(конец февраля 03)

Побаливало в боку и под желудком давно, месяца два, но во вторник после обеда разыгралось не на шутку. Надежда Сергеевна отпросилась с репетиции и едва осилила в гардеробе надеть на себя шубейку. Сашуне кто-то, наверное, сообщил, потому что он появился в фойе. Он спускался по лестнице неторопливо, преувеличенно прихрамывая и морщась. Томное, капризное лицо его выказывало недовольство, словно он сердился. Не глядя на неё и на гардеробщицу (которая таращилась на них во все глаза: роман скрипки и всесильного хозяина оркестра Александра Васильевича Игумнова вызывал разговоры), он спросил, что с ней, и процедил, что отвезёт её домой. Надежда Сергеевна едва не кричала от боли; отказаться не достало сил. Он тщательно и долго облачал себя в свой длинный яшмово-зелёный бархатно-кашемировый балахон, отливавший золотом, будто не видел, что ей невмоготу. Неужели он полагал, что она назло ему притворяется, дабы отомстить за затеянную им ссору?..

За всю дорогу он не проронил ни слова, только косился на неё. До лифта, правда, проводил, под локоть поддерживал, и про элегантную хромоту свою забыл. Даже сказал что-то... Дома было пусто, тихо, все пребывали на службе. Надежда Сергеевна разделась и легла в постель. Она внезапно заснула, но спала беспокойно, и ей снились неприятные нелепые сны.

Первой пришла с работы Инна, разбудив её, а за нею и остальные. Зять Аркадий ходил в соседней комнате, покашливал и шуршал бумагами, и Надежда Сергеевна говорила себе, что он нарочно так громко кашляет и шуршит, но назло всем терпела и не жаловалась.

К вечеру в её внутренностях бушевал огнь.

Под утро Инна настояла на вызове «скорой». Ей год назад удалили аппендикс, и она уверяла мать, что это приступ аппендицита (цепь звуков «прстп-апндцт» звучала в её жёстком произношении приговором); врач «скорой», дюжий мужик с огромными ногтями на плоских пальцах, принялся мять ей бок и живот, и от его пальпирования такая боль несусветная взорвалась внутри, что Надежна Сергеевна не вытерпела и закричала...

Скорая привезла её в Боткинскую. Там вокруг Надежды Сергеевны всё утро суетились, возили на рентген, на томограф, брали анализы; боль - давящая, опоясывающая - была непонятной, неаппендицитной... Замкнутые, хмурые лица эскулапов выказывали смятенное напряжение; мыльные взгляды их скользили мимо.

- Что со мной?! - взмолилась Надежда Сергеевна.

- Панкреатитом никогда не болели? - вместо ответа угрюмо вопросил главный эскулап, некрасивый чернявый мужичина с пухлыми губами.

- Господи... - прошептала Надежда Сергеевна.

К Богу она воззвала ещё раз, когда её ввезли на каталке в покой, о назначении коего извещала табличка: «Операционная». Здесь за нею плотно закрылась дверь, и полненькая румянощёкая сестричка, похожая на студентку, помогла ей раздеться донага, и так, обнажённую, вкатила в ещё одну комнату, залитую ярким светом.

Голой пребывать, да ещё под этими беспощадными лампионами, было противно само по себе; но, к великому своему смущению, Надежда Сергеевна увидела здесь, кроме деловитых тётечек в белых халатах, хлопотавших с капельницей у операционного стола, двух мужчин: одного очень молодого очкарика, торопливо надевавшего на остроносенькое мальчишеское личико зелёную маску и глядевшего, в общем-то, и не на неё вовсе, а на компьютер, по зелёному экрану которого медленно плавали, как рыбки в аквариуме, мохнатые точки; и крутоплечего дядьку с мощными бровями над цепко глядящими на неё глазами; дядьки-то и застеснялась, потому что её ровесник: гляделся чуть за пятьдесят. От этого глупого стыда про боль даже забылось... Надежда Сергеевна отвела от него глаза и словно невзначай прикрыла груди руками, но правую руку её сразу же сразу же сняли с груди и заставили протянуть в сторону и всадили в неё иглу от капельницы с неизвестного назначения синей жидкостью. Левую руку тоже забрали, положили вдоль тела и, кажется, прикрепили ремнями к чему-то, но прикрепили, видимо, неудачно, потому что сразу же открепили. Надежда Сергеевна недоумённо посмотрела на пожилую седую сестру, вершившую нескладно сии манипуляции, и вдруг увидела на своём животе две горы наклееных на кожу марлевых повязок: одна громоздилась внизу живота, а другая справа под грудью.

- Надежда Сергеевна, у нас для вас подарочек. Вы меня слышите? - спросил мужской голос, принадлежавший ровеснику, склонившемуся над нею. Из-под густых бровей на неё внимательно глядели его синие глаза.

- Слышу...

- Полкило самоцветов... целый стакан!

- Каких ещё?.. - из последних сил спросила она (поняв, что только что закончилась операция, вдруг ощутила, что силы в ней истаяли).

- Ваших. Насыпали из вашего жёлчного пузыря. Всё отлично, Надежда Сергеевна! И аппендицитик вам отчикнули в лучшем виде.

О том, что её вытащили с того света, проговорилась медсестра из реанимации, когда спустя четыре дня Надежду Сергеевну переводили в обычную палату. Медсестра - дюжая, сильная и весёлая девка, щёки кровь с молоком - прощаясь с ней, напутствовала:

- Теперь вам долго жить: на том свете вы уже побывали, в могилке одной ножкой постояли, и щас вам сам чёрт не брат!

