Мы вышли в сторону Аргута. Без проблеска мысли о том, каким маршрутом двинемся к Актру от Аргута. Иногда это со мной бывает.

На Северо-Чуйском хребте я ни разу не был, но лет двадцать тому назад выше крыши начитался описаний альпинистских маршрутов по тамошним узлам оледенения и в общем имел представление, что за горы лежат по ту сторону Аргута.

Сама река Аргут, стремясь к Катуни, режет скалы с юга на север, и в этом своем стремлении она - следующая впадает в Катунь после Мульты, Кучерлы и Аккема. Он уступает только Чуе, которая отдает свои известково-зеленые воды Катуни еще ниже по ее течению. Там Катунь и сама круто уходит на север.

А с востока на запад в Аргут влетают с ледников три речки, по одной из которых я и хотел дойти до Северо-Чуйских белков. Эти речки (в порядке впадения) - Карагем, Юнгур и Шавла, все они правые притоки Аргута. Валентин дал мне в дорогу ксерокопию выхода с Аккемской ПСС на верховья еще одной ледниковой речки - Едыгема, по которому мы и пошли на восток в сторону Аргута.

Едыгем летит в Аргут с высоты трех тысяч метров, но только с запада на восток. Он левый приток Аргута. Речки, которыми питается Аргут, стремительны, как и он сам, потому что долина его глубока и перепад высот велик.

Мы оставили справа «Аккемскую стену», похоронившую надежды многих восходителей, и двинулись ледниками в верховья Едыгема.

Я специально тащил ее в ледники, хотя и знал, что лед часто бывает опаснее, чем камень. Если ты сорвался на крутом ледовом склоне, то шансов зарубиться у тебя немного. Ледоруб отскакивает ото льда, как молот от наковальни. История восхождений знает сотни и больше примеров, когда второй в связке не успевал закрепиться или был слабо закреплен, и тогда его уносил в бездну первый. Или наоборот.

Иной раз и ледовые крючья не спасают.

Фирновый снег - это тоже не сахар, хотя и похож. Он кажется надежнее, его можно подмять, в него можно ступить, воткнуть альпеншток или ледоруб. Только он может запросто скрывать под собой трещину.

Рассказывать про трещины я не люблю. Но лично знал двух альпинистов, которые в них ушли навсегда. Знаю с полдюжины людей, получивших травмы при падении в эти чертовы трещины или успевших что-нибудь себе обморозить. Пока их оттуда вызволяли.

И все же для профилактики я что-то рассказывал Ирине. У нее был ко всему серьезный подход, и она все схватывала влет. За каждый отрезок пути я мысленно выставлял ей оценки. Ниже «четверки» она не получала.

Я не тащил ее туда, где были явно опасные места - с каскадами голубых ледопадов, глубокими трещинами и прочими прелестями ледолазания. В конце концов я спешил перебраться за Аргут, и весь ликбез ей нужно было преподать на бегу. И все же попутно с этой спешкой во мне пробудился энтузиазм слепить из нее партнера. Я по-прежнему считал, что женщине в горах делать нечего, но я не из тех людей, которые не допускают исключений.

Одно меня смущало. Когда-то я был накоротке знаком с известным альпинистом Сергеем Лихачевым, который вел статистику семейных и любовных пар, предпочитавших ходить в горы двойкой. Лихачеву сейчас было бы где-то в районе пятидесяти пяти, если бы два года тому назад я не прочитал бы в газете, что он скоропостижно сыграл в ящик по поводу сердечной недостаточности. А недостаточность с ним случилась после того, как он в один сезон совершил четыре восхождения на семитысячники.

Собрав эту статистику, Лихачев пришел к выводу, что для альпинистов, образующих семейные или любовные пары и отправляющихся в горы двойками, риск погибнуть в горах возрастает в сказочной прогрессии. По его версии, этот риск недопустимо высок на маршрутах средней категорийности - 2б - 3а.

Причем он вычислил процент риска по каждому типу опасности - сорваться ли со скалы, с ледового ли склона, быть зашибленным при камнепаде, захваченным лавиной, провалиться в трещину - и так далее.

Лихачев даже сочинил по этому поводу юмористический трактат, который распространял среди друзей в самопечатном виде. В нем он призывал молодоженов вместо обручальных колец брать с собой в горы ритуальные принадлежности. Трактат, впрочем, не был популярен даже среди друзей. Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно.

До недавнего времени иначе чем хохму я все это не рассматривал. И надо же было такому случиться, она вдруг приняла форму суеверия.

Однако выбор я, кажется, уже сделал. По всем статьям с Ириной выходило лучше, чем без нее. И я, кажется, наврал, что спешил с ней к Актру. На самом деле я никуда уже больше не спешил - и только и думал о том, как продлить эти поиски мифического Ирбиса-Барса или какого-нибудь другого Анубиса с шакальей головой, покровителя умерших.

В конце концов я ведь его могу и не найти, раз этот парень из отряда кошачьих такой неуловимый. Я, кажется, нашел в этих горах самую совершенную из кошек, которая готова и дальше лазить со мной по хребтам Алтая. Правда сейчас ее готовность немного поколеблена, но я ведь полон решимости устранить эту проблему.

Скажу этим контрагентам: извините, ребята, не получилось. Верну неистраченную часть аванса, я ведь и так роскошно отдохнул в горах за счет фирмы. Если, конечно, минусовать из этого отдыха простуду и случай с медведицей.

До истоков Едыгема мы шли полдня - от перевала к перевалу, продвигаясь медленнее, чем предполагалось (даже с учетом того, что я и не торопился). Где-то это были тропы, и вполне проходимые, где-то - крутые кулуары из камней, где-то лед. Однажды, когда мы дефилировали по узкой долинной морене, названия которой я не знал, нам сверху прилетел огромный камень не в один десяток тонн.

Это было невероятное зрелище. Горы вообще потрясают, а падение большого камня потрясает стопроцентно. Над нами нависал большой курумник метров в триста высотой, и едва услышав первые удары падающей глыбы, я стал тревожно вглядываться в вершину этого конуса, пытаясь отыскать глазами опасность. На осыпи этого камня не было, пришлось запрокинуть голову повыше. Он летел с самого верха скальной стены.

Эта глыба должна была рухнуть где-то в сотне метров перед нами, не страшно. Я прикинул, за сколько секунд она долетит до морены, а убедившись, что других камней она с собой не потащит, стал любоваться ее падением. На всякий случай прихватил Ирину за руку.

Глыба была бурого цвета и от одного толчка до другого совершала скачки в полста метров длиной. Вместе с глыбой вниз летел ее вселенский треск, и эхо дробило его о противоположные стены ущелья. Я стал лихорадочно оглядываться - долетают ли такие камни до середины морены, по которой мы шли, или остаются у подножия склона. Вокруг нас больших камней хватало…

- Бежим! - Ирина рванулась назад - в сторону, откуда мы шли, но я сдавил ей руку покрепче.

Видно, ей был голос свыше, потому что секунду спустя, еще не достигнув вершины курумника, глыба ухнула многотоннейшим своим весом о скальный выступ и раскололась надвое. Обломок ее, составивший примерно треть ее первоначального объема, продолжал прежнее движение, а сама она отказалась следовать первоначальной траектории. Глыба теперь летела прямо на нас. Такая вот хохлома…

Однажды я видел фото парня, у которого не было полголовы. Вторую отшиб камень, прилетевший ему сверху. Камень с горы Караташ (на тюркском - Черная Гора, я на горы с таким названием принципиально не лазил). Та команда знала, на что шла. Они лезли по отвесному желобу 5а. Не очень высокому, хотя и крутому, но доступному для восхождения. Только с утра там, как по часам, случались камнепады. Там как будто нужно было прижиматься к правому краю желоба, потому что сыпало в основном слева. Там на высоте, если сверху что-то летит, когда ты висишь на веревке, остается только уповать на бога.

Это был смертельный аттракцион, нормальные люди туда не ходили. Впрочем, это так - попутно. Сказать, что я знаю, что такое камень сверху.

Я не очень спешу закончить рассказ про другой, про наш камень, потому что в последние годы меня вообще стало тошнить от того дурного динамизма, которым задурили башку молодежи. Однажды я прочитал какой-то поганый детектив - Корецкого ли, кого-то еще, не помню. Так там один герой швыряет гранату в салон «мерседеса». А потом на полстраницы идет описание технических характеристик этой гранаты. А потом уже она взрывается. Когда-то я выбросил эту книжку, потому что устал дочитываться до места, когда та граната взорвется. А теперь считаю, что вообще не нужно было, чтобы она взрывалась.

Спешить вообще никуда не стоит.

Но когда у тебя есть куда бежать и камень только один, нет смысла оставаться у него на пути. И все же я был настолько заворожен внезапным отскоком камня в сторону, что в первые секунды не мог и шага шагнуть. Камень, было похоже, заметил нас и рванулся на крик Ирины.

В том, что он долетит до нас, я уже не сомневался. Вокруг нас на морене встречались глыбы величиной с автобус. Лететь ему до нас было еще секунд десять. За это время можно отбежать хоть куда, важно все время не упускать катящийся камень из виду.

И я дал деру, волоча за собой Ирину. Тяжелые пластиковые «кохлачи» и рюкзак не давали ей бежать. Она споткнулась и упала, хорошо еще, что на руки. Тогда я сдернул с нее лямки рюкзака и бросил его на землю. Потом скинул свой рюкзак. И потащил ее за собой, но камень (а он был у меня постоянно в поле зрения), казалось, скорректировал траекторию и снова летел прямо на нас. Он грохотал по курумнику, и в этом грохоте слышалось тяжелое дыхание хищника, гнавшегося за добычей.

От основания той осыпи мы были на расстоянии сотни шагов. Силища и скорость этого куска горы были таковы, что он преодолел это расстояние в два прыжка. На наших глазах он с яростью ударился о землю, а вернее, в поросшую мхом поверхность морены, и полетел дальше, оставив на месте падения воронку, как после разрыва бомбы.

Этот болид совершил несколько оборотов в воздухе, срезал на лету большую пихту, ткнулся в землю острым своим концом и протаранил им целую траншею. Эти последние удары здорово загасили его инерцию. Он совершил последний кувырок на земле и медленно вздыбился, отрыгивая исполинскую кинетическую энергию, набранную им в пути.

Я уже думал, что он встанет торцом, как каменный идол с острова Пасхи, но еще мгновение - и он рухнул, накрыв мой рюкзак всей своей громадой…

Размерами этот камень был не меньше… в общем очень большой был камень. Невероятно, он лежал на моем рюкзаке. В рюкзаке у меня был чуть не полный комплект горного снаряжения - веревки, крючья, кошки, ледоруб, айсбайль и т.п. Там была наша палатка. Там была наша горелка, на которой мы готовили. Там были американские доллары и значительная сумма в рублях. Рюкзак Ирины валялся рядом цел и невредим.

Мистика. Мистика - то, что этот колосс улетел с горы, хотя в последние дни дождей не было. Как мистика и то, что он свалился на мой рюкзак. Или - прилетел моему рюкзаку. Так сказал бы альпинист.

А еще я рассказываю об этом камне так долго, потому что это был какой-то символ в моей жизни. Не скажу - предзнаменование ли, просто ли символ. В его падении мне дано было истолковать нечто, имеющее отношение к моей судьбе, и поэтому я часто вспоминаю, как этот камень падал.

Я помню, как этот камень шарахался по скалам, наводя ужас на горных козлов. Помню, как повернул к нам и потом бился по курумнику. Помню, как вгрызался в землю и уничтожил пихту. Я часто вспоминаю об этом.

У меня на бедре была саперная лопатка в чехольчике, она и спасла ситуацию. С полудня и до темноты я подкапывал глыбу, выковыривая из-под нее мелкие камни, пробиваясь к рюкзаку. В ущелье было много хвойных. Мы наломали веток и соорудили шалаш. Воду из ручья пили холодной, запивая ей какого-то снетка в масле. Спички и зажигалка остались в кармане моего рюкзака.

Когда укладывались на ночлег, Ирина устало спросила:

- Ты уверен, что найдешь его?

- А как же, он здесь, под камнем. Завтра я его вытащу.

- Но будет лучше, если мы его не найдем.

Подумалось, бредит с усталости. Потом эти ее слова повернулись ко мне с другой стороны. Я насторожился, хотел переспросить, но она уже спала. Она тоже устала, помогала оттаскивать камни, которые я выворачивал из-под этого Медного Всадника.

К полудню следующего дня был готов подкоп до середины камня. В самом узком своем поперечнике он составлял примерно метра три, в общем горы обрекли меня на Сизифову работу.

В нагрудном кармане у меня были сигареты, и мне хотелось курить. Но огня не было и спросить было не у кого. К вечеру следующего дня я сделал еще два подкопа с разных сторон и не нашел там ничего кроме камней.

Ирина весь день молчала, избегая встречаться со мной взглядом. Засыпая я ждал, что она снова скажет, что я его не найду. Ночь была холодная, и я пытался прижаться к ней поближе, но согреться теплом друг друга нам уже не удавалось. Такая вот хохлома.

На следующее утро саперная лопатка сломалась, пришлось ковырять камни ее обломком. В десять утра Ирина сказала, что возвращается на Аккем. Переложила из своего рюкзака в матерчатую сумку провиант, оставила его мне. Я не сказал и слова. Прежде чем уйти она устало посмотрела на меня чудесными своими глазищами, только меня это уже не убеждало.

Она ушла, а спустя десять минут я уже ухватился за краюшек лямки своего рюкзака. Еще через минуту я держал в руке смятые спички, и от одной удалось прикурить сигарету.

Она недалеко ушла. Я догнал ее скоро.

- Тебе не надо его искать, - сказала она, упрямо исследуя меня глазищами.

- Да ты рехнулась что ли, дуреха? - с криком налетел на нее я.

- Я все знаю. Знаю - кого ты ищешь. Салдабай сказал. Он приходил позавчера, только тебя не хотел видеть.

Я тормошил ее за плечи:

- Он же обещал мне, что придет. Почему ты не разыскала меня, когда он приходил?

- Он сказал, что Ирбис - красивая легенда, загадка Алтайских гор. И не надо ее разгадывать.

Я продолжал орать на нее:

- Так почему же ты тогда опять пошла за мной?

Она отдернула плечо, потом сказала:

- Просто не хочу возвращаться домой. Одна. А может, знакомых встречу. В Курае. Ладно, пошли…

На том и пошли мы дальше. Все, что можно было расплющить в моем рюкзаке, камень расплющил. Крючья и карабины были погнуты и поломаны, смят был алюминиевый котелок, в котором мы варили еду. Айсбайль пришлось выбросить, и вместо него из макушки срезанной пихты я сделал себе посошок. Смяты были и кошки, но это было дело поправимое. Главное, деньги мои были целехоньки.

Меня заинтриговало то, что у нее, оказывается, тоже была какая-то миссия в Курае, но с расспросами не спешил. До тех мест три, а то и четыре дня пути. И последние два - по ледникам. Сама все расскажет.

Когда мы вышли с ней к началу Едыгема, я приметил скалу высотой метров в семь. На ней поучил Ирину кое-каким альпинистским премудростям. Около скалы и заночевали - теперь уже в палатке. Утром повторной отработкой закрепили навыки и двинулись в путь.

Правая часть долины Едыгема - к северным склонам гор с высотами от трех и выше тысяч метров - поросла чернью. Здесь мы и шли. Однажды видели маралов, что паслись в тумане на левом берегу. День был дождливый, воздух был весь из мелкой мороси.

Погоду нам устроила большая тяжелая туча, которая влезла в долину с нашим приходом и не желала из нее выползать. В этой сырости гасли все дальние звуки и очертания. Мы были от маралов на расстоянии сотни метров, когда они нас заметили, плюс речка между нами. Олени были рыжеватые в яблоках и темненькие. Их вожак сделал пару шагов в нашу сторону, и я видел, как трепещут его ноздри, пытаясь обонять нас.

