех ее начал, философского, этического и эстетического.

Так и взялся некогда отец Григорий радеть за третье ее начало. Не будучи сам художником, сплотил вокруг себя талантливых богомазов, восстановив и привив им новый канон, указал дорогу к прекрасному, зазвал в монахи двух профессоров живописи. Не допекал уставами и строгостью - пусть без кнута за Вселенским Пастырем ходят.

Но, видно, раскушен был его замысел елейниками потнорукими, ретроградниками постноглазыми. Видно, и здесь не дано было ему успения совершить, мечту свою воплотить об идеальном Граде Божием, где человек подобен Богу, а Бог подобен Человеку. Хотя бы и в изобразительном искусстве…

Потому, предвидя унижения и порушение иконописной школы, и решил он теперь упредить удар или хотя бы смягчить его последствия, сложить с себя сан и отправиться в пустынножительство. Ведь не на иноков его ополчились клобуки высокие, а на него самого. Им теперь важно насладиться лицезрением, как разгром его стараний у него на глазах и случится, а попрание его идеалов - на глазах у братии.

Да, некому в русской церкви обличать неправды царей… Так пусть хоть останутся в образах лики пророков, что даже и самого Ивана Грозного не боялись в глаза обличить. Потому-то и возьмет с собой в скит образ митрополита Филарета, погубленного опричниками…

И не станет переживать архимандрит, что не удалось у патриарха аудиенции получить. Ни протодьякон Серафим, вперед себя повсюду зыком вхожий, ни высокие влиятельные чины не помогли. А и надо ли было просить? Теперь вот в пустынничестве-то он уже и сам себе патриарх…

К обеду приехал Дмитрий Дорохов. Наморщив греческого образца свой черный череп, не имевший волос и трети от положенного, заговорил языком стратега:

- Все, достаточно! Хватит им воду мутить. Давно пора изобличить! Если у вас, подневольных, сладу с ними нет, то у меня, еретика жидовствующего, мирянина, боязни никакой! Всех на чистую воду! Если и не всех, то кое-кого из синодальников и присных епископов, отец мой, пощекочем публицистическим пером. Вон за митрополита Калининградского Гундяева надо взяться. Он самый молодой из них и ловкий по властным коридорам гулять. А Ювеналий, член кириллова кружка, так и лебезит по-козлиному, любезник окаянный… Ни шиша, прости Господи, не знает о служении на приходе. Только и жили по заграницам да Отделом внешних церковных сношений заведовали. Да всех пора изобличить! Вот ведь и не допускают, вредители, созыва Поместного Собора. А ведь сказано в Уставе, что высшая власть в Русской Православной церкви - у Поместного Собора. Ни у Архиерейского и ни у Синода, а у Поместного. В решениях церковных принимать участие должны и те, кого церковь окормляет. А как же иначе? Ведь обратная связь быть должна…

Протодьякон Серафим ехидно охнул на пафос богослова-неформала. Не выдержал:

Ладно тебе изобличать-то! Критиковать-то легко, а ты вон попробуй гордыню свою смири. Сам-то ты много знаешь о служении на приходе? Научили тебя либеральным штучкам-дрючкам - ты и рад. Все плохие, один ты хороший… Да пусть бы и не хватает разумения нашим синодалам, только не об этом надо народу-то рассказывать. О величии веры надо! Чего грязь-то размазывать! И так ведь народ в безверии.

Дорохова эти слова взъярили не на шутку:

- Да хватит, нашелся мне тоже священник!

- Чево? - сгустив тон, возвысился из-за старинного дубового стола протодьякон.

Архимандриту пришлось осадить обоих:

- Но-но, жеребцы, разыгрались! Вот в скит-то уйду от всего, буду жить молитвой. А вы уж воюйте-реформируйте. Только помните толстовские слова о том, что Россия реформами объелась, ей диета нужна. И, вроде, надо что подновить, а начнешь менять - и что есть развалится. Еще большая беда выйдет. Нация-то мы молодая, да надорванная. Это как человек бывает - молодой, а надорвавшись…

- Так ведь отлучен был Толстой-то, - возразил Дорохов.

- Так и дураки, что отлучили. Глядишь, и без революции обошлось бы, - вздохнул протодьякон.

- Так вот и решаем мы все на Руси уходом, самоустранением. - Дорохов взморщил лоб к самому темени. - Надо ли? Надо ли, отец Григорий, уходить-то? Не время ли постоять за себя - а то и сдачи дать?

- Может, и время. Только не по христовой это заповеди - сдачи давать, - тихо сказал отец Григорий. - Церковь так устроена, что все само должно в ней случиться, без натиска. Всему свой срок.

