Как-то раз мне на глаза попалась книжка одного американца, который утверждал, что люди с высокими выступающими скулами - от природы авантюристы и непоседы.

Американец среди прочего пытался убедить меня в том, что те, у кого рот слишком удален от носа, упакованы юмором до предела. Просто набиты шутками, как качки стероидами. А если у таких есть еще и морщинки вокруг глаз, то они просто патологические хохмачи.

А еще тот американец писал, что если самая широкая часть лица находится на линии ушей, то это говорит о жадности. А если от внешних краев носа к краешкам рта пролегают глубокие морщины - верный знак того, что обладатель этих черт наделен ораторскими данными.

К Тихону Старцеву это, впрочем, не имеет никакого отношения. Вот разве что его высокие резкие скулы на узком лице.

Был ли Тихон Старцев авантюристом? Те, кто его знали прежде, говорили, что нет. Он мог произвести впечатление довольно загадочного субъекта, но авантюристом в собственном смысле не был. Он никогда не шел за грань неразумного. Но говорили и другое.

Перед тем как заняться поисками Тихона Старцева я довольно плотно брался за изучение его психологического портрета. Пару дней устраивал себе тренинг, размышляя о том, что он за человек такой и что ему нужно было в этой реинкарнации. Напрасный труд, он ни черта не открывался. Цельного образа не получалось. В нем, похоже, всего было намешано. Во всяком случае с первого раза мне показалось, что такая личность могла бы стать предметом разбирательств скорее психиатра, чем психолога. И уж тем более не человека моей профессии.

Мне было известно, что по образованию он был астрофизиком. Редкий случай. Значит получил это образование в Ленинграде или что-то в этом роде.

С поездки в Питер и начались мои поиски Тихона Старцева. Нужно было поговорить с людьми, что знали его в юности. В Питере мои догадки подтвердились: Тихон Старцев был родом с Алтая, и там надо было искать его родителей или кого-то из родни.

Почему догадки? Потому что у меня вообще не было никакой достоверной информации о нем. Начинать приходилось черт знает с каких несусветиц.

Кто-то наплел мне в Питере про то, что однажды, еще студентом, Тихон Старцев приметил у пивного погребка какого-то одяшку со сломанным костылем. Он дня три таскался с ним по городу, и к концу третьего пожилого люмпена видели уже ровноходящим и без костыля.

Одна его бывшая подружка во студенчестве, оставшаяся на кафедре, слизала со своих грустных напомаженных губ историю о том, как он проигрался в карты каким-то синим “на лом ноги”. И вынужден был сломать собственную ногу. Он был умен, но дикарски доверчив и неразборчив в связях. Где он теперь и что с ним - этого она не знала.

Удалось выяснить, что с одним из своих универских одногрупников они вместе “мотали срочную”. И вот зимой, когда их взвод был на учениях, они потерялись в пурге. К ночи парни вместе со взводным вышли на нежилой хутор, который Старцев назвал по-сибирски заимкой. У Старцева единственного нашелся съестной припас - булка хлеба, которую он распихал по карманам бушлата.

Этой булкой он накормил целый взвод. Когда наутро их разыскал поисковый вертолет и сбросил им провианта, все были сыты и к еде едва притронулись.

Поведавший мне это однокашник Старцева был как-то весь преждевременно сед и морщинист, при этом рыж и кучеряв, а в чертах лица у него не было никакой регулярности: все они были вкривь и вкось и каждая сама по себе. Да еще при этом одна наползала на другую. Если вспоминать того американского физиономиста, то ему здесь вообще не оставили никаких шансов. Этого приговоренного к спиртному типа мне представили как верного университетского дружка Тихона Старцева.

- |Это полный бред, но вы должны в это поверить. - Ничуть не похожий на астрофизика рассказчик стукнул друг о дружку бровями пару раз, словно облепленными снегом валенками. - Сам это видел. Никогда не забуду.

- Может, все просто намаялись. Просто устали - усомнился я.

- Да чтобы солдат когда жрать не хотел! Ну ты че, начальник? А зачем он тебе?

У этого типа, что рассказал мне о Старцеве очередную небылицу, был нетленный русский бизнес: он держал пункт приема стеклотары. Впрочем, он, видно, сильно налегал на змия, и по кривости его физиономии верить ему особо не следовало.

Все питерские убеждали меня, что искать Старцева нужно на Алтае. А стеклотарщик локализовал эту идею: в Собачьих Горах. Обычно они спрашивали, когда я уже прощался - а зачем он вам. Странное дело, им всем жутко хотелось выговориться про Тихона Страцева - и только потом они спохватывались, что здорово чесанули языком. Стеклотарщик даже поинтересовался с дурным зловонным смешком - уж не киллер ли я какой-нибудь.

- Совсем наоборот, - улыбнулся я, чем еще больше озадачил деклассированного астрофизика.

Такая вот хохлома…

Я летел на Алтай в старинном ТУ-154. Потолок в салоне был весь в заплатах, а сам он скрипел от нагрузок, что напомнило мне скрип отцовской “волги”, почившей в ржавчине и смирении десять лет тому назад. Этот небесный долгожитель готов был в любую минуту здорово укоротить жизнь всем, кто ему доверился.

Чтобы не думать о плохом, я решил думать о хорошем. О предстоящей встрече с Алтаем. Впервые я там побывал студентом двадцать лет тому назад. К тому времени у меня уже был приличный разряд по альпинизму.

В то далекое лето я успел походить по Катунскому хребту, покуролесить с друзьями, даже влюбиться, а потом сплавиться от своей любви на плоту. Так ничего толком не рассмотрев. Это все, что я тогда успел.

К тому же тогда я и представления не имел, что кроме Горного Алтая есть еще и степной, колоссальный край с населением чуть не в три миллиона человек.

В Барнауле, его столице, мне пришлось задержаться на целых три дня. Там вместо привычных городских ворон кружат коршуны. Разве что по газонам не скачут. Оказавшись в этом городе, я уже особо не спешил, хотя мне и нужно было двигаться дальше. Там я с денек подождал дальнейших инструкций из первопрестольной, а другие два потратил на разведку. Она, впрочем, мало что дала.

Из Барнаула о нем ничего узнать не удалось, но это не огорчало. Тем увлекательней будет поиск на месте в горах. Лето, слава богу, задницы не отморожу.

Вечером третьего дня перед отбытием в Бийск я сначала долго брел вверх по проспекту Ленина, а потом по нему же вниз - до самой Оби. Свернул в сторону на тихую улочку и набрел на музей горного дела, который, как свидетельствовала надпись, был открыт здесь в 1823 году.

Захотелось в музейную прохладу, но шел уже восьмой час, двери были закрыты. Стояла жара, и я поинтересовался у проходившей мимо горбатой старушенции - где пляж.

- Нашел у кого шпрашивать, бештыдник, - прошамкала та и пусто сплюнула в мою сторону.

- А что такого, бабуля? Ничем не хотел вас обидеть, - повиноватился я.

- А пошкромней бы те надо. И поошторожнее, - шамкнула старая ведьма.

- Да ты чего, бабка?

Она мне ответила взглядом, каким и черта можно сглазить. Но если у меня поднимается настроение, его уже ничем не собьешь. Пока оно само не упадет - по каким-то небесам одним ведомым причинам. Я так устроен.

Обь поразила своим цветом, я уже давно не видел таких рек -землисто-зеленых и даже каких-то в цемент. То ли река, то ли водная артерия в теле земли. Река была быстрая, но не студеная. Как раз то, чего я искал.

Скидывая джинсы на бетонную дамбочку у речного вокзала, я еще глянул вверх по течению. Где-то там, в двух сотнях верст отсюда, сливаются Катунь и Бия. Там Бийск. Там начинается Обь, четвертая в мире речка. Первая из впадающих в Ледовитый океан. Надо иметь мужество - чтобы впадать в Ледовитый океан. Впадать в теплые моря легко, а ты попробуй-ка впасть в Ледовитый.

Вот она передо мной, эта Обь. Примет ли после двадцати лет отлучки? Приняла.

Я влез в воду под самым мостом, новым высоченным мостом через Обь. От него до ближайшей причальной баржи у речного вокзала - метров полтораста Выплыву из-под моста и отплыву с полсотни метров от берега, потом назад погребу. Течение приличное, меня снесет к баржам, ворочусь к берегу - и получится равнобедренный треугольник.

Туда я греб бодреньким кролем, а обратно - на спине. Плыл и смотрел в небо, по которому брел караван облаков грандиозных очертаний. В этих краях все кажется раз в пять больше, чем в Москве, особенно облака. В Москве неба вообще нет.

За мгновение до момента, когда я должен был перевернуться со спины, вскинутой для гребка рукой я обо что-то ударился. Над головой раздался жутковатый гул. И тут я увидел лучи предвечернего неба в крупную клетку.

Течением меня снесло под нос большой плоскодонной барже. Этот ее нос по форме был похож на передок какого-нибудь БМП или БРДМ и выдавался вперед метра на три-четыре. С этого зубилоподобного торца по всей ширине почти до воды свисала сеть, сваренная из арматурного прута. Сама баржа стояла от берега метрах в десяти, с берега на нее был накинут мостик.

Потом уже, зарываясь в теплый песок рядом с кучей пляжного мусора, трясясь всем телом и вновь переживая испуг, я смотрел на проклятую баржу и понимал, что эту решетку повесили на нос барже для таких, как я, зазевавшихся купальщиков...

Только я-то за нее не успел ухватиться. Потому что плыл на спине и ничего не видел. И ничего не боялся. Потому что в последнее время потерял чувство опасности.

Рывком я потянулся к спасительной решетке и выскочил по пояс из воды, но было уже поздно. Меня уже снесло под самый конус тупого и широкого носа баржи, и в следующий миг я ткнулся плечом в его ржавое железо. Мощный поток стал затягивать меня под днище.

Счастливчик, кто не слышал прикосновения смерти до подлинно смертного часа. Смерть уже дважды пыталась накрыть меня своим чугунным крылом, но то было давно и забылось.

Я крепкий мужик и выгреб бы к решетке, если было б хоть немного маневра. Но маневра не было. Баржа пыталась подмять меня под себя, и река была ей пособницей. На первом же замахе меня снова прижимало к барже и стремительно влекло под днище. Рывком изо всех мышц я успевал кинуться назад к спасению и хватался пальцами за вмятину в ржавом и скользком металле. Это был след столкновения баржи с топляком, когда она шла в грузу.

Несколько секунд я держался за вмятину, а потом, чувствуя, что пальцы сейчас разожмутся, выбрасывал себя вверх. И следующие несколько секунд висел, прижатый потоком к барже и снова медленно соскальзывая вниз. К той точке, откуда меня опять начнет стремительно засасывать под днище.

Если отдаться барже, набрав полным глотком воздуха в легкие, и попытаться выплыть, то шансы мои невелики. Один к трем. Там завалы из огромных коряг. Там топляковые завалы из коряг, Обь такие сюрпризы любит. Господи, не дай помереть...

- Держи, пловец, мать твою не так! - Что-то садануло сверху по уху, и в тот же миг я ухватился за конец швартова.

Выбраться мне помог капитан пассажирского глиссера, я не заметил как причалившего к барже. Вытащив из воды и как следует отматерив, он завел меня в рубку и налил полстакана водки “за спасение”.

Вот так я потом и лежал, в песок зарывшись, рядом с кучей пляжного мусора. Отлежавшись, побрел неровной походкой в гостиницу, а оттуда на вокзал - на проходящий до Бийска.

Если кому-то важно сохранить о Бийске хорошую память, пусть не начинает знакомства с ним со станционного туалета. Туда не надо заходить ни при каких обстоятельствах - ни днем, ни ночью, а пожалуй, и по безотлагательной нужде. Смертельная концентрация аммиака в одну секунду лишит сознания даже человека с притупленным обонянием. По десятибалльной шкале мерзостей этот туалет имел десятибалльный рейтинг, во всяком случае тогда. Я выбрался оттуда ни жив, ни мертв.

В Бийске взял такси до Горно-Алтайска, а по пути туда остановился в Сростках - глянуть глазком на шукшинскую родину. В Сростках заморосило. Я взял у придорожной торговки пива и два больших домашних пирога с яйцом и луком. Велел таксисту гнать дальше.

Во все полтора часа моего путешествия из Барнаула в Горно-Алтайск таксист не проронил и полслова, что было мной отнесено на дикость нравов. Когда прибыли на место, он не пересчитывая сунул в бардачок деньги, которые я ему протянул, и вяло улыбнулся:

- Счастливо отдохнуть.

- Я не отдыхать, - удивился я.

- Работать? На командировочного ты не больно похож, брат. На коммерсанта тоже.

- А на кого похож?

- А ни на кого. - Он хлопнул дверцей, и я поспешил спрятаться от дождя в автовокзале. Там меня придавило усталостью к скамье из гнутой фанеры, и я выпал из мира событий на целых два часа. Скрючился на этой истертой тысячью задов скамье, сунув себе в голова дорожную сумку. Дело шло к ночи, а единственный автобус до Усть-Коксы отправлялся с утра.

Мерещилась жуткая несусветица - какие-то монстры, гигантская черепаха с затянутой катарактой глазом и еще черт знает что, отчего я вздрагивал и просыпался, но тут же снова погружался в сон. Черепаха наползала на меня невыразимо тяжкой своей многотонностью и в упор таращилась невидящим рептильим оком. Я в ужасе просыпался и снова засыпал - и опять оказывался под черепахой. Эта бронированная тварь не давала мне сделать и вдоха.

Проснулся с тяжелой головой и от немыслимой вони - как если бы заночевал в том бийском туалете. Было шесть утра. На краю моей скамьи сидело существо “без определенного места жительства”. Оно вычесывало из волос насекомых с помощью расчески, стряхивало их на газету, рассматривало секунду и сладострастно давило.

Первым побуждением было лягнуть бомжа и скинуть со скамейки. Но прикасаться к нему хотя бы и подошвой кроссовки было рискованно в смысле гигиены. Тут стало понятно, что бомж был лицом обворожительного пола, проще говоря, женщиной. А женщин я не бил со второго класса.

Тогда я взял сумку и пересел на другую скамью. Существо без места жительства через какое-то время переместилось вслед за мной. И при этом улыбнулось опухшими до щелевидности глазами. Было очень похоже, что существо готово предложить мне свою любовь. Это настолько меня впечатлило, что я моментально покинул здание автовокзала.

Было уже довольно светло, но без солнца. По обступавшим городок сопкам устроились облака - где тяжелые и развесистые, а где легкие клочки сладкой ваты. Люди в горах живут рядом с облаками и с самим небом. Жителям равнин этого не понять.

С оставшимся до отправления моего автобуса часом я обошелся по-садистски. Посетил еще одну местную достопримечательность в виде будки МЖ, попялился на содержимое киосков с колониальной бижутерией, где детские жевательные резинки соседствовали с недетскими и вовсе не жевательными.

Вскоре тучки расступились перед огнедышащим драконом Солнца, вывалившимся из-за ближней горы. Дальше путь-моя-дорожка лежала в горы - до Усть-Коксы, а до нее я всего лишь турист. Ну, а там уже и начнется собственно поиск, дальше я следопыт.