По крупицам Надежда Сергеевна вызнала: камни в жёлчном пузыре, о которых она не подозревала, перекрывали жёлчные пути, и уже давно, и от этого воспалилась поджелудочная, и это было страшнее, чем аппендицит. Приступ аппендицита совпал с приступом панкреатита. Ей делали двойную операцию. Она пролежала на столе пять с половиной часов с открытыми внутренностями, а в этом тоже ничего хорошего не было.

Из реанимации её перевели в палату на двоих.

Палата представляла из себя сырую, длинную и узкую комнату с очень высокими потолками и крашеными кубовой краской стенами. В углу потолка, прямо над койкой Надежды Сергеевны, располагалось купоросного цвета пятно от протёка, разводы которого делали его похожим на уродливое человеческое лицо с раззявленным в крике ртом. Лицо смотрело на Надежду Сергеевну и словно взывало о помощи...

Ночью мешали спать комнатные комары.

Среди ночи её соседка по палате, худощавая и молодящаяся дамочка по имени Алла, вскочила, матюкаясь, включила свою и Надежды Сергеевны настольные лампы на тумбочках и рефлекторами повернула их к стене. На высвеченные участки усаживались комары, и Алла их била тапком. Наутро многочисленные бурые пятна - следы ночного аутодафе - усеивали стену возле тумбочек.

- Это наша с вами кровушка! - грозно сказала Алла, безжалостно расчёсывая перед зеркалом длинные обесцвеченные волосы. - Сорок штук!

- Сорок штук чего? - спросила Надежда Сергеевна.

- Комариных трупов! - энергично ответила Алла, выдирая из щётки вычесанное и стряхивая его с пальцев на пол. Она вдруг сделала зверское лицо, сорвала с ноги тапок и яростно хлопнула им по стене.

- Сорок первый! - крикнула она зычно. - В школе рассказ такой по литературе проходили... про гражданскую войну. Так что я как та снайперша!

Надежде Сергеевне вдруг сделалось невыносимо смешно. Она засмеялась в голос, притискивая руками повязки на животе, потому что смеяться было очень больно. Она с испугом и отвращением слушала свой визгливый, словно не её, смех, но остановиться не могла. В испуге она зачем-то попыталась подняться и выпала из кровати. Алла закричала. Прибежали люди в белых халатах. Надежде Сергеевне сделали укол...

Через несколько дней она пообвыклась, да и почувствовала себя лучше. Она уже вставала, гуляла потихоньку в коридоре, глядела в окна за засыпанный снегом больничный двор. Снаружи после недавней оттепели трещал мороз, а в коридоре было тепло.

Соседка Алла оказалась словоохотливой, к досаде Надежды Сергеевны. Алле удалили какую-то сложную паховую грыжу, и операция прошла не совсем удачно, ей дважды разрезали повторно. Она через многое прошла в больнице и настрадалась «не дай Бог кому». Она в первые дни показалась Надежде Сергеевне вульгарной - и черты одутловатого лица резко-грубые, и макияж невообразимый, и голос неоправданно громок, и интонации уличные; по-русски она говорила с каким-то чужим, немосковским акцентом; и лексикон соответствующий; Надежда Сергеевна ненавидела, когда женщины ругаются матом, но почему-то опасалась попросить Аллу не ругаться. Поэтому Алла была ей неприятна, хотя она подлинно ухаживала за Надеждой Сергеевной в первые неходячие дни. Вообще, она была доброй, и Надежда Сергеевна это понимала и стыдилась своего настроя против неё, но поделать с ним ничего не могла. Правда, скрыть его от Аллы удалось, Алла ничего не замечала.

Начались больничные будни.

К Алле каждый день приходил человек, которого она называла «сожителем» - мужик лет под сорок, с грубыми, мускулистыми руками, с уверенной ухваткой. Он входил без стука, размашисто распахивая дверь, громко, свежим голосом здоровался, вежливо кивал Надежде Сергеевне, пристраивался к Аллиной тумбочке и начинал деловито раскладывать принесённую провизию.

- Просила вчера колбаски - на тебе колбаски, любительская, свежайшая, - ласково басил он. - Ты любишь. Бифидока не было, я кефира клубничного купил...

Надежда Сергеевна уже знала, что этот ласково басящий человек, работавший в охране дорогого магазина, напиваясь, бъёт Аллу смертным боем, что из-за этих побоев у Аллы уже было два выкидыша и что она уже никаких детей от него не хочет, ненавидит его и подаёт на развод, как только выпишется из больницы. Поэтому она и говорила про него «сожитель», а не «муж». Она уже была замужем, когда жила в Узбекистане, в России зарегистрировалась как беженка, в Курской области до сих пор у бабушки двое её сыновей живут; а в Москве ей не повезло: нашла было хорошего мужика с квартирой, доцента, из обеспеченных интеллигентов - но родичи горой против неё встали, разрушили брак. А к нему у неё чувство было. После него всё равно всё сделалось, пошла ради прописки постоянной за первого, почитай, попавшегося; в киоске на рынке работала когда, там с ним и познакомилась. А оказался сволочью; наверное, психопат... Алла встречала его непримиримо-равнодушно, с насупленным лицом, на которое с его приходом словно тень ниспадала, и когда он начинал что-то неловко говорить об их будущей жизни, она или грубо перебивала его, или отмалчивалась. Когда он говорил ей, что она вчера просила колбаски, это была какая-то изощрённая ложь, игра, потому что Алла никогда ни о чём его не просила. Принесённую им еду она не трогала, отдавала всю нянечкам и санитаркам.

Когда Алла узнала, что Надежда Сергеевна скрипачка и работает в оркестре, она стала часто заговаривать о музыке, видимо стараясь угодить Надежде Сергеевне приятными разговорами. К изумлению Надежды Сергеевны, Алла знала имена Шнитке и Денисова и заявила, что их музыку терпеть не может.

- Вот Шопен, Моцарт, Бетховен - это да!

