1 июня стало как бы официальной датой признания того факта, что у лета ещё больше прав на установление жаркой погоды, и теперь уже точно нечего надеяться на какое-либо послабление. День окончательно спятил, раздавленный солнцем. Уже чувствовалась всеобщая утомлённость, охватившая город, редких, словно истончившихся прохожих на улицах, притихшие дома, унылые троллейбусы, автобусы и трамваи, с трудом повторяющие свой рабский маршрут. Всё плыло перед глазами в знойном мареве, было как во сне. И казалось, стоит только хорошенько выспаться, как уйдёт наваждение, станет легче дышать, лучше видеть, вернётся свежесть чувств, мыслей, восприятия мира. Но хоть двое суток ты проспи, а проснёшься всё равно не ранней весной, когда каждое движение и даже слово были внове, пронизаны чистотой, а однозначно тупым в своей прямолинейности летом, когда к любому действию, как след усталости предмета, имеет отношение пыль и представляется всё от того насильно заученным и скучным.

К полудню разлив сумасшедшего солнца достигал наивысшей отметки. Шкловский сразу сдавался и начинал подписывать всё подряд - заявки на разработку, просьбы о внедрении, акты о безоговорочной капитуляции. На столе у Лиды дыбился маленький отважный вентилятор, бесстрашно сражавшийся с вязким, тяжёлым воздухом отдела. Натужено гудел мотор, лопасти бешено вращались в разные стороны, отбиваясь от наседавшего врага, но толку было мало. Его энергии хватало только на самооборону. Вероника Алексеевна, вспотевшая, бледная, наливала в стакан воду и включала кипятильник. Смотреть на это было невыносимо. Жара и кипятильник представлялись уже чрезмерным союзом. “Бред какой-то”, - думал Гостев. По подоконнику деловито шастали рыжие муравьи. За окном ослепительно блестели жирные, чёрные цистерны, замершие на железнодорожном пути. Гостев облизывал губы и выходил из отдела.

У него опять пропала его книга. Складывалось такое впечатление, что “Девонширская изменница” гуляла как хотела, сама по себе. В ящике стола Гостев её не нашёл, а спросить у кого-нибудь не решался. Читать ему снова было нечего, и потому он решил сходить в библиотеку.

Библиотека располагалась в здании треста, на втором этаже. Её фонд был довольно обширным: кроме, разумеется, технической литературы ряд стеллажей содержал и художественную. Подборка книг оказывалась вполне приличной. Выписывал трест и газеты с журналами. Гостев наведывался в библиотеку несколько раз в поисках каких-то редких нормативных справочников, но до заветных стеллажей так и не добирался.

Он открыл массивную тёмно-зелёную дверь с двумя табличками - “склад №2” на одной и “библиотека” на той, что повыше, - и сразу же уменьшился в росте, почувствовал себя маленьким перед книжными рядами, уходящими к потолку. Его окружали книги. И тишина. Слышно было только как настенные часы над головой отсчитывают время. И слышался ещё один понятный звук - закипающей воды. И стояла, спиной к Гостеву, маленькая женщина Галя. Он узнал её. Стояла ровно, спокойно. Потом сделала какое-то движение, сказала “спасибо”, развернулась и, не глядя на Гостева, вышла из библиотеки с журналом в руках. А Гостев увидел Ларису. Она приподнялась из-за стойки и отключила кипятильник.

- Ты? - растерялся Гостев. - Здесь?

- Здравствуй, Юра, - спокойно сказала Лариса. - Что-то хочешь взять почитать?

Она села на место, поправив вокруг себя какие-то бумаги, сложив руки. Он была в очках. Слева от неё Гостев увидел красную розу в стеклянной банке.

- Вот уж не ожидал тебя здесь увидеть.

Лариса молча пожала плечами.

- Ты записан?

- Я?.. Да, конечно.

- Какой у тебя номер?

Она выглядела очень серьёзной. Даже официальной. Это из-за очков. И ещё: она работала.

- Я не помню.

- Сейчас поищем.

Её пальцы деловито перебирали карточки в ящиках. Очки отмеряли расстояние, на котором Гостеву предстояло с ней общаться. Красная роза говорила о сильном чувстве, тайном желании.

- Вот, нашла. Что будешь брать?

Неужели всё заново?

- Даже не знаю… Может быть, в читальном зале сначала посмотрю?

Некое подобие читального зала, огороженное стеллажами, находилось справа. Там раздавался чей-то сухой кашель. Шелестели страницы, скрипел отодвигаемый стул. К Гостеву и Ларисе выходил Базякин, вечно сумрачный, настороженно-обиженный. Он ещё раз кашлял, повернувшись к ним спиной, согбенно сморкался в платок, демонстрируя худые лопатки, проступающие сквозь пиджак, и размашисто выходил, едва не отрывая у двери ручку.

- Да, - вспоминала вдруг Лариса, - я про писателя твоего, который “Девонширскую изменницу” написал, статью в журнале нашла. Хочешь почитать?

- Хочу, - говорил Гостев.

- А чай будешь? - предлагала она.

- Буду, - соглашался он.

Они пили чай с сушками и смородиновым вареньем, разделённые стойкой, разным дыханием, степенью нагретости кожи, взглядом на вещи, отношением к реальности, к тому, что было прежде и что будет дальше, - границей скорее всё же условной, как понимал Гостев, преображённой сознанием в неизбежные потери при случайном общении. Одиночество легко укладывалось в жалкое существование, полное несоразмерных, каких-то наполеоновских ожиданий, а жизнь начиналась, как только возникало какое-либо движение - открывались глаза, чтобы сделать признание, поднималась рука, чтобы защититься от солнца, говорились слова, чтобы услышать не только себя.