Ну что, дружок, готово ли твое изнеженное подержанными бээмвухами седалище турухаться по кочкам в рейсовых пазиках? А ведь это только начало. А ведь потом, гляди, случится и на камнях спать. И такое возможно. Ведь ты уже догадался, с кем тебе придется иметь дело. И что за миссию тебе поручили? Или еще не понял?

А вообще миссия ли это - то, что тебе поручили выполнить? Из твоего ли словаря это слово? И чего это вдруг взбрело тебе на ум - искать Тихона Старцева в Собачьих Горах - а равно и где бы то ни было...

Эти сомнения стали липнуть ко мне еще на подлете к Алтаю. Раньше их не было, раньше было проще. Или виной всему жара, разморившая меня в Барнауле? На жаре и асфальт размягчается, что там о мозгах говорить... Ну-ка плюнь на эти сомнения, говорил я себе. Система приведена в действие, и ты всего лишь ее элемент, хотя бы и сознательный.

В Горном каждое второе лицо - монгольского типа, а дальше больше. У меня и у самого не одни только рюриковичи в роду, но этот их местный прищур здорово настораживает.

В автобус на Усть-Коксу народу набилось - как огурцов на засолку. Присутствие их мужиков еще можно было терпеть, сивуха и табак не в счет. Но эти их женщины на жаре просто невыносимы. Когда стало жарко, ударом кулака я высадил в крыше автобуса люк, и на меня заорали - что я собрался их всех застудить сквозняком. Тогда я не выдержал и сказал, что закрою люк только после того, как все их бабы сойдут у ближайшей бани. Они все хором замолчали, осмысливая мои слова, а минут через пять одна из баб неожиданно заверещала со смеху.

Ехали мы долго. До Коксы прежде, говорят, автобус шел два дня. Помню, выходили в каком-то ПГТ - уже в предгорочках повыше, потом еще в каком-то. А часов через несколько езды по Чуйскому тракту, когда уже проехали Семинский перевал и свернули у Туэкты направо, водитель повыгонял нас всех из автобуса и уехал куда-то на заправку.

На пыльной центральной и, пожалуй, единственной площади еще одного селения мы проторчали полчаса, дожидаясь, когда заправится солярой автобус. Пассажиры изнывали от скуки и слонялись от одного киоска с резинками к другому (их всего было два), я же тревожно потел и поглядывал на часы. Из чисто московского своего пижонства я поленился взять из автобуса сумку, а в ней было три тысячи долларов наличными и еще крупная сумма в рублях.

Какой-такой двунадесятый праздник был в тот день в селении, не знаю, но только местные все упились в дым и туман. Они дружковались парами по площади, шатались по улицам и долдонили что-то непонятное на тюркском. У меня на глазах двое распили из горла бутылку водки - и даже рукавом не занюхали. Они пошарахались возле нашей группы, поприставали к какому-то соплеменнику из пассажиров, но тут же и окосели за пределы своей природной раскосости.

- Каков народец, а? - Кто-то со спины подхватил меня за локоток. Мягко, но уверенно.

Из-за спины у меня нарисовался дядька в джинсах и выгоревшей рубашенции в непонятного цвета клетку. Видок у него был материстый, такие обычно не пристают с порожним базаром, а между тем я ему был чем-то интересен.

Я приметил его еще на автостанции, он сидел в сторонке от скамьи для ожидающих на складном стульчике. Не столько старый, сколько седой.

- Вы не бойтесь за багаж, там ничего не тронут, - он покровительственно улыбнулся.

- Кто вам сказал, что я боюсь? - Я попытался отогнать его взглядом, но таких не пересмотришь, у таких со зрением все в порядке.

Больше всего меня раздражает, когда кто-то пытается читать мои мысли. А если это делает чужак, так просто бесит. И все же мне следовало бы ответить на улыбку этого тьмутараканского экстрасенса. Улыбаться в путешествии до Катунского хребта мне было просто необходимо - и даже хвостом кое-где вилять, раз уж в Собачьи Горы еду. Чтобы вычислить Тихона Старцева в этом краю, нужно завязывать знакомства не только с людьми, но и с животными. Чем дальше, тем более очевидным мне все это становилось.

- Видите, я в Усть-Коксу впервые.

Улыбка у меня, должно быть, получилась довольно дохлая. Что-то в нем все же настораживало. Примечательного в этом субъекте было мало, если не считать короткого тонкого носа и близко вкопанных совиных глаз. Думаю, не я первый назвал его про себя Филином.

- Да видно, что не местный. Я, может, поэтому и заговорил.

- А что, на китайца не похож? - заковыристо, по-шукшински этак переспросил я.

Он побуровил меня с минуту своим совиным взглядом, угадывая причину такого моего тона:

- Да и на европейца здешнего не похож, по правде говоря. Кстати, здесь больше монгольского типа народ, чем китайцы.

Я ему корректно улыбнулся:

- Возможно. Поздравляю, вы неплохой физиономист. Откуда вы взяли, что я испугался за свою поклажу?

- Человека за пределами его ареала выдает все. - Он протянул мне широкую, до рыжих веснушек выгоревшую руку. - И глаза, и все остальное. Но глаза наперво. Хорунжий, давайте знакомиться.

- Если это ваше звание, то где же лампасы?

Странно, как это у меня опять с подначкой получилось - интонация с трамплинчиком. Видно, с Василия Макарыча я себе и срисовал манеры сибиряка.

- Нет, это фамилия, х-ха, фамилия такая, - он хохотнул довольно резво для своих манер.

- Звучная фамилия.

- Да, люблю так представляться. - Он тряс меня за конечность, как бы желая ее оторвать. - Ехать еще далеко, вот, думаю, и познакомлюсь с приезжим человеком.

Автобус все еще не появлялся.

- Вам придется еще немного понервничать, - сказал он.

- Это почему еще?

- Водитель уже заправился, но сейчас он зашел пообедать. Вон там, на той улочке сбоку. - Хорунжий ткнул коротким взглядом на крыши дальних домов, что стояли у подножия довольно высокой горки. Там живет его подружка, алтайка. К ней и зашел.

- Это как же - любовница? - праздно поинтересовался я .

- Вроде того.

- А вы не просто физиономист, вы еще и осведомленный физиономист, - сказал я по-прежнему без всякой корректности.

- Да. Хорошо осведомленный. - Хорунжий кивнул своим маленьким, почти детским носиком.

Он предложил присесть в тенек на траву, и наша беседа продолжалась еще минут двадцать - до появления автобуса. У Хорунжего в руках был легкий посох, рукоять которого образовывал корень в виде головы дракона. Посошком он чертил на земле замысловатые фигуры.

- Здесь не так много народу живет. Вот мы с вами в Коксу едем. Вы думаете, город? А на самом деле селение, тысяча-другая народу.

- А вы местный, - задавая вопрос, я протянул ему семечек, горсть которых только что выгреб из кармана.

- А я вездешний.

- ??? Ага - и всегдашний, - съехидничал я.

Его это рассмешило.

- У меня два дома. Один в Новосибирске. Другой здесь. У меня здесь пасека. На лето приезжаю.

- Ну и как? Мед-то есть? - лениво поинтересовался я.

- В этом году мало. - Он сделал панораму круглым глазом на окружающий горный ландшафт. - Уж больно сушит. Все лето без дождя.

- Зона рискованного земледелия... и пчеловодства, - добавил я, пытаясь нащупать тон понепринужденнее.

- Точно, и пчеловодства тоже. - Он клюнул своим совиным носиком.

Присмотревшись к его лицу с приятельского расстояния, я обнаружил, что оно не такое уж вовсе и карикатурное. Просто резковатое, чуть тонковатое в чертах и напряженное.

- А здесь, должно быть, хорошо? Вы здесь, похоже, свой, - уже начинал зондаж я, когда на покатую площадь-пригорок, где мы томились в ожидании, прытко выскочил наш автобус и тут же врос в грунтовку. В ту же секунду он был поглощен тучей пыли, которую поднял и притащил с собой.

- Ну, вот, а вы волновались. Борщечка у милахи отпробовал, теперь он нас быстро домчит по назначению. - Подталкивал меня к автобусу Хорунжий.

Дорогой я все недоумевал на рыжих коровенок, бредших или пасшихся у дороги. Коровенок было по две или по три, лишь однажды я насчитал стадо из шести, включая и теленочка. Никто за ними не смотрел, и я решил, что бурханизм, который исповедуют местные, должен быть разновидностью индуизма. Слово “тучный” не вязалось с этим бесхозным племенем. Но и “священный” тоже не вязалось, если оно, конечно, не значит “заброшенный” в этих краях.

Какое-то время мы с моим попутчиком молчали. И чем дольше молчали, тем большую потребность возобновить разговор я испытывал. Чутье мне подсказывало, что этот человек - просто кладезь информации, так какого же лешего я изображаю здесь столичного фрайера?

Я начал с обычной болтовни за жизнь - с дрейфом в сторону западной оконечности Катунского хребта. Где там что и как хорошо он ее знает. А главное, как хорошо ему знакома здешняя публика. Знакома - и неплохо. А как насчет подальше - вглубь хребта? Оказалось, и там оно ему знакомо.

Серпантин каменисто-ухабистой дороги увлек нас наконец в какое-то дефиле. Дефиле - это что-то вроде ущельишка. Мне со времен моей альпинистской юности нравилось это слово. Слева от нас выросла стена из огромных серых плит, тут это дело называют бомами. На пологих местах они были покрыты травой, мощными хвойными и чахлыми березками. Справа, заваленная марсианскими валунами, лежала пойма какой-то реки. Посреди застывшей каменной реки неслась речка настоящая.

- Весной здесь сильный поток, должно быть? - осведомился я.

- Не в этом дело. - Хорунжий последовал моему взгляду. - Просто вода теперь идет в обход, через другое русло.

- Я думал, только равнинные реки меняют русло, - сказал я в расчете на то, что мои познания в гидрографии придутся пчеловоду по душе.

Пощипав рукой свой маленький носик, он ответил:

- Не. Тут дело покруче.

- Это как же? Обвал какой случился?

- Ну, почти что...

На наш с ним разговор оглянулся малорослый милиционер из местных теленгитов или как их там. Он остановил автобус за минуту до этого и стоял у двери, высматривая какое-то селение, где ему предстояло сойти. Милиционер поведал такую вот историю. Где-то выше по реке есть долинка, и в самом узком ее месте над водой нависала скала. Лет пять тому назад один чудак эту скалу свалил вниз. Он приметил поверху скалы большую трещину и с неделю замазывал ее с двух сторон глиной. Внутри скалы по трещине образовалась полость, которую тот чудак перед холодами наполнил водой. Образовавшийся внутри лед стал распирать скалу, однажды она свалилась в реку и перегородила поток.

А еще тот чудак натаскал и накатил валунов помельче - чтобы довершить дело. С того времени поток поменял русло, он пошел в обход небольшой горы, частью которой была когда-то та скала. Только малая часть потока течет теперь прежним руслом. Зачем он это сделал, никто не знает. Хотя уже есть версия, что у того чудака была подруга из тех баб, что змеиной породы и которых тем больше любят, чем они злей кусают. Она разлюбили его однажды и сказала, что ему больше не видать ее любви, как этой речке не повернуть в другую сторону.

Рассказ меня впечатлил, и я спросил:

- Ну, и как? Вернул он ее?

- Кого? А, эту-то? Не знаю. Спроси у людей, может, скажут. Говорят, Ирбис это и был. А мне выходить, - сказал милиционер, уже не оборачиваясь в нашу сторону, и соскочил на обочину.

Хорунжий сидел почему-то насупившись, глядя то ли за окно, то ли на паута, ползущего по стеклу. Когда я вопросительно оглядел попутчиков, которые не могли не слышать нашего разговора с милиционером, то наткнулся на абсолютно пустые тьмутараканские взгляды, которые можно было истолковать примерно так - это твой с ним разговор, нас не касается.

- Да был здесь один, - промычал какой-то стриженый русский парень, обчмокивая горлышко пивной бутылки.

Хорунжий по-прежнему немигающе смотрел куда-то в сторону. С ним случилась явная перемена в настроении. Меня здорово укачало на ухабах, и этот диковинный рассказ милиционера плескался в моей дремоте, как золотая крупица в драге, слепя и чаруя блеском и бликами. И только какая-то неясная догадка вырвала меня из дремы и участила пульс.

- А сами-то вы видели его? - вскрикнул я, да так, что мирно спавшую в кресле передо мной толстую тетку всю передернуло.

- Да мало ли что вам набрешут в дороге. - Он моргнул, изучая мое лицо, совсем по-совиному. - Здесь, в этих краев, много всяких чудаков... шукшинских шлендает. Горные туристы и прочие ненормальные. Тем и прославилась Ойротия-то наша. А вам что за интерес?

Было похоже, Хорунжего стало разбирать встречное любопытство, хотя и напряженное какое-то. И я сделал паузу, чтобы оно его разобрало покруче.

Отправляясь в Горный Алтай, я получил благословение и напутствие одного влиятельного представителя культа. И хотя в силу негласности той миссии, которая была мне поручена, передано оно мне было на словах от менее заметного чина, меня это ничуть не огорчало.

Прежде я бы никогда не предположил, что и у их святейшеств есть своя тайная канцелярия. Впрочем, прежде мне и в голову прийти не могло, что когда-нибудь церкви будет до меня дело. Ведь я ни грешником, ни святошей не был. Мы люди военные, так - посерединке.

Я сделал довольно скромную карьеру в погранвойсках, намотавшись досыта по всей стране - по сахалинам, кушкам, термезам и новым землям. Еще в те времена, когда армейская служба чего-то стоила. Пять лет тому назад мир, где можно жить не отдавая команд и не получая приказов, распахнул свои объятия навстречу 36-летнему подполковнику. С большими залысинами, но не лишенному привлекательности. Вот тогда меня приятель и привлек к частному сыску.

Обратить меня в религию - дело безнадежное, но попы, по совести сказать, мне нравятся. Они хоть и малахольные, но ребята в основном порядочные.

Были, по правде сказать, и сомнения. По всем моим прикидам выходило, что попы эти были какие-то не вполне натуральные. Больше походили на заговорщиков, чем на представителей православного клира. Ко всему прочему, в рясах я их тоже никого не видел. Встречи происходили в каком-то дорогом офисе без названия, каких в Москве не одна тысяча. Один из них однажды назвался представителем «Русского священнического братства». Вот и гадай - что они там за попы…

В моей практике и прежде было несколько случаев взаимодействия с их инстанциями по частным поручениям. Однажды я помог им вернуть похищенные иконы, в другой раз вычислил одного авизовщика с послужным, который приготовился снять у них со счета кучу денег. Оказалось, служители культа не только молебны читают, но и управляют пакетами акций крупных компаний.

Дремота с меня уже сошла. Красоты Семинского перевала были давно уже позади, но дорога на Коксу после Усть-Кана была ничуть не хуже. До альпийских лугов еще не дошло, о чем свидетельствовали ландшафт и растительность, но к тысяче метров, мне казалось, мы уже подобрались. Манивший голубизной хвои некий дальний хребетик так и стремилось приблизить к себе мое исследовательское око, а оно порой способно радоваться красотам природы.

Хорунжий перехватил мои мысли:

- Здесь самое оно. Для человека.

- Не то слово. Дух захватывает.

Покосился на меня:

- А что он тебе?

- Кто? - изумился я.

- Да ты знаешь, - он прохрипел мне в ухо. - Тот, кто скалу свалил.