Надежда Сергеевна, сама не любившая амелодичную музыку Шостаковича и Шнитке, с консерваторских лет не принимавшая искания Денисова с вплетениями в музыку пошлых звуков и ритмов пишущей машинки, была чуть ли не оскорблена совпадениями музыкальных вкусов её и продавщицы рыночного киоска. Она вдруг с неоправданной резкостью заявила, что Шнитке - гений, и вообще...

- Да и хрен с ним! - отрезала Алла. - Мне всё равно нравится Моцарт.

Инна и Вадим Платонович, муж Надежды Сергеевны, приходили каждый день, попеременно: день Инна, день Вадим Платонович. Инна появлялась усталая, понурая, с серым лицом, и не скрывала от матери, что её заботит что-то, оставшееся за больничными стенами. Что именно, не говорила, хотя Надежда Сергеевна выспрашивала настойчиво, сердясь на скрытность дочери. Она догадывалась, что дома у Инны что-то происходит с Аркадием. Она допытывалась у мужа, но и Вадим Платонович вяло пожимал плечами.

- Ты же знаешь, они со мной не общаются...

Вадим Платонович глядел виновато, однако полные щёки его, как всегда, походили на свежие булочки, а непобедимый румянец их с розовыми ветвистыми прожилочками раздражал Надежду Сергеевну. Она едва-едва поддерживала разговор, который он затевал - всегда скучный, неинтересный, бытовой какой-то: про потекший бачок, про звонок бухгалтера из дачного кооператива, про развод его приятеля Лёшки Никонова после двадцати лет тихого, без проблем, брака... Надежда Сергеевна слушала, отвечала что-то, а сама незаметно поглядывала на него и удивлялась, как она могла когда-то увлечься этим самым скучным на свете человеком. Неужто должностью его соблазнилась? Странно: что ей от его должности? Вадим Платонович трудился высокопоставленным чиновником в Совете Федерации. «Импотент несчастный», - думала она равнодушно, слушая унылую сагу про его пререкательства с жэковским сантехником, который за ремонт бачка заломил цену в триста рублёв. Острый приступ неприязни к мужу-импотенту миновал уже давно, года три назад, осталось только равнодушие... Когда он уходил, она испытывала облегчение. Однажды она, не осилив раздражения, спросила его:

- Что ты всю жизнь в серых костюмах ходишь? Сшей ты себе... тёмносиний, что ли...

Он принёс письмо от сестры Дарьи, жившей в Крыму, в Азовске. Надежда Сергеевна едва не расплакалась, взяв в руку конверт: вдруг поняла, что страшно соскучилась по сестре; почему они так редко переписываются? почему не роднятся? Господи, только и есть по-настоящему родной человек во всём белом свете: сестра Даша. «Выйду из больницы, пошлю всё к чорту, возьму отпуск и поеду к ней.» Письмо было грустным: Даша, овдовев, так и жила одна который год, поздно уже что-то было менять в жизни. Она извинялась, что с лета молчала, что не было настроения никакого; писала, что жить стало страшновато, особенно по ночам; идиот-сосед из злобы ещё осенью убил её песика, Пушка, сторожа верного и весёлого; такой звоночек был безотказный, живой - никого чужого без лая во двор не пустит; а в городе неспокойно: дома и квартиры грабят; одинокого пенсионера то в том районе убьют, то в другом; пришлось в доме все окна забрать в решётки, всю месячную пенсию на эти решётки дурацкие угрохала; и дверь железную в доме сделала, вот ужас-то... Прочтя письмо, Надежда Сергеевна ночью плакала тихонько, чтоб Аллу не разбудить.

Инна сообщила, что звонил Александр Васильевич Игумнов, спрашивал позволения навестить её. Надежда Сергеевна, подумав, попросила передать ему, что ждёт его послезавтра.

Сашуня появился ровно в четыре, как указывало расписание часов посещений на дверях отделения. Породистое, крупное, по обыкновению чуть капризное лицо его, благородная, слегка заметная седина на висках и по периметру тщательно ухоженной бороды, безупречная осанка маэстро сказали Надежде Сергеевне, что он в порядке.

Чуть прихрамывая, он подошёл к её постели и поцеловал ей руку.

Он принёс пышный букет бархатных красных роз и даже стеклянную вазу для него, шурша газетой, извлёк из кейса.

- Пущай твой благоверный думает что хотит, а я не мог к тебе придти без цветов.

Надежда Сергеевна неприятно поразилась этим его идиотским «пущай» и «хотит», но промолчала. Она смотрела на него... От него пахло американским одеколоном «Доджсон», который она подарила ему в Монреале на его день рождения (дорогущим! - отвалила триста двадцать канадских долларов, не пожалела, так хотелось приятное сделать ему!). Три месяца всего прошло с той канадской поездки, а кажется, будто целая пропасть времени... Он шепотом, чтобы не слышала Алла, попросил прощения за то, что так глупо себя вёл последние дни.

Надежда Сергеевна в ответ только усмехнулась грустно.

- Скажи-ка мне, Сашунь... В Бельгию-то в марте ты меня возьмёшь теперь или?.. замену приискал?..

- Ты говоришь со мной как чужая... Умоляю, ну...

Но глаза при этом отвёл, отвёл... И на вопрос про Бельгию не ответил.

Она поинтересовалась дежурно, как дела в оркестре, что нового (подготавливая почву для сообщения об отпуске) - он ответил с плохо скрываемым раздражением, что дела швах: на-днях застрелили их основного спонсора Волынского; и что теперь Сёмочке Богораду, их финансовому директору, придётся несладко, пока не выстроит новую систему финансирования. И она про отпуск промолчала.

Она попросила его больше не приходить и сказала, что позвонит ему, как только её выпишут.

- Я тебя люблю, - проговорил он перед уходом, когда Алла тактично удалилась, - не хочется от тебя уходить, так и остался бы с тобой...