- Смотри, какие у них славные мордашки. - Ирина протянула руку в их сторону, точно желая дотянуться. Но вместо морд мы тут же увидели маральи попки, стремительно попрыгавшие в кедрач. Мне захотелось свежатинки, но об этом пришлось забыть, потому что ничего огнестрельного у нас не оставалось.

Не доходя пяти километров до устья Едыгема, мы взяли вправо - в сторону ручья Кулагаш. По нему спустились к Аргуту. Полюбовались рекой со скалистого берега и поднялись вверх по его течению к деревне с одноименным названием. Там я рассчитывал пополнить наши запасы продовольствия, но пришли мы в деревню уже под вечер, и лавка, нам сказали, была закрыта.

Впрочем, как только я заглянул в один из аилов и показал хозяину рыжую сотку, тот тут же нырнул в погребок и выложил перед нами полкосули, кусок какой-то солонины и притащил с огорода зелени.

С полдюжины детей от двух до десяти лет рассматривали нас бурундучьими глазами. Глазами эти алтайчики пошли в отца, так как у их матери вместо глаз были щелки.

Еще одна сотка, которую я показал алтайцу, подвигла его на поиски водки. Минут через десять он прибежал уже хмельной, держа в руке бутылку водки для меня. Мое предложение выпить и пообщаться было с восторгом принято.

Его жена подала нам похлебку из конины, и мы с ним уговорили эту бутылку довольно скоро, символически приняв в компанию Ирину. Мы ужинали у него во дворе, на импровизированном столе из тарных ящиков, покрытых клеенкой. Дети обступили нас со всех сторон и смотрели во все глаза. Ирина отдала детям последние три плитки шоколада из нашего резерва. Люди здесь не видят живых денег годами и вынуждены жить натуральным хозяйством, забыв о прелестях цивилизации.

Дома алтайцев - зрелище убогое. Это всегда некрашеные деревянные бревна и доски, сложенные и сколоченные грубо, без желания. Иногда они имеют форму шатра или юрты - с притороченным жердями рубероидом вместо крыши.

Следы кочевого быта повсюду, хотя многие давно уже не кочевники. Село довольно старое, но по-настоящему эти места никто обживать не хочет. В какой-то мере этих алтайцев можно понять: здесь столько кругом красоты в этих краях, что попытка построить что-нибудь сопоставимое с горами обречена на неудачу.

После второй сотки хозяин сильно закосел, и я поспешил выведать у него что мог про Северо-Чуйские горы, пока он еще мог ворочать языком. По трезвяку, как я успел понять, алтайцы обходят тему Ирбиса, поэтому не такой уж и грех обратиться за помощью к змию. Змий развязывает языки мгновенно, тот же Салдабай в состоянии опьянения пообещал и мне нечто. Одно плохо - змий скотина дурная и непредсказуемая, и по рассказам я знал, что с местными водку лучше не пить.

Когда они теряют контроль над собой, у них из подсознания лезет национальный вопрос. У русских, впрочем, свои проблемы. У каждого свои заморочки.

С этим парнем ничего такого не случилось. Он оказался на редкость гостеприимным хозяином, только уснул за столом. Я правда успел его спросить, не приходилось ли ему встречать в здешних краях Ирбиса. Он же, едва фокусируя, успел ответить, что ирбисы еще водятся и врут те люди, которые говорят, что их уже не осталось. Мало, но есть.

Вечер выдался теплый. Жена хозяина позволила нам устроиться на ночлег у них во дворе. Мы расстелили на земле лежавшие рядом доски, раскатали наши спальники и долго не могли заснуть. Я - оттого, что водка оказалась долгоиграющей, производства Иткульского ЛВЗ - на серебросодержащих водах. Ирина просто смотрела в звездное небо. Переваливало за середину августа, и небо было празднично-ярким и бездонным. Звезды сыпались с него пригоршнями.

- Ты решила, что я тебя использую? - спросил я.

- Что? Как используешь? - насторожилась она.

Я, кажется, сделал ошибку. Не надо было в душу-то лезть. Все эта водка на серебряной воде.

- Да так. Никто никого не использует. Я просто предполагаю, что ты так думаешь.

- Что думаю?

В ее вопросе чувствовалась готовность дать отпор чужаку. Чужаку, именно, я опять почувствовал отчуждение. Это отчуждение острием штыка уперлось мне под левое ребро. Я даже задержал на секунду дыхание. В наших отношениях начинался перелом. Во всяком случае я уже не был тем романтическим героем, за которого меня приняли полмесяца тому назад.

- Ну… что я тебя с собой позвал, потому что мне нужен был спутник. И наврал, что просто в горы иду.

- А что же на самом деле? - спросила она.

Ее большие глаза были распахнуты небу, и я смотрел, как в них падает звезда. Если бы я был сентиментален, то сочинил бы какую-нибудь поэтическую строку по этому поводу. Впрочем, я уже становился сентиментальным, потому что не мог отогнать от себя страха потерять ее.

- Так я и говорю, что все это совсем не так, - поспешил я с разуверениями.

- Что не так? - Тон ее приобрел еще и упругость резиновой дубинки.

- Да все не так. Ты - это одно, а то, зачем я потащился в горы, - это совсем другое. Но раз уж так совпало…

- Так - не так… ладно, спи давай. Разве я сказала, что не иду с тобой дальше в горы?

Вместо «спокойной ночи» мне пожелали заткнуться. Я, кажется, терял инициативу, чего вообще не допускал в отношениях с женщинами раньше. Ее вновь обретенная решимость лезть со мной в горы, хотя мои подлинные намерения и вызывали у нее сомнения, успокоила меня.

Потом она медленно закрыла веки, затворив ими космос, и я разглядывал ее точеный профиль на фоне августовского звездного неба, пока она не повернулась на бочок. Потом еще долго ворочался, пытаясь заснуть.

Откуда-то прихромал старый лохматый кобель, которого я за трапезой угостил ребрышком. Шумно вздохнул и улегся рядом. Он положил голову на лапы и разглядывал меня, совсем как Эйнштейн с портрета. Пришлось отогнать.

Рано утром я услышал журчание струи. Хозяин поленился бежать до строения и решил привычным образом оросить угол своего жилища. Заметив, как я тру спросонья глаза, он стал зазывать меня жестом. Невероятно, у него нашлась на опохмелку четвертинка.

- Ты меня про Ирбиса спрашивал?

Я кивнул, закусывая водку стрельчатым лучком с сольцой. Снимать синдром водкой в полшестого утра - не в моих правилах, да и не в правилах моего желудка. Но после такого вопроса нельзя было отказывать в компании.

- Сам я его не видел и не надо мне. Чур меня, хоть гору золота давай. Наши его опасаются. То ли он колдун, то ли еще че похуже. Страшные вещи говорят. Будто, к нему люди приходят, а от него уже не возвращаются.

- Выходит, остаются.

Хозяин подпалил какую-то термоядерную «примку» и затянулся. Хотел хихикнуть на мои слова, но закашлялся дымом. Затянулся снова и выдохнул мне в лицо чистый иприт, приговаривая:

- Говорят, у него в ледниках покойники схоронены. Он эта… жертвы делает.

- Человеческие жертвоприношения.

- Только он алтайцев не трогает. Два года назад случай был: охотник один его стрелять хотел. В горах нашел. Раз стрелял - пуля не берет, второй раз - осечка. Едва ноги унес. Еще раз пришел потом. Опять стрелять давай. Попал. Подошел, смотрит - сарлык убитый лежит.

Хозяин опрокинул в себя граненый стаканчик, и в ту же секунду колотивший его тремор исчез. Он облегченно продолжал:

- А есть люди - говорят, камлает он. В долину Ян-Карасу приходит и камлает. Там злой дух живет. Это от Курая поближе будет. Туда люди скот пасти не гонят.

- А зачем стрелял?

- Охотник-то? Не знаю. Отомстить за что-то хотел. Кто говорит, он у него дочку украл. Все, начальник, больше ничего не знаю. Народ говорит, на Карагемском леднике его видели.

Я все еще чувствовал себя чем-то вроде французской булки. Сверху корочка, а внутри пустой какой-то. Я и не побрился в то утро.

В семь мы вышли из села Аргут в сторону реки Карагем и спустя два часа подошли к месту впадения Карагема в Аргут. Там и позавтракали. Я по-прежнему был как ватный, только голова тяжелая. Должно быть, оттого что в этой иткульской водке много серебра. Алкоголь вышел, а серебро осталось.

Вода в Карагеме тоже мыльного цвета. Как будто вверху по течению кто-то высыпал в воду сто пачек «лотоса». Когда мы двинулись вверх по Карагему, серебряная водка больше уже не напоминала о себе. Горный ветер - идеальный отрезвитель. Хотя иной раз от него и пьянеешь. Все есть яд и все есть лекарство, надо только знать меру. Не я сказал.

В то утро я впервые обонял приближение осени. Это обалденное чувство, когда предугадываешь наступление следующего времени года. Ветер донес до меня первые несколько молекул осени. В горах, впрочем, где снег способен упасть в середине лета, иногда можно угадать и через сезон.

Серо-синие гряды облаков торжественно неслись над долиной Карагема с востока.

- Смотри. - Остановила меня Ирина. - Смотри, какие облака. Словно волны в океане.

Я хотел сказать, что это очень поэтично, но воздержался. Наши отношения и так испортились, а вернее, претерпевали какую-то сложную мутацию. Начинался, похоже, самый критический этап моих поисков, и провоцировать дальнейшее осложнение отношений было безрассудством.

Но появилась, мне казалось, и положительная сторона. Теперь мне уже не нужно было постоянно контролировать себя. Теперь, должно быть, можно рассчитывать и на помощь с ее стороны. Правда для этого нужно рассказать ей все, а этого я еще не сделал.

- Смотри, эти облака просто недоступны в своем благородстве. Недосягаемы. - Она глядела в небеса, сметая облака ресницами. - Скоро сентябрь. Я люблю этот месяц, он очищает.

Потом она перевела взгляд на меня - готов ли я разделить ее чувства.

- Ты не сказал, зачем тебе Ирбис. Если скажешь, что решил последовать тибетским культам, не поверю. Ты не такой, тебе это не нужно. У тебя другое на уме.

- Что же?

- Хотела бы знать…

- Все просто, я должен передать ему одно письмо. Мне просто нужно было вычислить его. Идем. - Я хлопнул ее ладонью ниже талии.

- Ты знаешь, почему я пойду с тобой? - спросила она иронично.

Мне оставалось только недоуменно заморгать. Разве мы уже не договорились и не сошлись на том, что она идет со мной дальше?

- Я иду с тобой, потому что ты врешь и мне хочется знать зачем.

Терпеть не могу, когда меня пытаются разоблачить. И все же наши отношения надломились. Она была умницей и прекрасно знала, что уличить в обмане близкого человека - лучший способ уничтожить эту близость. Я вдруг почувствовал, что все мое мужское обаяние куда-то улетучилось и что, подобно воздушному шару, из которого вытекает газ, начинаю терять высоту. Нужно было срочно выбрасывать балласт. Она пойдет со мной, как и сказала, но не из той первоначальной готовности идти со мной хоть на край света, а по какой-то совершенно иной причине.

Хорошо, пусть так. Возможно, очень скоро меня это даже не будет огорчать.

- Хорошо, меня это устраивает. Хотя ты со своей проницательностью меня допекла. Почему ты решила, что я вру? Мне нет никакого смысла врать тебе.

- И постели между нами больше не будет, - сказала она решительно.

- А у нас ее, считай, и не было, - возразил я. - Одни спальные мешки.

Ее слова всерьез напугали меня. Я не стал возражать, прекрасно зная, что пока твоя женщина рядом с тобой, ей будет трудно в критический момент повести себя неадекватно. А нести она может что угодно. Женщина неспособна пожертвовать личным ради убеждений. Если говорить о серьезном выборе, разумеется. Видимо, поэтому мужчину особенно интригует в ней принципиальность.

Что-то нехорошее влезло в наши отношения. Меня оно заставляло снисходительно язвить по всяким пустякам, а ее - бросать на меня гневные взгляды. А еще у меня вдруг возникло необъяснимое предчувствие, что у нее, в свою очередь, могут быть причины для встречи с Ирбисом. Иначе зачем ей тащиться со мной еще и на Северо-Чуйский, раз пошли такие страсти… Чем нелепее казалось мне это предположение, тем охотнее я готов был ему довериться.

Она просила меня потратить пару часов на поиски каменного изваяньица, которое, по ее словам, стояло где-то при впадении Карагема в Аргут, но я здорово озлился на нее и сказал, что у нас невелик ресурс времени. Она не стала мне возражать, и меня это злило еще больше. Впрочем, она и глазами могла наговорить такого, что только держись. А злило меня больше то, что она как бы во всех своих движениях души предлагала мне планку, до которой я уже недотягивал.

Вот и про облака эти - недосягаемые в своем благородстве - она сказала не просто так. Она словно подметила во мне какой-то изъян и невольно ставила мне это на вид. Я все еще пытался сбросить вниз мешки с песком, но мой воздушный шар катастрофически сдувался.

Я даже пытался убеждать себя в том, что она вовсе не так уж хороша, какой показалась в начале. Но чем дальше, тем больше я убеждался в несостоятельности этой попытки. Она потрясла меня красотой еще тогда - в той своей коксинской лавке, смеси сельпо и бутика…

А здесь в горах, в прохладно-теплых струях горного ветра, она была так стройна и хороша, что у меня по-прежнему дух захватывало. Совсем как в первый раз. Я знал, что второй такой у меня уже не будет. В Москве таких днем с огнем не найти. Там такие не растут, климат не тот.

Итак, мы шли на Карагемский. Но какой? Карагемских три ледника - Левый, Правый и Центральный. Это если не вспоминать напутствий Валентина, а тот говорил мне что-то про Маашей. А там уже целых три здоровенных ледника. И в каждом куча трещин, которые только и ждут своего звездного часа. А технику выползания из трещин ты уже подзабыл, приятель.

Я долго всматривался в орографическую, а потом в ледниковую карту Северо-Чуйского хребта. Под рукой было несколько маршрутных описаний, которые мне дал на дорожку Валентин. Не совсем то, что мне было нужно, но хоть что-то.

Вершины южного отрога хребта сияли слева от нас по ходу. Все они где-то на уровне трех с половиной километров. Южные склоны этого отрога круче северных, деревья на них почти не растут, но этого добра хватало в самой долине Карагема. Мне это согревало душу, можно было не думать о дерьмовой горелке, проку от которой после падения камня было не больше, чем от свечи.

Назавтра мы должны были подобраться по Карагему уже к центру хребта. Надо было всерьез обдумать, с чего начинать восхождение, да и вообще дальнейший план маршрута.

Был момент, когда я думал исключить все висячие ледники и вообще все ледники в их языковой ползучей части. Они слишком подвижны, поэтому маловероятно, что у кого-то может возникнуть желание строить в них ледовые дворцы. Я пометил пунктирными обводами все то, что нам предстояло исследовать.

Так я рассуждал на привале, отмахав треть пути к началу Карагема. Водил карандашом по карте, кроил маршрут и отмерял отрезки предстоящего пути огрызком линейки. Мы расположились около какой-то лиственнички, низок у которой подсох и обратился в хворост. Ирина взялась сварить суп из молодой картошки с мясом, а я покуда колдовал над картой.

- Ты намеренно упустил каровые ледники? - Наморщив лоб, Ирина вглядывалась в мою карту. Вопрос застал меня врасплох.

Кары - это похожие на цирки впадины в горных отрогах. Каровые ледники как бы вплюхнуты в эти цирки, и предполагается, что не должны оттуда выползать. Но бывает по-всякому. Они и поменьше, чем котловинные ледники, и в архитектурном плане поинтереснее. Им природа как бы и крепостные стены придала. Если бы я был тем ненормальным, что строит себе ледовые печоры в горах, я бы, наверное, там их и строил. А что? Это идея…

Но раз уж эта умница стала читать мои мысли и даже заявила мне недавно, что я ей вру, где гарантия, что моя миссия не разгадана ей окончательно?