Этот Хорунжий ровно сплюнул мне в ухо, так неожиданно было слышать от него это тыканье. И эта его внезапная перемена... Интуиция подсказала, что мне с ним не стоило так запросто расставаться. По крайней мере до того момента, пока не выкручу из него что-нибудь про Старцева.

Я соврал ему, сказав, что еду в Коксу - не ведая, где заночую. В усть-коксинской гостиничке, в чем-то вроде Дома крестьянина, для меня был забронирован номер, но я быстренько сменил приоритеты на бутылку-другую водки в обществе Хорунжего. Оставалось только раскрутить его на сибирское гостеприимство, но это было делом техники.

Если надо, я сумею расположить к себе и свинью перед закланием, а про свиней в народе верно говорят, что те чуют свою смертушку издалека, как и того, кто пришел по их свиную душу. Однако первоначальный интерес ко мне Хорунжего заметно поиссяк, и аргументам насчет пропустить рюмку-другую вечерком в моей компании он не внял, хотя вовсе от разговора не уклонился.

- Ты, брат, для меня чужак, хоть бы и свой с виду в доску. Вот сойдемся в другой раз, тогда другое дело. - Хорунжий несколько потерял сходство с филином и теперь боковито и прищуристо оглядывал мой профиль.

- Так ты не трезвенник ли? - наседал на него я.

- Какой трезвенник! Пью, как и все православные. Питие, как говорят, есть веселие Руси. Только у меня еще дела сегодня. Некогда. В Усть-Коксе заночую у приятеля, а наутро дальше - по свой ручей.

Вот тут ты мне и попался, подумал я, перехватывая у него фразку по поводу православных с их вредными привычками. Православие и разговоры о Боге - неплохая наживка для дураков (хоть бы оно и показалось боженьке кощунственным). Вас всех теперь, голубков доверчивых, святыми угодниками приманить можно. Но уж если их священствам нашлось до меня дело, то и я готов отработать их хлебушек по полной программе.

Возможно, я подлец, но так я устроен. И привык полагаться исключительно на себя самого, а не на какую-то силу свыше, ответственную за мое существование.

Сказав себе это, я взялся в образах повествовать Хорунжему о том, откуда есть-пошла фраза, что питие есть веселие Руси. Поведал про князя Владимира, крестившего Русь, про то, как иудеи и католики приходили к нему обратить Русь в иноверие, как мусульмане предлагали князю своего Магомета, но тот неколебимо держался византийства.

А слова насчет пития и веселия были, по легенде, сказаны князем в ответ на попытку заманить его в мусульманский рай соблазнами, в числе которых зеленого змия не предвиделось. Сказать по правде, я не знаток истории, а легенда про “питие” и “веселие” мне запомнилась по причине одновременно юмора и правды, которые редко вместе ходят.

Сработало. Хорунжий был увлечен рассказом и, кажется, оставил настороженность.

- Или он это католикам сказал... не помню, - на всякий случай соврал я.

Хорунжий охотно меня поправил:

- Не, точно-точно, мусульманам. Тем их Аллах пьянку запрещает. Потому что дуреют они от вина сильно. А этим без разницы, католикам-то. У меня ксендз был знакомый, с Западной Украины.

Я почувствовал, что Хорунжий и в самом деле был стихийно-религиозным человеком. Это маленькое открытие и помогло мне подбить его на возлияние по приезде в Усть-Коксу.

С того времени, когда я стал прирабатывать на тех попов-конспираторов, я стал что-то смыслить во всей этой христовой кухне. До богослова мне, конечно, - как до Эйфелевой башни, но кто не мастер, скажите, задурить голову непринужденным базаром пугливому российскому обывателю?

Потом мы ехали по перевальцам и степям. Сусликов, мне показалось, стало больше по краям дороги. Они стояли по обочинам, как маленькие тьмутараканские изваяния. Говорят, кусаются.

- Интересуесся, ху-ху, че нашу Коксу так назвали? - привечал нас старый дядька из родни Хорунжего, кто - я так и не разобрал. - Был случай такой, ху-ху. Кокса сюда из Заринска завезли разок вместо уголька, а народ взял да истопил разок. Оно и запомнилось, ху-ху. С того и Коксой стали называть. Он, моя сожительница бабка Дуня, через избу от меня, возьми и сыпани в печуру этого кокса. Так и осталась без печки по зиме, ху-ху. Оно ж у ней там все как заполыхало. Как у четвертом тем энергоблоке. Поддувало аж стало красное, дверцу-т выперло, а саму плиту чугунную скособочило! Кирпичи повело...

Дедок он был легонький, со старческим пушком на темени, суетлив и остронос. Происходил с Урала, в чем сразу же признался. Сибирского в нем не было.

- И чем там оно закончилось у бабы Дуни-то? - Хорунжий наливал нам по старинной граненой сотке зеленого стекла. У родстенника он часто останавливался на ночь - по пути на пасеку, а звал его просто дедом, но, кажется, с большой буквы - нарицательно.

- А че, если б не тот случай, - давил тот на второй слог, - не знамо, как у нас с ей и сладилось. Она, дурацкая баба, уголья схотела вынать, а ить не подступисььи! Тады она давай их заливать, а оно - как из парового котла! Хуже - что твой порох!!! Год назад это было. А мороз, ху-ху. Баба Дуня на улицу вылетат - в однем бюстгальтере на босу ногу. В тот вечор я ей и помог - ну, там заливать, разбирать. Так она тогда у меня ночевать и осталась - я и подлез, ху-ху. А допреж года три добивался - как свою бабку схоронил. А ты говоришь кокс... Кокс - это, брат, такая штука!

Мы уже отпили из второй, когда я спросил, не слышал ли он что-нибудь о том чудаке, что опрокинул скалу. Дед весь сморщился в недоумении и развел худыми руками, вдетыми в овчинку-безрукавку. Тогда я выдал ему ту же версию, что и Хорунжему в автобусе, сказав, что я что-то вроде фольклориста, что интересуюсь здешними поверьями и присловьями и что у меня это что-то вроде летней экспедиции.

Хорунжий влил в себя еще одну стопку, с минуту на меня таращился и неожиданно буркнул:

- Да какой он фольклорист! Ни хрена не фольклорист он. Ты уж, Дед, уши и развесил. Фольклорист он, как же...

- А кто ж? - Дед тревожно затеребил свой теменной пушок. Обмерил меня вдоль и поперек пугливыми глазами, но стопки не отставил.

- А вот кто он - этого не знаю, Дед. А только что-то ему здесь надо...

- А всем че-то надо, - вставил Дед примирительно. Он заробел и глупо мне улыбался.

Как-то стало неуютно у Деда в простенькой его избе с битыми табуретками и драными занавесками. Лицо у Хорунжего сделалось багровым, в глазах появилась неистовая злоба.

- А ты спроси его, Дед. Мы чуть с ним знакомы, а он уже ко мне на Воровской Ключ собрался. Фольклор собирать, надо думать.

- А че спросить-то? - Дед прекартиннейше скривил малозубый ртище.

Мне заспешилось выпасть из перекрестья их пытливых взглядов, я был разоблачен. Но я же смутно ощущал, что тема моих изысканий, Тихон Старцев, для Деда и Хорунжего - табу. Так и оказалось. Чтобы как-то сбить напряжение этой взаимоинтригующей ситуации, я стал с вилки мелкими кусочками грызть соленый огурец, сколь можно ленивее оглядывая диковинную снедь на столе.

“На закусон” была вареная картошка, зеленый лук в сметане, вареный хариус и нежное, как паштет, мясо косули. Тут же стояли горшок с медом, тарелка с истекшими и подсохшими сотами и чайник, который Дед все ставил на электроплитку, снимал, когда тот начинал закипать, а потом снова ставил, словно по щелчку некоего температурного реле и словно без этого чайника беседа была бы невозможна. Видно, Дед был любителем почифирить.

Посылая сюда, их подпольно-автокефальные священства снабдили меня информацией, что в районе Катунского Хребта Старцев может быть известен под другим именем. И даже не под именем вовсе, а под прозвищем, а вот прозвище то дано ему по имени какого-то животного.

В этой горной чертовой Ойротии, где ветви придорожных лиственных обвязаны выцветшими тряпичками, Старцев своими ритуальными деяниями породил целую отрасль их эпоса. Есть дурной анекдот: чтобы подружиться с местным, его надо напоить. А чтобы подружиться с целым их народом, надо стать их национальным героем. Старцев каким-то невероятным образом им стал.

Хорунжему нельзя было пить много водки. В его взгляде было столько ненависти, что если бы не явное мое превосходство в размерах, он кинулся бы на меня с кулаками, а то и с кухонным ножом.

Он натолкнулся взглядом на мое форсированное спокойствие и тяжким хрипом прохрипел:

- Уходи, паря. У тебя есть где заночевать. Утомил ты нас своими расспросами.

- Да куда ж ты его на ночь-то? - запричитал Дед, по-журавлиному взмахнув руками-крыльями. И ко мне:

- Не слухай ты его, дуремара. Погодь, гостюшко. Щас остатьнее допьем, он и в горенке улягется. А тебя на сеновал пристрою. Не боись, не на голом сене. Подстилку дам.

Так и вышло. Далеко запрокинув голову, Хорунжий влил в себя последнюю стопку и молча пошлепал босыми пятками с кухни в горенку, как называлось крохотное помещение с дерюжными дорожками, железной кроватью и антикварным телевизором.

Потом я до ночи пил с Дедом чифир - под его байки про житье-бытье в Горном Алтае.

- Ты только не серчай за него. - Дед мотнул бородкой в сторону горенки, где уже храпел Хорунжий. - Беда с ним стряслася, вот он и чудной. То такой спокойный - интеллигентный такой, а то как его черт подменил.

Я знавал немало людей, которым спиртное вообще противопоказано. Пить таким нельзя ни грамма. Одни из них с водки дуреют и начинают нести всякую околесицу, другие звереют и хватаются за нож, третьи вообще начинают вести себя, как лунатики на слете НЛО. Я почему-то решил, что Хорунжий не вписывался ни в одну из этих категорий и поэтому не стоит проявлять чрезмерной бдительности. Спросил Деда:

- Ну, где твой сеновал-то?

- Ну, не хошь слушать, так иди - почивай, - хотел обидеться Дед, поворачиваясь подле плиты.

- Да ты расскажи. Расскажи, - упредил его я.

- А что сказывать-то... - Дед взбил ладонью пушок на темени. - Беда с ним приключилася. Жил себе мужик интеллигентной жизнью в Новосибе. Сам ученый, у его своя лаборатория была, он ей заведовал. Кандидат наук.

- А сколько ему сейчас? - пряча интерес, лениво подбрасывал вопросы я.

- А прилично уже. - Из желтозубого дедова рта в лицо мне вылетело облако ядреного табачного дыма. - Полтинничек-то уж годов пять, как брякнуло. Да ты че перебиваш! Шибко, паря, я не люблю, когда меня перебивают. А то начнешь сказывать про одно, потом про другое, потом поясни давай. Так и забудешь, о чем речугу держал.

И Дед поведал мне о непростой судьбе Хорунжего. Хорунжий был родом с Катунского хребта - из какого-то селишка, откуда до Белухи-горы рукой совсем подать. От какой напасти ушли сюда его предки, одному лешему известно. Одному, да не одному. Это уж потом сам Хорунжий стал понимать, что к чему, а до недавней поры и мыслей у него таких не было.

Началось это, когда страна еще была “союзом”, а правил ей “Меченый”, а то и до него. Стала смертушка через одного косить родню Хорунжего. Первой прибрала племянницу Татьяну - дочь старшей сестры. Прекрасного сложения и редкой красоты была девка, Дед видел. Ушла из жизни в тридцать пять, двоих сыновей осиротила. Рак. Следующим - через полгода - покинул этот мир младший брат Хорунжего. Полгода гнил заживо. Саркома. Дед сплюнул, произнося это слово, ровно боясь, что пристанет. Потом еще и еще над молодежью покуражилась костлявая. Хорунжий вспомнил, что у бабки его нога однажды чернотой пошла. Бабка тоже мученическую смерть приняла, давно это было. Да и в родне по ее линии многие вот так же гибли ни за грош, не дожив до сорока или пятидесяти.

Хорунжий, говорил мне Дед, жадно схлебывая чифира из кружки, стал седым, когда у него старшего сына такая же вот саркома забрала. Тому едва тридцатник стукнуло. Дед сходил в горенку и вернулся с фотографией, с которой счастливо улыбалась девушка, внешне ничем не напоминавшая Хорунжего.

- А вот эта - дочь его, Таисья звали. - Дед опять почесал себе темя, словно посыпая его солью или перцем. - Смотри - как хороша-то... Была. А может, и есть еще где... А справная была посмотреть. В общем нет ее. Та же самая история. Через три года после сына. Сначала лимфа... тьфу ты, не сказать мне. То ли лимфагранулы какие-то - и еще чой-то там такое... Сначала-то она вроде как поправилась. А через пару лет у нее внось эта страсть приключилась. Он ее и давай по лекарям возить. К одному заговорщику аж в Москву возил. А тот заговорщик-то его как липку обчистил, Витальку-то (так звали Хорунжего). В долги залез, машину продал. А девке-то двадцать два было, студентка еще. У ей и паренек был, но как узнал, что она в больнице с этой лимфограммой лежит, как испарился.

Дед притих, снова пыхтя “беломориной”.

- Тоже умерла? - спросил я.

- А ты не подгоняй. Я старый мерин, вскачь не запрыгаю. - Прежде чем продолжить он искурил папиросу почти до бумаги. - Все он перепробовал, ничего девке не помогло. Он тады купил пасеку тутося - на Воровском Ключе. И привез дочуру на пасеку. А ей уже житья боженька месяц али два определил. Три годка тому дело это было, я у него там разов несколько был тогда.

- Вы что, родственники, Дед? - спросил я.

- Да нет, даже близко нету. Я у него вроде консультанта был, я со пчелкой всю жизнь дружу. Вот и помогал. В самом начале лета он ее привез. Доктора давали ей два месяца от силы.

- А она сколько прожила?

- А столько и прожила. К концу лета и отжила... А сама-то веселая была. С матерью вот только поругались они, а че поругались - не вникал. Мать и уехала. На целый месяц уехала. А перед самой ее смертью, дочуриной, вернулась.

- Так что, умерла? - торопил я.

- Эх, опять ить не даст досказать, блин! Ну что ты будешь делать! - взгорячился Дед, но быстро отошел. - Я все помню, по лугам девка гуляла... То, как девчонка малая, веночков навяжет. А то сидит в лугу и смотрит на гору али на пригорок. А я-то знал, что ей недалече жить. Ох, у меня сердце за нее и щемило...

- Мучилась?

- А как же не мучилась? Мучилась. А чтоб сильно не мучилась, ей морфий кололи. Так она на том морфии и жила. Я бы сам вместо нее готов был помереть. Лишь бы меня боженька прибрал, старика, а она пожила бы. А я ведь, грешный, и молитву справил - и раза два я с этой молитовкой богохульничал. Вот так вот, браток. А он меня возьми да и накажи тогда. Воспалением легких. Это посередь лета. Я б тебе еще чего рассказал...

Дослушать мне его рассказа в тот вечер не довелось. Раздались тяжелые босые шлепки по полу, а за ними - тяжелое дыхание Хорунжего.