Теперь подвижный Дорохов уже пытался разгладить пальцами морщины на лбу. И чем больше морщинил лоб, тем интенсивнее его тер.

- Оставим заповеди, отец Григорий. Они противоречивы. А я вот на вещи так смотрю, что на Руси вечно уходом спасались от напастей, а на месте с ними справиться не могли. Вот и уходили. От манихейства это пошло, от нетерпимости… А надо бы вести диалог - в корректной форме, конечно, но диалог - и понапористей.

Архимандрит сказал раздумчиво:

- Напрасно расточаешь красноречие. Уж каков я терпим и терпелив был, таких мало. Видишь ли, на Руси было куда уйти, вот и уходили… Я бы и рад остаться, а только знаю, что надо уйти… Да ты не бойся, Дмитрий, затворником юродивым не стану и без куска мыла не останусь. Стану проповедовать, как древние пустынники. Ко мне, я верю, еще и ты за советом придешь.

Не назвал архимандрит Григорий Дорохову главной причины своего исхода. Дьявол осквернил своими чудовищными преступлениями стены Старозерской обители. И коли под его, отца Григория, игуменским началом оно случилось, коли он не досмотрел, ему стало быть, и уходить.

Да все уже было и готово к завтрашнему исходу. Хотели ему иноки избушку срубить - с сенцами, горницей и кухонькой, печника нанять. Строго-настрого запретил. Сам поставит сруб, азы плотницкого дела ему знакомы. Ретивое, конечно, побаливает, да он уж надсаживать жилушку-то не станет. А пока строит, в шалашике поживет. Кого ему бояться? Волчки покуда сыты, лето на дворе, а комары и мошка уже сходят. Вот только попросил железную печь-буржуйку на новое место забросить, самому не доволочь.

Под вечер протодьякон слетал в район с власьевским председателем колхоза на его «ниве» - проводить Дорохова и забрать из кутузки инока Арсения. Отвоевали его, слава Богу. Теперь все подозрения пали на Антипу, который, все к тому сходилось, и келаря с Ложкиным погубил, инсценировав месть одного другому.

Арсения привезли бледного и с синяками под глазами. Отец Григорий сердито присматривался - не от побоев ли. Убедившись, что это не так, сам отвел его в трапезную, велел разогреть поздний ужин. И пока тот уписывал гречку с вареной треской, рассказывал ему о своем замысле. О том, чтобы тому написать видение валаамское - как появляются в Назарьевской пустыни среди ясного дня монахи из семнадцатого столетия, все израненные и окровавленными, с ликами скорбными, но пресветлыми, с устами сомкнутыми, но не молчащими, а исторгающими себе самим погребальную… И все это будто видит изумленный инок на заре третьего христова тысячелетия… И чтоб стихающее их пение мазком бы передать…

И вот они проходят у него перед глазами и уходят из колеблющегося от жары полудня во хладный мрак дремучего леса…

Собрав на вечерней заре иноков в трапезную, архимандрит обратился к братии с прощальными словами:

- Не скорбите, братие, и не унывайте. Так записано на вратах Саввино-Сторожевского монастыря. А сказано Сергием Радонежским, духовным игуменом нации. Вот и я рад за ним его слова к вам обратить. Вслушайтесь в звучание этих слов:

НЕ СКОРБИТЕ И НЕ УНЫВАЙТЕ

- повторил он нараспев. Вот каково поднимал Серга дух соплеменникам. А мы, современные иноки, только скорбям и предаемся. Службу служим - скорбим, молимся - тоже о скорбях, - вот оно оскорбление нам и выходит. А ведь кто в скорби - светел ли душою?

- Мудрые слова, - проквохтал, пытаясь встать со скамьи, престарелый и слепой иеромонах Диодор. Под локоток его держал келейник Алексий.

Архимандрит продолжал:

- Просветляет не скорбь, а ее преодоление. То, что греки катарсисом называли. Бог ведь там, где гармония. Бог и есть гармония. Мне возразят - а как же, ведь Бог есть любовь? Да, это верно, любовь. Но и красота, и гармония…

Архимандрит обратил к братии объятия:

- Все эти годы наставлял я вас, иноки, творить на холстах и досках красоту и гармонию. Не столь скорбь вселенскую запечатлевать, сколь освобождение от нее, попытку сближения с восторгами вечного мира. Omnia perclara rara, - говорили древние латиняне, познавшие трагический закон жизни. Все прекрасное редко. В человеке оно еще реже. Ведь растения и животные не противоречат замыслу Творца. Хотя Господь и пытался сотворить человека по образу своему и подобию… Но создав человека однажды, Господь больше не участвует в дальнейшем его воспроизводстве. Красота дана немногим, а инстинкт продолжения рода - всем. И здесь то, чего не может сделать Господь, должны исправлять мы, иконописцы…