- Тогда ты, может, укажешь, где искать его, а? - не удержался от подначки я.

Моя ирония отскочила от ее сильно похолодевшего взгляда, как теннисный мяч от стенки. Потом она перевела этот взгляд на черный от копоти чайник, который я повесил на сук-рогатку над костром. Воду в чайнике мы всегда кипятили без крышки. Ирина, я заметил, любила смотреть, как закипает вода.

- Зачем он тебе? - спросила она сухо - под треск костра.

- ?

- Ты знаешь, о ком я говорю.

Я сделал попытку отгородиться от ее вопроса улыбкой. Сморозил что-то про то, что мы с ней - как древние дикари перед охотой, которые боятся назвать зверя по имени.

- Ты же все равно не веришь мне, - сказал я.

- Теперь нет.

- А скажи-ка, ведь та твоя тетрадь… там ведь что-то очень важное для тебя? Сама-то ты держишься веры предков или это просто реликвия для тебя?

Теперь можно было не опасаться, что она вместо ответа чесанет от меня через тайгу, выгнув хвост дугой. Не тот случай, фаза Луны другая. В следующий час, пока мы шли по речке, она не проронила ни слова. Речка то разбивалась на несколько русел, то сливалась в одно, и мы то скакали по ее камням, то находили тропку в стороне и шли по ней. Шли больше по правой пойменной стороне.

Она так и не ответила мне в тот день.

За день мы прошли вверх по Карагему свыше тридцати километров. До того места, где река в ее истоках уходила на север - к центру горного узла. Там находились все высшие точки хребта, включая вершины Актру и Маашей, метров на двести превосходящие четырехтысячную отметку.

В семь часов вечера с правой же стороны разбили палатку - в месте впадения в Карагем ручья, долинка которого шла куда-то на восток. Ручей этот огибал небольшую сланцевую скалу, которую я про себя тут же назвал Дозорной. Ее вершина служила насестом крупному беркуту, следившему за нашим приближением.

У нас был запас времени, чтобы пройти еще несколько километров вверх по Карагему, но нам перебежал дорогу заяц-беляк. У меня это вызвало удивление: вот уж не думал, что такие водятся в горах. Ирина же сказала, что дальше нам идти не стоит. Дурная примета. Я не стал с ней спорить.

Надо было пустить в дело остатки баранины, пока она не протухла. Я выложил на полиэтиленовый пакет бараний бок и пошел поискать дров под кедрачом. Ирина тем временем спустилась от нашего бивака к Карагему набрать воды для варки.

Этим и воспользовался беркут. Видимо, ветерок был на него, и он учуял мясо. Да и сам вид ребер для хищника - искушение. Он красиво спланировал со скалы и, вцепившись в них когтями, проволочил пару метров по траве. Колотясь огромными крыльями о землю, он наконец оторвался и с набором высоты прошел над самой головой Ирины.

В руках у меня уже был обломок коряги, который его бы обязательно достал, ведь он был всего в десятке метров. Но если бы бросок не удался, могло бы достаться и самой Ирине. Я метнул, когда он уже отвернул в сторону и был довольно далеко.

Оставалось пожалеть, что не было ружья. Я всыпал бы ему столько шороху в его пернатый зад, что он бы отучился красть чужое. А ружье бы мне теперь очень пригодилось бы.

Только я все равно не спустил этой птице ее проказы. После ужина, когда оставалось еще часа полтора до захода солнца, я немного прогулялся и нашел высокоствольное дерево, на вершине которого у него было гнездо. Может, беркуты и не гнездятся на деревьях, но у этого там точно было гнездо. Я просто подобрал с земли сук помассивнее и долго долбил им по стволу, согнав оттуда беркута и его подругу - или детеныша.

Кажется, я отвел на этом душу. Когда Ирина спросила, где я был и что за стук раздавался в лесу, я сказал ей, что это дятел алтайский, и тоскливо расхохотался.

Ночью мой слух был встревожен каким-то шуршанием и звуком шагов. Раньше я клал под голову свою как бритва острую саперную лопатку, но теперь, когда она здорово затупилась о камни и почти ни на что уже не годилась, пришлось ухватиться за ледоруб.

Рассудок убеждал, что на исходе лета ждать нападения крупных хищников не приходится, но все же часа два после этого я не спал, вслушиваясь в шум ветра по вершинам деревьев и в звуки реки.

- Откуда это? - разбудила меня криком Ирина.

Я с трудом разлепил веки. Сквозь сноп солнечных лучей, влетавших в палатку через боковое оконце, Ирина протягивала ко мне свою руку. В руке была зажата какая-то тряпица.

Я пулей вылетел из палатки. Куст тальника, стоявший в нескольких шагах от палатки, рядом с нашим кострищем, был увешан сакральными алтайскими подвязками.

- Ты повешал это ночью? Зачем? - Она трясла зажатой в руке тряпицей, словно доказательством супружеской неверности.

Меня особенно смешило слово «повешать», которое женщины на Алтае выдают всякий раз, когда надо сказать «повесить». Но смешного было мало: ничего подобного я не делал, и даже более того, я мог бы и сам задать ей этот вопрос.

Она почему-то отказывалась мне верить. Она вообще перестала доверять мне, как только наши отношения, не успев и развиться толком, стали стремительно рушиться.

Одно стало ясно - стало ясно, почему я хватался ночью за ледоруб. Ночью здесь кто-то побывал, но только не зверь, а человек.

- Слушай, а разве ночью камлают? - изумился я.

- Не знаю. Вряд ли. - Только сейчас до нее дошло, что это был не я.

А что если это весть от него, от самого Ирбиса? А ну как он сам приходил сюда покамлать в темноте? Вот только как это истолковать? Как первое китайское предупреждение или как добрый знак - добро пожаловать, ребята. Еще, с учетом мистики и экзотики, окутавших имидж этого высокогорного проповедника, это может быть предложение к игре в прятки. Почему же нет? Запросто.

В одном я был теперь уверен: я полнейший идиот. Со сказителем Салдабаем нужно было вести дело с предельной осторожностью. Нельзя было допускать и намека на то, что у меня к Ирбису довольно специфический интерес. Видимо, произошел сбой где-то под мозжечком, в системе бдительности. По причине болезни и случая с медведицей.

А ведь по всем прикидам, Ирбис и Салдабай - одного поля ягода. А если перефразировать под условия местного рельефа - одной горы камушки. Про себя Салдабай хвалился однажды, что хотел бы запечатлеть в слове и музыке все звуки этих гор, что хотел бы стать языком этих гор. А про Ирбиса он сказал, что тот чуть ли не дух этих гор. Салдабай вот и доскакал на своем монгольском пони до Северо-Чуйских отрогов. Или передал через кого-то, что дружка его пытаются вычислить…

Жаль однако. Я ведь неслучайно начинал все издалека и наощупь, стараясь исключить возможность разоблачения. Вместе с тем был и плюс: то, что случилось этой ночью, убеждало, что я у цели.

Так в чем же осечка? Скатывая палатку, я наткнулся на очень жесткий взгляд моей спутницы. В последние дни она все настойчивей пыталась проникнуть в мои мысли. Я старался быть непроницаем, и ее это злило. А иногда, мне казалось, она, словно сканером, считывала то, что у меня на уме. И тогда это злило ее еще больше. Впрочем, это не была бабья злость в обычном понимании, это была железная холодность.

Именно. К железке на морозе лучше не прикасаться. Я и отвел глаза, когда наткнулся на ее взгляд. Сейчас она угадала, о чем я думаю. А думал я о том, что не потащи я ее с собой в горы, то не было бы и той встречи с Салдабаем. Она была единственным неподконтрольным рассудку фактором. А доверившись чувствам, я и Салдабая воспринимал сквозь неверную призму.

То ли утренний ветер холодил мне спину, то ли ее взгляд нагнал мне мурашек, - и я вспылил:

- Что ты так уставилась на меня?

- А как надо?

- Да как волчица! Иногда ты просто изводишь своими взглядами.

- Мы почти пришли. Теперь уже нет смысла отправлять меня назад, - был ответ.

Она была права, отправлять ее назад теперь уже было поздно. Мне нужно было скорректировать дальнейшую схему действий в сторону упреждения. То, что этот горный маг решил приветить нас на пороге своей шамбалы, если взглянуть на дело с позитивной стороны, - вполне обнадеживающее обстоятельство. Это значит, он предлагает какую-то игру. Значит, предполагается некая экспозиция, и от этого не стоит отказываться.

Мне заплатили за то, чтобы я его вычислил. Похоже, решение этой задачи уже не за горами. Хотя за чем же еще в таком случае? Странный каламбурчик вырисовывается. В общем уже можно сигнализировать о предварительной готовности к организации второго этапа.

Так мне сказали: ты его находишь и вызываешь нашего человека, которому сообщаешь координаты. Итак, моя задача в том, чтобы найти его, сообщить об этом, дождаться агента из поповской бригады и передать ему это дело.

Не в моих правилах задавать лишние вопросы людям, которые мне платят. Особенно когда их это раздражает. Именно поэтому в последние дни я все чаще стал сам себе задавать эти вопросы. Хорошо, я найду им этого Старцева. Но вот для чего он им нужен? И еще, кого они пришлют и зачем? Уж не ликвидатора ли они сюда забросят? Если это так, то не исключено, что и для меня эта история может окончиться печально. Такая вот хохлома.

Перед моим вылетом из Москвы мне позвонили в порядке контрольного согласования и сказали, что у них есть задача выйти с ним на контакт, только и всего. Меня, впрочем, насторожило тогда то, что они, не дождавшись от меня вопроса, решили все же первыми прояснить мне мозги по этому поводу.

Если бы дело было чистое на все сто, они бы, вероятно, не стали бы меня в этом убеждать в самый последний момент, а сделали бы это прежде в режиме рабочей встречи. Они мне позвонили всего за десять минут до того часа, когда я собирался выходить из дома и ехать во «Внуково». Могли бы и вообще не застать, ведь я мог уйти из дома и раньше. Эту информацию они сунули мне в трубку как бы между делом - вроде напутствия.

С другой стороны, меня вполне убеждало то, что мои заказчики - служители культа или что-то в этом роде. Для меня это было достаточным ручательством, что криминалом здесь не пахнет. Но отсюда, с Алтая, вещи начинали восприниматься иначе. В конце концов контрагенты эти хоть и производили впечатление, но в наше время в столицах полно клоунов, которые тебе хоть Папой Римским прикинутся.

Одно утешало: у меня, кажется, вызрел в голове план маршрута. Мы поднимаемся по Карагему к ледникам и выходим на Правый Карагемский ледник. С него идем перевалом Тамма, выходим на Правый Маашей. Проходим его и спускаемся по его длинному языку, оставляя слева высочайшую точку хребта - Маашейбаши, 4173 м. Потом идем до ледника Малого Актру.

Если ничего не находим, то спускаемся в долину Ян-Карасу, выходим на Чуйский тракт к селу Курай. Там попробую что-то узнать от некоего Антона. Оттуда нужно будет снова вернуться в эти горы, но взять чуть в сторонку. Долиной Актру добраться до километрового кулуара, по которому можно влезть на гору Купол и по ледниковому массиву Актру дойти до Джело. Это в том случае, если в Курае ничего конкретного узнать не удастся.

На второй круг по этому горному массиву Ирину я уже не потащу. Если от нее вообще что-то останется к этому времени. Да и от меня самого… Многие высокогорные перевалы только условно могут быть названы перевалами - дорогой из одной долины в другую. Это серьезные восхождения и непростые спуски.

Да, он где-то рядом, этот Ирбис, и можно было б уже связываться с Москвой, если бы не одно обстоятельство. Мне важно было вычислить его логово, засечь его, запеленговать. Вполне возможно, что и не он это был ночью, а кто-то из местных охотников решил поозорничать - отогнать от родных гор ненавистных пришельцев.

Проще всего было выйти некатегорийным Карагемским перевалом на Купол, оттуда добраться до Курая, чмокнуть на прощанье Ирину в щеку - и там уже разбираться, что делать дальше. В этом был резон, потому что теперь она мне в качестве маскировочного средства уже не была нужна. Я просчитался, она меня даже косвенным образом демаскировала. Вариант с Карагемским на Купол был намного предпочтительнее, потому что первый маршрут предусматривал такие штучки, как перевал Тамма. А это уже не шутка, это категория 3а.

Эта категория может означать, что на пути будут снежные, ледовые и скальные склоны в шестьдесят градусов, проблемные ледопады. Протяженность таких участков - до ста пятидесяти метров, но это не умаляет опасности. На этих стеночках нужно пользоваться разными приемами страховки на довольно больших участках. Местами, возможно, придется проводить разведку и обработку маршрута. Плюс работа с рюкзаками. До сидячих ночевок, конечно, не дойдет, однако ночевки в ледовой зоне - не из приятных.

Теперь я разрывался между двумя желаниями, и оба они имели прямое отношение к Ирине. Первое, избавиться от нее как можно скорее. Тем паче что и амурам швах выходит. Дотащить ее до Чуйского тракта и быстренько проститься. И второе, уничтожить ее морально - чтобы она больше не давила мне на психику. А значит протащить ее через все эти перевалы. Хотелось ей что-то доказать и даже отомстить ей за что-то. Правда тогда я этой потребности в себе не осознавал.

Так или иначе, когда мы утром двинулись вверх по Карагему, в голове у меня еще не было ничего конкретного. Сделав небольшую петлю вправо по изгибу реки, пошли строго на север, приближаясь к массиву вершины Карагем. Обедать устроились на морене, выползавшей из-под Центрального Карагемского ледника. Когда перед тобой три дороги - налево, направо и прямо - и ни одна из них не лучше другой, на всякий случай лучше свернуть налево. Возможно, древнерусский витязь предпочел бы пойти прямо, но в последнее время мне давали понять, да я и сам чувствовал, что до витязя не дотягиваю.

Я поступил верно, отложив выбор до непосредственной встречи с горой Карагем. Мы разбили бивачок у последнего дерева на границе леса - за пару сотен метров до ледника. Это был Правый Карагем, и язык у подножия горы он имел чуть не в полверсты шириной.

Было жарко, мы шли в майках. На небе не было ни единого облачка, на солнце - ни единого пятнышка. Палило так, что весь здешний лед, казалось, должен растаять к исходу дня. Обманчивое впечатление. Для этого нужно, чтобы полсотни лет здесь стояло вечное лето. Только тогда обнажатся лежащие под ними горы.

Я нацепил горнолыжные очки, Ирина - изящные солнцезащитные, и мы вышли на Правый Карагем. Мы начали восхождение в час дня, держась левого края ледника. Я знал, что Правый Маашей поменьше Левого, а тот был длиной в четыре кэмэ и площадью в семь.

Если же нас потом потянет прогуляться вдоль четырехтысячника Маашей по его леднику, по леднику Большой Маашей, то это прогулка в шесть кэмэ. Ледник этот замечателен тем, что, беря начало у самой высокой горы, он и спускается ниже других - почти до двух километров.

Горный массив Биш-Иирду с его вершинами Маашей, Актру и другими обещал кучу ледовых прелестей - крутые склоны, ледопады, трещины. И со мной, кажется, случилось худшее из того, что могло случиться. Я переставал быть следопытом и все больше становился восходителем.

Головой я понимал, что мне немедленно, не теряя ни часа, нужно добраться до Чибита или Курая, связаться оттуда с Москвой и ждать там человека, которого они пришлют. Там же я наверняка уже что-то уточню про Ирбиса, а если и нет, то буду его вычислять вместе с тем, кого пришлют попы. Это - что касается понимания головой. Сердце же звало в горы, оно тащило меня поскорее забраться вверх и стать вровень с этими исполинскими льдами. А заодно показать спутнице, чего я стою. Попытаться вернуть то, что было между нами еще совсем недавно.

На языке ледника валялся осыпной материал - камни от булыжника и больше. Камни на льду - это неплохо. Есть за что хвататься, когда покатишься вниз. Из-под кончика языка стекала реактивная струя воды, соединявшая в себе сеть ручьев, глухо бившихся по камням где-то в недрах ледника. Никакой нужды в страховке не было, и до самого бергшрунда склон обещал быть градусов в двадцать, не больше.