- Ты че здесь врешь про меня, старый дьявол? - он протаранил Деда вымороженным до вселенского холода взглядом. Тот аж затрепетал весь. Хорунжий в два шлепка подскочил к печи и схватил лежавший подле топор. Повернулся ко мне. - А ты давай-ка отсюда подальше, гад. Чтоб я тебя и не видал больше.

На мгновение и у меня в поджилках что-то заныло, с топором на меня еще не прыгали. Надо было выбираться из этой избы поздорову. Я что-то буркнул им на прощание, быстро поднялся и прихватил стоявшую в углу сумку. Хорунжий стоял у меня на пути в дверях, и черт один знал, что там у него на уме.

В такой ситуации я действую моментально, на опережение. Я двинулся к двери, держа сумку в правой руке. Чтобы не сильно напрягать его нервы: Хорунжий и стоял справа от меня. А чтобы обезопасить себя от случайностей и не подставить затылок под топор этого ненормального, я на всякий случай въехал ему правой в печень. Не выпуская из руки сумки, в тот момент я не чувствовал ее веса.

После этого удара замахнуться он уже не смог. Ни замахнуться, ни еще чего. Просто охнул и рухнул на пол, роняя топор.

И еще на всякий пожарный я отбежал от избы метров на двести, потом прислушался - не шлепает ли за мной кто-нибудь...

Ночка была теплая и в общем душевная. Устав от поисков ночлега и зная обычай периферийных гостиничек никому ночью не отпирать, я набрел на какой-то то ли сад, то ли сквер, и убедившись, что там нет собак, перемахнул через невысокий штакетник. Достал из сумки нож, подкосил им немного травы в стороне от не разберешь какого древа с листвою, сгреб ее под него, кинул в голова сумку и тут же утонул в ароматах альпийского разнотравья. Видно, эти запахи доносил горноалтайский бриз, который ласковым в общем не назовешь. Пришлось поддеть свитер и куртку.

Проснулся я с каким-то непонятным ощущением в ухе, и только пару секунд спустя сообразил, что это была щекотка. Что-то шершаво-нежное слизывало с меня остатки сна. Похоже, какая-то скотина. Наверное, телок, гадал я прежде чем повернуться и посмотреть.

Шевельнул пальцами - щекотанье прекратилось, но раздалось рычание. Щенок. Судя по голосу, месяца три. Я повернул затекшую шею и увидел в метре от себя пегого щенка - мордой и лапами в овчарку, а в остальном беспородного. А тебе, братишечка, уже не три, а все четыре месяца. Если брать темпы роста овчарки, конечно. Он то вилял хвостом, то принимался голосисто ругать меня за что-то.

- Иди ко мне. - Я протянул ему руку, но на пустую руку он не среагировал. Вспомнив о парочке дорожных беляшей, оставшихся со вчерашнего, я потянулся к сумке. И расхохотался, уразумев, что ночью забыл захлестнуть на ней молнию. Щенок уже успел вытащить оттуда пакет с беляшами и раздраконить его в клочья.

Теперь он не просто гавкал, а просил у меня еще беляшей. Забавно, на овчарочьей морде было белое пятно, как у легавой.

- Ну, иди же, - повторил я, и щенок сделал два неверных шажка в мою сторону. В броске я поддел его за брюхо и притянул к себе. Насмерть перепуганный звереныш отчаянно заверещал и закрутился, что твое веретено. И даже рискнул укусить меня за палец. Только я прижимал его все сильнее, одновременно поглаживая другой рукой, и он, кажется, сообразил, что лучше сдаться.

Через минуту-другую мы уже были с ним “на ты”. Решив, что на первое время в Коксе мне будет нужна компания, я не стал его отгонять. Если судить по манерам, он был беспризорником. Впрочем, и домашняя публика в этих краях от бомжей недалеко ушла. Господа священнослужащие мне положили неплохой паек, так что перепадет от их щедрот и тебе, приятель.

Пойдем-ка со мной, подмигнул я ему, покуда кто-нибудь из здешних потомков Чингисхана не приготовил из тебя рагу. Вся юго-восточная братия собаками угощается, и эти здешненькие, должно быть, тоже не брезгуют.

Дорогу к здешнему отелю мне указала юная алтайка, изящная, но слишком луноликая. С монголками мне флиртовать еще не приходилось. Может быть, стоит задержаться в Коксе и открыть сезон?

А что, попробовать? Появятся новые впечатления, а там и новые идеи по поводу того, как оптимально вычислить Тихона Старцева, переполошившего московских попов настолько, что потребовалось вмешательство профессионала.

По всему выходило, что искать его надо в пределах Катунского хребта. Из некоторых предположений вытекало однако, что его ареал может включать и Северо-Чуйский хребет. Впрочем, такая вероятность была сравнительно невелика. На это мне наводила интуиция и всякого рода косвенные сведения.

Если смотреть по карте, Катунский растянулся слева направо на добрую сотню километров, а то и побольше. Для бродяг здесь самые подходящие места, а Старцев, сколько я понял, и был в принципе бродягой.

Разыскав переговорный пункт, я созвонился с Москвой. Усть-Кокса была точкой обязательного доклада, и я поспешил обрадовать заказчика своим пребыванием в этом благословенном уголке. Благословенном - это без всяких кавычек. За те полчаса, что ушли у меня на поиски “межгорода”, я успел присмотреться к здешним местам. С утра даже как-то странно хорошо вспоминалось, я ведь уже бывал когда-то давно в этих горах. Затревожило в душе.

Сказать про Усть-Коксу, что это захолустье, - все равно что сказать про Шанхай, что в нем есть что-то нерусское. Захолустье - это там, где чувствуешь, что дальше уже ничего нет - сплошная мерзость запустения. Усть-Кокса - это не просто захолустье, каким оно мне показалось с вечера, это начало другого мира, о существовании которого я уже стал основательно подзабывать. В Москве мне сказали, что здесь, под Коксой, был даже музей Рериха, того самого, что писал горы и тибетских монахов.

В поисках переговорного я заглянул в какой-то магазинчик и купил там свежего мяса щенку, но стоило мне только заглянуть еще в один магазинчик, как у него это мясо тут же экспроприировала свора собак, невесть откуда набежавших. Щенок мой гавкал на них в сторонке, но те на него ноль внимания. Тогда я купил ему колбасы, нарезал и скормил дольками.

Наконец дозвонился. Я надеялся на свежую информацию из Москвы. Думал, удастся поточнее локализовать Старцева в пространстве. Ничего нового. Ищи - и твои старания будут оплачены. Ладно, и на том спасибо.

В том, что между Коксой и Чуйским трактом нет приличной дороги, были свои преимущества. Здешние высокогорные долинки колосились злаками, были и сады, по Катуни, я видел, носились ботики с двойными ямаховскими движками. Просто оазис какой-то. А выпив бутылку местного “пантового” пива, я решил, что у них здесь настоящий рай.

Сняв номерок в гостиничке, куда и должен был определиться, я провалялся до обеда на койке. Ночь на траве, сколь бы романтично оно ни звучало, - это все же маленький удар по почкам.

Когда я вывалился из гостинички в надежде что-нибудь перекусить, щенка уже не было. Я купил по сказочной цене банку пива “Бавария” и пошел поискать какой-нибудь ресторан или на худой конец пельменную. Я торопился осушить банку - чтобы поскорее вынуть из нее тот бриллиант, который объяснял бы ее цену.

Набрел на шашлыки. Шашлыки были настоящие бараньи - и нарезаны подушечками, профессионально. Большая редкость по нынешним временам. Насыщение пришло на третьем шампуре, после литра пива.

Моя бывшая подруга не раз говорила, что меня легче убить, чем прокормить. А я ей сказал, что мне проще уйти, чем принять смерть от любимой женщины.

Она была стервозная до жути, брюнетка - и со светло-голубыми глазищами. Это было - как жить в заполярных торосах и под солнцем в тропиках одновременно. На уме у нее были только романтические приключения в Сочи и Гурзуфе, прогулки под луной, парикмахерские, массажные салоны и так далее. Год, что мы с ней просуществовали под одной крышей, можно было зачесть за три. Когда мы разводились, я попросил об этом судью. Да, судью, ведь эта бестия хотела отсудить у меня все, что могла.

Мы и познакомились с ней в Крыму - по пути из Бахчисарая в Ялту. Было это десять лет тому назад, и целых пять лет я просто хранил в записной ее телефонный номер, объезжая взглядом ее имя, как опытный слаломист объезжает препятствие на горном склоне. Когда записная вдребезги истрепалась и развалилась, я завел новую и стал переписывать туда все адреса и телефоны. И вспомнил тот август в Крымских горах.

Сначала мы неделю должны были тащиться с рюкзаками из Бахчисарая в Ялту, а потом столько же - греть себе зады на пляже и гулять по ночным кабакам города-курорта. Приключения начались еще в Бахче, где я отбил ее на танцплощадке у одного золотушного субъекта и был вознагражден за проявленный интерес в тот же вечер. Субъекту пришлось сунуть в ребро два коротких - чтобы отвязался.

В следующие два дня, что ушли на подготовку к походу, мы припадали друг к другу, как два куска урана, вместе образующих критическую массу. А вечерами пили едва сбродившее свежее вино, заедая его матово-синими сливами величиной с картошку. Турбаза утопала во фруктах, только протяни руку - и у тебя на ладони какой-нибудь абрикос или груша.

То было время, когда всенародно ощущались последствия сухого закона, и винные магазины брались штурмом. А призом бывала бутылка водки или пара бомб дешевого крепкого вина. Только я еще в день приезда вычислил в горах одного армянского деда-виноградаря, и решил проблему идеальным образом.

Потом наша группа двинулась в горы. За удовольствие неделю таскать на себе два рюкзака пришлось заплатить недешево. У нас были разные маршруты, но директор турбазы, от которого зависело мое счастье, сразу же заулыбался на новенький “штурманский” хронометр, стоило мне только извлечь его из кармана. На часах местным умельцем была выгравирована по моей просьбе надпись: По утрам, надев трусы, не забудьте про часы. Это его окончательно сразило, ведь он был кавказцем, человеком с чувством юмора.

По иронии судьбы, в ее же группе оказался и тот золотушник, напросившийся на два коротких в корпус. Смотрел он на меня волчонком, и я на всякий случай покашивал в его сторону, когда мы шли по горной тропе краем какого-нибудь каньона. В такой ситуации никогда не повредит думать о человеке хуже, чем оно, возможно, есть на самом деле.

С другой стороны, у меня едва не развился комплекс вины перед ним. В нашей группе горных ходоков полно было дам всех возрастов - от девственного до одуванчикового. Полтора десятка против четырех мужиков. Только молодой человек был у наших дам не в чести, поскольку они уже друг другу нашептали, в какой конфуз он со мной попал. Глупая ситуация, ей-богу, мне было неловко. Разве может то обстоятельство, что один мужчина оказался сильнее другого, унизить того в глазах всех без исключения женщин?

Он вообще был не причем. Такие дамочки, как моя благоверная, довольно часто забавляются тем, что выискивают интеллигентных хлюпиков, используя их как живца на более крупную рыбу.

Парень совсем было сник, но его приметила наша инструкторша, кареглазая блондинка из Симферополя. Я уже порадовался было их наметившемуся флирту, но тут одна из наших толстозадых скалолазок и ей напела про всю эту историю. Парню было лет двадцать семь, он весь год карпел где-нибудь в КБ за кульманом и ему непременно хотелось познакомиться с приличного вида девицей в романтических обстоятельствах, а случилось вон оно как...

На пятый день пути он оступился на камнях и сломал ногу. Пришлось снимать его с маршрута. Я его тащил верст семь на себе - до ближайшей дороги. Парень оставил нам свою гитару, но хотя он и был большим неудачником и занудой, под костерок мы уже больше так душевно не пели. У нас в группе были умельцы потрепать струны - кто истово, кто с переборчиком, - но у него это выходило душевней.

На следующий день мне стало известно, что нашей инструкторше рассказала про его конфуз не одна из наших толстозадых неваляшек, а та, кем я был так страстно и всецело увлечен. И я ее оставил, как только мы добрались до моря.

Нет ничего слаще любовных утех со стервозными особами. Но перманентных отношений с истеричками заводить не следует, к тридцати годам эта мысль крепко засела у меня в сознании. К тому же отпуск у меня заканчивался за неделю до завершения тура, и надо было возвращаться в полк.

Потом она написала мне чертову кучу писем, начиная их со слов “сказка моя”. Это тем более настораживало, и я не ответил ни на одно из них.

Когда через несколько лет молдаване попросили наш полк убраться восвояси, я решил расстаться с армейской карьерой. Для нашего брата открывались неплохие возможности и на гражданке. Тогда-то я и решил заменить свою измочаленную записную книжку на новую, переписал туда все имена, и черт меня дернул ей позвонить. В тот день я обрек себя на несколько лет каторги.

У меня все еще не было никаких достоверных данных ни о самом Старцеве, ни о его местонахождении. Не могу сказать, что меня оно интриговало, но заказчики не посчитали нужным подробно останавливаться на том, в каких грехах повинен искомый. В общем от меня хотели утаить самое главное - мотивы, зачем он им. А с другой стороны, имея дело со служителями культа и их благими помыслами, грешно в оных сомневаться. Особенно когда тебя благословили.

Самая оптимальная позиция в этих вещах: меньше знаешь - крепче спишь. Но дефицит информации может быть губительным для дела. Неполная правда бывает пострашнее полной лжи, поэтому на Западе и клянутся на Библии в суде троекратно - только правду, всю правду, ничего кроме правды.

Чтобы отыскать вам человека, я должен просчитать и вычислить его, заглянуть к нему в душу, а по возможности еще и в замочную скважину. Если у него и души к тому же не оказывается, это здорово затрудняет поиск. Зная же его изнутри и снаружи, ты имеешь две зацепки. А чтобы вычислить нутро, нужно знать о нем все. А знает только бог...

Он же и пытался, похоже, разобраться со Старцевым. Круг таким образом замыкался, и я долгое время не мог взять в толк, зачем ему понадобилось мое участие. Не получив внятного ответа на вопрос, чем насолил господу Тихон Старцев, не упорствуя в получении от заказчиков ответа на этот вопрос, с неделю назад я отправился за ним к человеку, которого мне представили экспертом. Мне сказали, он был “независимым журналистом и богословом”. (Чем здорово насмешили: в существование независимых журналистов я верю не больше, чем в жизнь на Марсе.)

- Зачем он вам? - На меня выразительно, глазами этакого гомио, смотрел наполовину рыжий, наполовину лысый с лицом восковой липкости. Такого на хромой козе не объедешь, но я ему ничего не сказал, потому что дал заказчикам слово никого в их поручение не посвящать.

Эксперт внаглую спросил с меня сто долларов и сначала долго и нудно слагал гимны современным религиям и реформаторству, а потом рассказал то, что собственно я и ожидал от него услышать. Он сразу прикинул своим маслянистым оком, что мне это нужно и что я могу за это заплатить.

- Вы слышали о Салмане Рушди? - Он элегантно выгнул тонкую бровь, совсем как женщина.

- Что-то слышал, - я максимально ему улыбнулся. - Но если вы будете спрашивать, а я отвечать, то прошу вас вычесть это из вашего гонорара.