Гостев был благодарен Ларисе за журнал, - это походило на проявление внимания и даже заботу. Он не задавал ей никаких вопросов, в этом не было абсолютно никакого смысла. Говорила она, и из-за её присутствия, её выигрышной роли хозяйки, библиотека приобретала какое-то новое значение, а все книги становились ценными. Выяснялось, однако, что она не любила фантастику.

- У нас и так всё достаточно фантастично. Зачем ещё что-то придумывать?

- Как зачем? - сопротивлялся Гостев.

- Не понимаю.

- Возможно, чтобы повлиять на нашу жизнь, как-то изменить её.

- Чем же? Тем, что отвернуться от неё?

Иной раз с ней сложно было разговаривать. Но главным всё же оказывалось не это. Длинные и гибкие, похожие на гигантские прутья, тополя наклонялись и быстро-быстро перебирали листьями, с неба свисали солнечные пряди - их расчёсывал лёгкий, случайный ветер, в сторону тянулся стойкий земляной окопчик; она была рядом…

Они продолжали свои прогулки, шли куда-то, не зная, что там, впереди, смотрели туда подслеповатым от сверкания рельсов взглядом и видели только золотистое свечение или колыхание жёлтых, расплавленных на жаре пятен, и он вдруг начинал думать, сколько ещё сотен километров ему надо прошагать внутри себя, чтобы приблизиться к ней? Да, он нервничал. Хотя что-то с ней всё же происходило тогда, он должен был это заметить; она стала меньше говорить, больше слушать, как говорил он, но что он говорил, её это похоже не очень-то интересовало. Уже случалось несколько раз такое, когда любой шедший рядом человек выразил бы свою реакцию на его слова каким-нибудь удивлением или восклицанием, а она молча шла рядом с ним и словно прислушивалась к тому, что происходило внутри неё; она как бы даже отставала на шаг от него, полностью уходя во внутренний слух, и, казалось, даже могла бы внезапно развернуться и пойти в обратную сторону, ничего не объяснив, но потом всё же спохватывалась и говорила что-нибудь с опозданием, невпопад: “да-да”, “ну вот видишь как” или “конечно”, - всё, что никак не подходило под его скованную речь, и он отмечал в ней смену тональности, не понимая её причин, и думал: ничего не поделаешь, далёкие заботы, хождение по путям - временное.

Ну, конечно, временное (вот тут, действительно, “конечно”). С этим надо было согласиться. В том смысле, что не на всю же жизнь? И тогда ему ещё одна мысль приходила, теперь о себе: он ведь точно так же к себе постоянно прислушивается, и нет ли здесь какой-то едино направленной дороги, которая просто так непривычно выглядит?

Через неделю Лариса покрыла Гостеву перламутровым лаком мизинец. К неё было игривое настроение. Его левая ладонь покоилась на библиотечной стойке, Лариса бережно водила по ногтю узкой кисточкой.

За окном летал тополиный пух. Этот июньский снегопад забивал всё вокруг. Нос обречённо упражнялся в дыхательной гимнастике, раздувались ноздри в поисках спасительного выхода; облепленные грязно-белой ватой деревья были похожи на напрасно уцелевшие после пожара конструкции, залитые пеной. Да, день оборачивался настоящим пожаром. Трестовское крыльцо лизали языки пламени - огненную дорожку по засилью пуха, поднимая температуру воздуха ещё на пару градусов, играючи пускал старый мальчик Гриша. Его сменял присевший на корточки Ага, бесполезные рукавицы зажаты под мышкой, так и не допущенный на юбилей Вероники Алексеевны из-за непредсказуемого поведения, внешнего вида, выражения лица, хотя он тогда довольно долго отирался у наяривавших баянистов, дожидаясь какого-либо участия, но так и не дождался и даже озлобился, смачно выругавшись и пропав на несколько дней.

Гостев и Лариса обходили игривых поджигателей, борцов с пухом, и выбирались к железнодорожной насыпи. Что-то торжественное, музыкальное догоняло Гостева и влезало ему в уши - голос, подъём аккордов и снова голос, теперь дикторский: “Вы слушали эпиталаму из оперы Рубинштейна “Нерон”. Лариса расставалась с одними очками, чтобы надеть теперь другие - от солнца. Небольшая рощица за насыпью манила тенью. Спуск вниз убеждал в укрытии и обнаруживал скромный ручей, пробивавшийся то ли от бесполезного моста над высохшим руслом, то ли ещё от каких-то надёжно запрятанных скважин.

Благоухание летних трав, общий настрой жаркого дня способны были лишить рассудка. И то верно, соображать надо было раньше, в иных климатических условиях, когда думал примерно так: “Где бы мне найти такое место, чтобы познакомиться с ней поближе и совершить, наконец, своё злодеяние?” Не смейся, парень. Главный смех ещё впереди. Яркость изображения ломит глаза. Из-за короткой стрижки печёт голову. Не знаешь, как называется всё то, что растёт под ногами, и знать не хочешь, но вдруг целый ряд названий выползает из хорошо протопленного туннеля: чабрец, полынь, одуванчик, бессмертник, тысячелистник… Тысячу лет ему что ли ждать? До бессмертия?