Ирина провалилась в наледь, покрывавшую водный поток в гротовой части языка - под самым его кончиком. Эти фирновые наледи очень крепки, и она не должна была провалиться. Она шла за мной след в след. Но так в горах бывает - первый проходит, а второй проваливается. Даже если первый тяжелее.

Так и бывает, поверьте. Она улетела туда, в грохотавший подо льдом поток, и он понес ее вниз в ледяную трубу. Хорошо еще, крикнуть успела. Я припал ко льду, заглядывая в ту дыру, куда она провалилась.

От ручья до ледяной корки, на которой я лежал, было метра два с половиной. Потоком ее успело отнести метров на пять - туда, где ледяная труба сужалась настолько, что Ирина со своим рюкзаком стало просто пробкой и вот-вот бы захлебнулась там. Ей удалось прибиться к стене, ухватившись руками за какой-то ледовый выступ.

Конец веревки, которую я сбросил вниз, поток подхватил и донес до нее в момент. Мелькнули ее руки, только бы не мимо. Она не промахнулась, вцепилась в веревку и впилась в меня глазами - спасай. Знала, что гибель рядом - в той дыре, в том тоннеле во льду, куда ее увлекал поток.

Подтаскивая ее к себя, я все время орал ей, чтобы она намотала конец веревки на руку, для верности. Она, должно быть, ничего не слышала, но держалась за веревку цепко. Я подтянул ее поближе к себе, метра на два. Удерживая веревку одной рукой, другой не знаю как вытащил из рюкзачной петли ледоруб и стал крошить ледовую корку вбок до того места, где эта ледовая каверна, по которой неслась вода, образовывала боковую стенку. Почувствовав под собой надежную ледовую опору, я вытащил девчонку из этой западни. Вместе с рюкзаком! Обошлось без переломов, только ссадины. Полдня ушло на прогрев у костра и сушку вещей.

К вечеру мы уже были на Карагемском. Позади было полтора километра льда, фирнопад и трещины, плюс полсотни ступенек, которые я вырубил в ледовом склоне.

Отсюда открывался шикарный вид на массив Маашей. Захватывающий. В нашу сторону тянулись отроги Маашея и огромное ледовое поле. Ирина несмотря на все то, что ей пришлось испытать у подножия ледника, держалась стойко. У нас было несколько по-настоящему сложных мест. Был очень крутой участок, и я, сам чертовски напуганный утренним происшествием, все время боялся срыва.

Мне показалось, у нее даже не было шока, когда я вытащил ее из воды. Она тогда просто догола разделась, отжала промокшее белье и повесила его на веревку, которую натянула на два наших ледоруба. И в следующие сорок минут, пока сохло белье, загорала, улегшись на большой плоский камень.

Закат превратил Маашей просто в сказку. Не так далеко отсюда и была настоящая Сказка - тут недалеко вершины Сказка и Красавица, хотя и не видны были покуда. На северо-западе громоздился Маашей, а чуть к северу от него в небесах довольно зловеще сияла радуга. В той стороне были дождевые тучи, оттуда и шла на нас погода. По отрогам и контрфорсам пряталось столько теней и полутонов, лиловых и фиолетовых, и даже нежно-розовых, что возникали подозрения - не глюки ли все это.

- Сам Рерих такого не написал бы, - вздохнула Ирина. Она все же дьявольски устала, хотя внешне и скрывала это. Я не знал чему удивляться - ее выносливости или умению скрывать усталость..

Сначала мы шли сюда в кошках зигзагом, потом потребовалась другая техника - со страховкой. Пришлось обходить приличный ледопад. А однажды мы даже переползали через снежный мостик над трещиной. За пять часов мы поднялись вверх почти на полтора кэмэ, и она должна была валяться пластом в палатке, рыдать и вспоминать мамочку. Этого не было. Она любовалась закатом и сожалела о том, что какой-то бородатый художник этого не написал бы.

Мне почему-то нужно было сделать ей больно, и я решил надавить с другой стороны:

- Что ты там чувствовала, когда надумала провалиться в ту дыру?

- Я? Сначала ничего, а потом, когда меня потащило в тот тоннель, думала, что крышка. Потом ты мне бросил веревку, и я уже знала, что ты меня вытащишь. Я даже сказала себе: если он меня вытащит, то расскажу ему о том, что он хотел услышать.

- А почему раньше не хотела про это рассказать?

- Не знаю.

Потом была пауза - вязкая, липкая и тягучая. Замешанная на предчувствии непогоды.

Гротик во льдах, который я выбрал в качестве укрытия от ветра, на самом деле не защищал от него. Ветер был - как непрогретая вода на озере. Сверху тепленький, а по низам стлался стылый ледовый. Я опасался шедших с севера грозовых облаков. Все началось с радуги. А теперь там погромыхивали зарницы. Мы сидели рядом с палаткой, Ирина на раскладном стульчике из дюралевых трубок, я - на скатке из полиуретанового коврика. Вокруг буйствовали закатные краски. Ирина начала рассказ:

- Тогда слушай. Я не ответила вчера на твой вопрос, так отвечу теперь. Просто в нашей семье всегда хранили идеалы веры. Это называли по-древнему - благочестием. Душу пошлостями не искушали, так у кержаков заведено. Даже детям запрещали рассказывать страшилки про чертей и домовых. Избегали матерной брани. Это я потом узнала про Никона и про гонения. В Коксе много старообрядческих семей. Впрочем, не уверена, что у тебя к этому настоящий интерес. Он у тебя попутный...

- Да нет же, ей-богу. - Кажется, я не врал. - В детстве нас пугали староверами. Черт знает что рассказывали про староверские деревни. Что старовер - что сектант, я не различал. А ты-то веришь - или как правильно, веруешь?

- Все не так просто. Все совсем не так просто. - Она вдруг улыбнулась мне ласково, как улыбаются ребенку. - Я не знаю, верую - нет ли. Я просто храню эту веру. А потом, когда начинаешь слишком пристрастно всматриваться в свою веру, она от тебя старается скрыться. Попытка разобрать веру на кусочки заводит человека в тупик противоречий, из которого потом невозможно выбраться. Не спрашивай человека, верует ли он.

- О чем ты?

Иногда мне начинало казаться, что у нее было «альтер эго» профессора философии. И меня уже начинало злить, что эта кукла из медвежьего угла все отчетливее дает мне понять, что я недостаточно умен для нее. Хоть и говорит сама «повешала» вместо «повесила».

- Да вот хотя бы староверство что такое? - продолжала она. - Принято считать, что старая вера была сплошным мракобесием. Мешала прогрессу. А другие говорят: нет, совсем не так. Ведь среди староверов неслучайно было много купцов и промышленников. Потому что в душе у них было что-то от протестантов. Во всяком случае трудовая этика напоминала протестантскую. Если так, тогда не о мракобесии надо речь вести, не о консерватизме…

Странно. Со мной, а больше не моя. Я расхохотался ей в лицо. Кажется, мне это теперь доставляло удовольствие.

- Выходит, не понять, куда они двигались, староверы-то. То ли вперед, то ли назад? Ага?

Я пыхтел над нашим примуском, помятым глыбой до блиноподобного состояния, но обещавшим еще послужить что оставалось сил. После очередной моей подначки она убежденно сказала:

- Глупая ирония. Рассудок - одно, вера - другое.

- Ха-ха-ха, - торжествовал я. - Вот и выходит, что когда речь идет о вере, то доказать ничего нельзя. Так что лучше как попроще - и без веры как-нибудь.

В этот момент горелка, не желавшая возгораться, полыхнула мне в лицо фугасом и опалила брови. Я отматерил железяку.

- Вот и вся цена твоему позитивизму - одна матершина, - оскорбилась она.

В моем словаре не было этого умного слова, и меня это всерьез заело. Я заорал на нее:

- По-твоему, подруга, лучше жить в ж…, в какой-нибудь Коксе, но с верой, чем без веры, но по-человечески?

То, чего не опалил у меня на лице огонь, испепелила своим взглядом она. Впрочем, я был рад, что ее это за живое взяло. А может, и не взяло…

Когда мне все же удалось разжечь эту нашу несчастную лампу Аладина, я понял, что мы сидим почти в полной темноте. И на ветру. С севера на нас рвался мощный грозовой фронт. Одна туча шла впереди фронта. Там, километрах в десяти-двенадцати, уже грохотали тяжелые гаубицы. Маашей погрузился во тьму на целый час раньше захода солнца, и только зарницы делали его грандиозно-зримым на миг и снова погружали во мрак.

- Смотри, там огонь! Кто-то сигналит нам.

Она всматривалась в какую-то даль. Из-под широкого крокодильего живота передовой тучи продолжали полыхать зарницы, я стал успокаивать ее:

- Это молнии. Нам бояться нечего. Если что, они будут долбать вон в нашу предвершинку.

Мы примостились на ночлег в нескольких десятках метров от невысокого жандарма, я и имел его в виду в качестве громоотвода. Я попытался вернуться к приготовлению китайской лапши в пакетиках, или куксу, как это называют корейцы. Только ветер крепчал, и мне пришлось затащить примус в палатку. Через пару минут в палатку забралась и она, видок у нее был озадаченный.

- Это так, отблески были. Забудь, тебе померещилось, - сказал я. Только сказал это, должно быть не для того, чтобы успокоить ее, а чтобы лишний раз напомнить, что она не права.

- Кто-то сигналил в нашу сторону фонариком. - Она устало опустилась на походный коврик, откинула со лба волосы.

- А какой был цвет? - спросил я.

- Зеленый.

- Тогда все окей, опасности нет, - хохотнул я. - В самом деле зеленый?

- Угу. - Устало кивнула она.

И все же странно. Вот она сидела наедине со мной и не могла от меня никуда укрыться. По ночам, если между нами что и случалось, она просто уступала мне, считая, должно быть, что лучше не злить зверя. Но только зверя это злило еще сильнее. Я снова напустился на нее:

- А я так считаю, что ваши староверы просто никуда не годились. Они были просто слабаками. Это как в драке: кто побежит - тот и слабак. И не было там никакой протестантской этики, туфта это все.

И я стал приводить ей чертову кучу резонов за всю эту фигню, за свои убеждения. Что они просто проиграли в этой религиозной войне и, чтобы сохранить лицо, внушали себе самим, что их вера истинная. И что могли бы уж и не выпендриваться особо, раз уж им этот Никон житья не давал. На обиженных воду возят.

Я вбивал эти резоны в пространство палатки плотно и фанатично, как вбивают крючья в каменную стенку. Если у тебя крепкие нервы и кулаки и большое желание надавить кому-нибудь на психику, то ты хоть и психопат, но обязательно его исполнишь.

Я сознательно врубал это все в ее мозжечок - и естественно тоном, не допускающим возражений. Я, видите ли, плохой, а она хорошая… Ее лицо стало темнее непогоды, что ползла на нас с севера, а из прекрасных синих глаз сыпались все молнии мира.

Я торжествовал. Я сидел, заслонив спиной вход, а вернее, выход из палатки, и чувствовал, что она в любую секунду готова рвануться вон из нее - чтобы только не слышать всего этого. И только необходимость просить меня выпустить ее из палатки останавливала ее - и заставляла вжиматься дальше в угол палатки, где она сидела.

Тот блок в женском сознании, что отвечает за притворство, некий генератор женских просьб и ухищрений, у нее не функционировал. Она вообще была иначе устроена. Устаревшая модель.

- Зачем тебе эта твоя вера, если ты даже не знаешь, вера это или дань уважения идиотизму предков? - орал на нее я. - Ведь это же абсурд, когда двое разнополых существ живут месяц в одной палатке, и один из них какого-то хрена начинает ненавидеть другого! Это же нерационально! Почему ты пошла со мной, ведь ты же могла соскочить с подножки еще в Аргуте или даже на Аккеме?

- Я хотела, - тихо сказала она, на грани шепота и тишины.

- Так почему же нет?

Ответа не последовало. Я только понапрасну расточал свое умение давить на психику - дар, впрочем, нередкий в наш космический век. Фронтальная часть ее психики была лобовой броней у танка, а заходить с тыла - это у меня хуже всего получается.

Я никогда не боялся потерять любви женщины. Презирал тех, кто боится потерять любовь женщины. Смешно стремление к вечному чувству, если знаешь, что сам не вечен. Когда-нибудь жизнь все равно кончается. Какой смысл убиваться по части целого, когда знаешь, что рано или поздно потеряешь само это целое, потеряешь все?

Но это теория, на практике случается иначе.

Дождь колотил по палатке всю ночь - хорошо что не молнии.

По горному узлу Биш-Иирду, самому высокому куску Северо-Чуйского хребта, мы пробродили с ней еще двое суток. Я все-таки протащил ее по третьей категории - с Карагемского ледника на Правый Маашей, хотя и пожелел об этом. Третья категория сложности - это уже второй разряд в альпинизме, а это годы серьезной тренировки, поездки в альплагеря, десятки восхождений попроще и тэ пэ. Я соглашусь с тем, кто скажет, что тащить с собой на этот перевал человека без подготовки - преступление. Только мне зачем-то хотелось уничтожить ее морально, вот я решился на это.

Сначала мы прошли чуть ли не всю десятикилометровую махину Большого Маашея - прямо на север. В ту сторону, откуда нам светили фонариком. По версии моей спутницы. Какое-то время брели по большому ледовому полю, в основном же это был спуск по длиннющему языку ледника, местами опасный.

Больше всего не хотелось улететь в какую-нибудь закрытую трещину. Вообще говоря, в трещину лучше всего влетать на подъеме, а не на спуске. (Если ты, конечно, идешь первым.) В этом случае второму в двойке в большинстве случаев не нужно изо всех сил зарубаться и одновременно усиленно сучить ножками, если веревка на рывке свалила его с ног.

Моя спутница мало что умела сама, хоть и выросла в горах. Да у меня и системы самовылаза с собой не было. Так что я поставил себе обходить все трещины на свете. Начиная с бергшрунда, если возможно. Бергшрунд, впрочем, чаще всего идет от стенки к стенке поперек всего языка, поэтому все, что тебе нужно в этом случае, - это найти место поуже и побезопаснее.

А еще у нас была только одна толковая пара кошек на двоих. Вторая, битая и ношеная, отданная даром на Аккеме, никуда не годилась. Поэтому иногда на открытых участках, где не было бяки в виде ледопадов и большой крутизны, я пускал ее первой. Пусть считает, что это форма доверия.

И еще у нас был один толковый ледоруб на двоих. Ее ледоруб был довольно паршивый. Вместо него я дал ей айсбайль, ледовый молоток. У него такой же клюв, как и у ледоруба, только вместо лопатки набалдашник и рукоять короткая. Я, безусловно, должен был поступить как джентльмен, отдав ей свой ледоруб, но не сделал этого. Важнее было исключить риск потери ледоруба, чем казаться безусловным джентльменом. Тем более что я уже и казаться им перестал.

Я где мог все же учил ее технике хода по льду. Она разная - в зависимости от того, насколько крут склон, каков ледовый рельеф, натечный ли лед или пористый. Есть десятки вариантов хода и страховки в двойках, и все это хорошо бы, конечно, знать. Но главное - не делать резких движений и всегда стараться иметь как минимум две точки опоры.

Признаков Ирбиса мы не нашли. Большой Маашей был необитаем. Как, впрочем, и положено леднику. А однажды, когда мы лезли обратно, мне шибануло в голову потащить ее на фирновый карниз. Тренировки ради. Он был невысок - всего метров пять, а то и меньше. Фрагмент небольшого ледопада. Я потащил ее туда по навесу. Вкручивал ледобурные крючья, вешал лесенку, страховался ледовым якорем. И все это - чтобы показать ей, что умею я и чего не умеет она. Потом я решил показать ей, что такое срыв, уверяя, что крюк меня выдержит.

Не выдержал. Я пролетел метра два и капитально отшиб себе копчик. Сквозь боль улыбнулся Ирине:

- Как, не сильно я повредил Маашейский ледник своей задницей?

