- Ну, привет тебе, игумен земли русской! - Поясно кланялся Дмитрий Дорохов, встречая на пороге своего дома в Ивантеевке архимандрита Григория (Правдина).

- Да не переборщил ли? Так самого Сергия Радонежского величали, - возразил Правдин.

- А я тебя не столько по святости, сколько по подвижничеству к нему приравняю, голубя моего. Ведь игумен значит «ведущий».

С Дмитрием Дороховым архимандрит был знаком еще с далекого времени по совместной работе в богословском кружке. Было это в Ленинграде сверх четверти века тому назад. Правдин стажировался в богословии, и был момент, когда ему прочили карьеру православного ученого. Впрочем, очень скоро отец Григорий усвоил про себя одну истину, а именно - что всякой теории Господа он предпочитал практику служения ему.

Дорохов же впоследствии совершил стремительный уход в мистическую философию и вступил в философскую полемику с отцами вселенского православия. Успел он пофлиртовать и с традиционной марксовой наукой, читая ее с одной из московских кафедр, но и там совершил попытку поколебать догматы, за что был неминуемо остракирован. Сблизился с диссидентами и публиковал свою крамолу в самиздате и еще каких-то иностранных журналах. В конце концов он разругался и с антисоветчиками.

Редко встретишь человека, который мог бы сравняться с ним по умению наживать себе врагов. Но то было в молодости, нельзя дважды войти в один поток - особенно с разницей в тридцать лет. Теперь, в свои шестьдесят, он был лыс, ликом черен и морщинист и напоминал отцу Григорию нарисованного Пушкиным черта из «Сказки о попе». В приватных беседах говорил он много и обо всем сразу, на чем свет стоит ругал всех и вся. Но и ругал любя, как бы принимая из диалектических соображений необходимость мнений, противоречащих его собственному, и тем самым блюдя сформулированный эпохой просвещения принцип прав человека. Годы и личное обаяние сделали его вселенский критицизм вполне терпимым для окружающих.

- А мы вас на прошлой неделе поджидали. - Энергично ухватив и поднося руку отца Григория к поцелую, улыбалась жена Дорохова Дарья, теперь уже и Сергеевна.

Встречали его на веранде также сноха Дороховых с двумя любезными чадами пяти и семи лет. Оба в шортиках. На старшем была черная бабочка, сноха за полчаса до появления в доме отца Григория привела его с конкурса юных дарований. Скрипичный футляр свидетельствовал о музыкальной специальности.

- Отведай, батюшка, хлебов наших насущных. - Хозяин в поклоне пригласил гостя в гостиную к овальному старинному столу на гнутых ногах, уставленному яствами. - Да попотчуй нас рассказами про землю благословенную. Благословенна ли? Ну, каково там? Да ты не торопись отвечать-то. Сначала мы с тобой винца отопьем, кагорчику твоего любимого. Пусть для начала и внучики мои привыкнут к этакой бородище. Можем и вообще начать какой-нибудь пустячный треп за всякие праздные безобразия, а рассказ твой, батюшка, оставить на десерт.

Отец Григорий накануне завершил паломничество в знаменитый греческий Афон и по пути в родную обитель задержался на денек-другой в Москве. Архимандрит уже несколько десятилетий мечтал посетить святые эти места, да возможности такой не выпадало.

- Православная вселенная - так иногда именуют Афонские монастыри, - продолжал Дорохов, отпив водки за здравие отца Григория и закусывая белорыбицей. - Так ли оно?

- Так, Дмитрий Платонович, воистину так. Десятки монастырей, обителей и пристанищ. Краше не видывал. Долгий разговор, да и в словах не опишешь.

- А вы не торопитесь, батюшка. Мы народ гостеприимный, не гоним. - Хозяйка поставила на стол весомейшую супницу, в которой млело и плескалось нечто аппетитное.

Отказав в грации телесной, Господь вознаградил ее иными добродетелями. Ее флегматическая дородность как бы растворяла в себе избыточный темперамент супруга. Не будь рядом с Дороховым жены в роли громоотвода, он так бы и остался шаровой молнией, электричество которой невозможно использовать.

- Уж, небось, насмотрелся иконищ-то, отвел душеньку. - Вскинул дьявольским манером бровь Дмитрий Дорохов.

- Всякого повидал, но есть и любимые. «Млекопитательницей», что в Хилендарском монастыре, любовался долее других. Что и говорить, пока путешествовал по Афону, столько чудес повидал, столько впечатлений…

Дорохов втиснул в паузу ехидную ремарку:

- Во-во, пока он там по Афонам-то иконы осматривал, тутошние иконоборцы уже заготовили ему участь Евстафия, епископа Вифинийского.

Дорохов говорил о древнем ревнителе иконописного жанра, который мученически сносил издевательства иконоборцев. Последние почитали писание икон и поклонение им по меньшей мере неприличным. Уличали официальных церковников, украшавших стены храмов иконами и фресками, в поклонении идолам.

- Должно быть, неслучайно ты, Дмитрий Платонович, епископа Вифинийского вспомнил? - Приготовился к полемике отец Григорий.

Дорохов пронизал его лукавым оком:

- А было ли такое, чтобы я случайно что-то нагородил? Философия наша случайностей не терпит. Если не иметь в виду того случайного, что является проявлением закономерного.

- Пожалуй, - согласился Правдин. - Пожалуй. Но к чему эта прелюдия, Дмитрий Платонович?