Гостев лежит на траве. Лариса, сдвинув колени, сидит рядом.

“Мы не можем предложить себя друг другу без того, чтобы не быть понятыми”.

Если закрыть глаза, то от переливов ручья станет немного прохладней. А открыв их, сразу же пропадёшь в бездонной синеве неба. Небо было женщиной, оно обнимало землю. Оно отделяло сон от яви.

Гостев приподнялся на локтях. Пальцы правой руки перебирали высохшую былинку. Глаза примеривались к полуслепому существованию. Молчание было похоже на золото, в котором никто не нуждался. Что толку в тяжёлых слитках, если их истинная ценность часто оказывается мнимой?

Сдвинутые колени Ларисы походили на холмы, мягкие округлости которых предстояло преодолеть, чтобы увидеть раскинувшуюся внизу райскую местность. Именно там вставало солнце, пламенели закаты, цвели сады, пели дивные птицы, зарождалась новая жизнь.

Она на миг раздвинула их и ощутила лёгкое дуновение ветра в залитой солнечным светом долине.

Трава прятала насекомых. По былинке ползла божья коровка, потом словно споткнулась обо что-то и упала. Вот и одинокий разведчик рыжих появился. Заблудился, наверное. Где-то далеко раздался паровозный гудок. Ручей продолжал мерно журчать. Муравей соскочил с былинки и побежал направо. Пальцы Гостева пытались его поддеть. Ещё один гудок, потоньше. Муравей добрался до ног Ларисы. Она не видела его и, казалось, не чувствовала - смотрела куда-то в сторону. Муравей стал взбираться на холм - усталый путник, преодолевающий вершину. Рука Гостева тоже была усталым путником. И вот один путник стряхнул другого с вершины и замер там, сразу взволнованный и успокоенный достижением первой, самой простейшей, но в то же время неимоверно трудной цели. Тишина вокруг всё же покоилась на сдержанном производственном гуле. Стоило перевести дух, сдержать удары сердца и оглядеться. Золото блестит. Кажется, нет никаких препятствий для дальнейшего продвижения вперёд, а это значит - спуск вниз, в такую неведомую, но желанную страну, где сбываются все мечты и на деле воплощается свобода. Теперь не спешить, чтобы не сорваться с кручи, испытав постыдное падение, куда потом глаза девать?

Гостева охватила дрожь и сразу в голову ему ударило: глазастые оленята, пугливые летучие мышки, которых необходимо приструнить, - всё смешалось в упоении соблазном. Холмы раздвинулись, пропуская изнемогающего от жажды странника, и он припал устами к живительному роднику, задыхаясь от волнения, близости достигнутой цели. А Лариса видела перед собой небо, прочёркиваемое тонкими штрихами спешащих куда-то птиц, и ярко-жёлтый глаз солнца, слепо уставившегося в её запрокинутое лицо. “Не надо”, - сдавленно прошептала она, и Гостев уже потом, по прошествии времени, не мог вспомнить, что же на самом деле случилось, что было, а чего не было и даже вообще быть не могло. Его спешка и жара придавали происшедшему невероятный, фантастический оттенок. И чем дальше в памяти отодвигался, отодвигался этот случай, тем больше сомнений закрадывалось в голове Гостева. Он не мог вспомнить никаких деталей. Не мог восстановить в своей дырявой памяти, что делал и как. Всё захлестнуло возбуждение, решимость преодолеть себя. Казалось, что вожделение сыграло с ним злую шутку, выдав желаемое за действительное. “Это жара виновата”, - думал он. Для сна всё было слишком ярким и незабываемым, для реальности - слишком неправдоподобным, каким-то поспешным и нелогичным в силу последующего поведения Ларисы.

А пока что он ликовал. Ему даже хотелось поделиться с кем-то своей радостью. Он бы сейчас с Иваном Петровичем легко спел про солдат и матросов и даже “я - Земля” запросто бы вытянул. В охотку сплясал бы перед баянистами, подвернись они теперь под руку. Или готов был как мальчик, в припрыжку, бежать куда-нибудь сломя голову, но, конечно, не как старый мальчик Гриша, а этакий весёленький мальчик Юра, довольный тем, что всё так славно сложилось.

Теперь его жизнь выглядела иначе. Он перешагнул границу, закрыл за собой дверь. Переполнение восторгом и одновременно некоторое чувство неловкости, впрочем, достаточно слабое для того, чтобы испортить ему настроение, давали волнующее ощущение поступка. Разные мысли мешались в его голове. Он не справлялся с ними. Они заслоняли её образ. Однако, немного остыв, уже к вечеру, он снова захотел увидеть Ларису. Ему надо было говорить с ней, смеяться, смотреть ей в глаза, вспомнить вкус её губ.

Неожиданно чёткое разделение его жизни на “до” и “после” сокращало время до неописуемого мига почти животной страсти, убыстряло его бег. Вспоминая её тихое “не надо”, уже десятки раз повторяя эти слова про себя её же голосом, чтобы разрушить неожиданно возникшую дистанцию между событием и объектом, он словно пытался увериться в том, что не просто всё это слышал и видел, как случайный свидетель, а был самым непосредственным участником. Но как раз в этих-то повторах и была главная уязвимость.

На сердце тем не менее было легко, а возбуждение - настолько сильным, что он сразу же заснул, как только лёг в постель, - сказался перехлёст эмоций и мыслей. Что снилось ночью, он не помнил. Зато утром бабушка ему сообщила:

- Спал, как пеньку продал.