И глянул на него посуровее, в общем по-бандитски. Стрижен я был под ежика, которому не больше недели от роду, и куртка на мне была из черной кожи. Эффект, впрочем, оказался обратным. Для таких, как он, признаки мужественности и суровости - настоящий бальзам, поскольку возбуждают женскую сторону их натуры.

- А я бы вас попросил еще и надбавить к этой цене. - Он присел на свой рабочий столик тоже этак по-бабьи и чуть ли не демонстрируя готовность к флирту. (Я в это время сдерживал в себе два больших желания - заржать во все горло или двинуть его в лобешник.) - Не так много найдется людей, которые могли бы рассказать о Старцеве столько, сколько знаю я.

- Это почему же? - изумился я.

Нажестикулировав в воздухе нечто замысловатенькое - какую-то невообразимую загогулину, он сделал мне глазки:

- Видите ли, Тихон Старцев - весьма интересный феномен в мире гомо сапиенсов. Это антигерой, если хотите. Тот самый архангел, которого господь бог на заре времен низринул с небес - за хулу в свой адрес. В общем наш российский доктор Фаустус или даже сам Мефисто.

- ?

- А как прикажете понимать человека, превратившего ортодоксальное православное богословие в цирковую арену? Человек получает какое-то астрофизическое образование, затем делает блестящую карьеру в социологии и в тридцать лет становится доктором наук! Потом с головой уходит в теологию. Это наивное дитя-вундеркинд, тонкий диагностический инструмент, регистрирующий тектонические изломы эпохи… это романтическое наивное существо спортивного сложения потрясено тем, что энтузиазм 60-х, пафос перестройки и издержки реформ обернулись для многих трагедией.

Он выбросил вперед короткую ручку и мелко закачал ножкой, возложенной на край стола:

- Порвалась связь времен. Именно! Это Гамлет! Да, это Гамлет наших дней. Принц датский! Но это и развитие Гамлета. Гамлет, который не желает оставаться просто Гамлетом. И до основания сотрясает основы российской ортодоксальной теологии. Обладая незаурядным литературным даром, Старцев пишет ряд коротеньких памфлетов-сказок, обличая убогость православия. Объединяет их в цикл “Антимифы”.

- О чем это?

- Как о чем! Он на глазах у читателя блистательно разрушает один за другим все догматы веры и предает поруганию добрую половину всех православных святынь. Черпая ницшеанское вдохновение где-то высоко в горах, он пишет и впоследствии издает книгу биографий великих русских, что отказались от православия в пользу других вероисповеданий. Два года тому назад пытается издать свою книгу под названием “В лохмотьях православия”. В типографии, где печатают книгу, случается пожар. То же самое - спустя несколько месяцев, когда он вторично пытается ее издать. Потом - взрыв гранаты у него под ногами, и только сам дьявол спасает его от ампутации конечности. Я ведь не случайно заговорил с вами о Салмане Рушди...

- Так, по-вашему, они ему мстят?

Эксперт не упустил возможности съязвить:

- Кто они? Если говорить о господах патриархах и прочих всяких там экзархах, что заседают в Синоде, многие из них вполне терпимые товарищи. Хотя, если разобраться, они давно уже наплевали на принципы своей церковной демократии и по сути подменили своими синодальными разборками Поместный Собор, но… на этом уровне им и в голову не придет мстить ему таким варварским способом. Ни в коем случае. По крайней мере, не думаю. Это дело рук фанатиков. Кого-нибудь рангом попроще - и, вполне возможно, не имеющего прямого отношения к церкви. Впрочем, это может быть и провокация со стороны какой-нибудь третьей силы. Смотрите - как православие мстит своему инакомыслию! Что за средневековье! Похуже инквизиции, те хоть судили!

У этого двуполого типа вентиль был сорван давно и надолго. В другое время и в другом месте я, возможно, предпочел бы его закрыть. Многое в его болтовне казалось непонятным, но лезть в эту схоластику я не стал. А на вопрос, где искать Старцева, этот умник лишь развел руками. Я просто поднялся и ушел, когда мне надоело слушать. И кинул ему на стол полста баксов - вместо обещанной сотни. Он завис, как компьютер.

Распихав полученную информацию по извилинам, я успокоился. Мне было просто поручено вычислить Тихона Старцева. За вполне приличное вознаграждение. Другой бы на моем месте вообще не задавал никаких вопросов. Им нужен мой опыт? Прекрасно. Мои навыки лазанья по горам - хотя бы и подзабытые? Прекрасно. Они отнюдь не ограничивались переходом по маршруту «Бахчисарай-Ялта», как не терял я сноровки и в других видах спорта, имеющих более непосредственное отношение к розыску. Им нужен Тихон Старцев? Значит нужен, если поручено искать. Какие проблемы?

К полудню после шашлыков стала этак нехотя свербить в голове какая-то смутная идея. Вытащить ее из подсознания удалось не сразу. А мыслишка была интересная, я это чувствовал. Шашлыки с пивом вообще решили ее похоронить где-то в утробе, но я сопротивлялся. Я давил и давил на мозжечок, словно на стартер, но там все не схватывало. Тогда я решил перехитрить свои потроха: сделал вид, что мне эта непонятная мысль вроде как и ни к чему, обойдемся. Сработало.

Мысль оказалась до гениальности простой: нужно вернуться к Деду и дослушать его рассказ. Там что-то есть. Хорунжий собирался с утра на Воровской Ключ, и похоже, очень спешил.

Если Деда опохмелить, он может рассказать что-то не для прессы. К тому же мне катастрофически необходимо было обрасти специфической информацией. Ту информацию, те методы её обработки и тот образ действий, с которыми приходилось иметь дело и к которым приходилось традиционно обращаться прежде, можно было отправлять коту под хвост. Во всем том, с чем я теперь столкнулся, было много нового для меня. Во всем этом было что-то первородно-дикое, стихийное, но вместе с тем и что-то такое, что я всегда считал мистикой и заумью. И вообще - интеллигентскими бреднями.

По правде сказать, я был в замешательстве. И замешательство это росло по мере моего приближения к поисковому району. В Усть-Коксе я знал о Старцеве не больше, чем в Москве или в Питере. Если учесть, что традиционные схемы работы отпадали, я знал и того меньше.

Потом идея идти к Деду обрастать сакральной информацией оформилась в идею пожить в Коксе вместо запланированных двух дней денька четыре, а то и пять. Никто меня не гнал, и ещё пара-тройка деньков на вживание в информационный ландшафт лишними не будут.

Накануне вечером я не успел толком разглядеть хижину Деда. Это было жилище человека из палеолита, а присмотреться - что-то среднее между украинской мазанкой и юртой. На домик была по самые окна нахлобучена кривая крыша с тоскливо торчащей круглой железной трубой. Крыша была именно кривая, а не покосившаяся. Один угол дома возвышался над другим примерно на полметра, таким этот дом создал древний человек.

Дед возился с лопатой у крыльца, когда я скрипнул калиткой. То ли сажал что-то, то ли вскапывал. Приветил меня чуть не по-родственному. Просиял однозубо:

- А, явился - не запылился. Пойдем в избу, а то я изжарился тута на солнцепеке. - И махнул рукавом из-под овчиной душегрейки.

Да ты бы скинул овчинку-то, - предложил я.

А я уже подвык под нее, милый. То моя вторая шкура. С месяцок назад тоже жарко было. Скинул ее и в тенек вошел. Потом как давай меня кашель душить! Че уставился? Бельмо в глазу не видал? - Дед заморгал катарактой, которую я накануне вечером не приметил.

Поднимаясь по наполовину истлевшим ступенькам, он зачем-то пару раз пристукнул каблуком кирзача по нижней половичке - держит ли. На секунду задержался, сердито повертел на меня мутным зрачком, и, прежде чем продолжить восхождение, топнул еще разок.

А доска-то и в самом деле неровно лежит, смекнул я, следуя за Дедом. Еще я приметил, что боковина у доски была чуть отщеплена - и подцеп был свеженький. Похоже, половичку эту кому-то понадобилось снять или приподнять. Да вот и объяснение - лопата в руках у Деда, которую он нес с собой в чулан.

Я молча установил бутылку огненной на стол, и тусклый дедов глаз изумрудно заиграл, залучился. Унылую историю за то, как Дед не нашел с утра «на опохмел» и лечился чем мог, рассказывали недопитые чашки и стаканы с чаем.

Ходуном ходившими руками Дед поднес ко рту граненую стопку и стремительно вобрал ее в себя. Пересохшие его губы, в поперечных старческих морщинках, дрогнули и разгладились. По всему его организму пошли химические реакции замещения, а по щекам покатились слезы.

Он рассказал, что Хорунжий отправился к себе на Воровской Ключ еще рано утром. Встал ни свет ни заря, как собака злой, завел свой «урал» с коляской и укатил не простившись. В ответ на мою просьбу досказать трагедию семьи Виталия Хорунжего Дед потянулся за второй стопкой и секунду помолчал насупленно.

- Вишь ты, начальник, куда ты закатываш, - он не по-сибирски вовсе, а этак по-северному скрадывал в глаголах гласные. Посматривал на меня боязливенько, сгребая со лба корявыми пальцами пробивший градинами пот. - А меня, мил человек, ты ушел, Виталька заместо тебя чуть топором не засек. Не веришь? Я от его на сеновал шнырь - и лесенку за собой втащил. Ох, и злющий на меня был. А че злющий? Че, грит, я те про него рассказал.

- Рассказывай, Дед. Возьми, пригодится. - Я положил ему на стол к стопке поближе сумму, равную половине его пенсии. Дед заохал, стал пересчитывать бумажки, но потом аккуратно сложил и положил на место, туда же - к стопочке.

- А вить не подрядил ты меня рассказы рассказывать, начальник.

Тогда я схватил лежавшую на столе пачку и сунул ее Деду за исподнюю рубашенцию. При этом вороток ее треснул от ветхости. Судьба его стариковская такая - поломается, как девка, но деньги возьмет.

- И-их, ладна! - Он с досадою махнул крестьянской ладонью. - От Семена Зубакина, власти-т местной, разве дождесся? А деньга-т она завсегда нужна пенсионеру. Ну, слушай… Только я тебя побаиваюсь, начальник. Че за дела такие - уж и не пойму. И откуда ты такой сюды свалился, а?

И Дед продолжил недосказанную историю Хорунжего и его дочери. В Коксу откуда-то со стороны Катунского хребта зашел один бродяга. Он был чем-то вроде странствующего проповедника, и в этом качестве пользовался популярностью у местных алтайцев, хотя сам был по виду блондином - ближе к немчику. Немцев-то на Алтае живет немало, говорил Дед, хоть республику открывай. Однажды знакомый чабан с Чарыша поделился с Дедом рассказом о том, что бродяга этот знахарствовал. И назвал-то его Ирбисом, по-ихнему барсом. Вот Хорунжий-то к нему и направился - помоги, мол, Христом-богом, помоги, умирает девушка. Долго упрашивал его, но тот, видя, с какой болезнью имеет дело, все отказывал. А потом согласился. Тот Ирбис-то, говорил Дед, парень из себя был редкостный. Шибко на морду пригожий, росленький и в жилушке. Было у него во взгляде и в лице что-то легкое, веселое и светлое, что свойственно русакам скорее зауральским - со средней полосы. А вместе с тем ему были присущи и суровость нрава, и сибирская матерость, которым цена повыше московского легкомыслия.

Я прекрасно понимал, что Дед суетился с этими попутными назиданиями в мой огород - дескать, гляди, разбирайся в наших обычаях-то. Уже посматривал на меня с хитринкой, понимая, что не отрину всех этих отступлений, потому что увлечен темой.

Когда этот Ирбис явился на Воровской Ключ, на коже у дочери Хорунжего уже проступили метастазы. Гнить стала дева прямо на глазах, Дед смахнул слезу. Кожа в тех местах стала чернеть и вся какими-то наростами и рябью пошла. Целые участки тела величиной с ладонь. Дед недоверчиво осмотрел собственную лапищу, несоразмерную его общему тщедушию. На Воровской Ключ тогда они все втроем поехали. На пасеке их мать встретила, дочка же в луга подалась. Дед что-то не мог вспомнить ее имени, жаловался, что память худа. Видимо, неразгаданность всего этого в его сознании заслонила детали. Потеребив пушок на голове он вспомнил наконец. Дочку Хорунжего звали Аленкой.

Аленка та с людьми уже и не знавалась, сокрушался Дед. Все больше с травами-цветами дружилась да веночки из них плела, совсем как малая. Больные свои места старалась солнышку подставлять, вроде загорала. А на ночь медом обмазывалась, так ее Дед учил. Девка здорово напугалась, когда к ней Ирбиса подвели знакомить. А потом ничего. Дед в тот же день ушел домой в Коксу, а через неделю вернулся. Сердце обмерло, когда увидел девушку вновь. Преобразилась - словами не опишешь. И голос звончее стал - и даже с повеленьицем. Видать, знавала деваха себе цену-то. Должно, гордячка была, покуда дрянь та в нее не вцепилась. И приметил Дед, что вроде как сама она и хахаль ейный замиловалися, задружилися за ту неделю. И все-то они вместе - и по воду, и хворосту для летней печурки, и по лугам гулять.

Хорунжий Деда в тот раз попотчевал медовицей по его же, дедову, рецепту. А намек про то, что Дед приметил в тот свой приезд, встретил густой ядовитой бранью. Что ж ты, бестолочь старая, не видишь, что у девки душа поет, что вроде ожила она, а то ведь и на зов не откликалась, одной ногой в могиле жила. А ведь и парень такой, какие днем с огнем не сыщутся. По вечерам сидим с ним, калякаем, так никакого телевизора не надо. Ума палатища. А что мил он ей, так и слава богу. Жить-то ей сколь осталось? У нее уже вон и боли какие - морфином колоть приходится, чтобы поспала. Пусть хотя б не только в муках, но и в любви поживет. Когда помираешь, а сердечко любимому оставляешь, то и помирать-то не так страшно. И ты, Дед, этого не береди.

Когда же Дед еще через недельку приехал, тут и обмер: дева опять похужела, измучилась, синяки под глазами. Парень тот, похоже, все премудрости бурханистские перепробовал, да уж куда там. Водил ее через два дня на третий к одной из вершинок на Каменном Белке, верстах чуть не в пяти от их пасеки, что на Воровском Ключе. Там на горе из камней кружочек древний выложен. Должно, тысячу лет простоял. Камни те во мхах и лишаях - и в землю вросли по самую голову. Там, должно, киргизы енисейские колдовали-шаманили, а теперь вот он там Аленку врачевал и заклинал. Но хоть плоха была девка, а вроде и смотреть на нее уже стало можно. Ни на солнышко, ни на смерть смотреть, говорят, нельзя. Вот так и на нее смотреть было боязно. А тут у нее смертушки в глазах не стало. Тело-то в болезни, а душа в радости. Влюбилась девка. А он был парень понимающий, ничем ей не показывал, что не надеется ее выходить. И все по горам ее водил, будто старался изженить хворь из девки горными походами. А медосбор в том году был хороший, потому что дожди выпадали и травки было густо.