- Как к чему? - исподлобно наморщился и предался изумлению хозяин. - Трудно живется во времена иконоборцев. Евстафий был оскорбляем, озлобляем, лишаем, был в алчбе и наготе - ну и так далее. А чем дело кончилось? Да тем, что в великих скорбях скончался. - Дорохов потянулся к гостю через стол, обильно накладывая салат из рыбы и овощей. - И что же отвечал Евстафий, когда ему предъявили идейный счет его враги-иконоборцы, знаешь?

- И что же? - Отец Григорий промокнул губы салфеткой. Большая борода - хоть и украшение сана, но может устроить и каверзу, когда в нее попадают крошки.

- Отведайте-ка нашего холодца, - попыталась сбить высокий пафос супруга Дарья Сергеевна. - Помним, что любите, отец Григорий, хоть и редко вы у нас бываете.

Дорохов уже переметнул свой укоризненно наморщенный лоб на Дарью Сергеевну:

- Вранье это все. Не верь ей. Это Серафим Босой звонил: не забудьте, говорит, наготовить ему холодцу, да чтоб только без свинины, а то он великий постник у нас насчет поросятины, хе-хе… Так вот, он и говорит - не Серафим в смысле говорит, Евстафий: «Мы не идолопоклонники, иконы почитаем, а не боготворим. Взирая на святые иконы, мы чтим их, возносясь мыслью к Богу…»

- И чтим не дерево, не краски, но лики, - довершил цитату архимандрит.

- Ага, стало быть, знаете, отче, предания-то. Так и слава Богу. Говорю я это неспроста, ты прав. Провожу некую параллель. В общем не могу молчать, как говорится. Написал большую статью про эпоху иконоборчества, в которой сопоставил события, имевшие место полторы тысячи лет тому назад, с теми, что имеют место ныне в современной России. Чуешь, отче, куда влеку?

- Не совсем. - Архимандрит было обратился к трапезе, но Дорохов магнетическим напором приземлил его вилку к столу.

- Да за тебя решил вступиться. Пока ты по святым землям странствовал…

- А и недолго странствовал-то, - оправдывался тот, - всего три недели.

- Пока ты странствовал, заступников за себя в числе иерархов совершенно растерял. Остался я и протодьякон Босой, ха-ха. Только уж какие мы иерархи-то… По твоим заслугам не то что архимандритское звание присвоить, а и епископом сделать пора бы! А тут как раз кампания пошла - по выявлению всякой ереси в прикладных искусствах. Видишь ли, твой монастырь хоть и не на виду, но вид имеет…

- Наша епархия неблизкая, - хотел было отмахнуться от комплиментов архимандрит.

- Близкая-неблизкая, а пустынничество и с ваших мест начиналось Об этом виднейшие историки свидетельствовали. Как раз в этом направлении и пошла колонизация русскими северных земель. Святые отцы в поисках безмолвия уходили в пустоши и строили себе скиты, а цивилизация-то русская двигалась за ним. Вот и у тебя, отче, не простой монастырек какой-нибудь княжеского роду, а знаковый, исторический. Потому вокруг тебя и война началась, и затеяли ее не в Синоде, и не у патриарха, а затеяли ее пустобрехи наши ученые. Каковых я, между прочим, знаю, как облупленных. Называются богословы, а на деле богохулы, богохулители. Поскольку льют всякое дерьмо из пустого в порожнее, а любую разумную мысль встречают в штыки…

Это было упоминание о мыслях В.Ключевского о становлении российских православных монастырей. По типу становления историк делил монастыри на мирские и пустынные. Первые строились близ столиц и больших городов, при епархиях ли, дабы упрочить священство местного духовенства и умножить его богатства, а нередко и на деньги местной знати. Вторые начинались с отшельнического подвига, когда их основатели сначала уходили от мира в лес и «устрояли пустынку». Слух об их подвижничестве звал сюда людей, стремившихся жить в чистоте помыслов, а также и крестьян, что селились вокруг новой обители обживать новые земли.

Историк писал, что монастырская колонизация встречалась с крестьянской и служила ей путеводительницей. На месте хижины отшельника появлялся многолюдный, богатый и шумный монастырь… и новые монахи пускались в поиски нового безмолвия.

Так и у Старозерского монастыря был свой чтимый в епархии отец-основатель, преподобный Антоний, мощи которого хранились в огромной золоченой раке. Пять веков минуло с того времени, когда он покинул пределы Владимирской епархии и удалился в верхневолжские просторы на подвиг совершеннейшей схимы.

Предание это было не только священным для монастырской братии, но и бытовало в виде мифа в пределах ближайших религиозных княжеств - епархий. Один из иеромонахов монастыря в прошлом веке сочинил «житие» и предпослал ему стихотворное обращение.

По этой сказке, преподобного Антония со сподвижниками три года искушал в их иночестве диавол. То он принимал образ быка и начинал бодать монастырских коров - да так, что те разбегались по окрестным лесам. То он таскал провиант из монастырских припасов. То стал прокрадываться в образе иного пола к отцу келарю и смущал его девство видениями.

Но не только шутейными легендами обросла история борьбы с дьяволом в Старозерской обители. Была и скорбь. В окрестностях обители в тот далекий век дьявол объявлялся в образе женского губителя. Он нападал на одиноких девственниц, терзал и умерщвлял их. Дьявол же подстроил так, что рядом с растерзанной девой был обнаружен аналав, принадлежавший игумену Антонию.