- Кто? - удивился ничего не понимающий Гостев. Часы весело отмечали его опоздание на работу.

- Да ты, кто же ещё… Всю ночь мотоцикл заводил.

- Я?

О том, что он храпит, ему ещё ни разу не говорили.

В отделе рассуждали о предстоящем собрании, на котором должно было разбираться дело пропавших Сашки Ковригина и Резо Панчуладзе. “Вот уже и дело”, - подумал Гостев и спросил у Лиды:

- А как в библиотеку позвонить, не знаешь?

Он не мог дождаться обеденного перерыва, ему надо было услышать голос Ларисы, чтобы развеять все свои сомнения, убедиться в её расположении. Лида протягивала ему трестовский справочник. Гостев скоро находил номер и припадал ухом к телефонной трубке. Но и вторая, и третья попытка дозвониться не давали положительного результата.

- Ну не понимаю я, хоть убейте, - продолжала волноваться Лида, - зачем проводить это собрание? Какая необходимость?

- Им там виднее, - дёргая шеей, говорил из своего угла Иван Петрович - очки сползли на нос, руки сложены на животе. Только сейчас Гостев заметил, какой большой у Ивана Петровича вырос живот.

- Нет, это всё глупость какая-то, - не сдавалась Лида. - Затевать собрание в их отсутствие?

- В том-то и дело, - мягко вставлял Шкловский. - Именно в их отсутствие. Я бы даже сказал - исчезновение…

Потом приходила Безногая и, застревая в дверях, с каким-то виновато-соболезнующим лицом сообщала Шкловскому:

- Ни карандашей, ни ручек в этом месяце больше не будет.

- То есть, как не будет? - не понимал он.

- Лимиты все выбраны, - тихо говорила она.

- А как же нам работать? - подключалась Лида.

- И резинок не будет? - спрашивала Вероника Алексеевна.

- И чертить не на чем будет, - гудел из-за своего кульмана Иван Петрович.

- Лимиты, - повторяла Безногая, шныряя глазами по отделу.

- Это просто безобразие какое-то! - возмущался Шкловский. - Мы же как обычно делали заявку, всегда всего хватало!..

- Я не знаю, - разводила руками Безногая, пожимала плечами Безногая.

- И кнопок тоже не будет?

Она с трудом уходила. Шкловский звонил куда-то, говорил: “Бред… Чистый бред” и раздражённо бросал трубку. А перед самым обедом, когда Гостеву в ожидании желанной встречи, уже невмоготу было тасовать на столе одни и те же бесполезные бумажки, изображая ради приличия хоть какое-то подобие работы, Шкловский, снова оторвавшись от телефона, неуверенно просыпал ему какие-то значительные, судя по его выражению лица, слова: “Это вам звонили, Юрий Петрович. Просили зайти в библиотеку. Сейчас”. Гостев потянул руку к трубке, чтобы сказать: “Да, Лариса”, но вовремя остановился.

И потом уже в тресте, взбегая по лестнице на второй этаж, подумал: “Почему она сама мне ничего не сказала?”

У него были заготовлены какие-то простые и верные слова, и сердце билось вровень с их обновлённым значением, раздвигая на лице нетерпеливую улыбку, - “значит всё нормально, всё хорошо”, - но говорить этих радостных слов ему не пришлось.

Ларисы в библиотеке не было, отсутствовала и библиотечная стойка, за которой она сидела. В окружении всё тех же книг за небольшим, но ужасно казённым столом помещался скучный человек в светло-зелёного цвета милицейской форме.

- Здравствуйте, - неловко проговорил Гостев, зажав в горле своё “а где же?..” - начало беспомощного вопроса, попытку развернуться, выскочить обратно, пока ещё не поздно.

- А-а… - протянул человек, оторвавшись от разложенных перед ним бумаг. - Здравствуйте! - Он сразу же оживился, предложил оторопевшему Гостеву сесть, коротким жестом указывая на сумрачную, коричневую табуретку прямо перед столом, так густо выкрашенную, что Гостеву вначале пришлось ощупать пальцами её поверхность, чтобы убедиться в том, что он к ней не приклеится намертво.

- Юрий Николаевич, - заговорил наконец человек, - у нас к вам…

- Петрович, - скромно поправил его Гостев.

- Петрович, - повторил тот, заглядывая в бумаги. - У нас к вам есть несколько вопросов по одному делу…

И Гостев узнал в нём того самого веснушчатого лейтенанта с вопросами о нелепо погибшем Витюшке, похожего на недавнего выпускника школы, а теперь вот, судя по погонам, произведённого в капитаны и, значит, поступившего в институт. Сразу же стало полегче. Словно Гостев встретил знакомого ровесника, с которым было запросто поговорить.

- А вам капитана дали? - неожиданно перебил он его.

- Да, - улыбнулся тот, - очередное звание.

- Так меня, кажется, уже допрашивали, и я ответил на все ваши вопросы по этому делу, - сказал Гостев.

- По какому делу? - не сразу сообразил капитан. - Ах, то дело… Нет-нет, это совсем другое. И давайте сразу же договоримся, Юрий Петрович, - он даже немного наклонился к Гостеву, - никакого допроса не было и не будет. Это просто, если хотите, дружеская беседа. Попытка выяснить некоторые обстоятельства в связи с исчезновением двух ваших коллег по работе - механика Панчуладзе Резо Вахтанговича и крановщика Ковригина Александра Владимировича. И только.

