Переход через перевал Кара-Тюрек к Аккему дался Ирине нелегко. Потрясения минувшей ночи вышибли из нее весь запас ее природного оптимизма. Шла на стиснутых зубах, хотя и не жаловалась. Черты ее лица заострились, а под глазами появились синяки усталости.

Да и дался же мне этот Черный Турок («кара» на тюркских значит черный, это я помнил еще со службы на южной границе), надо было левее взять. Впрочем, после того, что случилось, трудно ждать от человека адекватных действий.

Нам оставалось пути, должно быть, час до Аккемской базы, когда Ирина рухнула на камень. Я освободил ей лямки рюкзака.

- Дойдем до озера, там пару дней отдыхать будем. А как отмокнем - дальше, - предложил я.

- Ты не спросил меня, хочу ли я идти дальше.

Я закурил. Курю я редко, в основном когда неприятности, но сигареты с собой ношу.

- Дойдем до озера, там решим, - сказал я.

Внизу под нами летела к Катуни мыльного цвета река Аккем. Мы были на верхней границе леса, где оставались только хвойные.

- Березки сюда не лезут, - я почему-то озвучил эту свою мысль о высокогорной флоре.

- Это ты про че? Это кто березка? - Усталость не помешала ей кинуться на меня с подозрениями.

Я накрыл долину Аккема диким хохотом, таким внезапным показался ее переход на простенькое сибирское «че».

Моросил дождь. Было довольно прохладно. Из разрывов корявых низких облаков иногда вываливалось холодное белое солнце. Мы стояли на какой-то альпийской луговинке - среди разбросанных на ней камней с цветочками. Я нарвал ей крошечный букетик каких-то цветов, протянул:

- Ну, как тебе эти эдельвейсы?

- Это не эдельвейсы.

Мне удалось-таки вышибить из нее улыбку. Вымученную улыбку никогда не спутаешь со счастливой, но на худой конец и она - награда.

- Я, кажется, поняла тебя. Ладно, пойдем дальше, - усталым шепотом сказала Ирина, и я бы не расслышал этих слов, если б не порыв ветра, не давший им растаять в пустоте.

- Вот и хорошо, - обрадовался я, скидывая с ее руки лямку рюкзака и перекидывая себе за плечо. - Вот и хорошо, за час добредем.

- Ты ведь не просто так сюда пришел - по горам гулять, верно? Ты ведь за кем-то идешь? - Она поднялась с камня и отобрала у меня свой рюкзак. - Сама донесу. Тебе ведь кто-то нужен. Ты кого-то разыскиваешь, верно? Зачем?

В теплом солнечном просвете ее глаза были особенно чистыми, неповторимо красивыми. Ее радужная была усеяна черными точками - особое очарование. Гордая красота, не терпящая компромиссов. Вот и попробуй соври такой. Она продолжала:

- Чего ж ты заманил в горы романтикой? Не я ведь тебе нужна… Выходит, непростой ты парень-то…

- Ты это из-за пистолета? - постарался изумиться я. - Что за глупости! Я знал, куда шел. Тайга - только и всего.

Ее глаза творили со мной такую психотерапию, что мне даже становилось немного не по себе. Но выбор был невелик - либо соврать и провалиться сквозь горы, либо соврать не моргнув глазом.

Я и не хотел ей врать, но иначе было нельзя. Несколько лет тому назад, поступив на работу, где мне приходится выполнять поручения подобного рода, я прошел курс практической психологии. Я знал, что если врешь, то при этом не стоит особо суетиться. Например, теребить края одежды, поправлять что-то на себе, потирать руки, избегать взгляда собеседника или слишком упорно смотреть в глаза, потирать, нос, глаза, подбородок и прочие части тела, проявлять нерешительность в высказываниях, негодовать - и тому подобное, есть еще целая куча вещей, которые не следует делать, когда ты хочешь обмануть.

А тут я не знал, что я должен делать или чего не должен. Мне позарез нужна была близость этой женщины, и нужно, чтобы она мне верила. А буду я говорить правду или врать - это уже вторично.

- Идем, ты просто устала, - сказал я. - Я когда тебя увидел, вообще обо все забыл.

- О чем ты забыл? - Ее интуитивные догадки разбились о мою решимость и намеком не выдавать своих планов в отношении этих гор.

Я скорчил убедительнейшую гримасу:

- А нечего было забывать-то. Я тот, с кем ты решилась идти в горы. Другая бы в ресторан с незнакомцем не пошла бы. А ты в горы пошла. Мне вот что о тебе думать: нормальная ты баба или у тебя ветер в голове?

- Никогда не называй меня бабой.

- Хорошо. Будем считать, что мы оба пошутили. Неудачно.

Она сделала попытку улыбнуться:

- Просто мне теперь страшно стало и непонятно. Сначала ты меня увлек, а теперь мне с тобой непонятно.

Я, кажется, наорал на нее тогда. Наорал, что мне ее дохлая улыбка не нужна, что пусть держит нервы в кулаке и что все из-за этого медвежонка и медведицы. Она покорно закивала, и мы пошли к озеру. Такая вот хохлома…

Погода в районе Аккемской базы спасателей была не очень гостеприимной. Из тех же рваных туч, что сопровождали нас в дороге, вылетал холодный дождь - и, кажется, со снегом. Я знал, что снег здесь летом не редкость, но не в начале же августа…

Еще большим сюрпризом для нас стало то, что у начспаса Китриса уже знали о трагедии на Кучерле…

Но кто!? Кто мог сообщить об этом раньше нас? Нам рассказал обо всем какой-то альпинист из Горно-Алтайска, приехавший погостить к друзьям-спасателям. Он первый нам и попался на подходе к озеру. На базу сообщили об этом полчаса назад…

Ситуацию прояснил один из спасателей. Кто-то из алтайцев наткнулся утром на мертвую медведицу и медвежонка. Потом откинул камни с той братской могилы, что соорудил я ночью, и наткнулся на тела. Спустился к Тюнгуру…

- Но это невозможно, - изумился я, - мы до этого места вон сколько шли.

- Возможно, - сказала Ирина. - Если алтаец и на коне.

- И трезвый, - подсказал спасатель, скривив линию рта.

Мы разместились в бочке-домике, что соорудили когда-то на Аккемской базе, чтобы проживающие в нем чувствовали себя немножко диогенами. Нам дали время привести себя в порядок, накормили ужином, потом была еще одна встреча с парнем, который был здесь за старшего - в отсутствие Китриса. (Это фамилия такая немецкая).

Этот парень показался мне более дружелюбным, чем при первой встрече, однако вопросы задавал закавыристые.

- Алтаец, который их обнаружил, сказал, что медведицу застрелил кто-то другой. Вы? - И хватил меня крепким исподлобья взглядом.

Я молча достал из кармана «беретту» и положил ее на стол перед спасателем. Выражение его лица не изменилось. Ни один мускул не дрогнул - так, кажется, в книжках пишут. Отчасти его мимику фиксировала жесткая короткая бороденка в седых завитках, что скобой - по скулам - охватывала овал. В бороду же упирался высокий ворот свитера.

- Медведя застрелил один из них, смертельно раненый. Когда мы подошли, все уже было кончено, - сказал я.

- Что именно? Я вас не допрашиваю, но об этом же вас будут спрашивать в милиции. Странно. Туда, я слышал, приходил медведь, только он больше любил соседнее ущелье. К тому же это был самец.

Мы беседовали с ним один на один, Ирину я оставил в домике. Ей нужно было отдохнуть, а сам отосплюсь ночью. Иногда к их старшему заходили коллеги, косо посматривали на меня - с любопытством и недоверием. У кого-то было больше любопытства, у кого-то - недоверия. У того, с кем я беседовал, - фифти-фифти.

- Вы редкий случай. Путешествовать на пару с дамой я бы не осмелился, хотя и все в этих горах знаю.

- Вы здесь давно? - спросил я.

- Прилично. Пятнадцать лет. А что?

А вспомнил я его по каким-то случайным признакам. Это он и был, тот самый парень, подругу которого накрыло тогда ледяным карнизом. Теперь он был стрижен под ежика, и залысины и маленькие глазки делали бы это сходство забавным, если бы не борода и не глубокие морщины на лице. Пятнадцать лет назад он был длинноволосым гладким университетским мальчиком.

Мне казалось странным, что он меня не узнал. В последние годы многие после долгой разлуки убеждали меня, что я совершенно не изменился. Не припомню, чтобы человек, с которым мне приходилось иметь дело хотя бы раз, не признал меня во второй. Женщины говорят, что я интересный мужчина, а мужчины - что у меня приметная внешность. Не скажу однако, что это плюс при моей нынешней работе.

Возможно, он бы и не вспомнил меня, если бы не мой последний вопрос. У таких, как он, мозги аналитика. Если я чего-нибудь стою как физиономист, конечно.

Он сказал мне, кивая на карту Горного Алтая на стене:

- Вертолет из Горно-Алтайска должен был вылететь туда еще пару часов назад, но у них там какая-то поломка. Теперь уже вряд ли полетят под вечер.

Где-то глубоко в мозжечке у него шел дозвон с моего вопроса о том, давно ли он здесь. Он все морщил лоб, пытаясь разгадать меня и смысл моего вопроса, упорно сканируя мою физиономию.

- Я понимаю вас. Должно быть, это было страшно, - сказал он и добавил после паузы: - Горы - дело нешуточное. Не проходит и года, чтобы Катунский хребет не присмотрел себе пару-тройку жертв, но чтобы столько жертв сразу… Люди гибнут во льду или на камнях, а эти… Я за все эти годы насмотрелся на искателей Горного Счастья…

- Чего, простите?

Он вздохнул (тяжело, дескать, с вами, неучами) и спросил:

- Но вы, кажется, не это ищете?

- А почему бы и нет? - ответил я в тон ему, со вздохом.

- Как ни банально звучит, горы не прощают обид. Но чтоб медведица сразу задрала столько людей - такого еще не бывало.

- Пожалуй. Можно в книгу Гиннеса, - сказал я.

- Вы говорите, они отстали от основной группы?

Я кивнул:

- Да, они чего-то не поделили.

Чтобы не показаться суетливым и не вызвать подозрений со своей «береттой», я не стал вдаваться в детали.

- Странно, - он продолжал, - обычно, когда люди в горах, это их сплачивает.

- Смотря что за люди, - сказал я.

Тут к нему вошел еще один бородач в белом свитере и о чем-то пошептал ему на ухо. Тот что-то спросил, и парень в белом свитере подтвердил:

- Понял, Валентин Петрович.

Теперь уже ошибки быть не могло: это он. Я вспомнил: она так и звала его тогда - та, которую накрыло ледяным карнизом. Валей. Когда мы встретились с ним полчаса назад, он представился по одной фамилии. Такая манера в чем-то походит на поведение дикаря, который считает, что назвать свое имя чужому человеку - все равно что проболтаться о самом сокровенном.

- Видите ли. - Он встал из-за стола и подошел к карте Республики Алтай, что висела на стене. Я заметил, что свой синий свитер он носил по-молодежному - не навыпуск, а под ремень, как рубашку. - В вашем рассказе есть одно обстоятельство, которое может не совсем согласоваться с мнением людей, которые завтра прилетят сюда расследовать, что же там случилось на Кучерле…

Я насторожился:

- Что именно?

- Мне сообщили из Горно-Алтайска. - Он заложил руки в карманы, большими пальцами наружу. - Есть версия, что медведицу убил кто-то посторонний. Не они сами во всяком случае.

- Абсурд! - запротестовал я. - Мы же были там. Все видели.

- Вы не спешите с абсурдами-то. - Он присел на край стола, вполоборота ко мне, руки по-прежнему в карманах. - Завтра сюда прилетит следователь, алтаец. Сами знаете, какой сейчас национальный вопрос. Чем больше наврете, тем больше проблем у вас будет. Не знаю, не хочу вас обидеть… но считаю своим долгом предупредить вас.

- Меня не нужно ни о чем предупреждать, - завозмущался я. - Мы рассказали все как было.

- Верю-верю. - Он улыбнулся - довольно жестко, в пределах бороды, которая была естественным ограничителем его мимики. - В общем такая вот история: сразу после вас там побывал один «кайчи» Чеконов его фамилия

?!

Короче, сказитель, если по-нашему. Ну, там - комус,

топшур, горловое пение…

- А, понял. Баян народный. Один палка - два струна, я хозяин вся страна.

- Зачем же вы так? Это известный человек. Личность в крае известная. - Со своего места в углу около журнального столика поднялся парень в белом свитере. Мне казалось, он вышел. - Сам Бронтой Бедюров считает, что равных ему мало найдется певцов?

- А как же Лещенко? - съязвил я, хотя и растерялся изрядно.

- Послушайте нас. У меня нет секретов от коллеги. Ему нужно будет сообщить по радио в Горно-Алтайск, что завтра вы будете на базе, что не уйдете.

- Хорошо, буду, - уже нервничал я.

- Вот и отлично. - И обернувшись к парню в белом свитере: - Иди, Сергей, доложи им.

Слава богу, мы остались вдвоем, а то мне что-то не очень нравилась эта беседа при свидетелях. Валентин продолжал:

- Так вот, с Чеконовым этим я хорошо знаком. Он летом берет себе творческий отпуск, лошадку берет - и путешествует по Алтаю. А то и зимой. Его ни холод не берет, ни клещ энцефалитный. Я, говорит, часть этой природы. И ни у нее от меня, ни у меня от нее никаких тайн и загадок нету. Он и охотник тоже неплохой. Он там сразу за вами и оказался на Кучерле. Слышал ночную стрельбу.