Уходил он долго, возвращаясь от дверей несколько раз, говорил о ерунде и, уходя уже окончательно, задержался в дверях, чтобы ещё раз кивнуть ей на прощанье с ласковым видом, и она подумала, что он играет это нежелание её покидать, а сам сейчас, переступив порог, устремится прочь стрелой... После его ухода она быстро встала и выглянула в коридор. Его уже и след простыл... «Ну да, уходить не хотелось!..» - Когда не надо было рисоваться, Сашуня Игумнов про хромоту забывал.

Надежда Сергеевна неважно спала по ночам, и сонные уколы помогали плохо. Она вспоминала о погибшем двадцать лет назад муже, Юрике своём ненаглядном, единственном мужчине, которого она по-настоящему любила. Он был умным, открытым, весёлым без фальши человеком, совершенно лишённым той непонятной внутренней натуги, которой маются современные мужики... Они прожили вместе всего три года - и вот уже без него вся жизнь, считай, прошла, а все, кроме него - как тени, даже нынешние Вадим Платонович (вот уж подлинно: тень бесплотная!) и Сашуня Игумнов. Юра умер - а она словно спустилась в мир теней... Один он, Юрик - свет в её окошке, яркий, родной, любимый... После него жилось как в тумане, словно не в настоящем, а каком-то выдуманном мире. Оркестр Большого театра, Краснознамённый хор, теперь вот Капелла классической музыки Игумнова - всё это давалось через преодоление, через напряжение, через заставление себя. Татка Татищева, её подружка тех, первых после Юрика, лет (потом они с ней разошлись как-то незаметно в московском водовороте) внушала ей: не поддавайся, делай всё, что жизнь требует, тебе же дочь растить, а махнёшь на себя рукой - амбец, кранты, превратишься в никому не нужную злобную старую лярву. В её устах старая лярва звучало отвратительно, уничтожительно пугающе... Представлялось что-то сухощавое, впалогрудое, с морщинистой шеей, с трясущейся от слабости и злобы седой нечёсанной головой, провалившимися тинно-чёрными глазами... Интересно, а что сейчас с Таткой, как она в этом водовороте обрушения всего и вся? «Выпишусь - надо будет позвонить...» Она засыпала лишь под утро, и видела во сне Юру, прекрасную осеннюю Москву сказочных прежних времён, багровые листья клёнов, усыпавшие траву в скверах, слышала музыку, гремевшую во времены оные в аллеях парка Горького, где они с Юрой часто гуляли; тогда эта музыка так раздражала, хотелось тишины, - а теперь, во сне, ей казалось, что она всё бы отдала, лишь бы вернулись те бравурные песни и те счастливые времена стабильной, уважительной жизни... Иногда снился Сашенька, элегантный и нежный; она не хотела видеть его в снах, но он снился - в длинном алом кашне поверх белого плаща, и концы кашне свисали чуть ли не до земли. Они ходили по магазинам, он обнимал её, как девушку. В монреальском универмаге «Оmmi» они купили для его матери шубку из саскачеванской козы - очень красивого серебристо-жемчужного цвета мех мельчайшими тугими кольчиками - и Сашуня, сверкая и улыбаясь глазами, просил её эту шубку примерить, потому что у неё был такой же размер, как у его матери...

Днём ей не лежалось, и она часами простаивала у окон палаты или в коридоре, смотрела на мир снаружи. Как всё зыбко на этом свете, как непрочно наше существование, с отчаянием думала она. По сути дела, вся жизнь прожита, вдруг поняла она... «Для чего мне послана эта больница? Чтобы я очнулась? Символ чего это? Моей кончающейся или уже оконченной жизни? Как это плоско, впрочем... И поздно опоминаться. Сколько мне осталось? Ну, десять, ну, пятнадцать лет... При моих-то ни к чёрту не годящихся нервах... без жёлчного пузыря... И неужели оставшиеся годы тоже будут наполнены ежедневным раздражением от одиночества, ощущением своей ущемлённости и бессилия, лукавством окружающих, называющих себя моими близкими, мелочной борьбой за уважение к себе... Разве о такой жизни грезилось в молодости, которая так внезапно и безжалостно кончается, разве ради этого с утра до позднего вечера, до потемнения в глазах упражнялась на скрипке, разве ради этого трижды прорывалась в консерваторию и поступила только с четвёртого захода, в отчаянии, уже будучи в полуистерике? Неврастеничкой сделалась... А какой бессодержательной оказалась моя жизнь! А ведь представлялось, что ещё чуть-чуть - и весь мир падёт к моим ногам... А для чего это нужно было, чтобы непременно весь мир... Боже мой! Столько нещадного труда, загубленная, по сути, молодость - и ради чего? Дочь, которую через силу вырастила, стиснув душу, переломив судьбу, столько перетерпев, - эта дочь выросла и теперь едва меня выносит, я ей чем-то мешаю... Муж - импотент, размазня... Любовник - хамит и вот-вот бросит... Внучка - не любит, убегает и сразу в слёзы, стоит только попытаться подойти к ней... Зять - гугнявый, противный, как гусеница, со своим вечным гайморитом, покашливанием, со своей потливостью, кислым запахом тела и ног, как от всех рыжих, коим вся квартира провоняла... И что впереди?!. Ну, вот, выпишусь - и что? Ничего хорошего...»