Это было уже много.

- Да я их не знаю совсем, - недоумённо сказал Гостев. - И не коллеги он мне вовсе.

- Но работаете-то вы в одной организации? - заметил улыбчивый капитан. - Так что некоторыми сведениями общего характера вполне располагаете, а уж что на именно необходимо, в этом мы разберёмся. Самое главное, услышать от вас то, что вы наверняка знаете, но о чём, по вашему мнению, не имеете ни малейшего представления. Важен метод, благодаря которому из разрозненных деталей составляется целостная картина…

Он говорил с явной убеждённостью в голосе, даже воодушевлением.

- Соединение, казалось бы, несоединимого для полноценного анализа - вот в чём суть. Я хочу сказать, что всё имеет значение. Совсем свежий случай: в таких, например, разных фактах, что Рихард Вагнер написал 13 опер и умер 13 февраля 1883 года, а белый медведь может слопать за один присест 70 килограммов китового жира или проглотить тысячу утиных яиц, мы находим общее и раскрываем ограбление ювелирного магазина. Как? Это уже детали, но поверьте, для нас нет ничего лишнего. Имея конечный результат, всегда можно добраться до его истоков. Если же говорить о преступлении, то совершённое деяние само выдаёт нам преступника…

Он словно уговаривал Гостева, как будто тот запирался в чём-то или никак не хотел признавать в нём своего старого приятеля: “Мы же с тобой в футбол во дворе играли, помнишь?” И непонятно было Гостеву, моложе его капитан или старше. Если “футбол”, то, конечно, моложе, а если “преступление”…

Тут за спиной Гостева хлопала дверь, капитан вскакивал с места, говорил: “Минуточку!” и исчезал. За стол шумно усаживался сумрачный майор в камуфляже с тяжёлой, почти лысой головой и серьёзными складками на переносице, и Гостеву сразу становилось понятно, что будет другой “футбол”.

- Так, на чём мы остановились? - устало спросил майор, разбирая бумаги.

- Я не знаю, - растерянно ответил Гостев.

- А кто будет знать?

На Гостева он не смотрел, был озабочен чем-то другим. Словно Гостев ему уже порядком надоел за долгие месяцы бесплодных попыток выяснить истину. У него и так полно работы.

- А кто будет знать, я спрашиваю?

У Гостева вдруг забилось сердце. Язык онемел, и он не мог сказать ни слова.

- Вы думаете, что будете вот так молчать и вам всё это сойдёт с рук? - монотонно продолжал говорить майор, сложив руки на столе, всё так же глядя в стол. - Будете молчать, а я всё будут так спрашивать и спрашивать?..

Гостев закрыл глаза, он просто не знал, что ему делать, чего ожидать. Самого худшего?

- У нас с тобой ботинки одинаковые, - сказал вдруг майор. - Ну-ка, приподними ногу.

- Зачем? - наконец-то вымолвил удивлённый Гостев.

- Подошву покажи.

Делать нечего - показал.

- Нет, не одинаковые, - расстроено вздохнул майор. - У меня более афганская, - быстро проговорил он и неожиданно вскинул свою ногу. Мгновенный удар. Перевёрнутый стол. Ребро стола - к горлу Гостева, горло - к полу. И вопрос сквозь стиснутые зубы: “Теперь скажешь?”

“Нет-нет, так не пойдёт”, - озабоченно подумал Гостев и открыл глаза, прогоняя нелепое видение.

- У меня книга пропала, - неожиданно сказал он.

- Эта? - Майор вытащил откуда-то “Девонширскую изменницу”.

Гостев привстал с табурета:

- Откуда она у вас?

- Здесь вопросы задаю я, - деловито сообщил майор. - Сядьте! Так вы любите книги?

- Да, читаю иногда.

- Узнаёте?

В руках майора оказалась фотография, с которой на Гостева смотрели два угрюмых черноволосых человека, абсолютно ему незнакомых.

- Кто это? - спросил Гостев.

- Братья Чантурия. Тоже, между прочим, книголюбы.

У Гостева перехватило дыхание.

- А что они сделали?

- Легче рассказать, чего они ещё не сделали… Вы знали, что их отец работал в локомотивном депо города Самтредиа, так же, как и отец Резо Панчуладзе?

Снова открывалась дверь библиотеки, за стол усаживался веснушчатый капитан, говорил: “Извините”, и оказывалось, что лысый майор в камуфляже - ошибка и вообще всё на самом деле обстоит иначе. Руки сложены приветливым домиком, но вопрос прежний:

- Итак, вы знали, что отец Резо Панчуладзе, как и отец братьев Чантурия, работал в локомотивном депо города Самтредиа?

- Я даже такого города не знаю, - ответил Гостев. - Где это?

- В Грузии, на колхидской низменности, в 244 километрах к северо-западу от Тбилиси.

“Вот и первый факт”, - подумал Гостев.

- Всё равно не знаю.

- Ну хорошо… - Капитан усмехнулся. - Тогда не могли бы вы поимённо перечислить всех присутствовавших на юбилее Вероники Алексеевны Скобцевой?

Гостев перечислил, не понимая зачем это нужно, а капитан тщательно всё записал.

- А Базякина Константина Николаевича там не было?

- Нет, - подумал Гостев, - не было.

- А Ситникова Галина Анатольевна присутствовала?

- Кажется, да, - сказал Гостев, вспоминая тихую и безответную маленькую женщину Галю. - Присутствовала.