То был единственный случай за последние несколько дней, когда она улыбнулась мне в ответ. Момент истины своего рода.

В тот вечер, когда мы устроились на бивак и село солнце, нам посветили из далекого далека - со стороны Левого Карагема. Зеленым. Теперь я это видел сам, своими глазами.

- Тебе не кажется, что он дурит нам голову? - спросил я спутницу.

Она недоуменно передернула плечами:

- Если это он.

Я все же решил назавтра сходить на этот огонек. На следующий день мы дошли до вершины языка Левого Карагемского, там я разбил палатку и оставил до вечера свою спутницу с томиком стихов какого-то нерусского поэта. Запомнилось почему-то название - «Цветы зла». А сам тем временем решил осмотреть и этот ледник. В дорогу услышал странное напутствие:

- Мы только зря теряем время.

- Что?

- Мы зря теряем время, - повторила она, согревая ладони закопченной кружкой с чаем.

- Почему это?

- Его не надо искать на больших ледниках. И на ползучих тоже. И на перевалах, где альпинисты ходят. Там тоже не надо. Надо искать где-то в сторонке, в каровой котловинке.

- Откуда ты знаешь? И вообще - что ты в этом понимаешь? - психанул я.

Только она меня не слушала. Посмотрела отсутствующим взглядом, абсолютно расфокусированным, и с тяжелым вздохом сказала:

- Только ты его все равно не найдешь, пока он сам не захочет…

- Тогда откуда эти огни? - я, должно быть, орал ей прямо в ухо. Схватил за плечо и стал трясти. Никакого эффекта, только кружку выронила из рук. Или я уже в ее виртуальность не вписывался?

В тот день я один со скальным рюкзачком за плечами облазил весь Левый Карагемский и на всякий случай спустился в небольшой ледовый цирк, примыкавший с востока. Карлик по сравнению с соседними ледовыми колоссами. Классическое каровое блюдце. У него, должно быть, и названия-то не было. Уже под вечер уставший, как последняя скотина, когда решил из него выбираться, наткнулся на странное и по виду вполне рукотворное сооружение.

В одном месте у скальной стенки цирка во льду была яма. Я бы не обратил на нее никакого внимания, если бы не зацепил случайным взглядом какого-то сакрального значка над ней - уже на стенке самой. Чего-то похожего на астрономический символ - зеленого цвета кружок с исходящей из него палочкой и какими-то поперечинками.

Странно. Этот знак был намалеван зеленой краской на зеленовато-серой же сланцевой породе. Так не всякий его заметит. Это с учетом того, что люди здесь могут появиться в лучшем случае раз в десять лет.

А еще от этой ямы по линзе ледничка к другому краю шла козья тропка. Стоп-стоп-стоп… почему, собственно, козья? Козьей она мне показалась со скального уступа, откуда я разглядывал яму. Когда же я спустился к этой тропке, то обомлел: рядом со следами лап какого-то животного - след человечий, отпечатки обуви. Хоть и невнятные. Отпечатков было всего два-три - и сохранились они случайно. Сверху на лед упал камень в полметра, в его тени и сохранились следы.

На часах было шесть. Голод и усталость уже влекли меня обратно к палатке, но любопытство взяло верх. Яма была привалена кусками льда. Выглядело это, как если б их накололи специально - чтобы замаскировать что-то. Я откинул несколько кусков и обомлел вторично: прямо передо мной была наклонная деревянная дверца, окрашенная в бело-серое - под цвет тутошнего льда. Что-то вроде входа в землянку - и тогда уж ледянку, если соблюсти точность.

Чем не вход в жилище Эрлика, духа зла, обитающего в ледовых чертогах и горных пещерах? Я включил фонарик и покрепче ухватил ледоруб. Вошел.

Передняя часть этой «ледовой печоры» представляла собой своеобразный тамбур с наклоном вглубь. Как горизонтальный штрек в шахте, только с небольшим наклоном. Узкое длинное помещеньице не шире жэдэ-вагона. По левую сторону во льду была вырублена скамья, она была густо покрыта овчинами. На правой стене этого тамбура висели электрические светильники, что предполагало наличие генератора. В правой же стене была ниша с полками, заваленными всяким альпинистским барахлом.

Было зябко, по спине вовсю забегали мурашки. Десять осторожных шагов по ковровой дорожке - и луч моего фонарика высветил впереди большой овальный зал со здоровущей колыванской чашей посредине. Чаша была явно культовой, если не жертвенной. Откуда ей здесь было взяться - резной каменной чаше метра в полтора? У меня, должно быть, на столько же выпала челюсть, стоило мне подойти поближе. Чаша росла из куска скалы. Вернее, ее вырубили из верхушки скалы, прошивавшей ледник снизу.

Рядом с вазой лежал какой-то двухметровый металлический цилиндр, подобие барокамеры. Луч фонаря выхватывал на стенах светильники в нишах и пеструю символику. Похоже, это намалевали аэрозольными красками прямо на льду. В одном месте на стене был довольно крупно запечатлен пейзаж с Белухой - все как положено, с седлом и обеими вершинами. Под картиной в полу был желоб в человеческий рост длиной. По спине снова промчались насекомые страха - мурашки.

Когда я подошел к желобу, пытаясь разгадать его назначение, пол подо мной прогнулся, изображение Белухи куда-то враз подевалось и вместо нее в стене открылась ниша на уровне моей груди. Прямо из ниши на меня ощерясь глянула звериная морда. Я поскользнулся, ухнул в желоб и въехал в низ стены. При этом вышиб ногами створки потайной дверцы - и меня понесло по этому желобу вниз, как санника, в кромешную тьму!

Желоб имел продолжение. Меня влекла ледовитая скользкая сила вниз по спирали, диаметр которой совпадал с размерами зала с чашей, что остался наверху. Я летел в кромешном мраке по ледяному скату навстречу ночным кошмарам, не будучи способным сделать и замаха ледорубом.

На втором или третьем витке меня выкатило на какую-то ровную площадку, скольжение прекратилось, а тут и мой фонарик прилетел за мной.

Я посветил вокруг. Никакие на свете слова не смогут описать охватившего меня ужаса. Это была настоящая ледяная преисподняя. Вокруг по периметру круглой ледяной стены, как мощи старцев в киевских печорах, лежали покойники - в нишах, вмороженные в ледяные цилиндры. Внутри у меня все похолодело от ужаса - все до отшибленного копчика.

Всего их было около пятнадцати-двадцати. Все они были завернуты в белые саваны, возможно, в простыни. Кое-где ниши и цилиндры располагались в два и три яруса, но заполнен цилиндрами был только первый ярус. В основном это были люди среднего возраста, были и молодые, стариков здесь не было. В один из цилиндров была вморожена совсем еще юная девушка. Гроб хрустальный… совсем как в «Сказке о мертвой царевне».

Центр этого подпольного гляциокладбища занимал скальный конус, уходивший в ледовый потолок. Должно быть, тот самый, из вершины которого вырубили вазу.

Справившись с оцепенением, я стал искать выход из этого жуткого места. Задачка оказалась не из простых. Между тем мне стало ясно, что диаметр цилиндров с запаянными в них людьми совпадает с размерами желоба, по которому я сюда прилетел. Понятно, сюда этих людей присылали уже вмороженными в лед! Правда к выходу отсюда меня эта мысль ни на метр не приблизила. Его здесь просто не было.

И все же его здесь не могло не быть. Если не посчитать, что тот, кто распихивал все эти цилиндры по нишам, сам потом устроился в одну из них. Успокойся, приятель. Десять глубоких вдохов и выдохов. Выход был. Он был закрыт куском материи цвета льда. За ним шли крутые ступени, вырубленные, естественно, во льду, как и все остальное в этом мире мрака и застывшей воды. По ним я поднялся наверх - в тот же зал с чашей.

Я решил еще раз проверить срабатывание той штуки, которая забросила меня отсюда в преисподнюю. Тычком ледоруба я надавил на зеленую плашку перед самым желобом, с которой четверть часа назад в него оступился. И готов был в тот же момент отскочить в сторону, если со стены на меня опять прыгнет снежный леопард…

Не прыгнул. Но что-то произвело метаморфозу в самом изображении Белухи на стене. Я чуть присел - и вот оно: теперь, под новым углом, по неведомым мне законам преломления ломаные контуры Белухи сложились в морду леопарда. Это был по-акварельному расцвеченный рисунок - в азиатском стиле, как любят рисовать тигра на юго-востоке. Только и всего. Никакого настоящего зверя перед падением я не видел, это была всего лишь картинка. У меня даже от сердца отлегло, словно это изображение было единственной загадкой этого ледника…

Карабкаясь по гребню кратера, в котором лежал ледник, я чуть было не сорвался. Руки тряслись и колени дрожали. Не смог найти крючья в стенке, которыми подстраховался, когда лез сюда, но обошелся и без них.

На обратную дорогу ушло два часа. А спустившись со скальной северной стенки на фирн и в последний раз запрокинув голову чтобы взглянуть на гребень цирка, с которого только что слез, разглядел удобный осыпной кулуар и страховочную перильную веревку. Она была камуфляжного серо-зеленого цвета и висела высоко, но веревку я отличу от любой лианы с расстояния в полсотни метров. Только лианы в этих вечных льдах пока не растут.

Отлично, по этой веревке я и подниму сюда того, кого пришлют мне господа клерикалы. Скажу, что видел, как сюда, в это свое ледовое логово с мертвецами, лез столь искомый ими Ирбис. А то, что его здесь сейчас нет, это уж вы извините, ребята. Отлучился куда-то. Ждите, появится. Да и не было такого указания - ловить барса в горах. Остальное - это уж ваша забота, не обессудьте.

Плюс ко всему еще подумаю, не заявить ли обо всем увиденном в органы. Анонимно, конечно. И только после того, как получу полный расчет за работу. Так-то оно вернее.

Погода опять испортилась на вечер. Понесло грозой - теперь уже с запада. Хорошо, что до палатки удалось добрести еще засветло. Я даже раза два сглиссировал на крутом фирне, притормаживая ледорубом, торопился. Делать это можно, когда ниже по пути есть хороший вынос на пологий участок. Но смеркалось, и я не разглядел небольшого ледопада, на который налетел со всей скорости.

Мой мирный копчик потерпел бы еще одну аварию, но я тут же перевернулся на живот и стал зарубаться, хотя, если следовать правилам, делать это на срыве с ледового склона надо сразу же, когда ваше тело еще не набрало инерции.

Я здорово побил ноги и ссадил руки, но все же остановился перед огромной чистиной, крутым ледовым сбросом, ниже которого был приличный провал, настоящая стена поминального плача. Я и в самом деле чуть не заплакал, заглянув в пропасть, куда бы мог прямехонько улететь.

Когда я к девяти вечера добрел до палатки, вид у нее был какой-то нежилой. Чутье мне еще издали подсказало, что внутри пусто. Откинув полог, я обнаружил перед собой свой мятый каркасный рюкзак и на нем записку:

ПРОЩАЙ. Я УШЛА, НЕ ИЩИ. ЕГО ТОЖЕ.

ТАК БУДЕТ ЛУЧШЕ ДЛЯ ВСЕХ.

Минут десять я просидел не двигаясь. Слушал, как свистит ветер в распорках. В желудок жабой заползла тоска, хотя и притупила чувство голода. Выходит, я еще на что-то рассчитывал и она для меня что-то значила. А я-то, наивный, убеждал себя, что это было скоротечное увлечение и что мне по большому счету плевать…

Ушла. Но куда? Зачем? Одна? Она, безусловно, мужественная девчонка, но не безрассудная. Одна бы она отсюда не ушла. Положим, она бы и смогла спуститься по Карагемскому леднику к реке, но идти одной по дикому Карагему - подвергать себя огромному риску. Вперед же - в Чибит или Курай - она тем более не пойдет: и путь неблизкий, и перевалов здешних она не знает, да и вообще ей это не по силам.

Оставалось одно: кто-то увел ее отсюда. При этом у меня не было чувства, что ее увели силой. И я, кажется, стал догадываться - кто этот «некто». То ночное камлание возле нашей палатки, сигнал фонаря со стороны Маашейского ледника и ее исчезновение, - все это стягивалось в один узел.

Нет, на нее никто не напал и ее не увели отсюда силой. Она ушла по своей воле. То, как она ко мне неожиданно переменилась, тоже имело ко всему этому отношение. Возможно, она готовила этот побег, возможно, он просто пришел за ней, вычислив, когда меня не будет.

А вдруг он маньяк и таскает людей со стоянок, чтобы замуровать их в цилиндры льда? Интуиция однако отвергала такие предположения. С цилиндрами какая-то другая история, а вот между ней, Ириной, и этим Ирбисом есть какие-то отношения, природа которых мне совершенно непонятна.

Разгадывать эту загадку у меня уже не было ни сил, ни желания. Я открыл банку холодной тушенки и стал медленно закидывать ее содержимое в желудок вместе с сухарями.

Непристегнутый полог палатки надоедливо хлопал на сильном ветру, в крепежных веревках уже начинало тревожно посвистывать. С запада сильно грохотало, опять на меня шел грозовой фронт, только на этот раз он, казалось, шел ниже меня.

Если вас когда-нибудь занесет к подножию горы Карагембаш, вам не придется долго искать взглядом скальный участок на Левом Карагемском леднике, у которого стояла в тот день моя палатка. Этот крутой бараний лоб как раз торчит на вершине ледовой горки, называемой Малым Карагемским ледником.

Палатка стояла справа от него. Сначала странно заиграло пламя в горелке: огоньки округлились, а потом потянулись куда-то в сторону, словно по ветру. Когда слегка загудел ледоруб, все стало ясно с атмосферным электричеством. Преодолевая оцепенение, я вышел посмотреть, не следует ли мне подняться еще куда-нибудь повыше в более безопасное место.

Ледоруб взять побоялся, а зря. Не пройдя и десятка метров до того места, откуда можно было толком разглядеть ползшие на меня клочья грозы, а главное - на моей ли высоте они шли или все же пониже, я поскользнулся и полетел вниз на тот самый бараний лоб. Проскользил до него метров двадцать, а там меня вдруг развернуло головой вниз и кинуло на один из его уступов. По башке как кувалдой огрели…

Помню, что до той минуты, когда сознание вернулось ко мне, в глазах постоянно полыхали красные зарницы. Вернее, ни помнить, ни вспоминать я тогда ничего не мог, поскольку был в бессознательном состоянии, но какие-то образы оттуда все равно остаются, когда возвращаешься к жизни.

Помню, что, открыв глаза, ничуть не удивился тому, что меня окружало. На стенах играли переливчатые блики шаровидных торшеров, а прямо передо мной в конце пространства, которое с натяжкой можно было назвать помещением, были изображены горы. Багета не было. Значит, просто на стене намалевали, - догадался я.

Рассеять это видение морганием не удалось, и прежде чем отключиться вновь, остатком воли я успел сообразить, что лежу на чем-то вроде постели, накрыт одеялом и, судя по всему, живой.

После первого пробуждения я сразу же снова впал в спячку и, видимо, спал довольно долго, подтверждением чему было то, что время от времени - на грани сна и яви - мне являлось какое-то лицо. Оно склонялось надо мной и потом удалялось во мглу позади рассеянного света фонарей. Иногда это лицо приближалось настолько, что можно было видеть, как ему предшествовало облачко пара. Но самого лица все же не разобрать.

Потом кто-то сказал кому-то, что я пробуждаюсь. Так и сказал: «Он пробуждается». И я открыл глаза. Фонарей теперь было больше, чем прежде, и горели они ярче. Ко мне приблизились двое - Ирина и с ней какой-то мужчина. Он был очень высок ростом, во всяком случае выше меня. Черт лица я разобрать пока не мог, только голос его слышал - глухой и словно западающий.