Надежда Сергеевна стояла с этими невесёлыми мыслями у окна. Снаружи была оттепель, дул ветер и раскачивал голые ветки тополей и осин, тропинки почернели, мимо окна косо летели капли с крыши. Вечерело, серый январский день хмурился и наливался сумерками. - Вдруг она увидела двух тёток, которые по дорожке мимо корпуса везли на каталке накрытое белой простыней и синим одеялом мёртвое тело - наверное, в морг... Одна тётка была в резиновых сапогах и в стёганке, из-под которой трепались на ветру куцые белые полы халата, а на другой поверх халата - наперекрёст через плечи платок грубошёрстный, а на ногах - толстые шерстяные носки и галоши... Тётки катили труп и разговаривали спокойно, одна из них курила... Надежда Сергеевна ахнула в голос, закрыла лицо руками, отбежала к кровати - но не успела совладать с собой, и истерика - со слезами, с криками, со смехом, перемежающимся стенаниями - охватила её... Мудрая Алла не стала звать врачей, обняла её, что-то шептала, заставила выпить воды - и Надежда Сергеевна, обессиленная, наконец притихла, послушно легла и уснула.

Алла вскоре выписалась. Надежде Сергеевне было грустно расставаться с ней, словно подругу теряла. О своей былой неприязни к ней она уже не помнила. Да Алла сама, почувствовав, уже не матюкалась при ней... Надежда Сергеевна дала Алле номер своего телефона и попросила её оставить ей свой. Эта просьба Алле польстила, она даже порозовела от смущения и сама вписала цифры в записную книжечку Надежды Сергеевны ровным «школьным» почерком. Только теперь и выяснилось, что Алла когда-то выучилась на учительницу... На прощанье они поцеловались.

На следующий день к ней в палату поместили сухонькую женщину с изжёлта-бледным, словно из воска, старушечьим личиком. Гладко зачёсанная головка её была повязана белым сатиновым платком. Испуганная Надежда Сергеевна обнаружила, что старушка была, кажется, не совсем в уме. Она молчала, до вечера просидела на койке, держа ноги носками внутрь и глядя в пол, и всё время мяла себе ладони и запястья жёлтыми пергаментными пальцами, словно расправляла или разглаживала какие-то складки под кожей. После ужина она еле слышно вздохнула:

- А люди бывают вдохновенные...

И потом долго, часа два, молилась, стоя на коленях, перед поставленной на тумбочку иконкой преподобного Серафима - шептала что-то неразборчиво, кланялась, тихонько стукаясь головкой о пол. Надежда Сергеевна впервые в жизни видела молящегося человека, и внезапные растроганные слёзы сдавили ей дыхание. Она уже не боялась старушки, и ей сделалось её жалко - так, как она ещё никогда никого не жалела... «Господи, сколько ж страдания в жизни!..»- думала она, и эта простая мысль казалась ей новой, неизбитой и важной.

Помолившись, старушка аккуратно поднялась, огладив колени, и сказала, кротко и светло глядя на Надежду Сергеевну:

- А без молитвы жить нельзя, деточка...

- А что с вами? - спросила Надежда Сергеевна ласково, как говорят с больными детьми. - Что у вас болит?

Старушка почему-то усмехнулась и едва слышно прошелестела в ответ:

- Душа, деточка... Другое ничево болеть не может...

Ночью старушке сделалось плохо, она вдруг закричала истошно, завыла, запричитала, и Надежде Сергеевне пришлось бежать на пост и звать врачей, потому что дежурной сестры на месте не было; старушку увезли на операцию, и больше Надежда Сергеевна её не видела.

Но долго вспоминался тихий, как дуновение ветерка, вздох: «А люди бывают вдохновенные...»

Наконец, и Надежду Сергеевну выписали - из замкнутого и безопасно-тёплого больничного мирка выпустили во внешний мир, где дул ветер, секла мелкая и жёсткая снежная крупа, и люди занимались каждый своим делом... Несмотря на то, что накануне вечером Надежда Сергеевна позвонила Инне и получила от неё точное обещание приехать за ней в одиннадцать утра, Инна приехала только в час. Собравшая вещички и выселившаяся из палаты Надежда Сергеевна два часа томилась в коридоре, маясь у окна рядом со своими кошёлками и слушая шорох снежной крупы о стекло, и ей казалось, что она всем мешает - врачам, сёстрам, прогуливающимся больным... На неё уже никто не обращал здесь внимания, она была этому миру чужая, и милая сестричка Ветта - Веточка - которая всегда улыбалась ей и заговаривала с нею, сегодня пробегала мимо неё, как мимо пустого места. Когда, наконец, явилась Инна, даже не подумавшая извиниться и объяснить, почему она опоздала, Надежда Сергеевна, как ни крепилась, а набросилась на неё с упрёками. Инна приехала на машине своей фирмы, и безобразная крикливая сцена обиды разыгралась при водителе... Инна молчала, отвернувшись и глядя в окно, и Надежда Сергеевна увидела, что у дочери покраснели и набухли веки и нос - верный признак, что вот-вот брызнут слёзы: Инна, словно девочка, не умела смягчать ситуации какой-нибудь шутливой этакой фразочкой... И Надежда Сергеевна обескураженно одёрнула себя и примолкла.

Дома её ожидал сюрприз: пока она лежала в больнице, Инна развелась с Аркадием. Оказывается, она подала на развод давно, ещё до больницы. Суд состоялся за неделю до выписки Надежды Сергеевны. Аркадий убрался из их дома, и даже запаха его не осталось в квартире.

В разводе, проделанном с такой скрытностью, присутствовал какой-то непонятный Надежде Сергеевне надрыв. Пустота, образовавшаяся на месте Аркадия, странным образом встала между нею и дочерью.

- И ничего не сказать мне!.. - воскликнула Надежда Сергеевна, всплеснув руками.

- Господи, да зачем? - Инна холодно пожала плечами. - Это моя жизнь и мои дела. Кроме того, ты хотела этого, вот и...

- А ты? - закричала Надежда Сергеевна. - Ты разве не хотела исправить свою чудовищную ошибку?!

- Хотела, хотела... Исправила. Только не кричи, ради Бога... береги себя... В результате этой ошибки, мама, родилась твоя внучка, между прочим...