Уступив за добрую цену свою пасеку Хорунжему, Дед навещал его еженедельно - навыки передать. Повинился правда, что влек его туда кроме этого еще и греховный инстинкт - посмотреть, как приберет господь красоту и молодость, а его, старика непутевого, жить оставит. И мнилось ему в этом диво великое, загадка всех времен от сотворения. Спустя еще недельку Дед видел девку в последний раз. Та исхудала пуще прежнего, и то ли вся исчернела, то ли загорела, не понять. Но на ногах еще держалась. И глаз с того парня не сводила. А Ирбису тому, снежному барсу по-нашему, по какой-то нужде время пришло покинуть маралий край и податься куда-то глубже в горы на восток. А еще он говорил Хорунжему, что где-то там, у ледников, растет на камешке лишай целебный - и вот бы попробовать. Еще одна надежда. Дед вернулся в Коксу сам не свой - все ругал себя за то, будто выжидает ее смерти, будто любопытствует.

Спустя день-другой в Коксу прибыл и сам Хорунжий. Чернее тучи. А взглядом, говорил Дед, так и скребет все вокруг, что твой бульдозер. Дед, конечно, худшее предположил. Но тот все отмалчивался - и только ковшом своим бульдозерным все дедовы попытки расспросить, что и как, отгребал куда подальше. Пока бутылку коньяка не выпил, слова не проронил. Зато потом проронил такое, о чем Дед за всю свою жизнь слыхом не слыхивал. Ушла Аленка в горы - с Ирбисом и ушла. Сказала, что самой ей той травы спод ледника, может, и не дождаться, так она лучше с целителем в горы пойдет. Мать с отцом сначала решили, что ум за разум у девки стал уже заходить, что морфин на нее так действует. Но та на своем: я ведь помираю, а последняя воля умирающего - закон. Хорунжий на парня стал наседать: что же ты, такой-разэдакий, совсем порешить дочуру хочешь, когда она и так едва живехонька. Тот молчит. Дочь и говорит отцу: если ты, отец, меня не пустишь в горы с ним, прокляну. Так и знай, самым страшным проклятьем. Не хотел отец отпускать дочку, да испугался ее проклятия. Мать все причитала, только она у них покорная была, в семье у них два крепких ореха было - сам он, Виталька, и дочь его Аленка. Алена-то и говорит: если уж помирать судьба, то умру в горах, ото всех подальше. Вот только чтоб он был рядом. И указала на целителя. Вечером сложили они рюкзаки, а на рассвете попрощались. Отец ее спросил: где же теперь искать тебя, дочка? А нигде не ищите. Буду жива - приду, а нет - так и не ищите.

- Ну? Чем закончилось? - торопил я Деда, мучительно исследовавшего собственные ладони.

- А че говорить-то? Ушли они - вот и весь сказ. - Дед зашелся отчаянным кашлем курильщика. - А вот что Виталька-то виделся с ним потом - нет ли, про то не говорит. Как воды в рот набранный. Ох и стоек мужик, я те скажу. Давай лучше хлобыстнем по маленькой. Кончен сказ.

Дед стал суетливо смахивать со стола крошки.

А где сейчас парень этот, не знаешь? - напирал я.

- Да че я, знаю? - Дед рукавом утирал пьяную слезу. - Есть говорят, он в советниках одно время был у президента нашего горноалтайского - у Зубакина Семена. А кто говорит - он так и гуляет по горам. Че мы здесь в Коксе знаем? Вон Катунь у нас под боком, я там на ручьях хариуса промышляю. Могу и тайменя поймать, во как. Катунь нас кормит, здесь ее никто шибко не поганит. А боле нам и знать нечего. А вот тебе, браток, чой-то надо. Нездешним все чой-то надо. А боле не наливай.

Дед оскалил свой единозубый рот в кривой улыбке. Налив последнюю, я отвлек его внимание и незаметно капнул клофелина, что взял с собой на всякий прикольный. Его действие сказаться не замедлило, и вскоре я уже оттаскивал безвольное тело старика на старую продавленную софу, что приметил в сенцах.

На Киевском вокзале это обычное дело. Тамошние умельцы вычисляют подпитую или просто доверчивую публику при деньгах, склоняют к распитию и вливают в стакан несколько капель клофелина. У наклофелиненного резко падает давление, он засыпает, а вместо колыбельной кто-то исполнит прощальную его кошельку и вещичкам.

Клофелин - это не мой метод, но доза для здоровья не опасная. Кто мог гарантировать, что Дед, выпив в охотку, воздержится от остального? К утру он очухается и решит, что просто напился до бесчувствия.

Затащив его на софу, я вышел на крылечко, еще раз качнулся на половице, что приметил входя в избу, и аккуратно носком кроссовки ее поддел. Под доской лежал сверточек - нечто в пластиковом пакете, перехлестнутое нитками крестом.

Что может прятать старый однозубый хрыч у себя под крылечком? Конечно же, не деньги и не серьги покойной жены. Уж поверьте, этому нашлось бы местечко и в самой избе. Или где-нибудь в садочке под кустом крыжовника. Сюда же он мог заховать только то, чему только здесь и место. Что-то в высшей мере нетрадиционное, чему и применения толкового не находилось.

Оказалось, старик упрятал туда пару книг - одну поновей, другую антикварную. У второй было прелюбопытнейшее старинное название - «Дневные записки обер-гиттен-фервальтера Петра Шангина, деланные им при описании рек Ини, Чарыша, Коксуна, Катуни, Большого Ханра, Кумуна и Бухтармы со всеми впадающими в них речками». У первой название было покороче и посовременней - «Антимифы». Я бы не обратил на нее никакого внимания, если бы книжка не была подписана.

«Читай, Дед, и живи долго»

Что-то засвербило в мозжечке. Да-да, точно-точно. Оно самое. Сколько я тогда отстегнул тому малохольному всезнайке, что прочел мне лекцию о проблемах православия? Кажется, бумажку с портретом Джонсона - или кто там у них на сотенной. Обещал больше, точно помню, а дал меньше.

Этой дарственной надписи не доставало двух слов - «от автора». Вот, оказывается, какой ты непростой старикашка-то. Придется заглянуть еще - когда проснешься, старый пень.

В тот день я решил больше не переутомляться и отправился от старика в гостиничку, купив по дороге блокнот в киоске. Раз уж я теперь путешественник и следопыт, значит надо завести дневник. Но события дня как-то не хотели ложиться на бумагу, и тогда я, сев на скамейку в каком-то сквере, стал подсчитывать прогонные - хватит ли.

Из Москвы оно казалось цифрой с большим запасом, но вот предо мной уже простираются западные отроги Катунского хребта - совсем как гребни океанских волн, внизу зелено-голубые лески, поверху беляки, - и не видно им ни конца, ни краю. И это только начало, дальше уже идут высоты по три и выше тысячи, с ледниками. И это всего один Катунский, каким бы священный для искателей Шамбалы он ни был. А здесь их десятки - и простираются они на тысячу верст.

Свежий ветерок, хозяин этого нагорья, нагонял мурашек на спину - под размышления о том, насколько долгой может оказаться эта поездка.

Сама удача свела меня с Дедом и Хорунжим. Завтра утром я растолкаю Деда и выведаю все, что ему известно о Старцеве. Не договаривает старый хрыч, точно не договаривает. Возможно, деньги смогут его убедить. Нужно изобрести надежный способ раскрутить его на табу, кем-то наложенное на его однозубый рот. Ведь что-то же он мне рассказал, почему бы в таком случае не облегчить душу и не рассказать всего? Возможно, он рассказал самое сокровенное. Возможно, даже вопреки инстинкту, почуявшему во мне следопыта, а возможно, и повинуясь ему.

Вопросы религии никогда меня не занимали, и, полистав книжку «Антимифы», я принялся за протухшие позавчерашние «Известия», самое свежее из того, что можно было купить в газетном киоске.

Заснул я рано, а проснулся поздно, было около девяти. От гостинички до хижины Деда добежал прогулочной трусцой за пять минут и уже было хотел толкнуть ногой калитку, да насторожился. На входной двери висел здоровенный замок - из тех, что называют амбарными.

Род занятий, дающий мне хлеб вот уже несколько лет после увольнения в запас, обязывает обращать особое внимание на двери и окна. Так вот, в двери дедовой лачужки было два врезных замка, и в одном вчера торчал изнутри ключ. Значит Дед отправился не в булочную, если еще и амбарный на дверь навесил. У меня аж похолодело внутри. Уж не почуял ли этот пожилой хулиган недоброе и не подался ли от меня в бега? А тут еще и ставни затворены.

У двух пожилых неохватных неваляшек, судачивших по соседству, мне удалось узнать следующее. Пару часов тому назад Деда увезла «скорая». Когда поутру к Деду заглянуд сосед, тот лежал как парализованный.

Выходит, передозировал. Только к обеду в реанимационном отделении больницы, куда его увезли, удалось узнать, что Деда и в самом деле кондратий посетил. Несчастный лишился речи. Передозировал, черт возьми.

В тот же день я отправился на Воровской Ключ. Перехватил по дороге попутно внедорожник, что шел в Кайтанакский маральник, и сошел на траверзе Воровского Ключа - у того места, где этот ручей, сливаясь еще с одним, впадает в Катунь.

До Кайтанака, что выше Усть-Коксы по течению Катуни километров на пятнадцать, джип пролетел быстрее ветра. Я едва раскрыл рот - зацепить глоток локальной информации, как пришлось его закрывать. Потом я перебрался на правый берег Катуни и с рюкзаком за плечами двинулся вверх по Воровскому Ключу. Ручей этот течет естественной границей между хвойным лесом и довольно приличных размеров грядой. Если по ходу, лесок справа, а камешки слева.

Это было сказочно. Я сто лет не дышал воздухом гор и сто лет не любовался такими красотами. Через час наткнулся на смотрящего на меня со скалы горного козелка. Стоило чуть отвести взгляд в сторону, как животное исчезло.

Заглядываться, впрочем, на красоты особо времени не было. Надо было топать дальше и внимательно смотреть себе под ноги. Еще через полчаса присел отдохнуть. Задумался.

Теперь мне нужен был Хорунжий - и лучше поскорей, покуда он не знает о том, что случилось с Дедом. Узнает - догадается. Они здесь все догадливые, инстинктом умнее.

Я и сам доверился инстинкту: заведу с ним беседу, а там - как масть ляжет. Теперь я уже знаком с его повадками, так что схватиться за топор этот чудак шукшинский просто не успеет.

Я сидел и любовался, как сливаются в одно два молочно-пенных горных ручья - Воровской Ключ и еще один, названия которого я не знал. Ручьи обступали невысокую гору, южным краем которой мне предстояло идти. А странно, однако, тот водила на меня покосился…

- Пасека, говоришь? На Воровском Ключе, говоришь? - снисходительно поинтересовался водитель «чероки», подбросивший меня до Кайтанака. Больше ни слова и не проронил.

Это еще что. Местные в Кайтанаке оказались еще менее словоохотливыми по поводу пасеки на Воровском Ключе. Никто не знал или не хотел сказать, где именно она стоит - далеко ли, близко ли. Сам я утешился мыслью о том, что ручей этот длиной не с Обь, если смотреть по карте - километров десять-двенадцать.

Погрев зад на горячем валуне, я бодренько встал и, скача по камням, прошел этот ручей весь - от устья почти до истока. И не нашел ни дома, ни пасеки Хорунжего. Потом вспомнилось, Дед что-то сказал, что оно в сторонке стоит - где-то за леском справа. Вспомнил - и тут же приметил что-то похожее на тропку. Это было уже в самых верховьях Воровского Ключа, заваленного камнями. Если б то была водопойная тропа, видны были бы следы от копыт или иные приметы нерукотворности, а точнее - неноготорности. Хотя какие там следы, когда кругом камень.

Обратный спуск от истока к этому месту занял у меня не более получаса. Приходилось спешить, солнышко понемногу перекатывалось на вечер. Узкую тропку по серым камням кидало то вправо, то влево, а временами она пропадала вовсе и приходилось пробираться наугад. Лес был негустой - смешанный, с преобладанием пихты. Солнечные прогалины с чистоствольной рыжей от лучей сосной сибирской радовали зрение. Из прогалин же открывались дальние ландшафты, огромный каменный океан.

Будь у меня более художественная натура, я бы на все это пустил слюни. Но я в общем ровно и без большого трепета привык относиться ко всему тому, что не есть метро «Белорусская» в час пик. Как, собственно, и к тому, что есть…

Сначала я услышал впереди собачий лай. Мое умиротворенное состояние духа, вызванное созерцанием картин природы, было внезапно рассеяно звуком выстрела. Я уже лежал на брюхе, спрятавшись за узкий кедровый стволок. Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал. Эти слова почему-то всегда приходят на ум, когда оказываешься в подобной ситуации. Лучший способ пережить стресс.

Стреляли метров с двухсот, судя по звуку, из нарезного. А из-под самой кедровой кроны у меня над головой с треском отпала ветка и шлепнулась мне на спину.

Хорунжий предупреждал меня. Довольно вежливо, если мерить манеры по языческому кодексу. Просил не соваться в его дела. Но меня такие штучки только злят, а не пугают. Я поднял руки, встал, лениво развернулся и пошел назад. Шел так недолго - ровно до бугра, за которым он меня уже не видел.

Теперь, кажется, началась настоящая работа. Я подтянул лямки рюкзачка, который прихватил на случай непредвиденных обстоятельств и возможной ночевки в горах, поправил кобуру с пистолетом, который в отличие от меня добирался до Алтая колесным транспортом, и крепко-накрепко перевязал шнурки на кроссовках. (С собой в рюкзаке у меня были и тяжелые альпинистские «кохлачи» на всякий случай).

В следующие десять минут я скакал что было духу вправо от тропы, потом отдышался и пошел быстрым шагом по большому кругу, стараясь как можно скорее оказаться в районе пасеки, а еще лучше за ней. Надо было максимально быстро забраться в тыл. Пасеки самой я еще не видел, но уже нутром чуял - где она.

Хорунжий - такой же горожанин, как и я, и в горах недавно. У меня оно посноровистей получится.

Скатываясь в забитые валунами балки и взлетая на кручи по осыпям, я дал легким шанс не раньше того момента, когда выскочил на опушку безлесого южного склона. Обошел пасеку леском и вот теперь разглядывал из кустов большой лиственный сруб и рядом ульи. Ульев было всего-то штук семь, не больше. Теперь понятно, почему местных приводили в замешательство мои расспросы про пасеку. В полнейшей уверенности, что с этой стороны Хорунжий меня не ждет, я стал пробираться к дому по-за кусточками.

До дома было уже не больше сотни метров, когда навстречу мне кинулась белая лайка. Вот идиот-то, ветер же с моей стороны. Грохнул второй выстрел - и сверху на меня опять свалилось что-то хвойное. Выходит, недооценил я его как стрелка и как таежника.

Я снова упал и стал что-то кричать - теперь уже из-за камня. Попытка высунуться из-за него повлекла за собой третью пулю, она срикошетила об этот камень и свистнула над самым ухом.

Пришлось ретироваться. Сначала короткими перебежками, чтобы не словить вдогонку пулю из карабина, потом оздоровительной трусцой добрался до ручья, а там не щадил пяток, скача по камням - снова вверх по ручью к истоку. Примерно в версте повыше стоял чей-то стожок, на нем можно было заночевать с комфортом. Скорее всего, это сено скосил сам Хорунжий. Луговинка хоть от него далекая, но хорошая.

Забравшись по жерди на стог, я перекусил парой беляшей, колбасой, огурцами и залил все это бутылкой «балтики». А в общем мне эти приключения были по душе. Я все реже вспоминал о Москве, а когда я не вспоминаю о ней в отъезде, это хороший знак - значит я в тонусе.