Хотелось спросить, где я, но одновременно казалось, что мне ни в коем случае не стоит им показывать, что я чего-то в ситуации недопонимаю. Попытка приподняться на локтях откликнулась внезапной болью в голове и правой ноге. Боль в ноге была сильная, я охнул и потянулся к колену. Ирина перехватила руку:

- Не трогай. Там у тебя рана, мы ее перебинтовали. Все будет хорошо.

- Где я?

- Вы там, где и хотели оказаться, насколько я понимаю, ответил за нее человек с глухим голосом.

Пронзившая ногу боль отступила, но сменилась другой, ноющей. Я поморщился, и он поспешил меня успокоить:

- Ничего-ничего, скоро начнет подживать. Перелома у вас нет, только сильный ушиб и сотрясение мозга, - улыбнулся он, предвидя мой вопрос.

Я видел эту улыбку, но все еще не мог различить черт лица. Мне все еще не хватало небольшого усилия воли, чтобы хорошенько навести фокус. Впрочем, благодари бога, сказал я себе, что вообще диафрагма не отслоилась и еще способен что-то видеть после такого удара. Он продолжал:

- Я понял, что с вами беда, когда увидел горящую палатку.

- ?

- Вас это удивляет? Вы не помните, что у вас загорелась палатка?

Нет, конечно же. С чего это я должен помнить то, чего не видел? Возможно, когда я лежал у того камня, в палатке опрокинулся примусок и запалил что-то из вещей…

- А с ногой что? - спросил я.

- Заживет. Перелома нет, просто сильный ушиб и растяжение. Зачем вы вышли из палатки? Ну, ладно, какое мне дело... Раз уж так случилось. В общем вам повезло, что палатка загорелась. Иначе я бы не пришел.

- Ей тоже. - Я покосился на Ирину.

Паузу разрядил Ирбис. Теперь уже не оставалось сомнений, что это был он. Я уже начинал фокусировать понемногу. Цвет лица у него был с пигментом - как у монгола, да и скулы были вразлет. Высокие скулы. А в остальном он был больший европеец, чем я. Он был лунный блондин, с лица худой, жилистый. Взгляд пронзительный. В небесном ОТК к таким претензий нет, как, впрочем, и у таких парней - к самим небесам.

- Хорошо, мы еще поговорим об этом, а пока я вас оставлю.

Он удалился. В его движениях и в самом деле была пластика леопарда, он весь двигался с мягким кошачьим прогибом. У таких, как он, отличная техника хождения по льду. Как и вообще - всякого рода лазания.

Сказать по правде, я его боялся. И считал, что жизнь мне сохранили только затем, чтобы отобрать потом каким-нибудь жутким способом. У меня еще не исчезли сомнения в том, что он не изувер, подстерегающий и замариновывающий свои жертвы в цилиндры льда из садистского удовольствия.

Но рассказывать Ирине, которая задержалась у моей постели, о том, что видел в каровом леднике, я не спешил. Все говорило за то, что между ней и этим типом есть некий уровень взаимопонимания, природа которого мне недоступна. Если ему станет известно, что я побывал в его катакомбах и знаю, что там внутри, есть все основания думать, что и меня ждет цилиндр со льдом.

- Он приходил за тобой, когда меня не было?

Она неохотно кивнула, подтверждая мое предположение.

- Хочешь спросить, зачем я пошла с ним?

От взмаха ее махаоновых ресниц у меня колотнулось в груди. Это что еще за новости? Я же дал себе слово, что мне давно плевать на все эти штучки…

- Выходит, он следил за нами и ждал, когда я куда-нибудь отскочу?

Махаон сделал еще один полный взмах, дрогнул и замер:

- Когда-то мы были мужем и женой. Потом расстались. Возможно, это было ошибкой. Он был мне непонятен тогда. Потом мы много лет не виделись. Потом я стала догадываться, что он и есть легендарный Ирбис...

- Ты не шутишь? - Я чуть приподнялся на руке.

- Я думала, тебе это поможет объяснить, почему я ушла с ним позавчера. Теперь ты спросишь, не пошла ли я с тобой в горы только для того, что нам было по пути до какого-то момента? Нет. Когда я впервые увидела тебя, подумала - искатель… Ты мне таким казался…

- До какого-то момента, - усмехнулся я.

- Возможно.

Только сейчас я заметил, что вместе со словами у нее изо рта исходит парок.

- Мы что, сейчас тоже во льду?

- Угу. - Она кивнула. - Только ты не бойся, замерзнуть не дадим. Здесь все в овчинах и теплых вещах. Тебя укутали тепло.

- Он отпустит меня?

- Да. Когда ты поправишься, проводник отведет тебя в Курай. Твои деньги в кармане твоей куртки.

Странно, мне совсем не интересовало, целы ли мои деньги. Но меня поразила произошедшая с ней перемена. Она теперь выглядела спокойной, тихой и счастливой. Не было ни вызова в глазах, которым она меня тогда околдовала, ни последующих обид. Теперь в ее отношении ко мне было что-то близкое к состраданию - ни дать ни взять, сестра милосердия у постели раненого солдата. Ох, уж эти бабы…

- Он отпустит тебя, как только рассеет свои сомнения.

- ?

- Сомнения в том, насколько ты можешь представлять опасность для него и для его дела.

- А если решит, что представляю? Не поступит ли он, как с теми… - я вовремя осекся.

- С кем? Он сказал, что просто постарается исключить факторы риска. Тебе завяжут глаза, выведут на перевал, а потом снимут повязку.

- Перед тем как столкнуть с какого-нибудь гребня, - я расхохотался. - Я был полным идиотом, когда доверился тебе и этому твоему дядюшке Салдабаю. Ладно, ты хоть скажи, что это за дело - его дело, о котором ты сказала?

- Уже поздно. В горах ночь, отдыхай.

Она ушла. Следующие два часа я сидел, тупо уставившись в ледяную стенку и вслушиваясь в пульсацию боли в голове. Нога уже не болела.

Так жестоко женщины меня еще не унижали. Было не то чтобы больно, а как-то неуютно оттого, что эта разочаровавшаяся во мне женщина теперь делилась близостью с моим соперником где-то совсем по-соседству - через одну-две ледяные стенки. Что за бред! Если все это кошмарный сон, то что нужно сделать, чтобы проснуться? А если это явь, то почему я не в силах все это изменить?

Спустя, должно быть, час или два тяжеленный, как туша мамонта, сон намертво придавил меня к подушке. Выбраться из-под нее мне удалось не раньше следующего полудня. Во сне я слышал, как кто-то дважды заходил ко мне. Разлепив веки, я обнаружил две пластиковые тарелки - в одной бифштекс и гречку, в другой квашеную капусту. Рядом стояла чашка чаю. Еда и чай давно уже остыли, но я моментально все проглотил - и, кажется, не успел и за ложку взяться.

Силы возвращались ко мне, только не внутреннее спокойствие. Грош цена его уверениям, что я здесь в полной безопасности. Я в ледовом плену - как Седов в Арктике. И единственное, о чем мне теперь следует думать, это как из него вырваться. Какие у меня шансы?

В общем нужно решить две неотложные задачи: а) найти выход отсюда и б) теплую одежду с альпинистским снаряжением, которые от меня спрятали. А на всякий случай и в) - слегка покалечить этого высокогорного сектанта. Чтобы не было преследования.

Если с ним здесь не было ни «секьюрити», ни еще кого из мужиков, задачи я ставил себе вполне реальные. Напасть на него врасплох, намять бока и сломать пару ребер. Со сломанными ребрами он за мной вдогонку не кинется.

И еще, если получится, выведать, что за дрянь у него на уме, какие такие перспективные планы в отношении пленника. Меня совершенно не интересовал весь их этот бред тибетский, эти их оккультные забавы со снежными городками и моргами. Пропади они пропадом, эти ререхнутые, лишь бы только целехоньким отсюда выбраться.

Прикинуться неофитом и как-то поладить с ними? Нереально, я не из их стада, устроен просто и без заскоков - и это очевидно. Ирбис с его чутьем мое притворство разом вычислит. Это еще больше насторожит его. А вот кто я и что мне нужно - это вопрос, на который мне предстоит отвечать, как только ему станет ясно, что прихожу в себя. Тут есть небольшое поле для маневра, тут можно и посимулировать.

В следующий его приход я отчаянно бредил во сне по методу Станиславского. Бинт, которым была перевязана моя голова, - аксессуар вполне убедительный. Метод сработал. Ирбис потоптался с минуту, не решаясь меня растолкать, и ушел, откинув шкуру, заслонявшую дверной проем, а вернее, то, что им служило. Просто ледяной свод сужался до амбразуры в рост и ширину человека. Там была раздвижная дверь, но сейчас она была задвинута в пазы.

Зато теперь я сквозь ресницы успел еще раз хорошенько разглядеть этого парня. Глаза, кажется, карие. Волос у него плотный и волной, а мне всегда казалось почему-то, что у блондинов волосы жидкие. Я прикинул свои шансы, и выходило, что я, возможно, помощней и чуть короче, а он жилистый и в кости в общем тоже упорный.

И снова я приметил в нем какую-то подозрительную для мужчины мягкость в движениях. Должно быть, гимнастикой ушу перезанимался. Ирония мне была нужна для самоуспокоения. Смех и страх обратно пропорциональны друг другу.

Удивительно, как ему здесь удалось поставить раздвижную перегородку, служившую дверью. И вообще - столько всякого барахла сюда затащить. Вот и дверь эту раздвижную из легкого металла... Впрочем, на Алтай со времен Гагарина столько всякого железа свалилось, что можно хоть что соорудить, если найдется под рукой ножовка по металлу.

Уходя он не задвинул эту дверь за собой, а задернул проем маральей шкурой. Должно быть, чтобы можно было услышать, если со мной вдруг белая горячка случится.

Через минуту я уже был на ногах, откинул шкуру и пустился исследовать ледовое логово Ирбиса. Прихватил фонарик. Моя морозильная камера была одной из нескольких, выходивших в коридор - или туннель. Система гостиничного типа, отметил я, только окурков нет на полу и стеклянной тары по углам.

Я просеменил по коридору метров двадцать - и решил, что оказался в большом каменном мешке. Не ледовом уже, а каменном. Это была пещера - естественная полость в теле горы. И у нее было естественное продолжение - куда-то вглубь горы. Значит, я уже не во льдах, ледник остался позади.

Здесь было теплее. Вот со светом в недрах горы было совсем погано. Светильники, и без того редкие, не столько светили, сколько тлели фосфорными гнилушками. Внутренний грот снова сузился до размеров коридора, неровное строение которого говорило о его естественном происхождении. Должно быть, здесь когда-то была мягкая порода и потом ее вымыло.

Я продвигался вперед со скоростью слепого, потерявшего свою палочку. Шагов через тридцать наступил на что-то мягкое. Это мягкое рыкнуло утробно и шарахнулось прочь от меня. Как ни странно, я его разглядел: барс! Это был самый натуральный снежный барс, ирбис! Отскочив в сторону, он ощерился на меня и рыкнул еще раз - погромче. Я решил, что в моих интересах не двигаться, во всяком случае не допускать резких движений. Кошка еще разок рыкнула на меня за отдавленную лапу и улеглась в сторонке.

Это уже потом я вспомнил, что барс человеку не опасен, да и массой он невелик, а тогда в этой пещере я чуть штаны не промочил.

Коридор вывел меня в следующую пещеру, представлявшую собой языческое капище. Оно было похоже на то, что я видел в том каровом ледничке. Только здесь эта неправильная полость-полусфера была нерукотворной, это было как бы естественное расширение пещерного хода - что-то вроде желудка в подземном пищеводно-кишечном тракте.

В центре лежала каменная плита, а вокруг нее камни поменьше, - получался стол и стулья. Здесь не было устрашающего металлического цилиндра, и это меня успокоило. В слабом тлении светильников мерцали настенные мозаики - горные пейзажи главным образом, но были и портреты.

Я не стал их разглядывать - не в Третьяковке, да и времени не было. В одном из сегментов этой полусферы было подобие алтаря - и там перед зеркально отполированной плитой, стоявшей вертикально, как надгробие, громоздилась куча всевозможных божеств. Бронзовый Будда размером с французского бульдога, деревянное распятие, парочка скифских каменных баб, какие-то тотемные маски, разные египетские Анубисы, бурханистские символы, статуи и куклы, коран и т.п. Настоящая коллекция атеиста. Здесь даже был макет какого-то замка на вершине, на котором я приметил неровную надпись - «пик Монтсегюр». Тоже, должно быть, штуковина со смыслом. Но самым замечательным экспонатом этой коллекции был литой в стекле барс - удивительной красоты изделие почти в натуральную величину. Перед стеклянным зверем я устоять не смог - и невольно им залюбовался, да так, что забыл, зачем сюда пришел.

Потом услышал за спиной шаги. Базальтовую плиту от стены отделяло сантиметров двадцать пять. В прятки я последний раз играл лет тридцать тому назад. И все это без учета моего нехрупкого сложения. Вспоминая этот эпизод, я долго удивлялся впоследствии, как мне удалось туда протиснуться - да что протиснуться, мышкой проскользнуть!

В полусферу вошли Ирина и Старцев. Я узнал их голоса и весь напрягся. Боялся даже, что меня выдаст стук сердца. Первой заговорила Ирина, вернее, это было продолжение разговора, который они вели:

- Я была очень зла на тебя тогда… когда мы разругались насовсем. Иногда я находила обиды даже в твоих похвалах. Казалось, ты все надвое говоришь.

Я это чувствовал, но не мог ничего изменить.

Она негромко хохотнула:

- Ты мне казался таким непостижимо умным, а твои слова - полными тайного смысла, что я уже и в твои похвалы не верила. Искала за ними иронию или какой-то подвох…

После паузы, скрытое напряжение которой рисовало мне долгий поцелуй, Старцев грустно заметил:

- А в тебе все еще живы все эти обиды. Ты так и осталась обидчивой. Угу.

Это точно, внутренне согласился я. Обидчивость и вздорность - свойство всех истеричек и стервоз. Одно лукавство в поднебесной. Истерички с большими синими глазами будут всегда метаться от одной сильной натуры к другой и дурить им голову - по очереди, а то и враз. В том числе и себе, не будучи в состоянии сделать окончательный выбор. Теперь его очередь. Что ж, если раньше у меня и были сомнения относительно порученной мне миссии, то теперь никаких.

- Прости, если так, - едва различимо шепнула она.

Кажется, опять поцелуй. Или просто пауза? Я стал выглядывать из-за плиты. Эта лучшая из баб чуть не вчера была в моих объятиях, а сегодня мне выпала роль ничтожного соглядатая… Черт, до чего все это больно и унизительно…

Объятий я уже не видел. Старцев подошел к противоположной по отношению к моей стене полусферы и раздвинул темные шторы, которых я до этого не приметил. В пещеру хлынул яркий солнечный свет. Я на миг ослеп и вновь отпрянул в нишу за базальтовой плитой.

Он открыл окно - ровную щель шириной в два метра и высотой в половину. Мои глаза уже приспособились к свету и жадно впитывали в себя сказочную горную панораму. Сколько ни прикидывал, я не мог понять, что бы это могло быть. Какой-то отрог Маашея? Других догадок почему-то не было. Зато я решил, что если в этой стене есть брешь наружу, значит и выход надо искать где-то рядом.

Похоже, поцелуи мне мерещились. Объятий тоже не было. Просто у них была такая манера общения друг с другом - через паузу.

- Тебе нужна была единомышленница. Женщина, готовая пойти за тобой на край света, куда позовешь. Тебе была нужна сподвижница, а мне муж. Хотя и не всякий, конечно…

- Я так и не нашел ни жены, ни сподвижницы… Смотри, вон там Куркурек. - Он указывал куда-то, только мне из моего укрытия ни черта не было видно. Интересно, предлагал ли этим восстановить их отношения? С головы до пят я был сплошным подслушивающим устройством, хоть меня и тошнило от этой их лирики. Тихо, речь, кажется, обо мне: - А он… не предлагал тебе замужества? Впрочем, извини, я…

- А почему бы и нет? Чтобы выйти за тебя, нужно позабыть о земных радостях или уговорить тебя отказаться от твоих безумных идей.