Окрестные крестьяне и напали на Антония. Монастырь был разорен, его сподвижники разогнаны под угрозой расправы, а самого Антония собирались предать огню.

Тогда Антоний взмолился Господу и молился всю ночь накануне казни, готовый принять мученическую смерть, но просивший Его посмертно снять с него ложные обвинения. Тогда явился ему ангел той ночью и глаголил: смело ступай в огонь, а за честь свою не бойся.

Наутро был сооружен пребольшой кострище, на него и был возведен преподобный Антоний. Когда костер занялся, крестьяне в изумлении узрели, что пламя не коснулось ни самого игумена, ни его одежд. Тем временем дрова обратились в уголья, огнь истаял, а преподобный Антоний остался цел и невредим.

Внявший молениям праведника, Господь вернул к жизни поруганную и погубленную деву и та указала на подлинного злодея.

После этих событий слава о чуде, случившемся близ Старого Озера, стала привлекать богомольцев со всей епархии, а сам монастырь стал богатеть и прирастать окрестными землями. Преподобный Антоний, видя, что поиски безмолвия завершились окончательной утратой оного, уединился в новой пустыни, где и завершил свои дни.

- Не ищу я заступничества, Дмитрий Платоныч. Сам справлюсь, - архимандрит сделал попытку защититься от хозяйского многословия. Хозяин же не оставлял напора:

- А ты не говори «гоп», пока не перепрыгнул. Плох тот поп, что спешит сказать «гоп», ха-ха. Я ведь неспроста сказал, что пока ты в паломниках был, тут кое-что произошло.

Дорохов любил срифмовать в разговоре словцо-другое, в этом он был мастер. Но сейчас шутливый тон его соседствовал с тревожным. Архимандрит этому внял и старался уже разгадать тайный смысл намеков хозяина. Тема явно тетатетная, подключать к ней дороховскую семью не следует.

- Насытился непомерно. Благодарствую, - сказал отец Григорий по-старинному.

Дорохов присоединился:

- Вот и чудесно. Продолжим беседу на веранде. Я тебе оттуда наши садовые насаждения покажу. А к десерту вернемся. - Он очертил небрежный круг пальцем, указывая на стол. Жест предназначался супруге: посидите-ка за столом и не встревайте покуда.

Дорохов повел Правдина в сад, показал ему саженцы облепихи, которыми очень гордился, поскольку считал себя пионером облепихи в Подмосковье. Но тут же, впрочем, перешел к предметному разговору:

- Так вот, святой отец, слушай. Зная, что ты прямо из Греции будешь у меня, мне позвонил позавчера твой келарь.

- Симеон?

- Именно. Падре Симеоне, в миру Евдокимов твой.

- Что-то случилось? - встревожился архимандрит.

Дорохов удостоил гостя угрюмого и продолжительного взгляда и, только испытав его в готовности воспринять безрадостную весть, ухватил за рукав мантии:

- Надо тебе, отец мой, срочно возвращаться в монастырь. Какие-то там у тебя неладные дела творятся. Келарь говорит, что заточили под стражу художника твоего костромского.

- Брата Арсения? Не могли, не имели права! Это Антона Ивановича? - изумился архимандрит, упоминая мирское имя своего подопечного.

- Вот-вот, что-то нехорошее там затеяно. Будто б он причастен к убийству женщины, которую нашли в лесу, недалеко от монастыря.

Большие блекло-серые глаза отца Григория расширились от ужаса:

- Так это когда же было-то. Уж сколько воды утекло, когда нашли ее…

- Ну, этих подробностей я не знаю. Подробностей келарь ничего не сообщал. Одно знаю: и в епархии твоей шум поднялся, и до столицы долетело… Келарь говорит, зря ты за художника этого непутевого вступался - и перед своими золоторизцами, и перед синодальными.

- Дай-ка дух переведу. Прихватило от твоих речей. - В левом локте отца Григория затяжелело, и присердечные сосуды свело испугом. - Что же это…

- Да я и сам не хотел верить келарю твоему. Он хоть и священного сана, а злой, как пьющая баба базарная. Я и сам подумал: не вздор ли? Но нет, такими вещами не шутят.

Весть эта опечалила архимандрита не на шутку. Он и ушел когда-то в монахи только ради того, чтобы избежать столкновений с абсурдом греховного мира. В его обители спасения все было освещено светом общения с Высочайшим Разумом, с тем замечательным началом и концом всех начал и завершений, что остались недовоплощенными в природе человека. В его обители все было устроено так, что несуразицы и противоречия внешней жизни не должны были нарушать священных рутин служения и высоких обетов смирения.

Принцип экстерриториальности, так Правдин сформулировал для себя эту идею когда-то. Купол монастырского храма был частью небесных сфер, и под ним должны действовать законы праведного мира, совершенного. Поэтому всякий раз, когда кощунства тленного мира вторгались в жизнь обители извне, архимандрит испытывал глубокие потрясения от нелепости происходящего.

Он помрачнел и немедленно заторопился в дорогу, но Дорохов в предвидении этого нагородил ему массу иных аргументов: что утро вечера мудренее, да и куда он сейчас помчится - на последний-то поезд, а то и в общем вагоне придется… Уговорил остаться с ночлегом, а утром обещал доставить к поезду на такси.

Архимандрит знал и еще одну причину дороховских увещеваний. Тот был несусветнейший полемист, готовый отдать последнюю рубашку за возможность вступить в идейную перебранку с эрудированным собеседником. Вопреки последнему обстоятельству отец Григорий все же принял предложение остаться.