- Ну, так то был пистолет. Как его услышишь? - возразил я.

- А там эхо хорошее в том месте. Далеко летело. Потом он спустился к Тюнгуру, связался с милицией. Так и так: медведица задавила людей, а кто-то застрелил медведицу.

Мне было чего бояться. И не столько того, что мне приписали бы грех в виде нелицензионной «беретты», сколько внимания, которое было бы привлечено в этой связи к моей персоне.

Спасатель упорно давил мне взглядом на пресс. Продолжил после паузы:

- В общем я так скажу. Хорошо, что ее кто-то убил. Один из них ли, вы ли ее убили - не знаю, не важно. А то бы она и вас задрала бы… И слава богу, что нет. Сейчас редко кто ходит сюда в горы без оружия. Я просто хотел вас предупредить. А то можете влететь в ненужные неприятности. Мог бы и не говорить, конечно. Ведь мы с вами не знакомы…

Он первым спросил. Глянул пытливо, с этаким лукавым прищуром. Знать, есть-таки мимика под этой бородой. Формально это не было вопросом, но только формально. Кажется, у него в мозжечке сто-то стало вырисовываться.

И тогда я напомнил ему о той давней печальной истории. До него все сразу дошло после первой моей фразы. Мы проговорили с ним до темноты, потом он зазвал меня в «кают-кампанию», где набралось с дюжину всякого народу - спасатели, альпинисты, просто любители горного туризма, какие-то гляциологи. Сюда я был зван вместе с Ириной, только она уже спала, как сурок, и будить ее не стоило. Так умаялась, что не почуяла, как я снял с нее носки и накрыл одеялом.

Какое-то время мне казалось странным, что здесь наверху, рядом с нависающей громадой Белухи, на полпути к звездам, у ребят не было проблем с общением. Спиртное, гитара, песни, анекдоты, девичий смех, - как все это не вязалось с тем, что случилось прошлой ночью. Похоже, только сами спасатели знали о случившемся, об этом можно было догадаться по их коротким приметливым взглядам. Остальные веселились от души, ни о чем не печалясь.

Центром компании был лысый и усиленно молодящийся франтик предпенсионного возраста. Он врал им, что за двадцать лет облазил все алтайские хребты и вершины и что купался почти во всех озерах, что встречались ему на пути. Может, и не врал. Судя по всему, из университетских. Себя он назвал «последним из могикан физико-лиризма шестидесятников».

Этот пожилой болтун после второго стакана красного устроил какой-то статистический блиц-анализ. Заставил всех по очереди назвать свою профессию, а когда очередь дошла до меня - я не знал, кем назваться. Раньше я был военным, а кто я теперь - сам черт не разберет.

Мне знаком этот тип людей, и у таких, как я, к таким типам, как он, симпатий не заложено от природы. Мою секундную заминку он истолковал по-своему:

- Хорошо, назовем вас «мистер Икс».

И продолжил свой замысловатый треп с анкетироваием и подсчетом баллов, приводивший в восторг двух стриженых студенток. По ходу трепа он меня еще дважды назвал «мистером Икс», за что я с удовольствием дал бы ему между глаз, но воздержался. Я решил про себя: хоть такие, как ты, терпеть не могут таких, как он, но такие, как он, нередко лучше тебя знают, где искать таких, как Тихон Старцев. И я спросил.

Я не ошибся. Он скривил какую-то глумливую мину и, цокнув языком, завершил вопрос:

- Вы тоже один из них? Вам тоже нужен Ирбис? Что ж, могу заключить: если вы испытываете затруднения с идентификацией вашей профессии, то возможно, что вам и в самом деле нужно к Ирбису. Возможно, он вас причислит к лику ледовых святых или сделает самим Сучандрой.

Он счастливо улыбался, девицы хихикали, а я с ужасом думал о том, что вот сейчас сломаю ему нос и этим все себе испорчу.

- Не пугайтесь, это не ругательство. - Валентин взял меня за руку. - Это из мифологии. Он нам уже всю плешь проел этой Шамбалой.

- Чем? - переспросил я.

Последний из могикан подтянул тонкие разновысокие брови к темечку:

- Ну, если не слышали о Шамбале, то зачем вам нужен Ирбис?

- Хорошо, - я едва сдерживался от того, чтобы влепить ему в лоб что-нибудь покрепче - если не делом, так словом. - Хорошо. Если между тем и этим есть прямая связь, так объясните. Я просто поинтересовался насчет этого загадочного Ирбиса, но если вы что-то о нем знаете, пожалуйста - я готов выслушать хоть лекцию об этой вашей Шамбале, с условием что в конце вы все-таки расскажете о нем.

Я редко говорю кручеными фразами, только когда в этом есть необходимость. Говорун не упустил еще одного случая поблистать эрудицией и охотно согласился. Его рассказ я отчетливо помню и сейчас, хотя и сейчас равнодушен к этому древнеиндийскому бреду. Все, что имело отношение к Тихону Старцеву, как и вообще все то, за что мне платят деньги, прилипает к моей памяти, как изжеванная резинка к ножке стула.

Вот его рассказ целиком (это важно, потому что имеет определенное отношение к тому, что случилось потом). По его версии, горная страна разума Шамбала - фрагмент буддийской и джайнистской мифологии. Об этой стране повествует «Калачакра-тантра» и другие тексты системы калачакры. Калачакра? Буквально - «колесо времени». Отождествление макрокосма с микрокосмом, вселенной с человеком. Если верить учению, все внешние явления и процессы взаимосвязаны с телом и психикой человека. Изменяя себя, человек изменяет мир. Это учение Будда поведал царю мифической Шамбалы Сучандре, и последний написал про это дело тантру.

А где она находится или находилась, эта Шамбала? На мой вопрос этот умник не обратил никакого внимания, продолжал рассказ про калачакру. В калачакре основное - идея цикличности времен. Если Верхний и Нижний миры неизменны, то в Среднем мире (то есть в мире живых людей) история совершается по принципу великих циклов. У колеса времени - двенадцать «спиц», то есть веков. Шесть из них относятся к восходящему, благотворящему полуобороту колеса, а шесть - к нисходящему.

Дальше все было сплошным маразмом, но я запомнил и это. Нисходящий полуоборот колеса состоит из шести неравных периодов. Первый, «хороший-хороший», содержит 4 умножить 10 в десятой степени лет! Что такое сагаропам? Мне пояснили, что это мера счета и переводится как «равный океану»…

Потом идет просто «хороший» период - 314 сагаропамов лет. «Хороший-плохой» - 2 х 10 в четырнадцатой степени сагаропамов лет, потом «плохой-хороший» - 10 в четырнадцатой степени сагаропамов минус сорок две тысячи лет. Потом «плохой» - двадцать одна тысяча лет (всего-то!). И наконец «плохой-плохой» - тоже двадцать одна тысяча лет.

В восходящем полуобороте эти периоды повторяются в обратном порядке. Так все и будет, согласно калачакре, все эти океаны лет вертеться в бесконечном круговороте: счастливые времена через бешеное число лет будут сменяться ужасами и т.п.

Потом уже, после всего того, что со мной случилось в горах, и по возвращении в Москву меня вдруг потянуло к пыльному словарю, и я прочитал там следующее:

Первый и второй периоды - время абсолютного блаженства. Там есть десять деревьев, которые исполняют желания и дают людям все, что им надо для жизни. Люди тогда были огромного роста и жили долго, но умирали строго спустя полтора месяца после рождения детей. Дети рождались единственный раз и неизменно близнецы - мальчик и девочка. Посмертно люди отправлялись в Верхний мир - к богам.

В третьем периоде уже начинают появляться проблемы. В четвертом люди становятся меньше ростом и живут уже не так долго. Начинают страдать. Тут все уже сложнее. Появляется необходимость в более усложненном социальном порядке. Вводятся наказания, которые отправляют «держатели рода». Люди посмертно могут переродиться как в богов, так и в животных или в обитателей ада. В «плохом-плохом» периоде уже дальше ехать некуда. Люди будут жить до шестнадцати лет, в лучшем случае до двадцати.

Еще я прочитал, что земля раскалится докрасна и перестанут произрастать растения. Днем жара, ночью жуткий холод, плюс страшные ураганы… Но и это не будет концом времен, начнется восходящее движение колеса. Все повторится в обратном порядке.

Самое поганое еще впереди, потому что мы живем только в пятом периоде, впереди шестой. Он будет длиться еще двадцать одну тысячу лет, и это будет время разрушения и страдания.

В общем хорошую религию придумали индусы… Выходит, в ближайшие жутко сказать сколько лет радоваться шамбалианцам по большому счету не придется. Ох и здорово помутились там мозги у этих джайнов на жаре.

Обо всех этих садистских подробностях я узнал уже в Москве, а тогда на Аккеме поинтересовался у того несчастного энциклопедиста:

- Так чего сейчас туда стремиться, в эту Шамбалу, если там сейчас не лучшие времена? Кстати, где она - ну, чтобы знать, если наткнемся?

Взрыв одобрительного хохота убедил меня в том, что все же лучше быть невеждой с чувством юмора, чем молодящимся пустобрехом.

- Царство Сучандры и последующих правителей Шамбалы, по верованиям индусов, находилось где-то на севере от них. Где-то в районе Сыр-Дарьи или Аму-Дарьи. В общем где-то далеко, за Памиром. По преданию, Шамбала была окружена восемью снежными вершинами. Но поскольку идеи калачакры распространялись в основном в тибетском буддизме, то можно предположить, что в Тибете и система координат сместилась.

- То есть Шамбалу там себе представляли где-то в районе Горного Алтая? - догадалась одна из стриженых студенток, простушка, каким подобные умники вешают на уши спагетти, после чего на какое-то время делают узниками совести по случаю неожиданного совокупления.

Он торжествующе кивнул: именно.

- Ну, а как же Ирбис? - спросила вторая студентка.

Он снова закатил брови под темечко - одна выше другой:

- О, это долгая история. Это - религиозно-философский феномен современного Горного Алтая. К тому же малоисследованный. Насколько я знаю, этот человек - просто легенда. Это просто синтез разного рода небылиц и предрассудков, что-то вроде йети. Про снежного человека слышали?

Девицы дружно закивали головой.

- И все же? - надавил на него я.

Я видел, как пульсирует жилка на его височной впадине. Лысина его отсвечивала светом верхней лампы с зеленым абажуром, оттого и сама казалась зеленой.

- Это все вымысел, молодой человек. Миф.

Сорокалетнему всегда приятно, когда его называют молодым человеком, но я не отступился и надавил еще раз:

- Выходит, это был розыгрыш? Так чего ж вы мне плели про всю эту Шамбалу, если это был розыгрыш?

- Стоп-стоп-стоп! - оживился он. - Шамбала не розыгрыш. А Ирбис, или Снежный Барс - это вот розыгрыш. Это просто легенда такая.

Помню, этот тип, когда говорил, махал руками, как корабельный сигнальщик. Это обстоятельство меня тоже здорово нервировало.

- А что в этом плохого? - продолжал он. - Считаю, это замечательно, что мифотворчество продолжается и в нашу эпоху. Мы с вами, господа, причастны к рождению мифа о новом Будде, религиозном вожде, целителе. Слагают легенды, что он будто бы осуществил синтез кержачества с восточным оккультизмом. Обратите внимание: вот мы с вами сидим здесь, разговариваем, а из наших с вами бесед он-то и рождается, этот миф. Незаметненько так, удивительное дело…

Сидевшая рядом простушка распахнула от восторга ртище. Так широко, что туда могла бы влететь ворона.

- И если есть среди нас люди, готовые поверить в этот миф. - Этот тип многозначительно клюнул кончиком носа в мою сторону. - То этим они и доказывают насущнейшую необходимость того, чтобы эти мифы жили и придумывались дальше. Если бы бога не было, его следовало бы выдумать. Точно также и с дьяволом, да со всем на свете.

И сцедил мне сквозь победную улыбочку:

- Но если вы все же встретите в горах более-менее приличное воплощение этой легенды, прошу вас, непременно сообщите мне об этом. Договорились?

Его первым движением было достать визитку из кармана куртки и он было дотянулся до него, но расстегивать его передумал. И правильно сделал, я бы плюнул при всех на эту его визитку.

Странным для меня было то, что ему никто не возразил. Никто из спасателей. Неужели я приперся сюда впустую - или за сомнительным удовольствием пережить приключения вчерашней ночи? Кто, если не эти ребята, должны были что-то знать о Тихоне Старцеве? Я был зол на этого типа вместе с его калачакрой.

Когда мы все поближе к полночи выходили от Валентина, я задержался на секунду на крылечке и сунул в темноте подножку этому умнику. Грохоча конечностями, он пересчитал заледенелые ступени и весь извалялся в грязи.

Девчонки прыснули со смеху, им был бы только повод.

Весь этот вечер я держался энергией нервов, взорванных вчерашней ночью, и теперь меня вдруг затрясло и зазнобило. Сопли и кашель в мои планы не вписывались. Прежде чем мне отправиться на ночлег в свою комнатенку, рука Валентина придержала меня у крылечка.

- Ты откуда знаешь про Ирбиса?

- А что? Да так - знаю… Рассказывал кто-то дорогой, вот и запомнилось. А что?

- Да так, ничего.

А ведь не просто так ты меня спросил. Иначе бы и не спрашивал. Только в тот вечер я во всю эту муть вдаваться намерен не был, потому что падал от усталости.