- Пойми меня, Ирина. Я не могу отказаться от гор. Ты знаешь, о чем я говорю. Точно так же, как не могу бросить критику в адрес попов. - Теперь он держал ее за плечи. Она же высвободилась, начала его бранить:

- Ты хочешь лишить людей последнего - веры. Разве это не преступно?

- Но у них ее и не было каких-то десять лет тому назад. Ты вспомни! Кому нужна такая вера и чего она стоит? Культ мощей и ладана, угнетающий дух! В нем только ничтожная идея смирения и стадной покорности! Простая, как мычание, коровья вера… До озарений раннего христианства ей уже никогда не подняться. А наверху сплошь престарелые лицемеры, вот во что оно выродилось. Следы вырождения и в том, как легко эти верховные попы сближаются с пороками новой власти. И потом, чем громче православная риторика, тем в более грозном обличии возрождаются мусульманские конфессии, что готовит новые раздоры людям и реки крови на десятилетия вперед! Ведь посмотри, само православие становится орудием подавления мусульманских меньшинств, а именем Спасителя, ничего толком и не зная о его учении, бритоголовая пацанва идет хоронить независимость, которой хотят малые народы, когда видят, что «старшему брату» доверять больше нельзя, потому что у него сейчас одна задача - обогащение!

- О чем ты? - гневно кричала она. - Ведь там же воюют с террористами! Это надо остановить, ведь иначе вся страна полетит в тартарары и крови будет еще больше!

Она била верно, и мне это начинало нравиться, тем более что я был на ее стороне. У этой истерички с патриотизмом, кажется, все в порядке. Я уже боролся с желанием выбраться из своего убежища и заявить ему, что он козел, хотя бы и горный. Но, с другой стороны, брошенная вскользь реплика о том, что она готова за меня замуж, или не исключает такой возможности, совершенно потрясла меня и обездвижила.

Он не уступал ее напору:

- Вспомни Достоевского и слова о слезе ребенка. Вспомни, что тогда, в девяносто четвертом, чуть не половина генералов отказалась участвовать в новой кавказской войне!

- Хорошо-хорошо, пусть так… но я женщина, к чему примешивать политику, ты ведь и сам ушел от всего этого…

Яркий свет из окна слепил меня. Я различал только два профиля, и видел, как ее силуэт приблизился к его силуэту, и она взяла его руку в свою:

- Твой бог - он какой? Все тот же, о котором ты тогда рассказывал? Спит в минералах, просыпается в растениях, движется в животных и думает в человеке?

- С небольшой поправкой. В человеке он больше не думает, в человеке он потребляет. А вообще не знаю… Иногда я увожу в горы людей, у которых уже нет шансов. Помочь им встретить свой последний день в горах - это совсем не то, что внизу, на равнине. Иногда я думаю, что в этом главный смысл моей жизни.

- Тебе удалось вернуть кого-нибудь к жизни?

- Да, двоих. Теперь эти люди - мои добровольные помощники. В общем я здесь что-то вроде древнего Харона. Тот, кто не испил всей чаши жизни, имеет право еще на один полный глоток. Смотреть на горы в момент угасания - это очень важно. Это и есть моя вера. Здесь, в горах, можно найти шлюз, через который люди уходят в вечность. Внизу этого нет. Я знаю почти все точки в горах, где есть такие шлюзы. Не на каждой вершине они есть. Например, их здесь нет на Караташе, в районе Ен-Карасу.

Значит, он все-таки не садист-морозильщик. Я испытал большое облегчение. После паузы она грустно заметила:

- Вот и получается, что среди живых у тебя совсем немного последователей.

- Внизу и без меня слишком много культов, - лениво отвечал Старцев. - Становиться очередным пророком для людей с неуравновешенной психикой, тревожить стадный инстинкт толпы? Зачем?

Она напустилась на него еще круче:

- Ты причащаешь безнадежных, но забываешь о живых. Твоя юношеская мания величия толкнула тебя в другую крайность - в отшельничество. Тебя стало раздражать все, что имело отношение к обычной жизни, к ярчайшим ее проявлениям. Ты стал неопрятен в одежде, впадал в задумчивость, смотрел на меня пустыми глазами, не слышал меня. Мне казалось, я узнавала в тебе повадки бомжа…

- Да, я помню твой испуг.

- Еще бы не испугаться? Астрофизик и медик бросает ради тебя столицы, а потом вдруг теряет к тебе интерес. Я испугалась. Я вдруг почувствовала, что рядом со мной очень сложно устроенный человеческий механизм и что в любой момент в нем может сломаться любая деталь. И тогда он разрушится - и я буду похоронена под его обломками. Это потом я поняла, что ты был цельной натурой, но очень редкого типа, а тогда мне казалось, что ты многолик и в тебе живет несколько разных людей. Я ведь из кержацкой семьи и думала всегда как - вот есть вера сильная, жизнеутверждающая, а есть слабая, отшельническая…

Еще одна пауза.

- Ты была гордячкой, а я тогда не хотел тебе ничего объяснять. К тому же я решил, что авгиевым конюшням греческой ортодоксии нужна хорошая чистка, и знал, что с рук это мне может не сойти.

- Тебе не нужна была семья.

- Возможно. Не знаю. Просто я боялся замкнуться в семье. Я видел, как ты поглощаешь меня целиком, без остатка. Я видел в тебе большое желание одомашнить и привязать меня. Ты постоянно говорила о вещах, которые уводили меня от поисков истины. О том, что было бы хорошо приобрести дорогую мебель, например...

Пауза. Она:

- Вот видишь, мы оба тогда состояли из боязней. Но сейчас мы другие - и все еще можно поправить. Разве нет?

Стоп-стоп-стоп, а кто только что заявлял, что готов за меня замуж? Так кого же сейчас опять тут дурачат - этого ререхнутого астрофизика или меня? Я сидел смирно в своей нише, тихо сцеживая в печень весь свой запас ругательств. Такая вот хохлома.

- Не знаю. Я уже законченный бродяга. Это не все. Я нажил себе врагов.

- Ты? Но как ты умудрился? Ты со своей толстовской моралью?

- Церковь Толстого, кстати, тоже предана анафеме.

В это их святилище с окном-амбразурой вошел кто-то третий. Сначала были гулкие шаги, потом звонкий приятельский хлопок по спине. Потом объятия, если судить опять же по звукам. Хотя в смысле объятий интуиция у меня срабатывала почему-то на максимум. Объятий могло и не быть.

С минуту разговор шел в дальнем углу святилища - с нулевой акустикой, и я ничего не мог расслышать, сколько ни топорщил уши. Потом они приблизились, и мне показалось, что я уже слышал этот новый для меня голос.

- В Курае запас круп на зиму, я за ним завтра пойду. Сегодня отдохну с дороги. Натащил тебе всякого барахла, что заказывал, одних книг на десять кило. Еще часть припрятал в Ен-Карасу, там и лошадок пустил в табун. Там курайский табун гуляет, без пастуха. За следующую ходку все и притащу.

- Сходим вместе.

- Не надо, я и один управлюсь. А вместе не стоит, сейчас там народу тьма - то туристы, то местные.

- Не спорь, я помогу тебе.

Вошедший продолжал:

- Я когда зашел сегодня на «ЭР три», сильно сомневаться начал…

- На «ритуальный третий»? А что такое? - насторожился Старцев-Ирбис.

- Да похоже, там гости побывали. Входной притвор не зафиксирован и кто-то камней сверху ссыпал, когда лез наверх.

- Ничего страшного. Могло и показаться. Мы ведь там давно не бывали. А что - кто-то побывал в пантеоне? Так?

- Вот. Это не твой ли нож? - спросил вошедший, видимо, протягивая что-то.

Пауза.

- Ладно, разберемся. Пока отдыхай с дороги. У тебя еще двухмесячная вахта впереди.

Точно. Я посеял там у них свой складной нож и забыл о пропаже, потому что со мной оставался еще и охотничий нож. А складной вылетел из кармана куртки, когда я кубарем летел вниз по желобу.

И тут я вспомнил, чей это голос. Это был голос Хорунжего! Это открытие меня капитально озадачило. Значит, у меня больше нет шансов тянуть с побегом. Очень скоро они поймут, что это я побывал у них в «пантеоне». Но не это самое опасное. Хорунжий наверняка уже знает о смерти Деда и смикитил своим природным чутьем, что тот в лучший мир отправился не без посторонней помощи. Не забуду, как он остервенел на меня. Не то от водки, не то чуя во мне врага. Да и сам Старцев прикинет. Если все это совпадет, то эти конспираторы однозначно устроят мне кранты. И думать нечего.

О моем присутствии в их подледном царстве Хорунжий узнает из ближайших пяти фраз Ирбиса. А когда он меня признает, вот тут-то уже можно начинать ставить за мою душу свечки. Но для Ирбиса я еще в полукоматозном состоянии. Это плюс. И если я, симулируя отключку, зароюсь с головой в одеяло, то Ирбис не станет его с меня стаскивать. А если трюк сработает, то завтра, когда они оба уйдут в долину, можно будет попытаться отсюда смыться.

Хорунжему было предложено перекусить с дороги, и все трое покинули святилище. От испуга тела сужаются и уменьшаются в размере. В такие моменты важно не забиваться в какие-нибудь щели. Впрочем, час назад у меня не было выбора. Потратив немало усилий на то, чтобы выбраться из своего укрытия, я на мелких цыпочках засеменил к своей больничной палате.

Когда спустя полчаса в нее вошли Ирбис и Хорунжий, то были встречены горячечным бредом повредившего себе башку альпиниста. Я тихо постанывал, накрывшись подушкой. У Хорунжего не было и малейшей возможности сопоставить нечто, охваченное пододеяльной дрожью, с каким бы то ни было физическим лицом.

Только я все равно мало что выгадал, потому что у этого типа вместо глаз сработала интуиция. Уходя он тихо сказал Ирбису:

- Я бы лучше подержал его пока в изоляторе.

- Ты думаешь?

- Угу. Ты еще успеешь разобраться, что ему здесь было нужно. Потом, когда вернемся. Ножик-то его был, похоже. Больше некому… Надо бы его на засов - на пару дней всего, пока мы ходим. Да там и теплее, чем во льду.

Я не знал, что такое «изолятор», но тут и дурак бы догадался, что это в одном ряду со словами «камера» и «карцер». И все же я был почти спокоен: не та ситуация, никуда он меня отсюда не денет. Во имя их с Ириной прежних чувств он постарается продемонстрировать ко мне максимальное великодушие.

Он, кажется, уже не представлял для меня загадки. Таких парней, как он, я уже встречал. Среди идеалистов бывают и исключения, хотя по большей части это все же обиженные судьбой безвольные хлюпики. А вот что для меня стало загадкой, так это наши отношения с Ириной. Любовный треугольник - штука тонкая, позагадочней любого бермудского. Во мне вдруг пробудилось желание вернуть ее, не дать эти двоим связать того, что было между ними много лет тому назад.

Снова высоко надо мной коршуном закружила мысль о том, что у меня никогда не было такой красивой и умной гордячки. А ведь и душевной, пожалуй, тоже. Все какие-то бабенки были - навязчивые, как икота, разъевшиеся, циничные, бесстыжие. Бухгалтерши с оптовых баз, экономисточки с таможенных терминалов, вот разве переводчица была из инофирмы - да и та не лучше. Так ведь и негде было взять других-то. Никто из них никогда бы и не оказался здесь на Алтае - хоть со мной, хоть без меня, хоть как. В программе не заложено. И сердце у меня за них не болело, исключено.

Нужно отвоевать ее, нужно вытащить ее из логова этого высокогорного проповедника. Стащить за собой на равнину - и баста. Там с нее сойдут все ее неврозы, не сойдут - так сам собью, там она будет моя.

Что может ей дать человек, ушедший от всего и не нашедший иного занятия как стать ледниковым могильщиком? Что ей здесь делать - с ним вдвоем сходить с ума? Плевать с горы на лысину цивилизованному человечеству? Дерзить попам, попирать устои православия? Она ведь женщина, черт возьми, и все, что в женщине есть идеального и героического, работает в ней лишь настолько, насколько оно нужно, чтобы увлечь мужчину - сильную мужскую натуру.

К этому времени я уже чуял во льду - где день, а где ночь. Из-под толщи ледовой чуял. Хороший знак, значит, я в тонусе. Вот только ночь пришла без сна, я долго ворочался, считал до тысячи и старался сам напустить на себя дремоту. Тот же коршун висел в воображаемой вышине, медленно сводя в круги мысли об Ирине. Под утро я заснул, но спал недолго - разбудили приглушенные голоса, они происходили будто из самой толщи льда. Видно, Ирбис с Хорунжим собирались в дорогу.

Я еще с вечера понял, что меня все же заперли от греха. Мой завтрак - пластиковая тарелка с пшенкой и хвостиком консервированной сардинки, ромбик коровьего масла, два белых сухаря и стакан остывшего чая - ждал меня рядом на табурете. Когда же она успела принести его - среди ночи?

Выдвижную дверь мне не развалить, вокруг ни одного острого или металлического предмета, каким можно расколоть лед и разломать дверь. Оставалось одно - «вариант Гюльчатай». Только на мой зов она не отвечала.

Помещение размерами два с половиной на четыре, в котором я находился, было чем-то вроде больничной палаты. В углу стояла самодельная некрашеная тумбочка, рядом импровизированная капельница на деревянной стойке, на шкуре какого-то животного в углу стопкой лежали журналы. Одного я не приметил прежде: самодельный столик стоял на трех металлических уголках, служивших ему ножками. В ту же минуту я развалил столик, вырвал уголки и стал колотить ими о ледовую перегородку, в которую убиралась выдвижная дверь.

Странно, только теперь я обнаружил, что перегородка и стены были покрыты толстой прозрачной пленкой. Возможно, это помогало как-то беречь стены от сколов и таяния.

Через час отчаянных усилий, погнув две железки из трех, я развалил и перегородку, вернее, ее левую часть. Сверху донизу - до самых направляющих, по которым ходила выдвижная дверь. Потом сел перевести дух и перетянуть повязку на разбитой голове. Место ушиба превратилось в сплошной пульсар - еще секунда-другая, и дело б кончилось кровоизлиянием.

Потом я орал ей, что все равно выберусь отсюда. Она сто процентов была где-то рядом. Даже если б она и находилась в другом конце катакомб, ее не мог не привлечь тот шум, который я здесь поднял. Когда я сорвал с направляющих дверь, слепленную из обломков упавших носителей, и, отогнув ее край, стал выбираться в коридор, в ребро мне уперся ствол карабина.

- Стой! Дальше ни шагу, пристрелю!

Из коридорного мрака на меня мерцали ее глаза. Я невольно поднял вверх руки, впервые в жизни. Струхнул капитально, но виду не показал.

- Да ты уже пристрелила меня, дурочка, глазищами-то своими…

Она чутьем угадала во мне момент, когда я собрался вышибить у нее из рук карабин, и отступила на пару шагов. Это унизительно - торговаться за собственную жизнь, особенно с человеком, к которому еще не успел охладеть. Я прислонился спиной к холодной стенке и дурным голосом заржал. Для снятия стресса.

Потом я ей сказал, что мечтал о ней. Всю жизнь мечтал о такой, как она. Яркой и сильной - как сама ее земля, как утренняя заря, что приходит с востока. Что там, откуда я пришел, таких не бывает в принципе, как нет жизни на Марсе. Она кричала, чтобы я замолчал, а я все говорил и говорил. Боже, что я плел! Ей-богу, я не лирик, но откуда что взялось…

- Ирбис ведь хотел отпустить меня, так? И это ведь не его идея - запереть и караулить меня с карабином. И палить в меня, если не так что сделаю, а? Это ведь Хорунжего идея - разве нет? - Я все напирал, а она ошеломленно хлопала глазищами. - А Ирбис… он же не такой. Он бы тебя об этом не просил. Он ведь совсем не такой! Что же ты, дурочка, решишься стрелять в меня? Да не решишься - ты ведь не можешь выбрать между двумя мужиками! Ты не знаешь, чего тебе надо! Ты - и весь твой народишко, что поперлись триста лет назад в Сибирь из России!