Вторая половина дня была поделена Дороховым надвое: после обеда Дорохов с супругой, не снимавшей в присутствии архимандрита косынки и постоянно поправлявшей ее, посидели в садовой беседке, решая какие-то вопросы быта, а потом, когда небо заволокли тучи и стало ветрено, хозяин и гость снова уединились - теперь уже в кабинете.

Узнав о приезде отца Григория, к Дорохову на часок заглянул протодьякон Босой.

А ну, показывай мне, хозяин, гостя своего скорей. Каков он

из пилигримства вернулся? - Протодьякон заобнимал архимандрита могучими тесными лапищами. - А что такой белый, святой отец? А я думал, он там загорит, фруктов покушает, на инокинь позрит.

- Да там же только мужеского роду, даже и животных самок не держат, - хотел поправить его Дорохов, но тот отмахнулся.

- Да знаю, я это так - вообще про гречаночек.

Хозяин, ревностно следя за тем, чтобы Босой не перебил его гостеприимства своим балаганным пафосом, умудрился как-то втиснуться в объятия между Босым и Правдиным:

- А наш отец игумен не за поправлением плоти ездил ко святым местам, вовсе не за этим. Это ты паломничество совершаешь ко всем, кто тебя французским вином поманит.

Протодьякон сверкнул на него грозовым оком: не встревай, я и сам за штанину тяпнуть могу позлее бультерьера. Съязвил:

- Ага, да-да, конечно... Дабы напитаться премудрости у греков, которые в свои монастыри по веревочным лестницам лазают. Им, грекам-то, не привыкать, они отпетые контрабандисты, ха-ха-ха. Что там старец Филофей говаривал во Пскове-граде? Не вспомните ли, господин философ? А говаривал старец сей, что оба Рима падоши и византийский ваш тожечко, ха-ха.

Хозяин поспешил умиротворить протодьякона ответной шуткой:

- А я всегда утверждал, что слова вития и Византия хорошо рифмуются…

Но Серафим еще круче изломал бровь:

- Ага, эк его разворотило. Утверждал он… Да утверждения-то твои церковь не приемлет, еретиком прослыл на старости лет и у тех, и у этих. Вот и второго еретика к себе в гости зазвал, тьфу на вас, срамно смотреть на этакую святую двоицу. И вообще - пошто же ты, господин богослов расстриженный, архимандрита игуменом обзываешь? Кто дал вам право принижать достоинство духовного звания?!

- Так вот и говорил я отцу Григорию, - засуетился Дорохов под натиском протодьякона, - что слово игумен переводится как «ведущий». А архимандрит всего и есть что духовный сан.

- Ты у нас не крутись, как уж под вилами. Лучше распорядись-ка закуски в кабинет снарядить, а то с утра самого не маковой головки емши.

Правдин понимал, что в подтексте только что разыгранной этими художниками духа интермедии - желание поднять ему настроение, помочь осилить неприятную новость, пришедшую из его родной обители.

- Ну, каково, батюшка, на Халкидике, на Афоне-то? - протодьякон наконец оставил хозяина. - Все по-прежнему? У святого Пантелеймона в Руссике побывал? Весьма, говорят, благоустроен и по строгости устава первый был на полуострове.

- Везу кус плащаницы, - торжественно произнес отец Григорий. - Дарение тамошнего старца Порфирия. В «Синаксисе», в управлении монастырей, не хотели разрешение на вывоз давать, да я и сам не молил Господа о такой чести. Но старец Порфирий настоял.

Жена Дорохова Дарья Сергеевна принесла протодьякону закусок, и сам хозяин теперь сцеживал ему вино из кувшинчика тонкой струйкой в хрустальный пузатый бокал.

- А я всегда различал, батюшка, между поклонением иконам, предметам, покровам и святым мощам. Вот там-то можно и поискать, и разграничить. Где истинное чувство, а где фетиши, где идолопочитание. Лет десять тому у меня даже цикл лекций был по этому вопросу, - ляпнул невпопад Дорохов и тут же покосился на Босого.

На этот раз протодьякон урезонивать его не стал. Не хотел трогать темы, ассоциация была нехорошая. Отцу Григорию Дорохов не сказал всего, постеснялся сказать и Босой: неприятности в Старозерской обители были также связаны и с похищением святыни, хранившейся в ризнице. Оттуда исчезла стариннейшей работы икона, «Предтеча», датировать которую боялись даже эксперты Третьяковской галереи.

Иконе было чуть не за тысячу лет, исполнена она была ранневизантийской школой. Краски увяли и почернели, но прорисовка сохранилась прекрасно и донесла до рубежа второго и третьего тысячелетий черты мужского лица, словно вглядывающегося в этот безумно удаленный от него исторический рубеж.

Фантастика, но у иконы был почти возрожденческий фон: мастер знал о перспективе, а умелой организацией заднего плана он и решил проблему соотношения временных горизонтов. То, что находилось у Иоанна за плечами, словно оставалось в прошлом, а сам он из исторического настоящего смело провидел будущее.

При обыске в костромской квартире монаха Арсения, в миру Антона Маркова, на которого недавно пали подозрения в страшном грехе, был найден оклад от этой иконы. Об этом-то и не торопились сказать архимандриту ни Дорохов, ни Босой. Пусть уж лучше сам узнает обо всем на месте. Там ему и родные стены помогут пережить это известие, а здесь дело может окончиться «скорой».