В комнате я не сразу отключился. Сначала посидел немного у изголовья Ирины, слушая, как она мирно сопит своим точеным носиком. Потом еще с минуту гадал, что будет завтра и как из этого завтра выцарапать хотя бы крошку информации. Заснул в одежде - прямо в свитере и джинсах. Я просто упал на подушку, как только сел на кровать.

Проснулся от тяжелого скорострельного чихания вертолетной турбины. В голове было пусто - ни одной мысли, и это радовало. Прижмуренным глазом подглядывал за Ириной, стоявшей у окна и смотревшей на какую-то белоснежную вершину, когда в дверь постучали. Не прошло и минуты, как я бодренько влетел в джинсы и во все остальное, уложившись в солдатский норматив, и выскочил в коридор, чмокая на ходу Ирину в щеку, словно старинный гусар, вырвавшийся из алькова уездной красотки по зову кавалерийской трубы.

Из Горно-Алтайска прилетели трое - двое русских и алтаец, эксперт-криминалист.

- Считай, что тебе повезло, - шепнул мне на ухо Валентин, когда турбины стихли и несущие лопасти провисли.

- Прилетели за вами, - сказал один из бригады следователей, крепкий белобрысый парень со скошенным носом, лет на пять моложе моего. Он сказал это вместо приветствия, и я почувствовал, что большой разницы все же не будет - алтаец ли, русский.

- Я лечу с вами, - вызвался Валентин. - Что-то мне подсказало, что он проникся ко мне симпатией.

Криминалист долго цокал языком, осматривая «беретту», которую выложил перед ним на стол Валентин, потом аккуратно ухватил кончиками пальцев через платочек и положил в специальный пакетик. Понравилась.

- Сильная вещица, - прокомментировал второй русский - простой с лица и квадратного сложения.

- Сильная-то она сильная. Но не против медведя. - Криминалист сделал ударным последний слог. - Скажешь, нет?

- Против медведя - куда там, - заулыбался квадратный. Он был того же возраста, что и первый русак - со скошенным носом.

- А застрелить медведя из этой штучки - нужно уметь. - Бросил на меня суровый взгляд первый. Не расколюсь ли с полпинка. Поскольку представляться мне он не счел нужным, я тут же за глаза окрестил его Ломай-носом. (Когда я был ротным, со мной служил сверхсрочник по фамилии Ломоносов. Эту звучную фамилию ребята переделали во что попроще. Оно и пришло мне на память).

- Эт-да, - согласился квадратный.

- Вот ты бы попал в медведя из этого пистолета? - озадачил его Ломай-нос.

- Куда там!

- А в разъяренного зверя попал бы, который цапает все вокруг подряд, да если он все еще тебе бока намять успел - попал бы?

- ???

- Вот и я бы не попал. Тут не то что картечь, тут из ПТУРСа его не вдруг возьмешь. - Он подмигнул Валентину, как старому знакомому.

- А ты ведь стрелял медведя-то, на Телецком-то, - лебезнул перед ним второй. Тот хохотнул:

- Так ведь как было-то: на него, медведя-то, моторка с озера наводит. Он по сопочке бегает, малину собирает, а его с озера видно, где медведь-то. Моторка и разворачивается носом в сторону медведя, показывает охотникам, где медведь-то.

- Ловко, - восхитился второй.

- Ну, - самодовольно кивнул Ломай-нос, прикуривая сигарету. - А вот ты не стрелок, Миронюк.

- Да я шо…

На минуту мне показалось, что эти двое просто забыли о моем присутствии - и прилетели-то сюда по какому-то иному поводу. Может быть, пообщаться, водки попить да улететь обратно. Из этой иллюзии меня вывел жест парня со сбитым носом. Он широко махнул рукой, как бы загребая мое внимание от квадратного, повадки которого меня забавили.

- А вот некоторые - стрелки. Еще какие стрелки-то. - Ломай-нос опять решил было взять меня на арапа, но понял, что со мной этот номер не проходит. А я тем временем перехватил красноречивый взгляд Валентина: вот видишь, я же говорил…

Черный от собственного выхлопа МИ-8 поднялся в воздух, заложил несколько крутых виражей и через пять минут добросил нас до места трагедии. Место для посадки нашлось не ближе чем за полверсты от него.

Ломай-нос спросил у второго, когда мы все осмотрели:

- Ну, и как ты себе представляешь?

- Че?

- Ну, че-че… ну, чтобы стреляли в медведя вон там, а он возьми и отбеги потом к реке, а? Зачем?

- Да черт их, медведей разберет. Зверь коварный, - недоумевал второй.

- Да причем здесь коварный! - психанул Ломай-нос. - Ты, Миронюк, скажи мне, как может медведь, причем смертельно раненый, пробежать еще чуть не сто метров? И не в лес, а наоборот - к реке. А ранен он был не просто смертельно, а наповал. Потому что из пистолета медведя можно либо ранить, либо убить наповал, если в голову. А если ранить, он тебя все одно загрыз бы. Или ты убежал бы, хе-хе?

Вопрос был адресован не столько Миронюку, сколько мне. Но я молчал, потому что на меня эти штучки не действуют. Тогда этот парень со сдвинутым носом решил применить вторую степень устрашения.

- Щас раскидаем твой саркофаг и будем грузить тела в полиэтиленовые мешки. Небось, не провоняли еще, запаху не должно быть. Сколько получается - ночь, день и еще ночь. Летчикам, само собой, не предлагаю.

Мы стояли рядом с медведицей. Медвежонка рядом не было. Видимо, удрал от вертолета в лес. Ломай-нос приподнял носком ботинка медвежью морду. Правая ноздря зверя была разорвана пулей, которая, похоже, влетела ему прямо в пасть.

- Во, что и требовалось доказать. - Он обернулся в мою сторону, заглатывая сигаретный дым. - Чеконов так и сказал: стреляли из пистолета, но стреляли не они. Что и требовалось доказать, ага?

Я не мог позволить себе адекватно реагировать на комизм этих парней. Хотелось рассмеяться им в лицо. А еще - все это было бы смешно, когда бы не было так грустно...

- Уж не я ли, по-вашему, застрелил этого медведя? - Я подсказал ему следующий вопрос и напустил на себя грусти.

- Очень может быть.

- В таком случае я мог бы и не скрывать своего геройства.

- Вот и я говорю - чего скрывать-то. Это и козе понятно, что народ сейчас в горы без оружия не ходит. А у вас, должно быть, и лицензия есть на него. Почему нет? Вы человек военный, мы уж справлялись…

Я перевел взгляд на Валентина. Тот развел руками: я неслучайно у тебя вчера паспорт просил, здесь все, как в гостинице.

- Отставной военный. Вытаскивайте ваши мешки, - сказал я.

Мне было бы несложно выхлопотать разрешение на это оружие, но тогда мне пришлось бы объяснять им, зачем оно человеку, приехавшему на отдых в горы. Как ни велик Алтай, а такому человеку в нем трудно прикинуться просто отдыхающим.

Когда мы разобрали могильник, мне показалось, что Валентин особо пристально вглядывался в лицо одной из девчонок. Оно было обезображено когтями медведицы, но не настолько, чтобы нельзя было узнать ее.

- Она вам знакома? - спросил я.

- Да. Кажется, да.

Оба следователя тем временем с интересом наблюдали, как ловко их эксперт-криминалист снимает с медведицы шкуру. Впечатление такое, что он это делал на спор, стараясь уложиться в какой-то временной норматив.

- Они заходили на Аккем три дня тому назад. - Валентин тронул меня за плечо. - Кажется, они тоже искали чудеса.

- Шамбалу?

- Ну, в общем нет. Они искали ледяные печоры. Да, кстати, основную часть их группы вчера перехватили уже в Бийске. Не пойму, почему их не взяли на опознание.

- Опознают в морге.

Я не слышал, как подошел Ломай-нос, это были его слова.

- Мы попросили двоих из этой группы задержаться на пару дней, - сказал он. - Вас мы тоже в интересах следствия просим из нашего поля зрения не теряться.

Это как раз и не вписывалось в мои планы. У меня не было задачи попадать в их поле зрения и уж тем более оставаться в нем.

Мы без большого труда разобрали могильный холмик, который я вчера соорудил, потом рассовали их изорванные тела по пластиковым мешкам, напоминавшим спальные.

- Вам надо будет слетать с нами в Горно-Алтайск, - объявил мне Ломай-нос, когда работа была окончена.

Я максимально дружелюбно ему улыбнулся:

- Извините, но мне надо отдохнуть. Я вообще на отдыхе. Вы ведь обратно меня на Белуху не забросите? Нет, зачем мне это надо.

- А мы с вами можем и построже поговорить, - ломал меня взглядом следователь. И тут я не смог отказать себе в удовольствии подразнить его смехом в лицо:

- Угрожаете? Задержать меня по подозрению в ношении оружия?

Валентин кивнул мне: молодец, покруче с этими балбесами. Но вслух сказал:

- Случай прямо уникальный, капитан. Чтоб один медведь столько народу погубил - такого еще не было. Думаю, ваша горноалтайская «Звезда Алтая» распишет это на всю страницу. У меня хороший контакт с главным редактором. Если не возражаете, капитан, он с вами свяжется завтра-послезавтра - узнать про обстоятельства этой трагедии. Интервью у вас возьмет.

Идея Ломай-носу польстила, и больше он мне не угрожал.

Валентин меня выручил. Если мне и не терпелось продлить удовольствие от общения с этими милыми комиками, то удовольствие тащиться обратно на Аккем из Горного было просто запредельным. Извините ребята, как-нибудь в следующий раз.

Вертолет забросил нас на Аккемскую базу МЧС, а сам с «грузом 200» и пинкертонами, задрав хвоста, отчалил в столицу Горного Алтая. Когда мы вернулись на базу, солнце уже стояло высоко, а потоки его палящего света скользили по белым склонам вершин, натыкаясь на темные отроги и контрфорсы.

Мне уже слегка за сорок, и разными красотами меня не удивишь. Но когда я смотрю на все эти ландшафты, у меня внутри тоже что-то начинает шевелиться. А теперь вот еще стало рябить в глазах...

- Вам нужны очки, у вас уже слезятся глаза, - сказал Валентин, когда мы подошли к их высокогорной конторе. - На горы, также как и на солнце, нельзя смотреть в упор. Опасно.

У этой его мудрости восточной была какая-то иная концовка. Это было явное заимствование, он просто перекроил чью-то известную фразу. Валентин заметил, что у меня слезятся глаза. Только горы здесь были не при чем, просто я заболел.

К вечеру у меня поднялся жар, и я свалился с ног. Ночью в голове все гудело, а в глазах в языках пламени плясали черти. Заснуть удалось лишь под утро. Когда же после сна я попытался отодрать голову от подушки и опереться на руки, они у меня заходили ходуном.

- Ты меня прости, что разболелся, - повинился я перед Ириной, которая хлопотала у переносной газовой плитки. - Ты и сама-то, поди, не выспалась из-за меня?

- Долго спали, да скоро встали. - Меня одарили небесной улыбкой, слетевшей с высоких круглых скул. - Нам обещали муки, напеку тебе блинов. С медом.

- Есть не хочется, - промямлил я ртом, полным всякой простудной дряни. Язык во рту был горячей вареной сарделькой.

Воспользовавшись минуткой, когда она вышла за мукой, я натянул на себя джинсы и свитер, влез в свои горные ботинки-кохлачи и выбрался из домика на воздух. А там пошел по ложбинке в сторону от базы. Так делал мой бывший сослуживец Али. Он был родом с Кавказа и уверял меня, что, поймав простуду, всегда шел в горы, даже зимой, когда снег. И возвращался здоровеньким. Очень гордый был парень.

Черт меня дернул ему поверить - и это через столько лет! Никогда раньше не верил, а тут вдруг через столько лет вспомнил. Я бродил в горах, должно быть, около часа, вдыхая большими сочными кусками горный воздух. Я словно выхватывал эти куски рывками легких. У меня закружилась голова, и я вернулся на базу.

До блинов дело не дошло. Мне стало хуже, и ртуть в градуснике, который каждый час мне совала подмышку Ирина, была готова вылететь за пределы шкалы. На следующий день она мне рассказала, что в отдельные моменты я терял сознание.

- Спал. - Улыбнулся я.

- Да только я-то не спала из-за тебя. Бредил полночи.

- Что-нибудь называл? - Я зажал в своей потной горячей руке ее прохладную ладонь. - Пароли, явки, имена любовниц?

- И не стыдно тебе, дураку большому! Ты мне всю ночь твердил, что на смерть нельзя смотреть… Только вроде успокоится, потом снова повторяет. Как тут уснешь-то?

Все летело к чертовой бабушке. Логово этого Ирбиса я так и не вычислил. Зачем-то потащил с собой девчонку в горы? Третий день валяюсь в постели, хорош герой. Будем надеяться, что аванс с меня не истребуют. Уж расходные-то я им всяко предъявлю.

В простуженной памяти ворочались какие-то видения: будто бы надо мной склонилась Ирина и что-то читает. В руках какой-то старинный коленкоровый блокнотик, с него и читает. И слова какие-то - как в колыбельной.

На третий день температура спала, и я уже стал приходить в себя. Заходил Валентин с пакетом красных мелких яблочек из коксинского сада (сорт, само собой, назывался «горноалтайкой»). По глазам его видел, что хочет о чем-то мне сообщить, но сдерживает себя. Когда он ушел, я потянулся за яблочками и наткнулся на тот самый блокнот, что привиделся накануне.