Теперь я был убежден, что разрядил ее батареи и что на триггер она не нажмет. Но стоило рвануться к ней, как мне в правый бок тут же влетела упругая струя огня. Нажала-таки на курок, идиотка!

Выстрелом меня вертануло в сторону и отбросило к стене. Я в ужасе решил, что это конец. Потом стал ощупывать бок - ни крови, ни дырки там не было. Только ожог и ушиб.

- Первый холостой! - сказала она решительно.

- И что ты теперь будешь делать со мной? - спросил я.

- Стрельну еще, если потребуется.

- И рука не дрогнет?

Она не ответила.

- Понятно. - Я с трудом оторвался от стены. - Думал, мы с тобой… а получилось…

В руках у нее был карабин «сайгак», машинка нешутейная. Она держала его бочком, уперши прикладом в противоположную стену, и сама прислонилась к этой стене. Я не успел влезть в эту ее паузу, да у меня и не было слов, способных смягчить ее сердце.

- Попутчики, - она завершила мою фразу. - Тебе попутчица была нужна.

- Так отпусти. Раз нам больше не по пути, - предложил я. - Зачем меня здесь держать? Или у них здесь тюрьма?

Почему бог создал баб такими переменчивыми? Чтобы удивлять нас чем дальше - тем больше? И самая лучшая из них однажды вдруг начинает тебя ненавидеть, не боясь потерять при этом все свои превосходные степени, которыми ты ее наделил. И ничто так не удивляет, как ненависть женщины, которая в тебе души не чаяла всего несколько дней тому назад. Я-то думал, что ничему уже не удивлюсь в этой жизни. Ан нет, жизнь все еще прекрасна и удивительна, и особенно последнее…

Мои слова не могли не подействовать, ведь я метил в самую точку. Я, кажется, стал смертельно ей противен. Она бы многое отдала за возможность немедленно со мной расстаться, но, видимо, ей поручалось присмотреть за мной, и Хорунжий подсказал, где взять его карабин в случае чего.

Она боролась с этим нелепо раздваивающим ее ситуацию чувством долга, я читал по ее глазам. Хотя, конечно, больше всего в тот момент хотелось найти там, где я читал, хотя бы что-нибудь между строк, хотя бы слезинку чувства ко мне. Всегда должно оставаться в женщине что-то, что не делает твою отставку необратимой. Хотя бы где-нибудь на донышке, на глазном ее донышке…

- Ведь он бы меня отпустил, - не сдавался я. - Дождался бы, когда я встану на ноги, и проводил бы до ближайшего перевальчика. Ведь не садист же он держать меня здесь до потери пульса. А если б сомневался, что я выдам властям или кому его логово, так повязал бы темную повязку на глаза мне и довел бы до верного места, а там отпустил бы. Ведь меня он сюда без чувств приволок! Или он меня заморозить здесь решил, как в том…

Осекся, да поздно. Она бойко вскинула опустившийся было ствол карабина. Выходит, знала о том пантеоне замороженных. Он ей и рассказал поди. Вот же идиот, Седов, выдал себя! Дорвался до риторики, придурок! Теперь переходи на форсаж, иначе шанса не будет.

- Тогда стреляй! Стреляй же, дура! - Я орал ей в лицо, срывая рубашку на груди, ровно красный партизан. - Скажешь, что при попытке к бегству.

Голосовые связки я драл не зря. Мои диким ором ее припечатало к стене, как минуту назад меня - пороховой струей. Ствол чуть увело в сторону, и (вот он, этот миг!) я кинулся к ней и приник всем телом, карабин между нами. Она еще успела пальнуть по инерции, только оно все в сторону ушло.

То были странные объятия, мне этого вовек не забыть. Маневра с карабином у нее не было, но и выпускать его из рук она тоже не хотела. Тогда ей в живот влетел мой кулак, он и решил все проблемы. Ее, бедняжку, скрючило в двадцать три погибели, и я аккуратно отобрал у нее опасную машинку.

А что было делать? Я оставил ее стонать у стены, а сам решил детальнее осмотреть интерьеры. За святилищем, где мне пришлось хорониться от них за плитой, ход продолжался - и там я обнаружил что-то похожее на радиорубку. Включил передатчик и минут пятнадцать настойчиво бомбил частоту аккемской станции. Знал, что у них время связи с горноалтайским центром.

Когда, слава богу, откликнулись, я позвал к микрофону Валентина и попросил передать от меня срочное послание «маме». Это было кодированное сообщение, в котором мои наниматели извещались, что их человека я буду ждать ежедневно в два часа дня у курайского сельмага. Валентин железно обещал, что маме в Москву позвонят из Горного в течение часа.

Вообще-то до Курая отсюда почти двое суток пути, но и сменщик, которого мне пришлют из Москвы, раньше послезавтра туда не попадет. Значит встретимся послезавтра.

Когда я возвращался к Ирине, мне примерещились во тьме глаза того зверя, на которого я наткнулся в прошлый раз на пути в святилище. С испугу я дважды пальнул наугад, только его там и не было. Глюки.

Ирины тоже не было там, где я ее оставил. Я потерял уйму времени, прежде чем обнаружить, что она заперлась от меня за дверью соседнего «изолятора». Оттуда неслись ее всхлипы, а когда я попросил ее открыть мне дверь, понеслись и проклятия.

Нет, вовсе нет! Нет-нет-нет, все не так. Я никакой не подлец. Я всего лишь следопыт, я делаю свою работу. Ничтожество? Возможно, но только эту свою работу я делаю хорошо. Дрянь я такая… Согласен, но эту работу я доведу до конца. Немного осталось.

Когда поток проклятий иссяк, я спросил ее, где у них выход. Она не отзывалась. Со второго пинка я развалил дверь, за которой она от меня пряталась. Во льду все же не построишь ничего прочного. И вытащил ее оттуда. Потом я забрал свой рюкзак, взял свою и добыл еще чью-то теплую куртку, накинул ей на талию веревку из своих запасов снаряжения и потащил за собой, как завоеватель невольницу. Потащил к святилищу, потому что внутреннее чувство мне подсказывало, что выход именно там - не во льду, а в камне.

- Слышишь, выход-то не во льду, а в камне. Из камня надо храмы-то строить, тогда и толк будет, - выдал я довольно тухлую сентенцию, снова обретая уверенность в своей способности увлечь ее. Хотя бы и волоком. - Уходим. Пропадешь ты с ним в горах - свихнешься и пропадешь.

У входа в святилище я приметил маленький боковой тамбур, он и выводил наружу. Я не мог оставить ее здесь. По очень простой причине. Интуиция подсказывает Ирбису, что я представляю для него некую опасность. И если я смоюсь отсюда один, он на всякий случай перекочует на другой ледник - или куда-то еще. Почему бы и нет? Или с вящей бдительностью будет контролировать подходы к Маашею. А у меня задача - навести на него агента заказчика. Но если завтра он вернется сюда с Хорунжим и не найдет ни ее, ни меня, то решит, что у нас с ней снова все сошлось. Возможно, его это огорчит. Но и не насторожит.

Когда мы выбрались наружу, нас атаковало солнце. Я не спеша оголился до пояса - и его свирепые лучи стали пиявками липнуть к моему блеклому торсу. Я сказал ей:

- Пошли. Ты совсем тут в горах запуталась. Спустимся на равнину - и все станет проще. Без надрыва.

Она села на камень, держась за живот, и посмотрела на меня снизу этак по-старушечьи пусто, уже и некрасивая. Сказала охая:

- А ведь тебе и теперь не я нужна. То я, а то не я. Не пойму никак…

Я стравил ей еще метра три веревки и потащил за собой. Она не сопротивлялась. В тот день мне кстати пришлись наставления одного алкаша, подслушанные мной в пивбаре лет десять тому назад. О том, что баб надо почаще ломать. И тогда они станут как шелковые. Или перегрызут тебе спящему глотку однажды…

Ирбис не оставил мне карты, но я еще что-то помнил из маршрутных описаний. Изучив панораму, а проще сказать, оглядевшись, я понял, что еще не определился с координатами. То, что я принял за громаду горы Маашей, кратерообразную исполинскую цитадель высотой в четыре двести, на самом деле ею не являлось.

- Где мы? - спросил я. В пустых ее глазах ответа не было. Ладно, лучше ей теперь не задавать вопросов, сам определюсь.

Как следует оглядев ледник, который нам предстояло покинуть, я понял, что он из тех, которые классифицируют как каровые висячие. А таких в этих горах не так много. На юг от него вздымалась какая-то горуха, но это не ее был ледник. Он прилежал хребту, что плотно громоздился с севера. Немного вправо от горухи, что была от нас к югу, торчала плоская вершина.

Чутье мне подсказало, что мы в северной части маашейского массива - возможно, между Куркуреком и Корумду. Тем лучше, больше шансов оказаться на Чуйском тракте в полтора дня.

Мы снова двинулись в путь. Я тащил ее за собой на веревке не оглядываясь, запоминая каждый шаг и каждую перемену ландшафта. Мне ведь нужно было снабдить координатами, а заодно и маршрутом, человека, с которым будет встреча в Курае. Таковы были условия контракта.

Мы стали обходить горуху слева, приняв чуть на восток. Мы - сказано с большим преувеличением, потому что я-то шел, а она просто переставляла ноги, да и то не всегда. Иногда я ловил на себе ее взгляд, и по спине опять начинали бегать мураши.

Переставлять ноги - это единственное, что она могла. Там, где нужен был хоть минимум сноровки, третья ли точка опоры, работа ли с веревкой или с ледорубом, она немо останавливалась, будто вьючное животное перед непреодолимым препятствием. Злиться на нее было бессмысленно. Совсем ререхнулась, подруга. Ререхнулась? Откуда у меня это? Да все отсюда же, там у себя я и слова такого не слышал. Хватит с меня этих гор! Вся эта красота и все это исполинское величие не для меня, я устал от этого. Мне нужна равнина, братцы, плоскость нужна. Большая и ровная, как аэродром. Я упаду в нее и распластаюсь, растекусь тончайшей пленкой толщиной в микрон и буду лежать - да так вцеплюсь, что меня потом ничем не отодрать! Хоть соскребай, не встану. Не встану, потому что не хочу ничего вертикального. Я зароюсь лицом в землю - и не дай бог мне и одним глазком взглянуть хоть на какой-нибудь холмик, хоть на пригорок какой или возвышенность!

Первоначально, когда у меня в голове зрел план побега, я хотел пройти через Джело и выйти в долину Актру. Однако теперь, если я верно определил собственные координаты, это было бы большим крюком. Будет много проще слегка спуститься к югу и повернуть налево - в долину Ен-Карасу. Да ведь и меньше риска столкнуться с какой-нибудь группой восходителей, сезон-то еще не закончился.

Хотя риск в любом случае был. И не просто риск, а самый страшный в горах - хождение вслепую, говоря по-картежному, как масть ляжет. Только я все равно не того боялся…

К полудню погода внезапно ухудшилась, и на нас стали накатывать тяжелые, набитые дождем облака. Вообще-то облака эти были попутные - с северо-запада, они подгоняли нас в спину, но был и минус, видимость резко упала. Потом наступил и в прямом смысле минус - так вдруг захолодало.

Сначала мы шли по ровному и пологому фирну, потому вышли на гребень и спустились к жандарму, местами покрытому натечным льдом. Я решил устроить привал, расположиться здесь на часок с подветренной стороны, в надежде, что погода все же переменится к лучшему.

Стало очень холодно. Я раскочегарил горелку, прихваченную в их логове, и разогрел на ней банку с тушенкой. Достал сухарей. Потом наскреб льда в алюминиевую кружку и растопил его, бросил туда пакетик чая. Ирина есть отказалась, только чая попила. Куртка ее не грела, вопреки моим ожиданиям становилось все холоднее, и надо было спускаться ниже - вон из этих мерзких облаков.

Эти облака нагнали мне в душу какой-то тревоги, еще более паскудной, чем они сами. Пытаясь забрать у нее из окоченевших рук кружку, я нарвался на такой взгляд, что лучше бы получить удар в промежность. Там было столько ненависти, сколько никто и никогда ко мне не испытывал. Там был полный нуль градусов в ее глазах, абсолютный конец тепла.

Когда я встал и предложил ей идти дальше, она с минуту сидела на корточках, словно урка, и рассматривала кружку, которую держала в руках. Ни слова не сказала.

Мы стали спускаться по гребню. На всякий случай я старался идти по одну его сторону, так чтобы она оставалась по другую. На случай срыва. Гребень и в самом деле был такой острый, а склоны довольно крутые, с натечным льдом.

Я не спешил и время от времени оглядывался - как оно там, на другом конце веревки. Очень скоро я понял, что Ирина всякий раз оказывается строго у меня за спиной, на моей стороне гребня. Просто переходит на мою сторону. Я крикнул, чтобы она оставалась на своей стороне, однако это не подействовало. Тогда мне это показалось странным, не более…

Под облаками было серо, стыло и темно. Мы шли практически вслепую. Дождь моросил стеной. Видимость - десятка два метров. Я все еще не мог определиться, где мы и что впереди, но чутье мне постоянно сигналило о какой-то опасности, которую я не мог разгадать.

Неожиданно обнаружив, что справа от нас совсем рядом начинается большой крутой ледовый вынос, я замедлил шаг. Сердечко сладко щемило в груди, предупреждая, что соваться туда не стоит. Верная пропасть. Хоть ни черта и не разобрать отсюда. Но мы шли краем торошеного льда, здесь было поровней и было за что зацепиться.

Это случилось минут через сорок после того, как мы выдвинулись из-под жандарма. Меня вдруг с силой рвануло в сторону - на ледовую чистину, которая грозила пропастью. Вот она, смертушка! Теперь-то уж точно не миновать! Кому-то она в момент опасности дышит в затылок, а я ее приближение ощутил ягодицами, заскользившими по неосязаемо гладкому льду. И невозможно было перевернуться на живот, не давал карабин за спиной.

Ирина улетела вниз первой, сорвав за собой и меня. Почему? Она не должна была сорваться!

- Зарубайся! - орал ей я, пытаясь зарубиться сам. Я перевернулся-таки и теперь цеплялся за лед всеми своими телесными неровностями.

Мне удалось замедлить сползание, и пятью сильными ударами ледоруба я почти остановил его. Мне по странности помог еще и карабин, упершийся стволом в какую-то впадинку. У меня был только миг, чтобы бросить взгляд на Ирину, висевшую в пяти метрах подо мной на том конце веревки.

В тот же самый миг меня пронизал смертельный ужас. Если раньше у нее в глазах я видел пустоту, то теперь там был вакуум. Она смотрела на меня с тихим злорадством, как, должно быть, смотрит паук, подбирающийся к мухе, застрявшей в его паутине.

Мой ужас стал беспредельным, когда она отбросила свой ледоруб в сторону и стала упираться в лед руками и отталкиваться от него, стремясь продолжить скольжение. Ледоруб заскользил вниз и через пару секунд растворился в белене тумана.

Она при этом не спускала с меня глаз. Она пыталась впиявиться в меня самим взглядом своим, ухватиться им покрепче и сорвать меня с зацепа. Боже, ведь так и было!

Мы снова медленно заскользили вниз - и мне снова удалось зарубиться. И снова повторился этот ужас. Она упорно тянула меня вниз, в пропасть! Я вновь почувствовал, что сползаю, только крутизна склона увеличивается. Я вспомнил о ноже. К ремню у меня был приторочен проволокой чехол с охотничьим ножом. Дважды полоснув по веревке, я оставил ее одну. У меня не было иного шанса выжить.

Завороженно глядел, как медленно она плыла вниз, поднимаясь и опускаясь на неровностях склона. Совсем как на волнах. Мгла поглотила ее так же скоро, как и ее ледоруб. Все произошло молча, не слышно было и шуршания. Потом мне показалось, что где-то далеко внизу я слышал слабый крик. Далеко-далеко внизу…