- Почему же сразу не сказали?

- Да как-то забыл… Она в глаза не бросается, незаметная…

- Как бы вы могли охарактеризовать отношения между Кирюковым Владимиром Степановичем и вашим непосредственным начальником, Шкловским Львом Александровичем?

- Как… Даже не знаю.

- А вы скажите как есть.

- Ну, наверное, сдержанные. Не приятельские - это уж точно.

- Одним словом, некие контры между ними имеются? - подсказал капитан.

- Да, - согласился Гостев.

- Ну что же… - Капитан, довольный, откинулся на спинку стула. - Вы нам здорово помогли. Вот, собственно, и всё. Можете быть свободны… - И когда Гостев уже приподнялся с липкого табурета, добавил, поощрительно улыбаясь: - Да, Юрий Петрович (так всё-таки моложе или старше?), давайте сделаем так, чтобы этот разговор остался между нами. А если у нас ещё возникнут какие-то вопросы, то мы вас побеспокоим, - вы уж на нас не сердитесь.

Гостев не сердился и не дулся, как обиженный ребёнок, - его не надо было уговаривать. Ему было не до этого. Он уходил со свинцовой головой, обработанной загадочным, но действенным “методом”. И, конечно же, недоумевал.

Да, - останавливал его в дверях заботливый капитан, - вы книгу забыли. - И протягивал ему “Девонширскую изменницу”.

МАЛЕНЬКАЯ ЖЕНЩИНА ГАЛЯ

В пустыню дня падало время - как звонкий мяч, заскочивший с соседнего двора. Или так: реки времени текли вспять и поднимались к своим истокам. Плотный туман истомы раскладывал всё по полкам и рассказывал о погоде, как о душе мира, впавшей в оцепенение. Спокойствие приобретало молочный оттенок уверенности без оправдания. Даже слова приклеивались к верхней губе, каждый звук - через силу.

Август - время для протяжного выдоха. Вдохнуть обратно уже не удаётся. О том, что ветер умер в каких-то дальних странствиях, заблудившись в горячих песках, радио сообщало изо дня в день. В тех заграничных вояжах его и схоронили, не оставив никакой надежды на облегчение. А занавески если иногда и шевелятся, так это совсем по другой причине.

Я сижу на кухне двухкомнатной квартиры маленькой женщины Гали, что на Южно-Моравской улице, и жду, когда она вернётся из “сто первого” магазина. Однажды я был у неё в гостях и ел вареники со сметаной, которые она так замечательно готовит. А теперь она пошла купить себе вафель к чаю.

В распахнутом настежь окне - шум проезжающих по дороге автомобилей, разболтанные постукивания нарастающего трамвая. Спасительная тень от раскидистого вяза на подоконнике. Тут же моторные осы снуют по картошке, оставленной без присмотра в кастрюле. Звуки густые, цепкие, картошка мягкая, даже рассыпчатая.

Вот, кажется, пришла, ключом в дверь толкается, шуршит пакетом. Издаёт короткий стон открываемая дверь, и теперь меня нет: “Эники-беники ели вареники…”

Вот так всегда бывает. Хотела купить только вафель, а пришлось ещё взять десяток яиц, масло подсолнечное, банку зелёного горошка и творожный сырок. Сырок пойдёт на ужин. А уже сейчас можно доставить себе одно восхитительное, ни с чем не сравнимое удовольствие: выпить чашечку кофе с вафлями. Всем прочим сортам маленькая женщина Галя предпочитала “Душистые” с их неизъяснимо прекрасным, нежным вкусом. Пачка “Душистых” и кофе с лимоном - вот и всё, что нужно для истинного наслаждения. В этот раз, правда, любимых не было и пришлось взять вафли “Маринка”. Неплохая замена. (От автора: смею утверждать, что “Душистые” и “Маринка” равноценны, - пробовал сам.)

К чаю хороша карамель “слами”, но только с ванильной начинкой. Печенье - желательно овсяное. Против шоколада в любом случае ничего не скажешь. Мёд - это отдельная история: липкая, тягучая, янтарная. Мёд сразу привлекает ос. Главное, не делать резких движений. Тогда их агрессивное жужжание становится ласково мохнатым. Бархатный гул над вьющимся дымком из чашки упругой волной невольно стелется по коже. На подоконнике развалился дремотный Беленький, славный котик, вытянутыми лапками выражая крайнюю степень изнеможения, - постаревшим юнкером прикинулся на службе.

Осы его не трогают, он их тоже не замечает. С натужным авиационным гулом проныры с отвислыми жёлтыми задами уверенно снижаются к столу маленькой женщины Гали, садятся на новый аэродром. Лишь однажды ей довелось увидеть, как Беленький вышел из состояния оцепенения, стать свидетелем того, как дрёмушка её разлюбезный самым натуральным образом струсил, едва не обделался от страха, завидев двух ворон, прилетевших на крышу пристроенного к дому магазина. Мигом очнулся, никак не охотник, не раб безрассудно толкающего вперёд инстинкта, наоборот, попятился вдруг назад, неловко зажимая лапы в самом углу оконного переплёта, даже привстал неожиданно, едва ли не в струнку вытянулся, беспокойно пытаясь спрятаться, не выпасть со второго этажа, надёжно скрыться из виду, морду свою преглупую отворачивая в сторону, - ну как заклюют насмерть?