Забыв про яблоки, я стал его листать, изумляясь содержанию. Бумага в нем пожелтела от времени, стала хрупкой, а края листов и вовсе почернели, да и по прочим признакам было понятно, что вещь это старинная, как минимум довоенная. Только почему в ней какие-то псалмы и непонятные стихи? Листая блокнот, я наткнулся на те самые строки, что пришли ко мне во сне. Выходит, не сон…

Среди записей больше других заинтересовали меня стихи со странным названием - «Кратковременная человеческая жизнь», да еще «Стих о Никоне». Им я увлекся больше. Размером он был с небольшую поэму, а главными его героями были черти и преданный вере русский народ, которого те собирались растлить с помощью патриарха Никона. Главный Сатана, сам не справившись с этой задачей, науськивал патриарха пособить ему в этом деле:

Ты нам должен помогать

Людей в ересь совращать

Нам однем-то несподручно

А с тобой благополучно

Никон этот согласился и пошел уговаривать царя менять церковные обряды:

Ты послушай, друг и царь

Ведь не так бывало встарь

Наши книги-то неправы

Все испорчены уставы

Царь, похоже, во всем доверял патриарху и дал ему добро: делай что хочешь.

Наш тишайший Алексей

Не знал дьявольских сетей

Говорит ему в ответ

Исправляй как знаешь, свет

В стихосложении я ноль. Возможно, с точки зрения Андрея Вознесенского, все это никуда не годилось, но сюжетец меня увлек - и еще мне понравился один каламбур в конце поэмки. Никон разгоняет типографии и завозит спецов из заграницы:

Мастера те латинисты

И поверьте атеисты

Древни книги изменили

Новшеств много сочинили

Много всякой всячины

Исказили все чины.

Просто чушь какая-то. Откуда это у нее? Зачем оно ей? Полистав блокнот еще, я наткнулся на добрый десяток молитв. По всему выходило, что я имею дело с верующим человеком…

С раскрытым блокнотом и в полном изумлении она меня и застала, вернувшись в комнату.

- Не трогай, не твое.

Она выхватила у меня свой блокнот и сунула его в рюкзак, и мне оставалось только удивиться, с какой поспешностью она это сделала. Мои оправдания ее только злили. В следующее мгновение я услышал, что полное ничтожество, что у меня нет ни стыда, ни совести, что только подлец может читать чужое и что она вообще собирается домой. Тем более что мне уже стало лучше…

Потом я молча, хотя и с открытым ртом наблюдал за тем, как она набивает рюкзак своими вещами. К двери я выскочил в одних трусах, в самый последний момент. Убежден, она бы убежала в горы и не оглянулась бы.

- Ты что, сумасшедшая? Мне что - больному за тобой носиться по этим камням?

Моя попытка обнять ее за плечи привела ее в бешенство:

- Не приближайся ко мне - или получишь!

Она отскочила к окну и выхватила из моего рюкзака наш походный топорик…

В этот момент в дверь постучали, отворяя ее вместе со стуком. Вошел пенсионного возраста мужичок, алтаец, одетый во все национальное, и, сказав здрасьте, попятился вон из комнаты. На его месте так поступил бы любой здравомыслящий человек.

- Здрасьте, дядя Салдабай, - тихо сказала Ирина, пряча за спиной топорик.

- Не-не, я в следующий раз зайду. - Замахал руками алтаец, как если бы его зазывали в гости.

Жалко, что у этой сцены не было зрителей. Все были участниками. Со стороны это выглядело бы грандиозно, настоящий театра абсурда…

В следующий момент я был уже в постели, счастливо избежав участи как покинутого любовника, так и старухи-процентщицы. И принципиально молчал, пусть теперь сама выкручивается. По всему было видно, что Салдабай этот был ей не чужой, иначе зачем ей было врать, что пришла проведать больного.

Этот дядька весь покрылся лукавыми морщинками и уселся на ее кровать. Краем глаза я ловил моменты, когда она украдкой от него совала под одеяло свои вещички - носочки и кофточку, висевшие до этого на спинке кровати.

Еще один сюрприз… этим дядькой оказался тот самый кайчи по фамилии Чеконов, который три дня назад оказался на Кучерле спустя час после того, как мы оттуда ушли. Сам он мне об этом и рассказал.

Каждое лето он уходит на своей лошадке в горы в поисках впечатлений и вдохновения. Его монгольской лошадке уже двенадцать лет, но она скачет по горам, что твоя горная козочка.

Часть согласных звуков он не выговаривал, что, как мне потом стало известно, вообще характерно для южных алтайцев. Вместо «б» он произносил «м», а вместо «д» - «т». Когда он говорил, губы у него почти не шевелились, что здорово напоминало речь пастуха, которого я встретил в Собачьих Горах. Про себя я подумал, что у этого дядьки неплохо бы получилось устроиться чревовещателем в филармонию и ходить с куклой на руке в детсады на утреннички.

Чеконов извлек из студенческой наплечной сумки термосок и предложил чаю.

- Сутки тому назад заливал, а совсем еще горячий однако.

Меня его «однако» впечатлило в нем больше всего. До этого я был уверен, что это только чукчи любят сказать «однако».

Я соврал:

- Много о вас слышал, Салдабай.

В точку попал. Чеконов поплыл в самозабвенной улыбке, как будто только что шибанул стакан медицинского спирта.

- Спасибо, конечно, но что ты можешь знать, если не знаешь алтайского языка? На русском я кай не пою.

- Что, простите?

В наш обмен любезностями вмешалась Ирина - и, кажется, на его стороне:

- Кай - это стиль исполнения такой. От этого и слово происходит. Кайчи. Человек, поющий кай.

Я кивал, не понимая ни бельмеса.

- Погоди, молодой человек. Однако еще расскажу тебе про кай. А то и спою. Ты, я слышал, фольклор приехал собирать. Как Шурик.

- Что-то вроде этого. - Отрицать было неразумно. На всякий случай я предпочел изумиться: - Откуда вы знаете?

- Шестьдесят лет в этих горах живу однако. Мне все известно. Мы вот с ее отцом еще мальчишками дружили.

Чай, которого он мне плеснул из своего термоска, оказался соленой смесью молока, какого-то жира, видимо, овечьего, и еще какой-то мелкой крупы. Дед не врал, температуру термосок держал отлично. Я пил и давился, но чего я совершенно не умею делать, так это пренебрегать угощением.

Это неумение я приобрел в годы службы на крайнем юге СССР (если кто-то еще помнит такую страну). Итак, я пил и давился, и мне было интересно, что он в следующий раз назовет кофе.

- Большая беда случилась, молодой человек. Медведица пять человек заломала. Страшное дело однако, - сказал он так, словно решил поделиться со мной новостью.

- Салдабай-аба, мы ведь были там. Видели все это собственными глазами, - сказала Ирина.

- Да? Что ты говоришь! - заизумлялся дед, осматривая свой сапог, в который была заправлена ватная штанина с прорехой.

- Это было жутко, мы их нашли там утром, - не моргнув глазом соврала Ирина. - Потом до Аккема шли. Виталий заболел потом.

Это что-то новенькое. Оказывается, Виталий-то слабак. Не выдержал испытаний, заболел.

- Вот выходили. - Я кивнул на Ирину. - Если б не она, совсем каюк бы.

Дед тут же запричитал:

- Ай, девка! Почему проглядела? Такого парня в тайгу повела. Хотела, чтобы его тоже звери растерзали?

Ирина замолчала, потому что поняла, что Чеконов начал зондаж наших отношений. Как случилось, что мы с ней вместе - да еще так высоко в горах. Я не успел довести до нее информацию о том, что после нас там сразу же оказался какой-то местный охотник и что он каким-то образом догадался о том, что медведицу застрелили мы.

- Да не съели бы, - ляпнул я невпопад, пытаясь помочь ей справиться с замешательством.

- Откуда знаешь, что не съели бы? Еще как съели бы! - ласково шутковал кайчи Чеконов. - Медведь - хозяин Алтая, такое у нас поверье. Марал - хозяин земли. Медведь - он властелин. Че хозяину на ум придет, то и сделает. Он борзой. Ладно, молодцы, что живы остались. Ну, пойду свой арчимак отвяжу. Вечером зайду еще. Я здесь с ночевкой остановился. Мне здесь всегда рады.

Он также скоренько и удалился, как и вошел к нам. Я спросил Ирину:

- Он, кажется, сказал, что пошел что-то отвязывать? - спросил я Ирину.

- Это сумка такая большая, переметная. Через седло перекидывать.

Я сообщил Ирине все, что мне рассказали про Чеконова в связи с кучерлинской трагедией, спросил ее:

- Ну, что скажешь? Зачем он здесь?

Она пожала плечами, а я продолжал наседать:

- Хорошо. Если не можешь ответить, зачем этот Салдабай-Раздалбай сюда явился, объясни тогда, что с тобой случилось до его прихода.

Теперь с ней уже можно было разговаривать, и я призывал ее объяснить, что все это значило: что значило ее желание удрать от меня в тайгу и этот милый дамский каприз в форме хватания за топор?

- Я понимаю, у здешних телеутов бывают табу, но ты же русская девочка. И вообще - я случайно взял твой блокнот. Да ты ведь и читала мне из него, когда я был болен.

- Ты и сейчас еще болен. - Она присела ко мне на постель. - Когда ты совсем поправишься, мы пойдем к Аккемской стене. Полюбоваться. Я сегодня целый час на нее смотрела. Утром.

- Понял. Табу. Я думал, что между нами нет секретов… раз уж ты так доверилась мне, - сказал я с укором.

- Нет.

- Тогда почему…

- Не скажу. - Она запихнула свой блокнот в рюкзак.

- А когда пойдем смотреть на Аккемскую стену, скажешь? - Я обхватил ее за талию. В этот момент я точно знал, что в моих руках сокровище, каким не обладал ни один мужчина в мире.

В ней все было совершенным. Ладная талия, спортивный стан, крутые скулы и миндальные синие глаза. Ее движения были сильны и грациозны. Я не хотел себе в этом признаться, но каждое ее движение отзывалось движением моей сердечной мышцы. В ее дыхании были запахи парного молока. В ней все было совершенным.

Да у меня и не было никогда таких-то. Такой женщине можно не один - и сто секретов простить. Не вздумай упустить ее, такого случая тебе уже не представится. Такой случай выпадает только раз в жизни - и то не каждому.

- Потом, - сказала она после долгой паузы и потрепала мне вихры, как ребенку.

- Больше не убежишь от меня?

- Не бойся, больше не убегу.

Я сгреб ее в объятия.

На следующий день я уже чувствовал себя совсем здоровым и думал только об одном - как вычислить Тихона Старцева. Ведь он был где-то рядом, но где? Я пытался поговорить с Валентином, только он был весь день занят по хозяйству, и когда я к нему пристал снова, даже огрызнулся:

- Не до тебя. Занят пока. Вот лучше почитай, вчера из Горного привезли.

Он сунул мне позавчерашний номер центральной газеты и ткнул пальцем в статью с интригующим названием:

СМЕРТЬ В ТАЕЖНОМ РАСПАДКЕ

С первых же слов стало ясно, что это про них - про ребят, которых задрала медведица. В статье все было полным враньем. О каком вообще распадке идет речь, когда не было там никакого распадка. Статья была основана на интервью со следователем, которого я окрестил Ломай-носом, и вся была пропитана мистикой. Фантазия уносила автора в горячечный треп за Космос, за ту самую Шамбалу, за которую у меня вышел разговор с одним болтливым эрудитом). Там было наворочено про какого-то Алмыса, злого духа, воплотившегося в медведицу и погубившего несчастных романтиков.

- Эту газету я тоже читал. - На меня мигало лукавыми мигалками морщинистое лицо Салдабая Чеконова. Он подкрался ко мне как-то незаметно, со спины.

- Здравствуйте, уважаемый сказитель, - я ответил подначкой, но дед это мое обращение воспринял, как если бы я выказал ему подлинное почтение.

- Как хорошо пишет, мерзавец! Все увязал - и экологию, и что человеческая природа разрушается, и про Дух Алтая, молодец, сказал, - радовался кайчи.

- Да что же хорошего? Все ведь переврал! Все ведь совсем не так было. И не на «Аккем-реке» никакой, как он пишет Небылицы одни.

Чеконов снисходительно мне улыбнулся:

- А пусть однако пишет. Пусть врет, будет сказка. Алтай - сам как сказка. Я ему прощу, что не знает, что алмыс женский образ принимает. Я летом на лошадку сажусь - и сам будто в сказку ухожу.

- Да ведь какая сказка-то, если люди погибли? - возмутился я. - Что тут сказочного?

Дед Чеконов поводил бровью и повертел руками, словно перекидывая с руки на руку свежеиспеченный афоризм, многозначительно мне подмигнул.

- А у алтайских сказок не всегда счастливый конец. Есть и плохой бывает, - посерьезнел Чеконов, видя, что до меня не все и не сразу доходит. - Я тебе уже говорил: Алтай - как сказка. Но Алтай суров, и поэтому очень часто это суровая сказка. Очень суровая. Здесь горы красивые, но за этой красотой - опасность. Скотовод ведет свой табун или отару в горы - там опасность. Непогода, камни, снег, камнепад, волки, бывает. А зимой охотника ждут мороз, пурга, лавины. А то подлый человек в горы пойдет.