Накрылся курткой, заснул мгновенно, во сне бегал по пляжу. Должно быть, по сочинскому, потому что под ногами была крупная горячая галька. Последствия беготни от Хорунжего. Посреди сна ухватил ухом посторонние звуки. Пощупал - на месте ли оружие. Вокруг стога кто-то топтался. Секунду я гадал - что было на уме у невидимого топтуна. Зверь. Отлегло. По жерди ко мне на стог смогла бы забраться только двуногая тварь, остальные вряд ли. Я кинул вниз бутылку из-под пива - туда, где копошился этот некто. Зверь шарахнулся в лес.

Утром я сообразил, что ко мне на запах копченой колбаски приходил барсук или росомаха. Зверю пришлось утешиться куском булки, который я вчера бросил вниз по завершении трапезы.

Было восемь утра, и солнышко уже припекало, когда я пошел к Хорунжему в третий раз. В это время суток да при такой погодке желание взяться за карабин у человека минимальное. Это раз. А главное, теперь я стал заходить с подветренной стороны. Его лайка меня не услышит, и если я окажусь у его хижины раньше, чем буду замечен, ему ничего не сделать. Ближний бой я не проигрываю.

До заимки Хорунжего скользил по лесу, как ирокез на охоте. Лишь однажды, поднимаясь в гору, сковырнул камень - и тот полетел вниз, сшибаясь с себе подобными и тяжко крякая. С минуту пережидал - не затявкает ли на этот звук лайка. Тишина. Дальше я бежал короткими перебежками.

Дом был закрыт, Хорунжего нигде не оказалось. Я дважды кругом и впригиб обежал его пасеку - никого. Осмотрел его сарайчик с хлевом, где запаха скотины почему-то не было, и сел на крыльцо покурить. Подождал его на всякий случай с часок, но напрасно. Хорунжий ушел от меня.

В последующие два дня я приставал под разными предлогами к местным, пытаясь ухватиться еще за какую-нибудь нить. Глухо, полный молчок. Так и не попалось мне под руку ни толкового ханыги у пивного ларька, ни мало-мальски знающей старушенции, что могли бы поведать о странностях этих гор. Ни о каких горных сектантах никто из потенциальных источников информации ничего не ведал.

Я даже сгонял на пару дней из Коксы в Горно-Алтайск. Пообщаться с чиновниками из местного правительства. Какой-то тип по делам религий в мятом костюмчике и засаленным воротничком с полчаса жевал мне жвачку про дружбу народов и Шамбалу, мифическую страну знаний, выдуманную индусами. Про Старцева он ничего не знал. Сказал, что и тоталитарные секты наведываются в горы, что не без этого, но большей частью в смысле туризма и до человеческих жертвоприношений пока не доходило. А так - православие, бурханизм и прочее язычество в форме стихийного поклонения Бахусу и почитания Венеры.

Приезжал сюда в прошлом году какой-то кореец с толпой последователей. Отдыхали на Телецком. В основном семейные с детьми, но были и одиночки, даже старики дряхлые. Потом проповедник смылся, прихватив денежки верующих.

Чиновник был мужичком из алтайцев. Я все ждал, что он будет в каждую фразу вставлять чукотское слово «однако» или что-нибудь вроде «моя тайга ходить», но этого не случилось. Язык у него был подвешен неплохо.

В редакции одной из местных газет, что печатали всякую муть про надои яков и гороскопы, я показал свое «журналистское удостоверение». Ксива была почти фиктивная (мне ее выдал приятель из ТАССа), но впечатление произвела. Очкастый газетчик, ухватив стакан почти без тремора, стал угощать меня коньяком в своем кабинете и что-то вспоминать за прошлогоднюю командировку в Москву с кем-то из местных политиканов. Больше всего его впечатлило, что телефонный номер в гостинице «Россия», куда его поселили, буквально дымился от настойчивых предложений интимных услуг.

Этот щелкопер наплел кучу историй про разные религиозные разности, про ислам и православие, про буддизм и шаманизм, рассказал анекдот про обрезание и до слез заливался над ним. Про Старцева или иного странствующего проповедника он ничего не рассказал, не припомнил. Прощаясь я сказал:

Спасибо, старик. Ты классный рассказчик.

Это его потрясло, и он обещал порасспросить коллег.

Вернувшись в Коксу, я следующим утром опять отправился на заимку к Хорунжему. Пусто. Это был уже третий мой незваный визит к нему. Вечером позвонил в Горно-Алтайск. Пресс-мейкер, с которым нужда заставила иметь дело накануне, обрадованно верещал, что по Горному действительно шарахается какой-то деятель, по описанию схожий с Тихоном Старцевым. В последние годы его встречали за Телецким - в сторону Хакасии. А в прошлом году его видели на каком-то из больших ледников Катунского хребта. Алтайцы говорят, что он что-то между шаманом и былинным героем. Проблем с законом у него как будто нет. Где он сейчас - неизвестно.

Газетчик обещал еще что-то разведать в ближайшую неделю. Я его заинтересовал обещаниями связать с московским издателем. Парень страдал тяжелой формой графомании.

С момента вылета из Москвы прошло полторы недели, а информации кот наплакал. Хреноватенько, мой друг. Чтобы собрать побольше сведений про Ирбиса (теперь я уже больше не называл его по фамилии), я стал забираться выше по течению Катуни. Как радар сканировал маральники, что разбросаны в этих краях по обеим ее сторонам. Относились ко мне, чужаку, настороженно, а то и зло, но я на людей не серчал, зная, что маралий бизнес идет на спад.

В интересах экономии времени мною был взят напрокат старенький «иж» с коляской - у одного местного алкаша, с которым я сдружился. Это здорово облегчило жизнь, я стал свободней в передвижениях. Однажды меня остановили на пыльном серпантине лесной дороги то ли два конных егеря, то ли мараловода, то ли это были просто местные бездельники. Шут их разберет.

- А ты не нашенский мужик-то, - сказал один вместо приветствия. Парням было лет не больше тридцати, один сытый - другой не очень.

- Ты тут все выпытываешь все. Будто следователь. А че выпытываешь? - Второй поставил своего коня на другую сторону моего «ижа».

- Не надо ничего выпытывать, - сказал первый. - И ваще - уезжай-ка отсюда поздорову.

- Это как же? - изумился я. Оружие было при мне, и это придавало мне уверенности.

- Говорят, ты из Москвы, - сказал второй.

Говоривший поставил своего коня так, что я был вынужден щуриться от солнца, обращаясь к нему. Когда я, пытаясь улыбнуться, хотел сказать что-то дружелюбное, то неожиданно получил сильный удар нагайкой по спине. Я так и не понял, второй это был или первый.

- Это мы тебе посвящение в рыцари устроили, сечешь? - весело гыгыкнул первый. Второй по-прежнему молчал и надменно скалился. В глаза бросился его длинный ломаный нос и маленькие куражливые глазки. Сложения он был довольно щуплого, потому и злой.

Это было похоже на провокацию. Возможно, эти двое узнали про меня от Хорунжего. Местная публика так обычно не знакомится. В люльке «ижа» я хранил нож. Сейчас я рывком стяну тебя с коня, дружок, и приставлю к горлу нож. И тогда твой напарник будет делать все, что я ему скажу. Вот только зачем мне это надо?

Не сходя с мотоцикла, я чуть привстал и дотянулся до ивового, кажется, кусточка, отломал прутик. Посмотрел на кривоносого. Тот ядовито щурился. Одет он был в джинсы и рубаху в крупную клетку. Ни дать ни взять, настоящий ковбой.

- Тогда я твою зебру посвящаю в масоны, - с этими словами я хлестко полоснул прутком по крупу его жеребца. Тот взвился и понес, а я, не теряя времени, крутнул рукоятью газа. Отлетев метров на тридцать и набрав приличную скорость, я оглянулся на ковбоев: один оторопело смотрел мне вслед, а другой разворачивал коня, чтобы пуститься в погоню. Куда там, передо мной была довольно ровная, пускай и в камешках, дорога, так что шансов у него не было никаких.

Случилось это как будто в районе Тимофеевского маральника. С того дня я там больше не появлялся. Да и вообще в этом районе ловить было нечего. Надо было радикально менять стратегию и направление поисков, надо было придумать что-то новенькое или хорошо забытое старенькое.

Раз уж этот блуждающий форвард годами таскается из конца в конец по Горному Алтаю, то надо выбираться отсюда и выдвигаться поближе к ледникам, к альпинистским тропам. А то вон уже и август начался.

Я не обещал им, что вычислю Старцева за неделю. Как получится. Но и вмораживать свой зад в ледники мне тоже не хотелось. Чем выше я всматривался в дальние белки, питающие своим льдом студеную Катунь, тем острее во мне пробуждались воспоминания.

Пятнадцать лет тому назад совсем еще молодым я впервые побывал в Горном Алтае. На альпинистских сборах.

Нас было семеро тогда, а дело было в марте. Да, это было весеннее восхождение. Лучше ходить зимой или летом. Хотя и тут найдутся желающие поспорить, ведь зимой - мороз, а летом - камнепад.

Сначала мы шли пару дней долиной реки Аккем - старинной туристской тропой. С нами были две девчонки, у одной опыт альпинизма был нулевой. У ее приятеля - ненамного выше. Но трое из нас имели звание «мастера спорта» и еще двое - КМС, ваш покорный слуга в их числе.

Восхождение на Белуху по северному склону ранней весной - это вам не романтическая прогулка при луне, хотя и здесь в общем-то не приходится драться за каждый метр и карабкаться по отрицательным вертикалям. Я уже не помню, но, кажется, самые трудные маршруты на эту знаменитую гору не зашкаливают за третью категорию.

До сих пор не пойму и не вспомню, как с нами оказались люди совсем без альпинистского опыта. Тогда такого просто не должно было случиться, сейчас другое дело - все можно. Беда случилась, когда мы уже выходили к седлу Белухи. Кто не знает, Белуха - дважды гора, потому что у нее две вершины. Западная и Восточная. Между ними - так называемое седло, что их смыкает. Одна - чуть выше другой. Не помню какая, но помню отметку - 4506 м.

Двое из наших приотстали. Предпоследней шла девчонка, которая вообще второй только раз горы видела, а замыкал альпинист со стажем. Мы едва прошли небольшой с виду снежный карнизик, когда у нас за спиной что-то хрустнуло и послышался несильный гул двинувшегося снега.

Оглянувшись мы увидели, как грандиозная круча снега - фирна ли в форме завитка, какие иногда образует ветер в горах, рушилась и медленно сползала к тем двоим, что замыкали команду. Нас разделяло метров сто, не больше. Та девчонка и ее парень все эти дни ни на шаг не разлучались, но в тот день между ними случилась ссора, и они шли порознь.

Девчонка окаменело следила за сползающим снегом, а замыкающий в один миг сорвал с нее рюкзак - чтобы легче бежалось - и потащил ее за руку наверх, в нашу сторону. Двое из нас рванулись было на выручку, но последний в пятерке, он же старший, раскинул руки и не пустил. Он был здоровенный малый, больше меня.

На наших глазах тех двоих завалило снегом, гигантской кучей. Сначала все стихло, а секунду спустя часть этой кучи просела и ссыпалась еще дальше - вниз по чистине, крутой и долгой. Лишь однажды в том летевшем вниз белом месиве я увидел красную куртку замыкающего, потом она исчезла.

Мы рылись до ночи, но так и не нашли девчонку. Слишком велик был завал. Двое спустились вниз и нашли того, кто шел последним. Без признаков жизни. Тогда старший сказал, что берет с собой еще одного и идет к спасателям в Аккем.

Они ушли в 23.00, а мы пытались ее откопать до часа ночи при свете фонаря. Сначала выбилась из сил вторая девчонка, потом еще один, потом и я. Не было больше сил. А тот парень, дружок заваленной, сидел на снегу, обхватив голову костлявыми красными руками. Видно, лучше нашего знал, что она мертва.

Все следующее утро мы перекидывали тот снег - кто саперной лопаткой, кто чем. А тот парень так и сидел. Во вторую половину дня мы ковыряли снег в том месте, где был найден замыкающий, полагая, что ее стащило вниз вместе с ним. Нуль. А он все сидел.

Вертолет прилетел только утром третьего дня. Спасатели прихватили с собой собаку, она и показала то место, где лежала девчонка.

В том, что их накрыло большой кучей снега, не было моей вины, как не было и чьей-либо еще. И все же меня долгие годы преследовало чувство, что была. Ни слишком впечатлительным, ни сентиментальным, ни совестливым я никогда не был. Но умирать буду - не забуду, как они бежали к нам, спасаясь от той чертовой тучи.

Нас тогда доставили на вертолете до Горно-Алтайска, где одному из наших ампутировали несколько отмороженных пальцев. Мне пришлось сопровождать ящик с телом того, что шел последним, до самого Свердловска. Команда была интернациональная, из разных городов.

Итак, мой план был прост. Отправлюсь на Аккем, на спасательную станцию, эмчээсовский пост у самой Белухи. Лет пять спустя после той трагедии один из моих бывших коллег-восходителей позвонил мне однажды в Таджикистан, где в то время дислоцировалась моя часть, и сказал, что тот парень, подруга которого погибла у нас на глазах, летом того же года, когда это случилось, вернулся в горы и совершил одиночное восхождение на Белуху - сначала на одну вершину, потом на вторую. Он остался в горах, стал спасателем.

Я держал этот вариант про запас, как бы на десерт, зная, что рано или поздно в этой поездке мне придется или захочется побывать на Аккеме. Черт знает сколько совпадений в этом мире.

Еще я знал, что на Аккеме главным некто по фамилии Китрис - из русских немцев. Была информация, что мужик он мировой и про кольцо Катуни знает все со времен сотворения этих гор. Это радовало.

Прежде чем отправиться к Тюнгуру и оттуда на Аккем, я решил разок спуститься чуть ниже по карте, но выше по течению Катуни. В Собачьи Горы.

Справа от реки (опять же - если по карте, а не живьем) в сторону хребта плутали по камням несколько речушек с собачьими именами. Вернее, речка была одна, Собачья, а в нее впадали два ручья - Собачья Тихая и Собачья Быстрая.

От Воровского Ключа горы эти громоздились верстах в пятнадцати к югу. В Собачьих Горах высоты громоздятся уже до двух с половиной километров. (Это уж обычай у меня такой - по горизонтали в верстах, а по вертикали - в метрической системе.) Ледников здесь еще нет. В этом районе ледники начинаются чуть восточнее - на хребте Холодные Белки, где уже зашкаливает за три тысячи.

А почему бы и в самом деле не поискать его в Собачьих? Ведь мне еще в Питере кто-то из людей, знававших его в студентах, плел про эти горки. Впрочем, названия этих гор и ручьев способны осесть в памяти по причине экзотичности. А так все в этой части вселенной довольно стереотипно: все речки текут с востока на запад, их левые берега строго лесистые, а правые безлесые.

Само собой, вначале не налюбуешься на все эти исполинские морены, цирки всякие прочие курумники. Особенно последние. Эти конусы выноса образованы камнями, ссыпавшимися по высоченным стенкам. Иногда они образованы огромными валунами в десятки тонн каждый и громоздятся на сотни метров, что египетские пирамиды.