Насытив свое любопытство в отношении Афона и укорив Дорохова в праздномыслии, протодьякон простился с хозяином и его домочадцами, после чего увлек отца Григория до калитки, где имел с ним краткую приватную беседу. Зашептал басовито:

- Была у меня встреча с Филаретом, экзархом белорусским. Не смотри, отец мой, что у нас третья степень священства. И мы кое-каким влиянием располагаем. Митрополит Филарет обещал помочь. Речь велась о том, чтобы брать у вас иконы на нужды своих приходов. Как-никак - член Священного Синода.

- Боюсь, что после того, что случилось там без меня, все будет непросто. Да и нет у меня большой любви к синодалам.

Дьякон объял своими ручищами ладонь настоятеля:

- А ты не печалься, святый отче. Как Христос сказывал-то, ну-ка вспомни… «Созижду церковь мою и врата ада не одолеют ея!». Вот и твой монастырь врата ада не одолеют. Вот вычислим врагов наших - откуда исходит реальная опасность, и сразу дадим им по рукам. А сам-то ты со Псково-Печерским Зеноном-то архимандритом, коллегой своим, связывался? Помнишь, речь-то у нас была? Ага, кажется внял я. Видно, и там дела неважнецкие. Но преодолеем, обязательно преодолеем.

Отец Григорий ответил печальной улыбкой:

- Серафимушка, любы мне твои слова. Но дело, кажется, принимает непоправимый оборот. Неслучайно искал я подсказки у афонских старцев. Неспроста все эти недовольства нашенской школой иконописания. Кому-то важно отнять ее у меня, а если не выйдет - то самого меня в реанимацию отправить. Они-то там считают, что борьбой с внутренним врагом можно церковь сплотить, да отвлечь от собственных проказ. Вот и наши иконы стали за ересь почитаться. Да какая ж ересь-то? Просто кому-то надо нарастить себе имидж, как нынче говорят, провести кампанию по поимке козлищ отпущения.. А тут еще и такое случилось… Не должно оно было случиться.

- А ты не печалься. Это у них там наверху кризис, а у тебя, может, самый расцвет. Не в чести ты у вашего епископа. Он энергичный пройдоха, и на самом верху большие связи. Многим житья не дает. Из-за таких, как он, и Поместный собор уже который год не дают созвать. Все Архиерейские одни. А списков, протоколов за соборными заседаниями уже и не ведут… Да и к Ридигеру тоже не подступишься. - Протодьякон озабоченно вздохнул. - Но правда-то с тобой, отец архимандрит. Вижу, ты и сам не веришь, что твой инок виновен, а?

Правдин помолчал, уводя взгляд из-под пытливого ока протодьякона, сделал неверный отмах ладонью:

- Не знаю. Ты погоди меня пытать. Вот приеду - увижу сам.

Босой снова охватил ручищами руку архимандрита:

- Вот и хорошо, там и разберемся на месте. А мы здесь за тебя разбираться будем. Когда кривда против правды вес набирает, у меня всегда кулаки начинают чесаться. А теперь, как всегда, благословения твоего жду на дорожку.

Осенив Босого знамением, отец Григорий вернулся к Дороховым. Вот и Дорохов его весь вечер отговаривал печалиться. Заманил в бездну теософских изысканий, а там и поглубже. Борения души настоятеля Старозерского монастыря не прошли мимо дороховских глаз.

Какое-то время оба они общались на отвлеченные темы. Дорохов испытывал на нем некие свои новейшие идеи, радуясь возможности поверить их разумом чернеца-священника.

- Вот я и говорю, дорогой мой игумен земли русской, что Россия оказалась в условиях тяжелейших. Выбор невелик, и вопрос в том, что есть лучшее для нее, а точнее сказать, что есть меньшее зло… Атеистическое государство, где существует порядок и торжествуют этические принципы, или общество свобод, в том числе и свободы вероисповедания, но в котором ничто тем не менее не способно поставить препон на пути дьявола? Ведь что мы имеем: порок во всех сферах нынешнего российского бытия дал такую буйную поросль, что самое время кинуться в недавнее прошлое, пусть и безбожное. Публика рукоплещет вранью, стяжательству и похоти, а мы, православные, отгородились от этого в гордом неприятии, в позе благородной жертвы.

- История ухода от порочного мира - это и есть история монастырей, - возразил архимандрит, наслаждаясь комфортом и прохладой дороховского кабинета. - Так было всегда. У аскезы бывали и свои крайности, до изуверства. Был ведь и монах Капитон в тринадцатом веке. Эти не верили ни в добрую сторону человека, ни в церковь.

- А может, и в самом-то деле - вся земля и все человечество стали жертвой всепобеждающего Антихриста? Ведь сказано же в откровении Иоанна о пришествии Антихриста. - Хозяин потирал указательным пальцем правильный свой хрящеватый носик, признак натуры нервной и сложной. Провоцировал.

Правдин не спешил соглашаться:

- Русский человек доверчив. Верит красочному и простенькому мифу больше, чем доводам разума. В этом его слабость, но в этом и достоинство перед иными.

- А не достоинство ли это дикаря?

- Да ведь и у Аристотеля еще сказано, что мифы - это лживые рассказы, сообщающие истину, - глубокомысленно заметил архимандрит, разглаживая бороду, росшую веером с округлившегося к старости лица.