Дед сосредоточенно заморгал на меня своими лукавками, и я сорвался:

- Только без намеков, пожалуйста, Салдабай-аба. Мне известно, что вы изобрели свою версию того, что случилось с теми ребятами из Кемерово. Ведь так? Не станете же отрицать?

Сказитель молчал, покручивая тонкие седые усики. Не отрицал, но и не признавался, во всяком случае устыдить его не удалось. Это еще сильнее сбивало меня с толку, но я не оставлял напора:

- Теперь мне все ясно: вы сказочник. Сочиняете себе небылицы всякие, слагаете ваши сказания, теряя грань между правдой и вымыслом. А вымысел - это же все враки, это все ложь. Это такой тип психики у людей - художественный: врут и врут, и думают, что умнее всех. Вот вы со своей балалайкой гоняете от аила к аилу, людей только от дела отрываете…

Я еще что-то орал ему в лицо, распаляясь все больше. Хорошо еще, что не дошло до прямых оскорблений. Дед между тем внимал моим обличениям молча и невозмутимо, словно большой деревянный Будда.

Шедший мимо куда-то по своим делам Валентин устыдил меня:

- Ты что, старик, на местных налетаешь? Что напустился-то? Поваляйся еще денек в постели, тебе отмокнуть надо.

Чеконов попросил его едва не шопотом:

- Ты скажи ему, Валентин, как моя балалайка называется…

Озадаченный просьбой, тот переспросил:

- Топшур, что ли? Вы про топшур, Салдабай?

- Про него, сынок. Про балалайку мою. Топшуур она называется.

У сказителя на глаза навернулись слезы. Он подошел вперевалочку к чахленькому кедру, послужившему его лошадке коновязью, стал ее отвязывать.

- Ты что на Салдабая попер? Он человек уважаемый. - Взъерошился на меня Валентин. - Давай-ка быстренько извинись перед ним. Немедленно останови.

- Исключено, - твердо сказал я.

- Ага, понятно. Выходит, ты выговорил ему за то, что он тебя заложил. Что в милицию про твой пистолет настучал. Так вот, если хочешь знать, и я тебе не верю. Я тоже не верю, что это их был пистолет. Это твой был пистолет-то! Я ж сам тебя, дурака, и предупредил, чтоб ты там слeпил свою версию покруче.

Валентин пошел догонять Чеконова, уже взгромоздившегося на четвероногое и вовсю сучившего ему пятками в бока - понукавшего в путь. Животное, видимо, не ожидало внезапной дороги. А я пошел в свою «диогенову бочку», пошатываясь от ветра и ловя в груди прерывистый стук сердца. Видимо, эти три дня основательно поистрепали мой организм. Упал на койку и мгновенно отключился.

Не дай кому-либо бог так пробуждаться ото сна. Меня усиленно трепали за грудки, и я никак не мог сообразить - во сне оно или воочию. Мерещилось, меня терзают какие-то корявые химеры, но дело обернулось проще: из тьмы тяжелых сновидений меня то вызволяли иринины руки, то вталкивали туда обратно. Потом пошли увесистые оплеухи, и тут уже стало ясно, что получаю я их наотмашь от Ирины - и не столько во сне, сколько наяву.

- Ах он, такой-разэдакий мерзавец! - Кажется, эти слова адресовались мне. - Что же ты, гад такой, Салдабая обидел! А еще больным прикинулся. А я его еще выхаживала…

Я перехватил ее руку в запястье и слегка подкрутил, она взвыла и запричитала:

- Ну и гаденыш ты! А я-то думала - мужик настоящий. Да чтоб ты сдох, окаянный! Уй, отпусти, больно!

Как только я выпустил ее руку, мне в правое ухо влетела такая размашистая оплеуха, что в левом заиграла целая звонница.

- Если не попросишь прощения у Салдабая, меня ты больше не увидишь. Точно тебе говорю! Или с горы скину.

Она была прекрасна в гневе, как была прекрасна вообще, всегда и всецело. Не скрою, в том, как она продолжала колотить меня по щекам, было что-то эстетическое. Видеть экстремальные проявления женской натуры - все равно что наблюдать извержение вулкана. Вся разница в расстоянии: на вулкан смотреть лучше издали, а гнев любимой женщины хорош тогда, когда она в твоих объятиях…

Непреклонность я демонстрировал ровно до того момента, когда понял по ее глазам, что она не шутит и что обязательно исполнит какую-нибудь из своих угроз - если не обе сразу.

- Иди. - Она сунула мне в карман ветровки фляжку дагестанского коньяка, которую приберегала на всякий пожарный.

Пока я спал, Салдабай спустился на своем жеребце куда-то к табунщику в долине Текелю, или Текелюшки, как иногда здесь называют речку, впадающую в Аккем километрах в десяти ниже Аккемского озера, на берегу которого стоит база спасателей. Переложив коньяк для верности в нагрудный кармашек, я затрусил по камням, образующим пойму Аккема.

В голове был полнейший бардак. Меня всегда тошнит от необходимости извиняться перед кем-то. Не уверен, что извинился бы перед самой английской королевой, случись наступить ей на ногу. А тут - перед этим Салдабаем, который так классически рифмуется с Раздолбаем…

Начался дождь, и я чертыхался про себя: вот стервоза, отправила меня, полубольного, в этакую сырость. Но еще неприятней была мысль о том, что прощения просить я буду у человека, который совершенно мистическим образом «вычислил» меня и мою «беретту». По его лукавым глазкам можно было догадаться, что ему еще что-то обо мне известно - или хочется узнать ли.

Послать Ирину к чертям с ее Салдабаем я уже не мог, и расстаться с ней теперь было просто немыслимо. Так мы пара влюбленных, и никому нет дела до того, что я интересуюсь между делом Ирбисом или каким-нибудь символическим кольцом знания. А главное - я совсем не хотел с ней расставаться.

Ветровка и джинсы - плохая защита от непогоды в горах. Дождь так и сек в лицо. Бродя по зарослям карлушки и вереска, я измочил все колени, и холодный дождь сделал все, чтобы вогнать мне эту сырость в тело. Чтобы согреться, я прибавил шагу.

В долине зависли промозглые туманцы, а вершины гор были скрыты темно-серыми тучами. Кажется, я проскочил устье Текелю. Как бы не заблудиться. Темнело, дело пошло к ночи.

А коньяк я с этим Салдабаем пить не буду, это уж фигу! Выпью сам, в кармане, кстати, и карамелька завалялась. Пристроился на корешке могучей лиственницы - спиной к ее стволу, и протяжно, ловя слухом каждую бульку, опорожнил стеклянную фдяжечку. В два больших глотка. А в следующий момент обмер…

Прямо на меня, из-за кусточка тальника, в каких-то метрах трех или пяти, смотрел большой белый зверь. Все мои ощущения сжались до размеров древних рефлексов. Из мыслей оставалась одна - о том, что охотничий нож, который я носил раньше на ремне, отобрала Ирина для нарезки хлеба.

Это была большая белая лайка… Лайка рассматривала меня с интересом и снисхождением, как городская породистая овчарка, которую спустили в сквере с поводка и которая наткнулась в кустах на бомжа, допивающего чье-то пиво. Я бросил ей карамельку, но она даже не принюхалась. Кобелек, это можно было понять по взгляду. Зная по опыту, что одичавших лаек не бывает и что у лайки всегда найдется хозяин, стал озираться по сторонам - не идет ли кто.

Какое-то время мы снова лоб в лоб изучали друг друга, потом пес вильнул хвостом и стал этак бочком ко мне, как бы приглашая за собой. Сделал несколько шагов в сторону речки и оглянулся - не иду ли я за ним. Коньяк придал мне сил, и я охотно зашагал за псом..

Сначала мы шли протокой Аккема (горные речки в долинной части имеют часто по несколько потоков - основной и второстепенные), которая вскоре слилась с основным руслом. Весело бежавший впереди меня пес вывел к мостку, представлявшему собой перевязь из лиственничных бревен и даже перильца.

Мосток был поставлен высоко, и к нему вели две доски, положенные круто и скользкие от дождя. Пес сел около досок и внимательно посмотрел мне в глаза, распахнув пасть с выпавшим из нее языком, пульсировавшем в такт дыханию. Он явно хотел мне что-то сообщить.

Ломать над его сообщением голову, впрочем, не пришлось. Он просился через мост. Видимо, он и пришел оттуда. С той стороны вскочить на бревна ему было нетрудно, они лежали на высоком берегу, подпертые с краев камнями. Да и дождь, видимо, моросил еще не сильно, когда он переходил мосток в мою сторону. С этой же стороны он двинуться боялся - и круто, и скользко. Он просил меня взглядом - помоги.

И тогда я смело взял его на руки и перенес через летящий и пенный поток. Пес понимал, что, окажись он в реке, которая с диким ревом билась о камни, шансов выбраться оттуда невредимым у него было немного.

Свернув хвост колечком, лайка бежала метрах в десяти передо мной. Я семенил следом, но угнаться не мог. Несколько раз останавливался перевести дух. Лайка понятливо вставала впереди, всем видом показывая: ты, конечно, отдышись, но не увлекайся, поспешать надо.

Пройдя с полкилометра вверх по травянистому склону, взбиравшемуся на небольшое холмистое плато, я увидел, как с ближайшего холма на нас поглядывают лошадиные морды. Пес помчался к лошадям, облаял их и отогнал куда-то за холмик, после чего вернулся. Бросил деловитый взгляд в мою сторону: извини, тут дел полно, а за лошадями глаз нужен - полудикие они.

Потом мы спустились к Текелю, и пес подвел меня к ветхому аильчику, в окошке которого горел свет. А рядом стоял бело-рыжий конек Салдабая.

Ну, давай заходи, - посмотрел на меня пес.

- Человека обидеть можно, - назидательно, уже приняв мои извинения, рассуждал Салдабай. Он был во хмелю и городил сентенции одну за другой, сидя на ковре по-казахски. - Человека можно, а горы нельзя.

В эти его рассуждения вмешался с подсказкой табунщик, алтаец лет пятидесяти, в лице у которого было больше среднеазиатского, чем монгольского. Одет он был в сапоги, ватные штаны и телогрейку. Он сказал:

- А если человек сам как гора, то его тоже обидеть нельзя.

- Мудрые твои слова. За твоих коней, Петр Агафоныч! - Салдабай чокнулся с хозяином, и я поспешил составить им трио.

Из их разговора я понял, что водку им оставили двое молодых парней, кто-то из родственников табунщика. Утром они за десять поллитровок отдали ребятам из аккемского отряда двух баранов, а литр оставили ему. Парни три дня гуляли свадьбу где-то в деревне, потом вернулись в горы к своим овцам, но решили, что надо искать на опохмел.

- Хорошие мальчишки, бойкие, - говорил табунщик, - я в их годы таким же был.

- Ты и сейчас герой, Петр Агафоныч, - хвалил его Чеконов.

Табунщик весь просиял начищенной медью, а на словах смутился:

- Говорили, ты у нас зайсанского роду, из князей. Да какой я зайсан, так - шутили.

Табунщик, хоть и заложил за воротник стакан водки, но поглядывал на меня опасливо. Мне же сидеть с ними в роли прощенного и слушать их бред особой радости не доставляло, но моей задачей было изобразить смирение.

- Я вот про сказки тебе говорил, - обернулся ко мне Чеконов, отставляя на ковер белую пиалку. - В сказках вся мудрость народа заключена, хочешь верь - хочешь нет.

Я не возражал, я молча слушал, заедая водку какой-то соленой лепешкой, состоявшей, как показалось, из муки и сыра. Кайчи Чеконов продолжал между тем блистать афоризмами на пару с табунщиком, проникаясь ко мне хмельной симпатией. В конце концов почему бы и нет? Если этим двум подкосевшим бабаям так важно обрести во мне блудного сына, зачем отказывать им в этом удовольствии? Может, попутно и выболтают что…

- Сказка и миф - очень хитрая вещь однако. Ведь что древний Аристотель сказал, а? - задавал сам себе вопрос сказитель.

- Что сказал Аристотель? - Пастух пытался сфокусировать смысл вопроса мутнеющим взглядом.

- А вот что: Аристотель сказал, что мифы - это лживые рассказы, сообщающие истину. Вот что сказал Аристотель.

Табунщика это здорово озадачило:

- Как же ложь может сообщать истину?

- А, это диалектика. - Возвысил палец Салдабай.

Я распознал, что в табунщике выдавало больше среднеазиата, чем азиата собственно. Он был стрижен под горшок, что напоминало тюбетейку, а проседь в волосах проступала затейливым орнаментом. Табунщик подумал и сказал:

- Ну, если так, тогда конечно.

- Петр Агафоныч, попроси гостя передать мне мой топшур. - Салдабай указал на свою балалайку, лежавшую гораздо ближе к нему самому, чем ко мне. Когда я поднял с ковра и вручил ему его топшур, кайчи Чеконов хитро посмотрел на меня и сказал пастуху:

- Молодой человек хочет много про Алтай знать. Очень много знать хочет. А сказок знать не хочет. Считает, что сказки - это вымысел. А надо сначала сказки послушать, а потом и все остальное. Так я говорю?

- Так, так, Салдабай-аба. - Кивал ему табунщик.

Слова сказителя меня насторожили, но я не возражал и не пытался оправдываться. Не та задача. Я скукошил для его морщинистой физиономии очаровательную улыбку: весь внимание.