Некоторые называются кулуарами, особенно в горах повыше. Это каменные реки, застывшие потоки, идущие с вершин. Восходители их любят, по ним карабкаться вверх милое дело.

А сейчас я любовался просто курумниками. Когда видишь это великолепие, кажется, что природа, последовательно расположив такие каменные водопады, пожелала осмыслить себя, внеся в себя эти строгие ритмы. Повторяю, я не впечатлителен, но иногда я просто немею от восторга.

Мотоцикл здесь уже не пригодился. Добравшись поутру до Собачьей, я оставил его в лесу, замаскировав ветками, а сам отправился кружить по этим собачьим местам, доверившись чутью. В тот день на пути попалась группа загорелых ребят с рюкзаками, потом я набрел на овечью отару и разговорился с чабаном-алтайцем.

- Ты ищешь Ирбиса? Зачем он тебе? - строго спросил пастух, нацеливая на меня и без того от природы прищуренный глаз.

- Он исповедует новую религию. Хочу стать его учеником, - соврал я. - Не скажешь, где его искать?

- Пастух молча слез со своей низкорослой монгольской лошади и позвал кобеля кавказской овчарки размерами с годовалого бычка. Тот вяло приблизился к хозяину, на меня ноль внимания.

- Вот он знает. - Пастух указал плетью на собаку.

- Так ведь наверно не скажет? - Я дружелюбно присвистнул собаке.

Алтаец расхохотался, дважды запрокинув голову.

- Нет. Он говорить не умеет.

- Погладить-то можно, не тяпнет? - Я еще раз улыбнулся собаке.

- Не надо. Голодный. Вечером буду кормить.

- Говорить не умеет, но вы-то понимаете другу друга. - Сказал я максимально одобрительно.

Пастух польщенно заулыбался.

- Чего на сухую болтать, давай дернем за знакомство. - Я вытащил из рюкзачка бутылку «тайги», водки местного розлива, и призывно взболтнул ее.

Он покачал головой:

- Два года не пью. Чай будем пить.

Фраза для Алтая нетипичная, но я не настаивал. Мы развели костерок и долго болтали за всякую дрянь, уклоняясь от темы. Потом он сказал:

- Погоды завтра не будет. Холодно будет.

Я выдержал его паузу, которая просто не может, по их ойротским понятиям, не сопутствовать глубокомыслию. Погода - дело святое. Потом спросил:

- А кто он, Ирбис-то ваш? Что за человек-то?

Следующую паузу он растянул минуты на три.

- Ты физику как учил в школе? - он этак по-казахски хитро-мудро улыбался.

- ?

- Хорошо учил? Плохо учил?

Ну… хорошо.

- Тогда знаешь, что частица - ну, электрон взять - может быть частица, а может быть поле или волна. Так? Одновременно может быть. Вот так и он. Вроде как человек, а вроде как…

- Волна, - вставил я, предчувствуя мистику.

- Не-а. - Он не обиделся на подначку. - Вроде как дух. И здесь - и везде. Ирбис - он дух гор. Понимаешь, дух. Зачем мне про него рассказывать? Я расскажу, а он накажет. Погоду испортит. Все знает.

Похоже, здешние своими мифами так себе башку заполошили, что всякий бред готовы мешать с квантовыми теориями. Все эти странности мне начинали действовать на нервы. Чем больше открытий я для себя делал, тем дальше и загадочней становился этот Тихон Старцев.

Мне так хотелось съязвить пастуху про их языческие камлания в свете теории поля. Солнце жарило вовсю. Пастух был годов тридцати с небольшим, звали его Колей. Довольно пропорциональные монгольские черты, тонкие усики. Среди ойротских девок Коля, должно быть, числился красавцем. Он был одет в камуфляжный выгоревший бушлатик, а на поясе носил кинжальчик в ножнах.

- Пойдем покажу. - Коля присвистнул, и его коротконогий жеребчик, щипавший травку неподалеку, засеменил в нашу сторону. Псу же он адресовал некую фразу на своем алтайском диалекте (должно быть, что-то вроде «стереги без меня, отойду»), и тот с высунутым языком и без всякого энтузиазма поплелся к овечьему стаду.

Стараясь не выказывать любопытства по поводу того, куда он меня зовет, я праздно поинтересовался, не врут ли, что вожаком среди баранов ставят козла.

Коля огласил горы непотребным хохотком:

- Фигня, начальник. У меня барашки умные. А если че - Казбек есть.

Казбеком, похоже, звали его пса.

- А че ваши-то этого Ирбиса себе в попы записали? Ведь он же русский?

Я истово чекал, демонстрируя полную слитность с местным этносом.

- Ну, русский и русский. Что такого? Зубакин тоже европеец, а ведь алтайцы его президентом сделали, - сказал Коля и добавил через паузу: - Хотя тоже балбес.

Мы спустились к речке с лужка-седловинки между двумя невысокими гольцами, где паслась его отара. Пеший и конный. Подошли к небольшой каменистой лагунке, образующей полукруг-амфитеатр, стены которого были бы отвесными, если бы не были завалены каменными обломками.

Зрелище редкое. Вода в озерце, что образовывало арену этого амфитеатра, была гранью огромного изумруда. Мы прошли низом, а лучше сказать, нижними рядами этого амфитеатра, лавками которого были большие камни.

- Я думал, ты турист. Сюда раньше часто туристы ходили. Водопад смотреть на Собачьей. Очень красивый водопад. Целый каскад. Отсюда недалеко, можешь сходить.

Я замотал головой: некогда. Подведя меня к пирамиде метра в три высотой, он сказал:

- Вот смотри. Я два года тому назад эту пирамиду увидел. Ее здесь не было раньше. А в прошлом году пришел и решил разобрать. Долго разбирал. - Коля пришиб паута на крупе у лошади и с интересом его рассматривал. - Часа два разбирал.

- Золота скифов не нашел ли? - не удержался от подначки я.

- Ну. - Он кивнул и гыгыкнул, дрожа на лошади коленками. - Откатил камни-то, а там пакет лежит. А в нем бумага. И че написано-то… С первым апрелем тебя, дурила! А какое первое апреля? Уже осень была. Я уж в кошару овец тащить собирался… На следующий год пришел - опять стоит…

Меня это стало смешить.

- Так ты хочешь, чтоб я с тобой эти камни теперь растащил, а?

Он зло сощурился на меня: что же ты такой нетерпеливый-то. Выслушай сначала.

- Тут как раз тропа, начальник. На водопад ходят смотреть. Тут он рядом, километра два. Чего не сходишь? Ну вот, туристы и чудят.

- Замечательно. - Я мотнул головой в сторону обратной дороги. Его монгольский жеребец ловко засеменил за мной, словно горный козел. К отаре возвращались молча, я злой, а он лукавый. На подходе к седловинке, где паслись его овцы, Коля возобновил рассказ.

- Погоди, начальник. Вот ты думаешь, Коля дурак. Ты слушай. Это шутка такая дурацкая. А Ирбис…

Жеребец его цокал копытами, держась чуть повыше меня. Я был на одном уровне с его мордой с выгоревшей пацаньей челкой. Жеребец подергивал губой, и что-то не давало избавиться от впечатления, что говорил со мной не сам Коля, а его жеребец. Прямо наваждение какое-то.

Все стало ясно, как только я попытался найти ему разумное объяснение. Просто на скуласто-раскосом лице пастуха не было никакой артикуляции. Когда он говорил, его губы оставались неподвижными. Вот и выходило. что говорил за него конек.

- Ну, и что твой Ирбис? - спросил я не скажу у кого, то ли у Коли, то ли у его жеребца.

- А вот Ирбис-то, он по-другому с ума сходит. Ты про эту секту слышал… как же его? Ум Синрике, слышал?

Мой осторожный кивок подвиг его на более оживленное продолжение. Он соскочил с коня, хлопнул того по крупу - погуляй - и принялся бойко жестикулировать. Видимо, чтобы возместить дефекты произношения.

- Люди говорят, что-то вроде этого. Понял?

- Не очень.

- Ну, непонятливый! Че не понять-то? Ты пойми, у Ирбиса здесь горная секта. Говорят, они раз в три года своему богу жертву преподносят. Слышь, че делают?

- Ну? - я не спешил с изумлениями.

- Че ж ты такой-то! Ты че думаешь, барана? Хрена. Человечью жертву… Где Щеки-то знаешь?

- ?

- Ну, блин, ты даешь! По горам ходить ходишь, а географии не знаешь. Пропадешь так. Это место такое. У Катуни-то Щеки здесь есть.

Я соврал ему. В такой ситуации лучше прикинуться невеждой, больше информации выудишь. В самых верховьях Катуни есть место, где она образует длинную цепь порогов, которые и называются Щеками. Стесненная скалами, река здесь мечется, словно затравленный зверь. Там то стремнины, то шиверы. После Щек и до самого Аккемского прорыва, а это добрая сотня кэмэ по течению, Катунь уже не так страшна.

- Ну, слушай, командир. Короче, бросают человека прямо в реку на самый поток. Сверху - прямо со скалы. Он если сразу не утопится, то его река об камень башкой - и баста! Греби - не греби, все одно не выгребешь ни хрена.

- А где ж они такого дурака берут - чтобы на верную смерть кидаться? - удивился я.

- А вот случайных всяких - вроде тебя. Вот ты один по тайге гуляешь, да? Они тебя взяли зазвали на костерок, да? Потом говорят: че ты щас один, блин, пойдешь - на ночь-то? Заночуй с нами, у нас вон и палатки польские - с предбанничком. Мы с тобой за горы, за романтику побеседуем. А потом сонного - раз и в реку!

- Что ж в реку-то? Не проще по башке чем-нибудь тяжеленьким?

- А у них обычай такой. Они в речку кидают. - Поставив хлесткое ударение на первом слоге, он махнул рукой на юг - в сторону Катуни. Помедлив добавил: - Я и сам их опасаюсь, хотя они местных не трогают. У них табу, ни-ни.

- А ты сам его видел?

- Кого? Ирбиса-то? Ха, видел. Только издалека. Мне напарник рассказал, он к вечеру вернется. Мы из кустов на него смотрели. Не здесь - далече отсюда. Они моление совершали. Они каменный круг из камней выкладывают и молятся.

- А что же их менты не повяжут? - пытал его я все в том же тоне, с подначкой.

- А где доказательства? Нету ни фига доказательств, начальник!

Отправив конька пощипать траву, Коля закурил. Теперь речь пастуха казалась более понятной и членораздельной, хотя губы у него по-прежнему не двигались. Теперь уже мне не приходилось недоумевать, кто же все-таки говорит - сам Коля или его жеребец.

- Так что ты смотри, начальник. Поаккуратней, - напутствовал меня Коля при прощании.

Он не знал, где сейчас можно найти Ирбиса. Может, здесь, на Катунском, а может быть, на Чулышмане. А может, по ту сторону Телецкого, в верховьях Абакана. А то за Уймонской степью - там, где все эти стоянки и пещеры первобытных пращуров. Ирбис совершает перемещения в пространстве чуть не в сотни верст за сутки, подобно монгольскому коннику.

Простившись с пастухом, я долго искал свой мотоцикл с коляской, замаскированный в придорожной чащобке - в какой-то высоченной зонтичной траве. На седловинке трава, которую щипали овцы, была невысокая, а в пойме Собачьей трава росла местами обильная.

Отыскав этот дрын, я битый час пытался его завести. Дорулив на нем до Коксы, стал связываться с Москвой. Созрело решение вызвать оттуда помощника, которого мне предлагали господа заказчики. Решимости действовать в одиночку хватило на две неполных недели. Стоило ли отказываться от помощи, если сумма гонорара от этого не уменьшится?

Дождешься второго - и давай на Аккем к спасателям, подсказывал внутренний голос. Там можно узнать раз в десять больше, хотя бы и пришлось на этом «засветиться». Ничего, все будет абгемахт. И поменьше сентиментальничай, идиот.

Оказавшись в реанимации, Дед так и не смог из нее выкарабкаться. Ему забрезжил свет в другом конце туннеля. Жалко, конечно, но старик был отработанным материалом. Он был пожилой кучей шлака, и вопрос о его перемещении по ту сторону добра и зла решился бы сам собой в ближайшие год-два.

Видит бог, я ведь не хотел этого, но я ведь и не аптекарь. Передозировки случаются и в практике врачей или провизоров, а я всего лишь… я просто устал. Видит бог, я не хотел. Когда-нибудь за все это я получу под зад, но до Страшного Суда еще далеко.

Такая вот хохлома.

Лежа с ногами (как говорила моя бывшая жена, имея в виду обувь) на гостиничной койке и не в состоянии дотянуться до телевизора, я погрузился в медитацию по поводу того, что я за скотина такая, что даже не чувствую себя виновным в смерти старика.

А ведь в нем было что-то живое, в нем было даже стариковское обаяние. Перед глазами стояли его натруженные большие ладони.

Чушь собачья. Я ведь помог ему убраться отсюда своевременно - и без всяких проблем, связанных со страхом и ожиданием конца.

Должно быть, с полчаса я провалялся в койке, не снимая штормовки и кроссовок, пытаясь вспомнить это уникальное словцо, что означает тот счастливый случай, когда человеку помогают уйти из жизни - с его ли согласия, либо с согласия других людей. Забыл, пока болтался на этой Собачьей реке…

Уж так я устроен, что если забыл что-то нужное или что-то важное, то не могу это запросто проскочить на траверзе или оставить до другого случая, когда оно вспомнится. Зацикливаюсь и начинаю злиться на все, что подвернется под руку. Пока не вспомню или пока не отыграюсь на чем-то или ком-то.

Однажды так помер мой сосед по лестничной клетке. Ему было за семьдесят, и он был безобиднейший старикан. Он даже и не почувствовал, как боженька задул его свечу. Пришел домой с работы, выпил рюмку водки, поужинал с бабкой, лег спать и не проснулся. Немало найдется стариков, что молят господа о таком завершении.

Перемахнув через труп Деда, мысли мои быстро растворились в дремоте.

Раньше я был политруком в боевой части. Главной моей проблемой было сделать так, чтобы у солдата было побольше проблем с руками и ногами и поменьше проблем с головой. Мы ходили в отличниках, но с того времени, когда человека с вороньей кляксой на темени, которому приспичило порассуждать об общечеловеческих ценностях, сменил медведь-шатун, в части стали случаться неуставные отношения - то пьянки, то самострелы, то дедовщинка.

В военные я пошел, как сейчас пошел бы в финансисты, стань я мальчишкой снова. В те времена быть военным значило иметь кров, приличную, по меркам эпохи, зарплату и быть в чести у красавиц. Престиж. Иногда мне казалось, что еще немного - и бабушки в трамваях начнут уступать людям в форме место. Казалось, так будет вечно - просто пирамидально вечно.

В те времена я мог ударом лба перешибить кирпич, но уже начинал понимать, что голова человеку дана не для этого. То были счастливые времена, и я часто вспоминаю, что было со мной двадцать-пятнадцать, а в общем-то и десять лет тому назад. В те времена я воспитывал солдат.

Потом наступила другая эпоха, вывернувшая наизнанку первую. Для себя я ее сформулировал примерно так: если хочешь чего-нибудь долговременного - строй пирамиды. Человек, который первым стал строить пирамиды, познал сам принцип вечности. А пирамида - это всего лишь гора, особенно если смотреть издали.