- Боже мой, как это всё тяжело!.. За что этот тупик, за что-о-о?.. - простонала Надежда Сергеевна, ломая руки, и ушла, обиженная, в спальню. Инна ничего не сказала, не пришла, чем-то занималась в своей комнате весь день, что-то двигала, стукала дверцами шкафа... а потом с Юлькой ушла на танцевальные занятия.

От тоски Надежда Сергеевна не знала, куда деваться... На работе Игумнова к телефону не подзывали; секретарша Люська, гиена и развратная хамка, с ядовитой вежливостью отвечала, что он на переговорах; а однажды, когда Надежда Сергеевна не представилась, Люська сделала вид, что не узнала её, и почти заорала в трубку на вопрос, куда уехал Александр Васильевич:

- В министерство и ведомство!

В другой раз Люська радостно засюсюкала в трубку:

- Ой, Брониславочка Самойловна, миленькая, он всё утро ждал вашего звоночка и только что отъехал!

И зашептала, зашептала страстно:

- Как у вас прошло вчера мероприятие? Алексан Василич выглядет таким довольным, таким... ну, просто слов нет!..

Надежда Сергеевна даже не расстроилась: она почувствовала, что никакой Брониславочки Самойловны в природе не существовало, и никакого мероприятия накануне у Сашуни не было... Гиена Люська всё придумала: она ненавидела Надежду Сергеевну за её роман с владельцем Капеллы.

Дома же телефон Сашуни, оборудованный определителем номера, молчал, молчал, молчал... А потом вдруг ответил. Трубку подняла его мать (Виктория Яковлевна, кажется... или Вероника Яковлевна?) и медоточивым тоном ответила, что Александр Васильевич сейчас в отъезде, он в Германии, и вернётся через неделю. И Надежда Сергеевна вспомнила, что да, он должен был в феврале лететь в Германию и в Австрию, потому что осенью ожидается грандиозная гастроль по немецкоязычным странам Европы. Вэ Я поинтересовалась её здоровьем и попросила быстрей поправляться, в Капелле сейчас очень напряжённая пора, Саша «весь как струна» и сам не свой. Ведь скоро Бельгия, а к ней не всё ещё готово. «А тут ещё и Волынского, нашего благодетеля, нашу палочку-выручалочку, убили. Вам Саша не рассказывал? Господи, в какие страшные времена мы живём...»

У Надежды Сергеевны не было подруг ни в оркестре, ни вообще - как-то незаметно «все кончились», как в былые времена выражалась школьница Инна. Пока она все эти годы, всю жизнь, каждый день репетировала, моталась с гастролями по белу свету, была занята романами (последний из них - с Сашуней) - отсутствие подруг не замечалось: Надежда Сергеевна не жаловала женщин, с мужчинами было интереснее... А теперь вдруг остро ощутилась пустота, недостача их... Она позвонила Татке Татищевой. Ломкий юношеский басок (сынуля таточкин подрос за эти годы) ответил, что она в отъезде, у неё гастроли в Чехии, Венгрии и Австрии, будет через пару недель...

Вакуум, вакуум, говорила себе Надежда Сергеевна.

В этом вакууме вдруг грянул звонок, которого она совершенно не ожидала почему-то: от Аллы. Надежда Сергеевна обрадовалась звонку до сердцебиения, сорванно закричала в трубку:

- Аллочка, милая, как ты там?

Оказалось - плохо: упавшим голосом, невнятно выговаривая звуки, Алла сказала, что у неё ничего не выходит, этот скот по-прежнему пьёт и нещадно лупит её и, если Надежда Сергеевна не поможет ей хоть как-то, этот зверюга просто убъёт её. Да ты что? - ахнула Надежда Сергеевна. А милиция? Но в этот момент до слуха Надежды Сергеевны донёсся из трубки какой-то шум; Алла бросила трубку.

Внутри Надежды Сергеевны кто-то словно лампочку включил или даже мотор завёл - такая вдруг волна энергии захлестнула её. Не зная, собственно, чем можно Алле помочь, она, лихорадочно и не сразу попадая на кнопки, позвонила Инне на фирму и попросила срочно найти ей в компьютере Аллин адрес по номеру телефона. Инна работала в очень солидной риэлтерской фирме, и такие данные в их компьютере были... Оказывается, Алла жила недалеко, на Ходынке, возле хлебозавода. Надежда Сергеевна выяснила по 02 Аллино отделение милиции и на леваке помчалась туда, подняла там шум такой, что ей дали двух милиционеров с автоматами и патрульный «мерседес»; с таким эскортом она и нагрянула к Алле. Аллу Надежда Сергеевна едва узнала - с разбитыми в кровь опухшими губами, тихоголосая, вялая от страха и боли, с почернелыми заплаканными глазами. Сожитель отсутствовал - «вышел погулять...»

- Собирай вещи и немедленно ко мне! - приказала Надежда Сергеевна.

Она пребывала во вдохновении, ею владел порыв. После недолгого и недоумённого сопротивления Алла кое-как собралась; милиционеры за полтинник на том же «мерседесе» отвезли их к Надежде Сергеевне на Часовую. Надежда Сергеевна накормила её обедом, после обеда они пили зелёный чай с пастилой (Надежда Сергеевна помнила, что Алла очень любила пастилу). Алла всхлипывала, показывала синяки на ногах и животе и проклинала судьбу.

Во время чаепития позвонила Инна. Она нашла Алле подходящую комнату на Башиловке. Надежда Сергеевна не отпустила Аллу одну, отправились туда вместе. Хозяйничал в квартире опытный в квартирных вопросах дядька с улыбчивым, но хитрым личиком. Он двумя-тремя ёмкими вопросами всё вызнал о Алле, и Алла ему понравилась, несмотря на разбитое лицо; пристально посмотрев на неё, он заявил, что «берёт».