Сначала он извлек на своей двухструнной лютенке наигрыш, подвывая себе низким горлом, этак сипя и подхрипывая. Потом выдал какой-то гнусавый речитатив, потом снова пробренчал что-то нечленораздельное.

Если это была музыка, то впечатление было такое, что звуки Моцарта пропустили через мясорубку. Я старательно напрягал органы слуха, чтобы уловить хотя бы одну приятную ноту. Тщетно. Он пропел еще одну длинную тираду, отложил в сторону инструмент и с удовольствием отхлебнул из чашки водки.

- Здорово у вас получается, Салдабай, - сказал я.

Он счастливо улыбался:

Э, у меня был замечательный учитель, родом из

Улаганского уезда. Он пел «Кан-Алтын», когда Горно-Алтайск назывался еще Ойрот-Турой. Главное в деле сказителя - почувствовать, что такое кай…

И он стал повествовать об этом древнем исполнительском искусстве, где нужно издавать противоестественные утробные звуки, подыгрывая себе на топшуре. От учителя-кайчи ему стало известно, что горловое пение «кай» и топшур были подарены хозяйкой Алтая своему избранику, охотнику, и от него распространилось во всем теленгитском племени. Хозяин же подземного мира злой дух Эрлик наградил другого певца музыкальным инструментом икили - тем же топшуром, только со смычком.

Когда сказитель пропел еще одну тираду, мне это уже не резало слуха. В этом горловом его пении было что-то завораживающее, что-то животное, мистическое. Эти странные звуки были пронизаны гулом ветра в черни 3, звериным рыком, вселенским холодом, исходящим от синих моренных ледников. От этих звуков у меня даже мурашки по спине забегали.

Один Калкин Алексей во всем Алтае да Салдабай Чеконов

знают «Очи-Бала»4, - распираемый гордостью, заявил табунщик. - Когда Салдабай ко мне в гости приходит, у меня в душе праздник на целый год остается. Настоящий кайчи, таких больше не будет.

- Спасибо, Петр Агафоныч. - Сказителю лесть табунщика нежно щекотала селезенку, он перевел зажиревший в раскосых складках взгляд на меня. - Что я один такой, это, конечно, преувеличение. В Горном Алтае много еще топшуров есть. Только правда твоя: хиреет народ Алтая, замутились его родники. Посмотри, как в деревнях обнищал народ: денег годами не видят, натуральным хозяйством живут. Русский народ, большой народ, и тот вымирать стал. Что уж говорить о нашем алтайском народе…

Меня это задело:

- Сейчас скажете, русские вас порабощали, спаивали. Эту песню я слышал. В Эл-Курултае 5 вашем, я читал, давно с турками призывают объединяться.

- Зачем ты так говоришь, - остановил меня Салдабай. - Напрасно так говоришь. Однако русский народ стал опорой алтайцам когда-то, принес просвещение, облегчил быт. Хотя и ясак6 с наших предков собирал. Только дело-то не в том… а дело в том, что пока этот медведь-шатун по Москве-тайге гуляет…

- Ты ведь это про Борьку говоришь? - переспросил табунщик.

Салдабай кивком подтвердил - про него, про кого же еще. Продолжил, тяжко вздыхая:

- Слабеет Ульген, верховное божество алтайцев, а Эрлик силу набрал. Посмотрим дальше, что к чему получится однако. Говорят, нет худа без добра. Диалектика.

- Кажется, куржан 7 повалил. Холодное лето сегодня. - Табунщик вглядывался в темень за окошком.

Я не спешил обратно, хотя уже совсем стемнело. Нужно было все же разобраться с намеками сказителя на то, что я «много знать хочу». Слова неслучайные, я это печенками чуял. Да и тащиться обратно в ночь с десяток верст по холодной сырой тайге, хотя бы и с фонариком, - это мне ничуть не улыбалось.

Меня, впрочем, никто и не гнал. Все было как раз наоборот. Салдабаю, как я понял, представлялось важным сообщить мне некие истины - и не прямо, не в лоб, а иносказательно, чтоб я сам смысл его речей поразгадывал. И я все больше убеждался, что не ошибся в этом предположении.

Когда водка была выпита и меня напотчевали толканом8, Салдабай снова взял в руки топшур и пел каем часа два подряд. Табунщик, восторженно закатив глаза, слушал и блаженно покачивался из стороны в сторону.

Меня тем временем, словно тяжелой каменной плитой, придавило сном, и пробудился я только тогда, когда музыкального фона, который меня убаюкивал, не стало.

И Салдабай стал пересказывать мне содержание героического эпоса «Очи-Бала» на русском. Очи-Бала - так звали сказочную богатырку, жившую в горах и правившую своим народом вместе со старшей сестрой Очира-Мандьи. Их отцом была гора, а матерью - крутой яр. Очи-Бала и ее сест

ра мудро покровительствовали свободному народу. Салдабай рассказывал:

Сами разорять не отправлялись

Кровь человека пролить -

Такого согрешения не позволяли себе

Чтобы воевать-разорять -

Такой беды не приносили другим

Рождены были носить одежду опрятную

Из дорогих мехов

Рождены были быть правдивыми

Духом горы ниспосланные

Девы-богатырки на Алтае жили

Очи-Бала зверовала-птицевала и однажды забрела в пределы свирепого хана, или каана по-алтайски, Таадьи-Бия. Узнав о самой Очи-Бала и ее богатых владениях, Кан-Таадьи-Бий совершает набег и уводит в рабство народ Алтая, угоняет скот. Вернувшись с охоты и узнав о случившемся, Очи-Бала отправляется в поход на Таадьи-Бия.

Сама Очи-Бала, как и конь ее, обладают сказочным ростом и диковинной силой, а главное - она бессмертна. Сначала Таадьи-Бий высылает ей навстречу своего сына, у которого нетупеющий меч и меткие самонаводящиеся стрелы. Богатырка побеждает его. Тогда Таадьи-Бий вступает в сговор с Эрликом, и тот выпускает против Очи-Бала из подземного мира сказочного синего быка. Бык побежден хитростью мудрого коня героини. Чтобы погубить злодея, Очи-Бала переоделась служанкой.

Больше всего меня в салдабаевском пересказе изумили представления о женских достоинствах:

От рождения рослая, в плечах без выступов,

От рождения сильная, в суставах без выемок,

На ее спине, крепкой от рождения,

В пятьдесят жеребцов табуны могли бы пастись…

Впечатляла и третья степень литературного устрашения, когда речь в сказании шла о Кан-Таадьи-Бие.

Свой алтай9 сплошь из железа имеющий

Войско в семьдесят тумен10 собравший

Кан-Таадьи-Бий жил здесь, оказывается

Череп человека его чашей был

Кости человека ему посохом были

Кровью человека жажду он утолял

Под семью слоями земли живущему

Эрлик-пию племянником доводился.

Меня также захватило описание коня богатырки, которого звали Очи-Дьерен:

Зеленой травы не втаптывая

Душистой травы не раздавливая

Красивой иноходью мчался

Передними ногами перебирает

Задними ногами приплясывает

Там, где передними ногами коснулся

Пять холмов отлетали

Там, где задними ногами коснулся

Черный пламень клубился

- Вот видишь, - Салдабай завершил пересказ фрагментов эпоса на русском (специально для меня), отставляя топшур в сторону, - черчек11 тебе мой и понравился. По глазам вижу. Хоть ты и спал, когда я по-алтайски кайларил, но по-русски слушал внимательно. Что, понравилась тебе моя балалайка?

Я, кажется, сделал попытку улыбнуться. Что-то изменилось в моем отношении к старику. Я почувствовал в его кае что-то первородное и потрясающее, тайный зов тысячи гор и долин. Все это имело отношение и ко мне, хотя и не убежден, что оно имело отношение, чем я в этих горах занимался.

В тот вечер у табунщика сон сморил меня замертво, а наутро я встал поздно и без малейших признаков простуды. Ни табунщика, ни Салдабая в аиле не было. Я побродил растерянно вокруг, пока не разглядел белое пятно, катившееся ко мне с какого-то склона. Это был тот же пес, мой вчерашний провожатый. Он-то и отвел меня на небольшое плато, где паслись два табуна или один, разбившийся надвое. У табуна, что был подальше, две лошади имели наездников. Когда я приблизился, то увидел, что табун пасся на берегу изумрудного озерца в форме правильного треугольника. Все вокруг было согрето горячим солнцем, а белые громады окрестных вершин, казалось, должны были растаять через полчаса.

- Мы тебе завтрак оставили. Нашел? - Выехал навстречу мне табунщик.

- Что - испугался, что мы ускакали? - Щурился на меня Салдабай. - Оставили тебя, а?

Сегодня он был не такой морщинистый, как обычно. Совсем наоборот - опухший.

- Мне бы потолковать с вами, Салдабай, - предложил я.

- Я знаю. - Он тяжело слез со своего разномастного коня и стал тереть себе колено. - Ушиб. Нельзя старикам водку пить давать. В молодости меры не знают, а в старости уже забыли эту меру однако, хе-хе. Я бы ответил на все твои вопросы, но прежде хотел бы рассказать тебе одну легенду. О Медведе.

Салдабай огляделся вокруг, и, заметив поблизости в зарослях вереска два небольших серых валуна, пригласил меня туда к ним жестом, каким приглашают в гостиную. Камни уже основательно пропеклись под высоким солнцем. Жалуясь на ревматизм, Салдабай с удовольствием примостился на одном из них. На моем валунке сидеть было неудобно, я скинул штормовку и уселся на нее подле сказителя.

Было оно - не было ли, рассказывал Салдабай, но легенда гласит, что давным давно однако Медведь стал завидовать ловкости человека. Все звери в тайге хотели подражать человеку, который столько знал и умел, но Медведь особенно. Вот и пожелал он обзавестись большим пальцем, как человек. Если его лапа будет подобна руке человека (а силой-то она гораздо превосходит его руку), то и возвысится он над человеком. Уж больно ловко обходится тот с большим-то пальцем. Будь он у меня, этот палец, думал Медведь, я сам, а не человек, был бы властелином тайги.

Вот и пошел Медведь к Бурхану, богу богов. Стал просить его дать ему большой палец. Долго думал Бурхан - дать ему этот палец или не давать, и решил в итоге отказать. Рассудил так: если дать Медведю большой палец, тот передавит всех зверей, всю землю порушит, всю тайгу изломает. Предложу-ка я ему выбор: дам-ка я ему то, что он просит, но с одним условием…

Тут Салдабай взял паузу - чтобы полюбоваться полетом сапсана, заслонясь ладонью от солнца. Потом прикрикнул на конька, пытавшегося завязать флирт с какой-то кобылицей из табуна, но вступившего на этой почве в конфликт с вожаком. Потом снова устремил на меня свой хитроумный глаз и продолжил иносказания.

…Бурхан предложил Медведю: дам тебе, пожалуй, большой пятый палец, о котором ты просишь. Но только тогда и собаке я дам ружье. Медведь смекнул, что ему это условие не подходит, и отказался от своей просьбы.

- Понравилась тебе моя сказка? - Воздел на меня восточную бровь Салдабай. - Пожалуй, расскажу тебе о том, про что ты хотел меня спросить… Ты ведь хотел про Ирбиса разузнать, не так ли?

Этот чертов провидец неплохо читал у меня в душе, хотя и по складам. Мистика… ему ведь не дано было знать, что я интересуюсь Ирбисом. А может, кто-то ему уже доложил обо мне раньше? Возможно, пастух Коля. Возможно, ненормальный Хорунжий, хотя и ему я ничего существенного не выбалтывал. Черт возьми, по каким таким еще косвенным признакам этот балалаечник определил, что мне нужен Ирбис?

- Многие ищут Ирбиса. - Понимающе кивал Салдабай. - Не все находят. Кого медведица задрала, тоже его искали.

- Кто он? - спросил я, неожиданно почувствовав, что прямой постановкой вопроса могу вызвать его на откровенность.

Салдабай медлил с ответом, потирая ушибленное колено.

- Многие ищут. Некоторые считают, что и нет вовсе. Что он просто выдумка…

- Но вы-то видели?

- Эх-хе-хе, - вздохнул он, вставая с камня. - Завтра снова приеду на Аккем-озеро.

Жеребец, послушный взгляду ли его, жесту ли, подрысил к старику. Салдабай на него влез и сказал, глядя в сторону табуна:

- Однако лайка у Петра Агафоныча - плохой пастух. - Охотник хороший, а пастух плохой.

И поскакал к табунщику, хлопнув своего жеребца по крупу.

Такая вот хохлома.

Вернувшись на Аккемскую базу, я застал Ирину за книгой. Было похоже, ни мое отсутствие, ни появление не вызвали у нее никакого интереса. Она просто опустила книгу, взглянула на меня поверх нее, сказала «привет» и продолжала читать.

- Ты не спросишь, почему так долго не было? - удивился я.

- А с тобой и ничего не должно было случиться.

Меня удостоили снисходительного взгляда. Ничего и не должно было случиться, ничего трагического. Догадалась, что я у них в аиле заночевал.

- Догадливая, - хмыкнул я без радости.