Вороны, правда, были здоровенные. Потрясающе чёрные, мясистые. Как будто в богатые зимние пальто облачённые. Они-то в сторону Беленького и клювами своими стальными не повели. Грозные инспекторы окрестностей. По-хозяйски, горделиво походили вразвалку, словно руки крылья заложив назад, напряжёнными когтистыми лапами калеча толевую поверхность блестевшей на солнце крыши, и убрались восвояси.

В остальном же, если убрать эту постыдную сцену, котик был примечательный, неслучайный. Знакомство произошло прошлым летом. Он пришёл ниоткуда, ничейным. Спрыгнул с дерева на подоконник, там и уселся, не посягая на проникновение в кухню. Вид имел жалостливый настолько, что даже мяукать у него толком не получалось. Слабо как-то выходило, едва слышно, простужено, с лёгкой хрипотцой. Только по периодически открывающемуся рту можно было догадаться. Ещё и голова у него подрагивала. Как будто в дрёму от безнадёжности впадал и тут же сиротливо просыпался: подайте, мол, люди добрые на пропитание.

Маленькая женщина Галя долго не пускала его в квартиру. Каждый раз находя приятными его появления, продолжала кормить дрожащего гостя и осенью, а потом и зимой, просовывая в приоткрытое окно котлеты и колбасу. Никак не могла решиться на приглашение. Вернее, даже не думала, считая подоконник достаточно условной границей, отделяющей её от несовершенства мира, - налаженный покой одиночества приучал к недоверию.

Котик прыгал теперь с обледенелого дерева. Терпеливо, согбенно ждал, демонстрируя всё те же трогательные подёргивания головой. И однажды заслужил себе прописку. Сжалилось женское сердце, период в жизни маленькой женщины Гали как раз был сложный, и она впустила бедного котика с холодного, заснеженного подоконника на кухню.

Вот теперь она могла рассмотреть его получше. Вблизи он показался возраста неопределённого - то молодой как будто, то вдруг и старый, порядком поживший на свете котяра. Пришлось его вымыть основательно и просушить, после чего нашлось ему и имя. Глядя на то, как он старательно себя вылизывает, маленькая женщина Галя решила, что котик ей достался - чистюля необыкновенный. А посему не надо ничего придумывать, имя у него уже и так есть, природой данное, очень простое и нежное, - Беленький. Не Мурзиком же каким-нибудь заурядным его величать-кликать? И вскоре поняла, что ошиблась. Как только насытившись он выбрался на волю, так и вернулось прежнее: заново уселся на подоконнике растерявшим всё нажитое страдальцем, враз промотавшим целое состояние чумазым грязнулей (“Ну да, подлец, подлец я и есть распоследний!”), и маленькая женщина Галя вздохнув поняла: сколько Беленького не корми, он всё равно чёрненький.

Опять ванна, шампунь и почти материнские причитания: “Нечего по помойкам да подвалам шляться, забулдыга!” Деваться некуда, хоть и гулёна ей достался, а жить вдвоём всё же лучше. Главное - терпение.

Маленькая женщина Галя не всегда жила одна. Муж случился в то время, когда чувство глубокого удовлетворения в стране сменилось чувством глубокого возмущения. Тогда и фамилию его она взяла и стала Галей Бабкиной на целых два года.

Галя Ситникова росла послушной девочкой. Она твёрдо верила в самые простые истины: что если человек улыбается - значит у него хорошее настроение; что нельзя воровать и обманывать, обещать невозможное; если пошёл дождь - пора раскрыть над головой зонтик; если падает снег - это зима. По крайней мере, так её учили и так было вначале. Всё изменялось по мере взросления. Жизнь всегда оказывалась сильнее её верований, её представлений о том, как должен быть устроен мир. Но она не разочаровывалась и по возможности устраивала своё существование подходящим ей образом, в первую очередь зрительным и вкусовым.

Росла. Верила. Отметка роста тем не менее остановилась у маленькой женщины Гали на одном метре пятидесяти пяти сантиметрах. Многим она казалась ещё меньше. Когда возраст из преимущества стремительно превращался в недостаток и ей подходило к тридцати, она поверила в парня со смешливым огоньком в глазах, Сергея Бабкина. Познакомились на работе, на вечере в честь производственного праздника. Тут уместно дважды употребить выражение “показался”. Он ей показался открытым, надёжным парнем. Его стиль знакомства показался ей весьма неожиданным и не лишенным своеобразия. “Девушка, а вы знаете, что носороги бывают серые и белые? Всего их четыре вида: мучачо, кобаоба, бореле, кейтлоа. А какие из них серые, какие белые, знаете?”

Другая бы фыркнула и подумала: вот ещё придурок! Но маленькая женщина Галя была мягкой по натуре. Общество определило её возрастную планку критической, и потому она легко поддалась, соскользнула в ошибку, - начала слушать себя в нём.

Он нёс всякую чепуху. Это потом уже, когда было поздно, она поняла, что он просто говорил, чтобы говорить, убалтывал её. Двух месяцев хватило, чтобы подвести всё к развязке. После свадьбы она вдруг услышала себя и его отдельно. Сразу же выявилась существенная разница между ними. Разница стремительно разрасталась в пропасть. Раньше она почему-то не замечала, что её муженёк весьма охоч до бутылки, а как выпьет, так сразу в дурака превращается, не остановить его - “Ну ещё грамульку, а?”, такое начнёт нести, что чувство неловкости потом за него охватывает. Самому никогда не стыдно. На полметра выше её; то ли благодушный червяк, то ли подгулявший богомол: “Галюнчик, не обижайся, ладно?” Подхватился однажды с двумя лодырями, Витюшкой и Шестигранником (как вышло-то у них?), соображать на троих. Случайно увидела в магазине, после работы, - толкутся у прилавка какие-то замызганные, нездешние, веселятся по-своему: “У вас скидочки потерпевшим кораблекрушение не будет?” И это инженер! Противно. Где носороги?