Дорохов словно в облака воспарил, радуясь эрудиции собеседника, а значит возможности увести разговор на новый виток любомудрствования. Гость его занимал обширное кожаное кресло, сам же Дорохов устроился по-петушиному на стремянке у книжной стенки. Он закивал в такт последним словам архимандрита:

- Вот-вот, оно так и выходит все по Гегелю - к отрицанию отрицания. Выходит, чем больше отрицаний, тем больше истин они сообщают. И выходит, что чем сильнее рвет человек с порочным-то миром, чем стремительнее удаляется в скиты, чем дальше он от скверны, тем оно и угодней Богу. Но с другой стороны, все больше там места и возможностей остается лукавому. Не так ли, ваше преосвященство? Мы этому лукавому - свободу совести, а он нас, подлая душонка, вытесняет из жизни?

Архимандрит ведал за Дороховым грех витийства. Сущий Протагор: ухватит твою мысль за хвост, за что-нибудь ничтожное и малозначительное, а потом все запутает и обставит так, что ты же и напротиворечишь сам себе.

- Вопрос твой непрост, Дмитрий Платонович. Ситуация выбора, ситуация свобод в обществе сложно сопрягаются с замыслами православия, иногда и противоречат им. Как свободы нехороши для православия, так и тирания. Еще Иван Четвертый кричал митрополиту Макарию: «Что тебе, чернецу, до наших царских дел? Не прекословь державе нашей, берегись моего гнева!»

Дорохов, тощенький и легкий, слетел со своего насеста:

- Вот так и нынешняя власть. Порочна, как царь Иван, а к церкви так и льнет между тем. Так как же, а? Как же по-твоему, батюшка, что дороже Богу-то: процветание церковных институтов с одновременным обвалом нравственных устоев в миру или упорядоченный режим, основанный на безбожии? Неразрешимейшая дилемма получается! Ты вот в архимандритах давно у Господа службу несешь. Помнишь, как претерпела церковь от коммунистов, как вслед за ними и простой мужик хулу нес на церковь… Но так ведь они и уважали тебя, чувствуя за тобой авторитет монашеского благочестия. На партийные съезды не звали, но тайно от своих и к тебе наведывались - потолковать о земских разных разностях, спросить совета. При них твою проповедь от народа изолировали стеной официального безбожия, а теперь вот другие проповеднички гонят тебя от паствы с твоим благочестием. Опять же - неактуален-с…

Блюдя каноны ораторства, Дорохов взял подобающую пафосу паузу и раскрыл настежь окна в кабинете. С улицы послышался характерный рок-нашлеп. Самой мелодии - за садовыми деревьями - не было слышно, но варварские ритмы «бах-бах, бум-бум, ба-ба-бах, бум-бум» вонзались в барабанные перепонки собеседников, словно железные костыли, вгоняемые в шпалы кувалдой.

- Уж и стекла поставил толстые, чтобы этого не слышать. Теперь хочу окно заложить. Новые соседи. Тут семья еврейская жила. Продали, уехали. Теперь вот эти появились. Братва. У них там и пляски, и девки, и разборки, и все прочие прелести эпохи первоначального накопления. Моего пса застрелили, когда он на них тявкать стал. А сначала я хотел с ними по-хорошему. Ребята, ведь мы соседи…

Дорохов ожесточился, губы его свело в недоброй усмешке::

- А они меня на три буквы. Когда Трезорку-то застрелили, я в милицию пошел. А там мне и говорят: мы, дядя, с этими связываться не будем. Ты уж лучше сам с ними договаривайся…

После завершающей паузы Дорохов тихо сказал:

- Да тьфу ты, не о том я все… Читал недавно Старцева, апокрифиста одного.

Архимандрит кивнул:

- Слыхал о таком.

- Недавно общался с православным философом - из нынешних, под Флоренского косит - или еще под кого. Так они там этого Старцева лютой ненавистью ненавидят. Пишет о слабости церкви и полном кризисе византийства в России. Само собой - пишет не в «Даниловский благовестник». - Дорохов упомянул журнал, издаваемый в Свято-Даниловом монастыре. - Но и зло очень пишет-то, сукин сын. В самые больные места бьет…

- Недоброжелателей у православия немало. - Отец Григорий достал из кармана четки, чтобы унять тревожные мысли о беде, случившейся в родной обители. - Европа давно уже нас срамит и за обряды, и за архаизм, за то, что за Христа мы служим не как надо, и что только убожество разводим…

Дорохов спешил досказать свою мысль:

- Все, конец нашей с тобой вере, по его версии. И довольно красиво это доказывает.

- Ну и что же, у Ницше Бог давно уже умер. Только Господу от этого тявканья ни холодно, ни жарко, - спокойно рассудил архимандрит, но заинтересованно спросил: - И что же он предлагает взамен?

- Обычное дело. Пантеизм, зороастрийство какое-то - ну, что-то в этом роде. Разное про него говорят, но - интеллектище. А еще злой на церковь и на церковников.

- Беспоповство - дело старинное. - Понимающе кивнул архимандрит. Дорохов же улыбнулся живейшей улыбкой:

- А еще… а еще мне в общем нравится его писанина. Я лет пять уже этот самиздат читаю - и нравится. Провоняли мы в этой Москве и в этих рясах своих. Может, и в самом деле что-то новенькое нужно?

Отец Григорий ожидал подобного подвоха, поэтому выразительно отмахнулся от дороховских новин:

- Ты меня, Дмитрий Платоныч, чую, до кондрашки решил довести. Вот мой сказ: негоже от добра добра искать. Господь нам дал эту землю и эту церковь. Может, в чем-то и устарели, в чем-то и архаичны мы, мыслим косно, воплощаем неуклюже. Зато не рушим традиций…

- А в изографии своей монастырской ты же рушишь каноны, рушишь традиции. А?