В ответ она не проронила ни слова. Ох, уж эти сибирячки…

Из головы у меня не выходила никак эта салдабаевская басня про Медведя и про большой палец. Старик мне ее поведал не просто так - из любви к сказительству. На что-то он хотел намекнуть, но на что? Попытка подобрать аналогии в моей теперешней ситуации ничего не дала. Сколько я не бился, никакой морали из всего этого не уловил. Подождем до завтра…

Весь этот вечер я просидел у начспаса Саши Китриса, мужика бывалого и смешного. Немцы - народ неслабый, а сибирские немцы - неслабый вдвойне. Но если среднего немца привычно представлять худым и костлявым, то Китрис явно выбивался из этого типажа. Он был классическим сангвиником - этакий сорокалетний колобок, ни за словом, ни за делом в карман не полезет. Он обладал редким даром: рядом с ним все проблемы уменьшались в масштабе. Сама Аккемская стена становилась просто шведской стенкой.

Спасатели и альпинисты любили назвать Александра Китриса исключительно по фамилии. «Китрис» звучало одновременно и как имя, и как некая аббревиатура от названия какой-то загадочной должности.

Я провоцировал Китриса на рассказы о разных аномальных событиях, которые Белуха тянет к себе, как магнит. Он охотно делился со мной впечатлениями. Сюда уже многие десятилетия стремятся всякие «ререхнутые», как местные называют заезжую публику, тяготеющую к восточному оккультизму.

- В последнее время без больших происшествий. Так - кто конференцию уфологов на Аккеме проведет, кто по мелочи что-нибудь начудит.

Китрис рассказал, как на соседней горе поселились какие-то люди. Однажды оттуда пришла какая-то женщина со странной просьбой - дать ей лом и лопату. На вопрос о том, зачем ей это, женщина дала обстоятельный комментарий. Оказывается, эта гора представляет собой один огромный кристалл, только покрытый слоем льда, камней и земли. Через кристалл идет коммуникация с Космосом. Вот они и хотят добраться до этого кристалла - посмотреть…

То манекенщиц сюда на «вертаке» забросят - чтобы они своими попками в бикини на леднике посверкали. От манекенщиц Китрис был в полном восторге.

А то и погрустнее истории случались. Пошли двое на Аккемскую стенку посмотреть - он и она. Пошли - и там чего-то не поладили. Она вернулась, он остался. Исчез - как во Вселенную канул. Да ведь и сам Катунский хребет - что Вселенная.

Про Ирбиса Китрис мне ничего не сказал. Я так и не смог понять - уклонился ли он от предложенной темы или в самом деле ничего не знал. Сказал, что снежные барсы в горах еще водятся - вопреки сообщениям, что последнего видели живьем двадцать лет тому назад.

Это - если не считать альпинистов, покоривших по несколько памирских семитысячников. За это им и присваивается высочайшее альпинистское звание - «снежного барса». Эти здесь появляются чаще.

Я вспомнил, что Салдабай обещал быть на Аккеме завтра. Что же он готов мне рассказать и почему не рассказал сразу? И зачем эту сказку было сказывать, башку мне дурить? С этими беспокойными мыслями я улегся на свою койку и поглядывал время от времени на Ирину, не выпускавшую из рук книгу.

За всей этой беготней за Салдабаем совсем забылось то, что предшествовало его появлению в нашей «диогеновой бочке». Озадачившись воспоминанием о той нашей ссоре с Ириной, я невольно стал покашивать взглядом на уголок тумбочки, где недавно обнаружил иринин блокнот. Теперь на том месте стоял стаканчик с желтыми горными маками.

- На луга сходила? - спросил я ее, кивком указывая на цветы.

- Нет, подарили, - сказала она, не отрываясь от книги.

Меня это крайне озадачило, но расспрашивать я не стал. Появление такой привлекательной особы, как Ирина, в любом мужском обществе может внушить энтузиазм. Видимо, на это отважился некто, не видевший нас вместе. Что, впрочем, и не удивительно: тогда, в первый день на Аккеме, в той шумной компании, где мне поливали извилины за Северную Шамбалу и прочую дребедень, я был один, без Ирины. Потом я болел, потом ночевал в аиле у табунщика, и ее видели одну без меня.

Кто бы он ни был, этот смельчак, в одном я уверен: он был либо мальчишкой, либо просто самоуверенным болваном. Любой покоритель гор с опытом проживания в подобных местах, как, впрочем, и любой нормальный мужик, знает, что красавицы сами по себе сюда не забредают.

Мое недоумение прояснила сама Ирина:

- Есть тут один… престарелый альпинист. Самому шестьдесят, а ведет себя, как двадцатилетний. Но вообще мужчина галантный. Ты-то мне цветов еще ни разу не дарил...

Я выдавил из себя что-то вроде «прости, дорогая» и отправился повыше поискать альпийскую луговинку, где еще можно было встретить отцветавшие огоньки - довольно большие оранжевые цветы на высоких стебельках. Набрал их целую охапку, добавил с пяток эдельвейсов, невзрачных белесых цветочков, у которых название краше их самих. Но тут же их и выбросил, с огоньками они не сочетались. Монопродукт. По пути вниз сорвал несколько черных листов бадана - к чаю.

Чем выше - тем дальше смещаешься во времени. Еще одна примета гор. Смысл феномена в том, что одни и те же цветы могут цвести на разных высотах с интервалом в месяц. Чем не путешествие во времени…

Вернулся уставший, но был готов еще трижды столько устать. И жаркий от прогулки, но мне бы и горячечный жар кстати пришелся. Если б только помог растопить ее холодность...

Когда я увидел ее улыбку, усталость как рукой сняло.

Откуда у тебя такая улыбка?

Какая?

Такая…

- Это фамильное, от бабушки, - сказала она с гордостью.

- От бабушки?

- Ага. Она мне вот что сказала однажды: другие по наследству фамильные драгоценности передают, а в нашей семье - красоту. Смотри не растеряй.

- Не теряла?

- Нет, - с каким-то диковинным для меня достоинством сказала она и снова улыбнулась - как высшее божество, готовое поделиться своим космическим счастьем с тем, кто давно не ступал на стезю добродетели.

Потом она посерьезнела. Смотрела на меня долго и с каким-то изыскательским упорством.

- Все про блокнот хочешь узнать? Откуда он у меня?

- Можешь не говорить.

Она не решалась продолжить, молчал и я. Иногда я умею уважать чужие тайны. И даже жалею о том, что раскрывать их стало у меня вторым моим альтер егом..

Ирина поведала мне историю их семьи. В Сибирь ее предки Жуковы ушли еще в начале восемнадцатого века. Не чернозем-земля их поманила, ни чернь-тайга, ни вольница и не охота к перемене мест. Спасались от преследований церкви, окрестившей их раскольниками. Только сами они свято верили, что эта мнимо обновленная церковь и была самым главным раскольником.

Далекий предок Ирины был простым приходским священником в одной средневолжской епархии и не принял никоновых новин. Бывал и бит, и за волосы влеком (как сам он писал в письме. адресованном будущим поколениям Жуковых) православной братией, не принявшей его осуждений. Отец Панкратий, так его звали, увел семью в тюменские края, дорогой схоронив троих детей. Когда же время пришло самому вручать Богу собственную душу, заповедал свято блюсти прежнюю веру, благоначальную.

Так и стали Жуковы изгнанниками, кержаками, как их стали называть, первыми диссидентами земли русской. По словам Ирины, стояние за веру, как и сам подвиг изгнанничества, неотступно передавались через века всем Жуковым.

Ближе к середине восемнадцатого столетия, с демидовским обозом, внук отца Панкратия добрался до Алтая, где судьба его впоследствии свела с берг-механикусом Ползуновым, придумавшим машину на пару. Оттого, должно быть, следующее поколение Жуковых (оба правнука отца Панкратия) пошло в инженерное дело, но при сем строго держалось канонов старообрядчества. (Ирина с гордостью поведала мне о том, что среди ревнителей двуперстия было много людей энергичных и тянувшихся к просвещению. Не все-то они были темные и по медвежьим углам ютились. Так в следующем девятнадцатом столетии особенно много было староверов среди купечества, и твердость веры и нравов, оказывается, прекрасно уживаются с предприимчивостью.)

Те Жуковы водились с самим Фридрихом Геблером, молодым ученым, покинувшим Германию ради Алтая, одним из первых его исследователей. В конце девятнадцатого века Жуковы были уже в ученой элите Сибири, а пра-прадед ее водил дружбу с великим Василием Сапожниковым, профессором Томского университета, бросившим Москву когда-то - чтобы впоследствии открыть и описать сто пятьдесят ледников Горного Алтая!

Судьба пра-прадеда, по ирининым словам, была в чем-то схожа с судьбой Сапожникова. Если тот был одно время министром просвещения в правительстве Колчака, то Жуков тоже был в чинах в этом правительстве, потом оказался в отряде есаула Кайгородова, разгромившего отряд чоновцев на Чикетаманском перевале. Раненого его увезли знакомые в Верхний Уймон. Потом он, как поправился, перевез туда и семью. Таился от советской власти, промышлял охотой и земледелием, только карающая десница советской власти его и в Уймоне настигла…

Все последующие Жуковы так и жили с той поры в Усть-Коксе, где нашло себе кров немало семей старообрядцев. Хранили как святыню письмо отца Панкратия, переписывали молитвы и псалмы стародавнего завета.

Рассказ внезапно оборвался. По тревожному взгляду Ирины я понял, что посвящен хоть и в самые недоступные прежде, но и в самые незащищенные тайники ее души. Кажется, у меня тогда хватило такта не требовать от нее ответа, верует ли она и насколько глубоко. Была какая-то робкая и не совсем уклюжая с моей стороны попытка расспросить - получилось как-то вокруг да около, но сам я ее и пресек. Она сама мне открылась, сказав, что хоть и не набожная, но вере предков не изменяла.

И все же после того блокнота в моем отношении к ней, как и в ее отношении ко мне, появилось какое-то подозрение, настороженность какая-то. И теперь это чувство усилилось. Это было что-то вроде ревности. По идее-то все должно было быть наоборот - она рассказала мне о самом сокровенном, и тем сильней оно должно было нас сблизить.

Самоанализ для таких, как я, - ненужная роскошь. Только случай вышел исключительный, тут надо подумать. Может, все из-за инерции сознания? Когда-то я был правоверным коммунистом, потом меня долго ломали и сделали убежденным сторонником мелкого бизнеса - и на красных я уже смотрю, как на врагов. Так что же у меня в башке-то такое, что к человеку, с которым сблизился дальше некуда, начинаю относиться так, как будто неожиданно выяснилось, что он из секты каннибалов?

Кажется, моя миссия в горах превратилась в нагромождение загадок, самой странной из которых становятся наши отношения. И какой черт дернул меня тащить ее с собой в горы, впутывать в мои проблемы и жуткие приключения? И разве это меня приблизило хотя бы на полшага к цели?

Чтобы вышибить из головы всю эту дребедень, я повел Ирину до ближайшего одинокого утесика поучить азам альпинизма - хождению в связке, вбиванию крючьев, работе с веревкой и даже спуску дюльфером. Она оказалась способной ученицей, просто отличницей.

Странно, почему я все-таки потянул ее в горы, ведь я абсолютно не верю в то, что бабам есть смысл лазать по горам. Это мое убеждение упрочилось однажды, когда на одном из памирских семитысячников - Ленина ли, Коммунизма - погибла вся женская сборная страны. Там, на высоте, случилась сильная непогода, и они вместо того чтобы зарыться в снег и переждать (а такая возможность у них была) устроили панику. Они там все до одной и погибли. Такая вот хохлома.

В тот вечер мы были приглашены к Валентину, у него был день рожденья. Оказалось, он всего на год моложе меня. Тогда, пятнадцать лет тому назад, он казался мне совсем еще юным чижиком. Тогда мне почему-то верилось, что между нами разница в возрасте лет этак в семь. А теперь вот кажется, что он меня старше. С чего бы это? Еще одно смещение во времени…

Его кают-кампания была битком полна всякого народу. Большую часть я запомнил по тому первому вечеру. Четверо сегодня вернулись с Белухи. Боковые склоны скально-ледового гребня у знаменитого седла Белухи довольно круты, и двое из них едва не влезли в зону основания снежных карнизов над километровым обрывом к Восточному плато.

Эти были счастливы. Еще трое собирались пройти какой-то сложный траверс. Смотрели карты, сверяя их с имевшимся у Валентина описанием маршрута. Блестели глазенками все те же две студентки, притащился и тот пожилой любодей, что однажды неудачно спустился с крыльца. Зовите меня негодяем, но хромота ему даже шла.

От меня не ускользнуло, как студентки сразу впились глазами в Ирину. Когда молодой, красота человека впечатляет особенно. Умник какое-то время пялился попеременно то на меня, то на Ирину, потом стал разочарованно осматривать свои кроссовки. Сегодня он молчал, видимо, был не в голосе.

Мы посидели с часок, послушав рассказы восходителей и прочие разности, и собирались уже выходить, когда что-то знакомое скользнуло по слуху. Я не ошибся, двое в сторонке вполголоса толковали за «ледовые печоры». Я подсел к ним, и вскоре выяснилось, что один из них знает ледник и даже может точно указать место, где есть одна такая…

Только это не здесь, а на Северо-Чуйском хребте. Это даже не совсем ледник, а моренный ледник, старинный. Сверху он засыпан камнями и прочей моренной дребеденью, а язык теперешнего ледника находится выше, в сотне метров от этого места.

Тот, кто вздумал рубить там себе пещеру, сделал правильный выбор (если не задаваться, конечно, вопросом - зачем это нужно). Этот скрытый ледничок практически неподвижен. Там рядом нет ни речек, которые могли бы его подмыть, нет и камнепадов.