Этот порыв долго не проходил у неё, она истово занималась проблемами Аллы: и к врачу нужному её отвела, и к адвокату знакомому и в суд ездили вместе, и Вадима Платоновича заставила подключиться к решению проблемы скорейшего развода и квартиры. Наконец-то я занялась конкретными вещами и делаю добро, усмехалась про себя Надежда Сергеевна. Она часто и с удовольствием оставалась на Башиловке у Аллы гонять чаи и делала это с удовольствием. Душа её счастливо полнилась ощущением нужности и лёгкости жития. Об обидах на судьбу забылось... И в эту энергичную пору и Сашуня вдруг прорезался, позвонил радостный, напористый, назначил ей свидание, уверенный, что ему не будет отказа.

Всё повернулось как встарь, жизнь, казалось, вернулась в обычную колею.

Он был по-прежнему красив и ладен в яшмовом балахоне с алой подкладкой, глядел со своей всегдашней милой надменностью. Однако мешки под глазами и складки у девически-тонких губ говорили об усталости. Крупный породистый хрящистый нос утоньшился и немного обвис. Седины на висках вроде бы прибавилось, и это не добавляло Сашеньке импозантности, а старило... Но он крепился.

Они пообедали в аргентинском ресторане (он трогательно заботился о её диете и всё спрашивал: «а это тебе можно?.. а это?..»), из ресторана поехали к нему («матери нет, она в Питере», предупредительно сообщил он), где пили кофе и говорили о Капелле. Поездка в Германию вышла успешной: кристаллизуется превосходный летний тур по курортным альпийским местностям. Но сейчас на повестке дня - Бельгия. Бетховен, Дебюсси, Барток, Хиндемит. Программа ей не нравилась, но она покорно молчала. Программу составляла его мать, старая концертная волчица Вэ Я, наконец-то договорившаяся с бельгийцами. Переговоры были долгими. Бельгийцы, как чёрт от ладана, открещивались от предложенных им великих русских небожителей: Чайковского, Глинки, Мусоргского (которые в Капелле были наработаны классно). «Ныне русское в Европе не модно, видите ли!» - саркастически хохотал Сашуня и хватался за голову:

- Чёрт, столько работы!..

Он попытался приласкаться, но она ласки отклонила. Что-то изменилось и вокруг, и в ней.

- Я бюллетень закрываю через неделю, но на работу готова выйти хоть завтра, - сказала она.

- Да-да, - моментально отозвался он, - да-да, давай, потому что... Просто не знаю, что делать...

И поглядел на неё необычно, словно сквозь туман.

Через неделю она случайно увидела его возле памятника Пушкину.

Накануне Сашенька объявил капелле, что занят с утра, и назначил репетицию на два часа. Поэтому в двенадцать Надежда Сергеевна договорилась встретиться с Таткой на Пушкинской у фонтана.

Она позвонила ей накануне и была ошарашена переменой в старой подруге. Татка с ходу, почитай, спросила, ходит ли Надежда Сергеевна в храм, а узнав, что нет, молчала долго и недоумённо и вздыхала. А надо бы, наконец, проговорила она. Что, пора? - легкомысленно, с улыбкой, спросила Надежда Сергеевна. Да как тебе сказать, ответила Татка почти холодно (улыбку не приняла), опоздала ты, голубушка... лет на сорок. Да что ты, всерьёз, что ли? - вскинулась Надежда Сергеевна. Ладно, завтра поговорим, ответила Татка и повесила трубку.

Что-то было в её тоне, тембре голоса, даже долгих паузах, совсем не Таткиных, настолько серьёзное, нешуточное, что Надежда Сергеевна вся словно сжалась душой. Что-то новое надвигается, почувствовала она. Церковь, храмы... Сколько раз я была вообще в церкви? Она помнила, что когда-то, в молодости, была в церкви ради праздного любопыства - но в какой, где? Остались в памяти картины притемнённого простора, мерцания длинных свечей, сдержанные краски икон, некрасивые лики на них, тёплой духоты... и ничего больше. Вспомнилась больная старушка из палаты, молящаяся, вздыхающая о «вдохновенных людях»...

С утра она заехала в поликлинику, отмаявшись в очередях, подписала бюллетень, приехала на встречу раньше времени, прошлась мимо витрин Тверской, где за недосугом не была уже, наверное, несколько лет, хотя работала в паре шагов отсюда, на Бронной...

День был серенький, тёплый, без ветра. Не верилось, что февраль. Вокруг Пушкина расхаживали худые и суетливые чёрные голуби, клевали что-то, некрасиво дёргая головами, под ногами у вечно толкущегося здесь люда. Иногда она вспархивали и садились на макушку памятника. Вдалеке, в голых кронах сквера, разместилась целая стая ворон, усеивали деревья чёрными запятыми, и их зловещее карканье мешалось с шумом автомобилей.

В ожидании Татки (которая, как всегда, опаздывала: привычки молодости остаются у человека на всю жизнь) Надежда Сергеевна прохаживалась мимо мёртвых фонтанов и с раздражением оглядывалась на каркающих ворон («Накаркаете сейчас, мерзавки!»). И вдруг увидала, как с Малой Дмитровки в Большой Путинский переулок, к стоянке возле «Известий», свернула ярко-лимонная, с мощно выпученными боками «альфа-ромео». Такая машина на всю Москву была только одна: у Сашуни. У Надежды Сергеевны сердце дрогнуло - от предчувствия нехорошего... («Накаркали, заразы!») Она проследила, как жёлтый паукообразный агрегат медленно скользил в толчее машин и юркнул на свободное место на тротуаре. Из «альфа-ромео» показался величественный маэстро, и складки его яшмового балахона походили на бронзовые, как у памятника. С другой стороны машины появилась худощёкая голова Вэ Я, похожая на череп мумии.