По рядам иноков пробежал ропот. Как, разве Господь не всемогущ? Разве нуждается в чьей-либо помощи? Правая рука у архимандрита затекла, и он ее опустил, а левую продолжал простирать к братии и даже поднял ее повыше, останавливая смятение:

- Художник-мирянин может написать лицо, какое приметит в жизни. Мы же идеалисты… мы слуги идеального, прекрасного. Мы не можем изобразить уродца, мотивируя тем, что таких много в окружающей нас действительности. Нам это не позволено. Мы пишем лики. Мы изображаем святых и ангелов, как и вообще человека, в его сходстве с Господом. Мы несем в души небесный свет и тем пособляем Господу в его творении. Мы не просто слуги божьи, но и носители частицы духа святого. Нам он вверил идею красоты и совершенства, а следовательно, идею спасения мира. Потому что сказано, что мир красотою спасется. Христос его спасал своей жертвой, а нам его красотой спасать… Но красота может стать и орудием Дьявола. Вспомним английского писателя Уальда, вспомним историю художника и его модели, прекрасного молодого человека, портрет которого принимал его грехи, а сам он оставался молодым и прекрасным, хотя и стал исчадием ада… Поэтому красота должна рука об руку идти с верой и знаниями. Но во многое знание много печали, как сказано великим иудеем. Круг замкнулся - и мы опять у разбитого корыта - в скорбях…

- Так как же, батюшка? - неверно вопросил кто-то из братии.

Архимандрит вновь объемлил объятиями иноков, подняв и правую руку, и значительно напутствовал:

- Так вот, зная все это, великий Серга и завещал: не скорбите, братия, и не унывайте. Вера не может быть от скорбей или на скорбях. Вера должна быть радостной, с оптимизмом. Вера и есть оптимизм и стойкость, способность противостоять унынию. Любовь, стремление к прекрасному и оптимизм - вот что значит вера в Господа. Роднитесь с природою - первым порождением Господа. Храните все это в себе и расточайте где это возможно - покуда живы. И случится, разлучены будете и школа живописная порушена будет, так не падайте духом и помните слова Сергия. И тогда дело ваше обязательно продолжится. И на том аминь…

На мгновение взгляд архимандрита остановился на лице инока Арсения, недавно вызволенного из камеры. В запавших глазах стояли глубокие слезы, словно в колодце вода. Слезы были и у старика Диодора, слезы и у других...

Чуть не в полночь прибежал протодьякон из Власьева. Сначала руками махал, потом отдыхивался - ртищем воздух ловил. Потом сел на табурет и улыбнулся архимандриту просто и радостно:

- Звонили из Москвы, уф-уф-уф. - Перевел дыхание: - Примет тебя патриарх - через два дня, на субботу. Теперь я их, этих подпольщиков тайных, ревнителей-то благочестия к ногтю-то прижму! Они на тебя наветы в патриархию и навечивали. Да ты не сильно огорчайся, отец мой. Видно, за ними и посерьезнее грешки-то водятся…

Отец Григорий с минуту молчал, потом потянулся дрогнувшей рукой смахнуть слезу, но вместо этого рука сама собой совершила крестное знамение:

- Заступилась Пресвятая Богородица… - И строго посмотрел на протодьякона. - Ты знаешь меня, отец дьякон. Не лукавил я никогда. И тебя не просил. А тут вот попрошу… скажи, что не застала меня благая весть. Скажи, что в скит уже подался…

Наутро отец Григорий поднялся задолго до зари. И хотя все у него было готово в дорогу с вечера, еще раз проверил, все ли на месте в рюкзаке и сумке, сложил поплотнее, снял любимые свои образа, обернул их холстинкой и упаковал понадежней.

С братией простился и уговорился накануне же, что поднимется первым и выйдет без провожаний до общей побудки. Даже келейник Алексий не получил разрешения помочь своему игумену поутру. Позавтракал отец Григорий, попил чайку. Немного пощемило сердце от раннего подъема, но это ничего, в дороге успокоится. Сидел с четверть часа, дожидаясь назначенного себе времени. Вышел. Поклонился храму, перекрестился и пошел.

В первый час пути он будет идти по темному. Да хоть и с закрытыми глазами, ему ведь каждый шажок здесь памятен. А там и засветает, солнце начнет подниматься, и после изгиба тропы на шестой версте он пойдет ровнехонько на восток - навстречу светилу. А там, за Конюховым, вымершей деревенькой в три остова, дорогу ему подскажет сама Ворониха.

Идти недалечко. Да сколь бы ни идти, а важно все же идти. Иной шаг на пути к Господу стоит тысячи литургий в его честь.