Снежные лавины там редкость, и тем большее недоумение вызвала трагедия, случившаяся там в прошлом году. В прошлом году там выпало много снега. Из-под контрфорса одного из отрогов,

что высится над этим местом, неожиданно съехала лавина и погребла под собой человека. Вторым сходом лавины его вынесло на поверхность.

Его нашла охотничья собака, но о спасении уже речи не шло. Идентифицировать этого человека тоже не удалось, так как при нем не было документов, и в розыск на человека, который был бы на него похож, никто не подавал. Охотник же, чья собака нашла того парня, и рассказал альпинисту эту историю. По словам охотника, пещера как раз и находится рядом с местом гибели неизвестного, чуть повыше.

Изначально пещера была образована ручейком, промывшим полости во льду, но теперь процентов на восемьдесят природа ее рукотворна. Вход в нее подмаскирован и как бы завален камнями, под ними металлический щит, он и служит дверью.

Охотник приметил это место случайно, когда скатившийся сверху камень обнажил часть этого щита. В пещере он пробыл всего несколько минут, побоялся. Это была целая анфилада пещер. В первой он обнаружил на стенах загадочные знаки, судя по всему, ритуальные.

Стоило ему ступить во второй свод, освещая путь фонариком, как его собака с воем кинулась вон из пещеры. У него самого, когда он кинулся вслед за собакой, было чувство, что кто-то смотрит на него из глубины льда. Когда он обернулся, ему примерещилась шаманья рожа. Охотник пулей вылетел из пещеры и больше туда не заглядывал. Сам он живет в Курае, что на Чуйском тракте - ближе к Монголии.

Тот, кто передал мне рассказ охотника, обещал назавтра показать мне крупномасштабную карту с пометкой крестиком, поставленной охотником.

На следующее утро довольно рано прилетал «вертак», но я не придал этому никакого значения. Он и улетел, когда я был еще в койке. Те два парня улетели в Горный с попутным бортом. Кто рано встает, тому бог подает.

Оставалось ждать Салдабая, ведь в тот день он должен был появиться на озере с важным для меня сообщением. Тем временем я интенсивно обдумывал варианты самостоятельного поиска. Если первоначальная наводка - Собачьи Горы - практически не сработала, то мое появление у катунских ледников уже дало кое-какую наводящую информацию. И что характерно, легенды вокруг Ирбиса привязывали его к этим двум меккам алтайского альпинизма - к Аккему и Актру. Можно предположить, что сказалось альпинистское прошлое Старцева-Ирбиса, а также необходимость держаться неких проверенных горных узлов, где должны быть нормальные коммуникации с внешним миром.

Если же это какая-то религиозная община (к чему я склонялся все больше) и даже если это внеочередной слет йети или последователей Порфирия Иванова, то им тем более важно иметь налаженную заброску продуктов и тэ пэ. Ведь не святым же духом они там питаются?

Видимо, банда этого Ирбиса - из тех, кого крепко достала современная цивилизация с ее выхлопной трубой. Им какой-нибудь новый мир подавай - светлый и прекрасный, без проблем. А в том, что вся это дело коллективное, я уже не сомневался. У меня уже были косвенные свидетельства того, что в этой их братии есть и посвященные, есть и неофиты, и отринутые, - во всяком случае не один он там себе Иисус Христос. Теперь я был спокоен, оставалось ждать Салдабая.

Салдабай не приехал ни в тот день, ни в следующий. Настроение у меня стало прогибаться, хотя погода на Аккеме в последние три дня установилась отменная. Высокогорное солнышко щедро валило сверху ультрафиолет. Ирина ходила загорать и уже заметно почернела. А у меня чернели мысли.

На исходе этого второго дня, считая от того, в который должен был появиться Салдабай, я попросил Ирину еще раз и поподробнее рассказать мне, что за личность этот Салдабай, а заодно прокомментировать его басню про Медведя и большой палец.

Она сказала, что вряд ли может что-то добавить к тому, что сообщила о нем в первый раз. Он просто кайчи, сказитель народный, свой во многих селеньях горного Алтая. Был когда-то дружен с ее отцом. Вот и все. Что он имел в виду, когда рассказывал мне про Медведя? Тут наступил ее черед задавать мне вопросы.

- Сначала я должна понять, что тебе от него нужно, - твердо сказала она. - Ты зря мне голову дурил, что приехал сюда отдыхать.

На мою попытку отшутиться от ее догадок Ирина ответила тяжелым вздохом:

- Лучше скажи сейчас, так честнее. У нас и так что-то не очень ладно стало получаться. Сначала все было так романтично, а теперь…

Будь что будет, я отважился на частичное признание:

- Ладно. Я ищу здесь одного человека. Для меня это очень важно. Но то, что я встретил здесь тебя, важнее.

Я коснулся ладонью ее волос, но она отстранилась. В тот момент я не знал, вру ли ей или говорю правду. С той идеальной точки отсчета, когда начались наши отношения, они так серьезно успели усложниться, что меня по большому счету уже перестало волновать, где правда, а где вранье.

- Салдабай обещал мне рассказать что-то о нем. Обещал вчера еще появиться на Аккеме, но… - Я развел руками.

- Кто этот человек ты мне, я поняла, не скажешь. - Ирина смерила меня холодным взглядом. - Сказать не хочешь, а помощи просишь.

Мне оставалось только промолчать. Да и вообще - не в моих привычках оправдываться.

- Хорошо. Расскажу, - угрюмо согласилась она. - Салдабай - человек непростой. Алтайцы говорят про него - мудрый Салдабай. Кайчи - это почти философ, и ты прав, считая, что эту сказку он тебе не просто так рассказал. Вспомни-ка окончание той сказки. Верховное божество говорит: я дам тебе большой палец, но тогда и собаке я дам ружье…

- Я сам гадал над этой фразой, но так ничего и не понял.

- Мне кажется, - продолжила она, задумавшись на секунду и тем подчеркнув точеную красоту своих черт, - Салдабай обещал сообщить тебе что-то об этом человеке. Но при условии, что и ему он скажет о том, что ты им интересуешься.

Кажется, она с легкостью разгадала то, что мне представлялось кромешными потемками. У меня и прежде бывала возможность оценить, что в голове у нее не фигли-мигли и что мыслит она вполне спортивно, но ни восторга, ни комплиментов я ей не выказывал. Вот и сейчас какая-то саламандра мужского честолюбия заставила меня сказать ей холодное «спасибо», не больше.

Выходит, прежде чем сказать мне что-то об Ирбисе, Салдабай счел за благо сообщить ему, что я его разыскиваю.. А потом и вовсе передумал что бы то ни было мне рассказывать. Или его попросили этого не делать. Возможны варианты.

В тот день я задал Валентину вопрос в лоб: ты в районе Белухи знаешь все или почти все, так скажи мне как альпинист альпинисту - кто этот Ирбис и где его искать, если он есть.

Валентин долго не решался ответить, крутил бородой и бросал на меня колючие взгляды, потом сказал уклончиво:

- Ты преувеличиваешь, старик. Про эти горы лучше всего сказать: я знаю, что ничего о них не знаю. Я не знаю, где лежит большая команда альпинистов, кстати, тоже кемеровчан, которые ушли и не вернулись пару лет тому назад. У одного из них были влиятельные сородичи. Они связались с Москвой, с МЧС, и оттуда притащили кучу техники и людей на поиски. Эти красавчики тоже искали до упора - со всей своей оснасткой. Никто так и не узнал, в какой ледник вмерзла та группа альпинистов.

- И что?

- А то, что бог есть тайна мира. Жизнь есть тайна бога.

- А смерть? - я заложил ехидный оборот в этот его афоризм, видимо, взятый взаймы у какого-нибудь афоризматика.

- А смерть - такая поганая тайна, которую лучше не разгадывать.

- А Ирбис?

- Зачем он тебе? - Его философский туман во взгляде обрел-таки фокус.

- Значит, он есть? - не отступался я. - Да что вы все в мистику-то вдарились, а? В молчанки какие-то играете, мозги людям крутите. То есть Ирбис, то нет Ирбиса… Мне просто любопытно, вот и все.

Еще, должно быть, секунду Валентин боролся с сомнениями - сказать или нет, но я в этой борьбе был с ним заодно и убедил-таки своим напором.

- Его здесь нет сейчас. Ищи его на Северо-Чуйском - где-то в массиве Маашей. Или рядом. Больше я тебе ничего не скажу. Да и не знаю.

Я был с ним искренним: мне позарез нужно было найти этого “снежного барса”. Жаль, что я не мог быть искренним до конца. Стоило, конечно, и соврать, но изобретать какую-нибудь фабулу за то, что он мне нужен для неких астральных изысканий - тут я был пас в тот вечер. У меня самого от всех этих сказок и преданий голова уже по которому кругу шла…

- А искать-то - с Курая начинать? Или со стороны Каракема? - спросил я, не теряя надежды, что Валентин еще на виток отмотает эту нить, за которую мне едва удалось ухватиться.

И тут он взорвался:

- Чего вам всем Ирбис-то этот дался! Что он за НЛО такое, что всем он так нужен вдруг оказался? То тут баба какая-то с микрофоном из Омска в прошлом году по всей тайге с оператором носилась! Пока ее клещ не тяпнул энцефалитный. То в этом году уже были двое…

- Стоп-стоп! - Я чуть не заткнул ему рот ладонью. - Какая баба? Какие двое?

- Да баба как баба, с телевидения. Такие сюда залетают периодически. Да у них просто циклы какие-то, у этих баб с микрофонами!

- У журналисток что ли?

- Не знаю - какие они журналистки… для меня они просто бабы с микрофонами. Ну, а эти двое - здесь посложней…

Это случилось на исходе зимы. Откуда-то в лагерь спасателей забрели двое крутых. Пришли на лыжах. Ребята спортивные, но не альпинисты и даже не горные туристы. Попросились на ночлег, интересовались «снежным барсом», человеком, «у которого в горах секта есть, и он там главный».

- Ребята неприятные, таким в горах делать нечего, - затянувшись табаком, продолжал Валентин.

- Кто они - не говорили?

- По манерам судить, вроде издалека. Не наши. Больше ничего не знаю.

- А ты?

- А я ничего. - Он взял паузу. - Сказал, что нет здесь такого и не бывало. Врешь, говорят, мы знаем, что есть. Тогда я их вывел на перевал попрохладнее. Тут недалеко. Холодно, спрашиваю? Холодно, говорят. А сюда шли - холодно было? Холодно, говорят. А теперь, говорю, скажите ребята, какой идиот на таком морозе будет секту создавать. Сколько, говорю, деньжищ надо, чтобы сюда, в этакую даль и на такую высоту все необходимое барахло затащить? Так вы же, говорят, спасатели-то, живете здесь. А я говорю, эту базу советское правительство открыло, а нынешние только закрывать умеют. Тогда они решили меня отбутузить, как те поляки Ивана Сусанина. Едва вырвался и ушел от них по склону. Хоть и на беговых, но горнолыжник я неплохой. К нам на Аккем эти ребята не вернулись. Подвид киллеров, у меня глаз наметанный.

- А мне тогда чего рассказал? - Взглянул я на него с сомнением.

- Ты другое дело. Тогда, пятнадцать лет назад… В общем от тебя беды не будет. Не будет ведь? Или как?

- Не будет, - заверил я.

- В Курае найдешь Антона. Там все алтайцы живут. Деревня большая, но Антон там один. У спасателей не интересуйся. Ребята там классные, особенно Юра Казаков, он главный на Актру. Только они ничего не знают. А знают, так не скажут.

- А этот Антон твой скажет? - усомнился я.

- А это - смотря как подойдешь. Без бутылки знакомства не получится. - Валентин смастерил на лице подобие улыбки из морщин и бороды. - А я все сказал. Здесь его нет. Его главные точки - в кольце Катуни, это верно. Но здесь его не ищи. Вряд ли.

С радиопередатчика спасателей я дал в Москву шифрограмму: поиски продолжаю, прошу еще неделю.

На следующий день мы с Ириной снялись с якоря на Аккеме и двинулись на восток в сторону реки Аргут. Я предпочел этот маршрут путешествию колесным транспортом через Усть-Коксу и Усть-Кан, а потом до Чуйского и снова вниз по карте - или вверх по Чуе. Там бы мы сэкономили пару дней, но было скучно смотреть на огромную петлю на карте Горного Алтая, в которую нам бы обошлось путешествие до Курайской степи.

А еще я хотел использовать этот предстоящий переход как тайм-аут для восстановления отношений с Ириной. В общем настроения спешить у меня не было. К тому же я уже, похоже, становился частью этих гор и все реже вспоминал московскую гидру из миллиона голов.

Ирина была погружена в себя, и на все мои попытки поднять ей тонус тыча пальцем в окрестные красоты согласно кивала головой - лишь бы отстал. В наших отношениях наметился небольшой провал, наметилась трещина - и, кажется, начинала расти.

Мы шли от перевала к перевалу, от долины к долине, врастая зрением в горы, среди которых стали иногда попадаться желто-зеленые слоистые исполины, чем-то напоминавшие мне деревянные детские пирамидки из моего детства. Ирина сказала, что природа их сделала похожими на индуистские храмы, хотя более вероятно другое - что это люди, возводившие храмы, уподобили их этим горам.

Была середина августа. Нам предстояло лезть куда-то в ледники системы Маашей навстречу новым приключениям, только мне в «кохлачи» набилось столько свинцовой усталости, а в душу - столько непонятной высокогорной скорби, что никуда уже больше тащиться не хотелось. Такая вот хохлома.