- То другое… - архимандрит сделал было попытку отстоять идею, но понял, что приперт к стенке: - Ладно, твоя взяла, Дмитрий Платонович. Сдаюсь. Меня, по правде сказать, и самого сомнения одолевают. У Господа прощения прошу. Устал. Можно, конечно, сказать, что народ наш русский нехорош… Да ведь и другие народы без пастырей не обходятся. Если б Господь создал их всех разумными и безгрешными, так и им бы там пастухи не нужны.

- Стесняюсь я как-то этих фраз из писания про пастухов и так далее. Пастухи нужны баранам, а люди должны искать себе учителя и пророка. - С новой силой вцепился в гостя Дорохов.

Архимандрит возразил:

- А у нас и учителей на Руси хватало, и заступников, и святых, и страстотерпцев. Сам ведь больше меня в три раза знаешь.

- Да в том-то и дело, что только страстотерпие одно, батюшка! Куда ни кинь - все страстотерпие. Что же это мы за народ такой? Что же за страна такая-эдакая?

Правдин улыбнулся:

- А вот я горячность твою крестным знамением и сниму. - И осенил. - А что за страна мы такая, спрашиваешь… Так ведь мы от них ото всех в стороне. Далеко мы от них, от Европы-то. Вот потому и евразийство наше… Понимаешь, в стороне… Нельзя нам религию менять. Без храмов, без икон, без красоты такой - как жить?

На следующее утро поезд увозил отца Григория на северо-восток, в Ярославль. Оттуда - еще чуть не за полтораста верст по приволжским нивам и перелескам к родной обители. На вокзале его встретит монастырский шофер и инок Антипа. Должен был встретить келарь, но занедужил, не сможет.

Полагал архимандрит, что утро вечера мудренее, но знал, что не всегда радостнее. Оттого и не спал полночи, оттого и ворочался в пуховой гостевой перине. Бессонница в его годы не редкость, только в родных-то стенах легче переносится. Вот и ехал весь разбитый, уже и капель принял.

Ехал в мягком вагоне и, можно было бы сказать, с комфортом, если б не присутствие какого-то вояки с шитыми золотом большими звездами на погонах. Генерал был громогласным детиной, подвид Серафима Босого, только пузом шире. Разговаривал с отцом Григорием, как если б они стояли на плацу и тому надлежало исполнять его команды.

Предстоящая встреча с огорчениями печалила архимандрита, но в этой печали была некая составляющая, что тяготила его пуще всего. Какое-то время он пытался волевым усилием выловить ее в мутном потоке предчувствий, но сосед в погонах все задавал и задавал какие-то нелепые и бестактные вопросы, и отец Григорий также невпопад и через раз отвечал на них - лишь бы тот отстал.

- Ну, как оно у вас там все устроено-то? - неутомимо рявкал ему в ухо генерал. - Вот есть у вас главный этот… ну как его…Алексей этот. А ниже кто идет? Вот я, например, какому чину соответствую?

Потом к генералу явился некий подчиненный в звании подполковника. Архимандрит знал, что у военных не «являются», а «прибывают», но этот именно явился. У него были старомодно подкрученные кверху усики и адъютантские манеры. Архимандрит, смежая веки, видел, как генерал что-то ему рассказывает, опершись локтем о купейный столик и удерживая ладонью тяжелую жирную щеку. При этом вторая его щека, изъеденная оспинами, словно молью, тряслась в такт его рассказам.

Было душно. Генерал скинул форменную рубашку, оставшись в майке и обнажив окороковидное плечо, на котором угадывалась поблекшая татуировка: черт, обнимающий голую девицу. Военные что-то распивали.

Отец Григорий стал было погружаться в омут дремот и видений, как вдруг оттуда этаким пузырем, словно забил подводный ключ, выявился из воды чей-то лик без бороды и в камилавке. В следующее мгновение архимандрит различил в этом образе инока своего монастыря великосхимника Антипы. Того самого, что должен был его встречать в Ярославле за келаря Симеона.

Сначала инок Антипа привиделся Правдину в новоначальном монашеском облачении, в простой рясе. Потом же вдруг на нем явилось схимническое - с кукулем и аналавом. Потом этот образ растворился.

Архимандрит избегал глядеть в лицо этому иноку: неандертальские бровные дуги, широкий плоский нос, крошечные глазки с густыми ресницами, которые одни только и смягчали в нем природное звероподобие… Архимандрит вздрогнул, выходя ото сна к яви.

- А выпейте с нами, владыка. Коньячок самого лучшего розлива. - Генерал уже наливал ему в походную рюмку из металла, но вагон дергался, и жидкость текла на скатерку. Закусывали военные апельсинами. - Я у себя в дивизии в том году часовню соорудил. Очень просили. А что, Пал Петрович, нужна прапорам часовня-то?

У тонколицего и щеголеватого подполковника выпорхнул из-под усов смешок:

- Так как же им без церкви? У них грехов больше, чем у старших по званию. Тащат что попало. Вон у Борисюка на складе…

- Ну-ну, - оборвал его генерал, подкладывая под рюмку салфетку. Ты не срами меня перед их священством. - И повернул тяжелую шею к Правдину. Вся в щетинистых бардовых подбородках шея от поворотов, видимо, давно уже отвыкла. - Извините, владыка, раньше у нас были политработники, а теперь вот каплуна надо нанимать.