Озираясь, мать и сын остановились на краю тротуара, пережидая поток машин. Мумия что-то горячо выговаривала сыну, а он слушал прилежно, как мальчик. На матери была та самая жемчужно-серебристая шубка из саскачеванской козы, которую Надежда Сергеевна примеряла в Монреале... Они явно направлялись в сквер и должны были непременно наткнуться на Надежду Сергеевну. Она несколько секунд лихорадочно соображала - выйти к ним навстречу или схорониться в сторонке? Решила отойти и - отступила, присела на скамейку за голыми колючими ветками кустов, под липами с проклятыми воронами. Но в последний момент, когда сын и мать, не заметив её, шли по скверу, свернув к памятнику, она решительно встала и направилась к ним.

Позавчера они опять виделись с Сашуней, всё возобновилось, и они провели вместе весь вечер, и Сашуня говорил ей, как прежде, о любви, и она после долгого перерыва уступила ему, наконец - но ей показалось, что он немного рассеян, не такой домашний, как всегда, и думал о чём-то далёком, и эти думы не были ему неприятны. И вместо шутливой игривости, обычно следовавшей за любовными утехами, последовало его признание, что он устал «как никогда», и они быстро оделись, и он на своём лимонном бокастом монстре отвёз её на Часовую... Надежда Сергеевна знала, конечно, что Вэ Я против их связи и что сегодняшняя нежданная встреча, когда эти двое решают какие-то свои дела, будет неприятна и сыночку, и матери - но именно поэтому она и решила вмешаться. Она догоняла их и слышала, как Вэ Я горячо говорит:

- ...да ты посмотри, какая жизнь кругом: ведь ничего устоявшегося, всё зыбко! Волны грязи, болото! Жидкость! И мы в ней барахтаемся, а вокруг снуют одни пираньи вот с такими челюстями! Кругом злоба и нервы, нервы и злоба! А у тебя есть возможность от всего этого устраниться, построить другую жизнь, не на болоте, у тебя есть здоровье, есть деньги, есть дело поставленное, любимое, слава Богу, всё получается - так какого чёрта ты не женишься! Ты вон седой уже - а всё в бобылях! Прицепился к этой бабке своей, скрипке несчастной, пиликалке бездарной! На сколько лет она старше тебя? На сто? Она уж и рожать, поди, не может! А я внуков хочу, слышишь?! Я устала от жизни в этом болоте, я не хочу больше крутиться и вкалывать, мне осточертели эти вечные переговоры, я хочу основательной и спокойной старости. Неужто я этого не заслужила?! Почему, скажи на милость, ты мне в этом-то отказываешь?.. Вот сейчас Зимин, художник с мировым рейтингом, солидный человек, приведёт тебе свою дочь, Машу - талант настоящий, подлинный. Приглядись, не упусти!

Надежда Сергеевна шла за ними и с упавшим сердцем слушала энергичный и убедительный монолог мумии. Ей расхотелось подходить к ним... Они вышли на пятачок перед памятником и остановились там. Вэ Я посмотрела на часы, быстро оглянулась ищущим взглядом - и её острые глаза вонзились в Надежду Сергеевну, не успевшую вовремя остановиться и по инерции взошедшую следом за ними по ступенькам...

- Это они, мама? - тихо спросил Игумнов.

- О! Пришли! Они! Идём знакомиться! И прошу тебя, наконец... -

Мать, бросив на Надежду Сергеевну уничтожающе-жгучий взгляд, что-то энергично дошёптывала сыну на ходу, увлекая его навстречу неторопливо шествующему к Пушкину осанистому, одетому в дорогую дублёнку, пожилому мужику с ослепительной, тающей улыбкой на мясистом лице, которого по-дочернему скромно держала под руку молодая женщина: лет 25-ти... Сашенька, ведомый матерью, принял свою выигрышную капризно-истомную осанку и чуть прихрамывал... Женщина не сводила с Сашеньки своего сияющего, покорного и призывного взгляда. Она говорила ему глазами и трепещущей улыбкой на устах: вот - я, и в твоей воле взять меня и сделать со мной всё, что захочешь... Распахнутое длинное чёрное кожаное пальто на ней с белоснежной подкладкой показывало статное, динамичное тело. Маша была в элегантных ботиночках с высокой шнуровкой и на высоких каблуках и в коротком тёмномалиновом платье, что позволяло любоваться её безупречно выточенными ногами в таких же, как платье, тёмномалиновых колготках...

Как смотрелась эта группа из четырёх благополучных людей!..

- Зимин! - представился мужик, основательно пожимая руку Игумнову. - А это моя дочь Маша, ваша поклонница, скрипка, лауреат каких конкурсов, она сама вам расскажет!

Всё: смирись и отступи, шепнул кто-то на ушко Надежде Сергеевне... Она со всех ног устремилась прочь от памятника, к скверу, и в этот момент случилось нелепое: какая-то чёрная тень кинулась на неё, и она инстинктивно вскрикнула от испуга и отмахнулась рукой. Оказалось, что это голубь: наглец летел по своим делам, не разбирая дороги, и если бы Надежда Сергеевна не отбила его рукой, голубь угодил бы ей прямо в лицо. Шальная птица кинулась в сторону, уронив несколько перьев; кажется, кто-то засмеялся происшедшему...

Надежда Сергеевна бежала прочь, приходя в ужас от одной мысли, что в этом растрёпанном состоянии её застанет Татка.

Она не думала о том, что её только что бросил Сашуня, что через два часа они встретятся на репетиции и взглянут друг другу в глаза, и в глазах этих будет ложь, стыд, и Бог знает что ещё, из чего сложена их невыносимо убогая жизнь.