- Капеллана, Иван Ильич, капеллана, - поправил подполковник. Но тот уже успел залить око коньяком и недовольно цыкнул:

- Да все та же птица, понимаешь! Тут хоть как назови, суть важна. Не выпьете с нами, владыка?

Архимандрит вежливо отказался и вышел в коридор. Самое неприятное - вести разговор с непримиримым атеистом, а с умным хамом - тем более. А этот еще и пьян вдобавок. Лучше постоять у окошка, радуясь лесам, озерцам, златонивью, залетающему ветерочку. Не желая возвращаться в купе, архимандрит попросил у проводницы стаканчик, налил водицы и запил ей таблетку сердечного. Через минуту отлегло.

Так чего ж ему примерещился Антипа? Правдин и прежде много крат ловил себя на какой-то тревоге по поводу этого монаха. Почти все монахи, которых принимал отец Григорий в монастырь, были и челом пригожи, и нрава доброго, открытого, и вида скорбного не имели. У настоятеля был на это особый взгляд: у кого в той, мирской-то жизни, не сложилось, у того и в этой вряд ли сложится.

Поэтому-то когда впервые увидел Сергея Бубнова, отказал ему. Почудилось старому игумену, что какая-то тяжеленная железка прикипела фрагментом прошлой жизни к могучей спине этого совсем еще молодого человека - и довлела над его душой. Бубнов рассказывал, что сибиряк, сам из Кемерово, бывший спортсмен. Отказал архимандрит, но был вскоре вынужден принять по настоянию епископа: ты что здесь художественное училище устроил вместо монастыря, Григорий! И что за выдумки такие - конкурсы они устраивают, одного берут, другой не подошел…

Архимандрит тогда так и не смог разобраться - чья же это была протекция и стоял ли кто за спиной епископа. Осложнять и без того неровных отношений с епархиальным управлением не стал. Но еще долгое время после того, сталкиваясь один на один с Сергеем Бубновым, получившем божеское имя Антипы, чувствовал в нем не столько ангельскую благодать (поелику иноческий чин есть чин ангельский), сколько тайную угрозу. Потом прошло, но не забылось.

Запомнилось пострижение этого человека в монахи. Таинство это словно не сопрягалось с его кряжистой статью, как если бы на быка вдруг стали возлагать конское седло.

По обряду постригающийся должен трижды творить коленопреклонение: пройдя во храме средние, или царские двери, в средине храма и пред святыми дверями, пред алтарем.

Приведение человеческого естества к горнему миру - всегда торжественное событие, и всякий игумен долго хранит в своей памяти все обстоятельства посвящения каждого из водительствуемой братии. Только в случае с Сергеем Бубновым этот священный обряд запомнился архимандриту не благостью, сопутствуемой истинно религиозному чувству, не ощущением близости господней десницы, осеняющей новообращаемого, но памятны были некие картины и впечатления иного рода…

Отцу Григорию отчетливо запомнилось, как совершал этот инок коленопреклонение: в какой-то тяжелой грации, подстать уставшему борцу, которому надлежит принять позицию в партере, он опустился сначала на одно колено, потом на второе.

…Приближаясь к священным дверям, инок припадает перед настоятелем, как пред Отцем небесным. И ласково приемлется им, как сын заблудший. Потом припадает к братиям, испрашивая прощение…

Архимандрита всегда умиляла эта цитата из таинства, эти слова и сравнения наполняли душу небесным восторгом. А в случае с этим человеком казались нелепостью… Он не вызывал никаких отеческих чувств у архимандрита, и вряд ли братские чувства к нему испытывали другие монахи.

На вопрос настоятеля - Храниши ли самого в девствии? - инок Антипа как-то кисло поморщился. Принесенные им три обета - девства, послушания и нищеты - никак не вязались с обликом этого человека, который явно не исчерпал себя в прежнем мире. Да и не было похоже, чтобы он искренне стремился к миру новому. Не было в иноке никакого послушания, а если и было, то было оно послушанием чему-то иному, что пока не удавалось уловить архимандриту в определении.

Отцу Григорию помнилось, как трижды подавал ему новоначальный ножницы - в знак св.Троицы - преогромнейшей ручищей, поболее руки протодьякона Серафима. Помнилось, как сам он взял у диакона священное Евангелие и произнес: «Рече Господь, аще кто хощет последовати мне, да отвержется себе и да возьмет крест свой и да последует мне…»

И тут постригаемый инок Антипа бросил исподлобья на отца Григория взгляд, которому дело до покаяния - как волку до морковки. Потом было целование. Священник и все священные мужи должны целовать новопостриженного. Архимандрит знал, что большая часть из тех сорока иноков, что образовывали братию Старозерского монастыря, охотно бы уклонились от этой необходимости.

С того дня минуло несколько лет. Монах Антипа ходил уже в схиме, на работу, какую ему поручали, не роптал, в молениях также преуспел. Казалось бы, давно пора забыть архимандриту неприязнь, что испытывал он к этому человеку в первое время. Однако иногда откуда-то из топких блат подсознания выплывали эти давнишние картины и будоражили благочестие отца Григория.

Вот и сегодня. Лучше б один монастырский шофер Денис Воропаев ехал его встречать. Жаль, что не получилось предупредить. О дарении афонского старца мало кому известно, нападения грабителей ждать не приходится. А вот не хочется что-то первыми на родной сторонке встречать глаза монаха Антипы…