Потом эта его манера говорить “зыканско”. Ну, откуда он это взял?

Маленькая женщина Галя стала раздражаться, чего прежде никогда не случалось. Ужинали в борьбе. Она накладывала себе в тарелку каких-то комковатых, безымянных макаронных изделий и спрашивала: “Положить тебе этих челюстей?” Он её грубо слушал.

Вот думала раньше о жизни: надоело одной биться. Бывало в квартиру звонили какие-то небритые личности, шарили будто бы ошибочным, изумлённым взглядом: “Тенгиз здесь живёт?” Надеялась: пусть муж отвечает, сразу всех отвадит. И вот мужа, считай, нет. И Тенгиза перестали искать.

Любовь. Какая любовь? Всё придурковатого из себя строил. “По грамульке всего!” Отношения, конечно, были. Уткнётся лицом в живот, поневоле по голове гладишь. А он ниже. Сначала щекотно, потом приятно. Лихорадочно, исступлённо. По телу истома. И вдруг резко: “Я же забыл, ещё и сисечки есть!”

Придурок, настоящий придурок!

Ну не соседский же мальчик, сказавший однажды: “Что, нельзя смешно пошутить?” Обиделся за что-то на бабушку. Та вдруг пришла к маленькой женщине Гале с подарком. Внук стоял рядом и пускал роскошные сопли. “Я вам лыжи детские принесла. Нам-то теперь не нужны, наш уже вырос, а вот вам ещё пригодятся”. Со значением протянула, на будущее. Почему - вырос? Лыжи зелёные, “Зайка” называются. В туалет их на время поставила. Даже надежда какая-то затеплилась: может, ещё наладится у них? А вечером Грамулька явился. Весь шаткий. И сразу к унитазу. Как начало его мутить, хоть лыжи из туалета выноси! Какое будущее?

Всем планам был поставлен крест на свадьбе его племянницы. Рубашку ему купила новую, галстук, чтобы выглядел он удачливым по жизни, не пропащим, и себя хотела тем самым не обидеть, предъявить людям пусть осколок, но счастья, - не все же про них знают, многие и не догадываются, как ей не повезло, - самого простого счастья, каждодневного, когда не сомневаешься в близком тебе человеке и рада любому его слову, взгляду, жесту; ловишь всё это глазами и держишься за спасительную мысль единения, как единственно верное решение несмотря ни на что.

Держалась главным образом за походку: вся конфигурация Грамульки её, преобразившегося вдруг в Сергея Ивановича Бабкина, была вычерчена в соответствии с общепонятными нормами приличий и поддерживалась несомненно новизной его одежды, объяснялась как раз стеснённостью из-за купленных вещей.

Маленькая женщина Галя держалась, пока шла туда. В самом зале, на свадебном торжестве, её тихой уверенности в безболезненно складывающемся вечере хватило ещё на пятнадцать минут, а потом, когда зазвучали тосты и выплеснулись в бесшабашный гул танцы, всё пошло насмарку.

Сдержанный Сергей Иванович неожиданно распоясался, сломался, как наспех собранный детский конструктор, не восстановить теперь ни за что, - Грамулька невпопад скалился, нелепо размахивая руками сразу за столом. Подламываясь в коленях, рассыпаясь на кубики, втиснулся в веселящийся круг. Одежды тяжкие ещё падут, и уже ослаб узел галстука-удавки. Прощай, мёртвая петля! Ухнул что-то нечленораздельное в толпу и пошёл выделывать такие коленца, неловко вскидывая ноги, что впору было маленькой женщине Гале схватиться за голову, если бы она оказалась несдержанной истеричкой, а так у неё защемило сердце от стыда и этого ей с лихвой хватило для собственного погружения в неотменяемую никакими оправданиями тоску.

Все вокруг смеялись. И она видела, что смеются именно над ним, над его глупостью и уже поглядывают в её сторону, прихахатывая в низменном довольстве, - надо же, мол, какого мужика себе непутёвого оторвала.

Принадлежность к нему обжигала, красила лицо в пожарный цвет. А Грамулька её норовистый уже едва ли не брыкался. Выпрягся бестолковым тяни-толкаем, словно у него к тому же случился перебор непослушных ног, а потом и ни одной не стало на какое-то мгновение. Обмяк, поглупел бесповоротно. И сразу принялся в путаных предложениях нудить свои нелепые “г”: “Галюнчик, грамулька…”

Возвращались немыслимо, беспримерно. Маленькая женщина Галя первый и единственный раз в жизни дала волю рукам. Чаще промахивалась, чем попадала, метив в пьяную физиономию, но рубашку, ею же купленную, порвала.

Однако его этот скандал ничему не научил. Следующий с её стороны вышел и вовсе без внешнего проявления эмоций. Она устала.

Его день рождения. Какие-то случайные гости. Необязательность всего происходящего только усилилась благодаря появлению соседки с третьего этажа. Лет на десять его старше. Бухгалтер. Безобразно толстая, в драном грязно-жёлтом свитере, в очках к тому же. Но это его не остановило. Вдруг потянулись обниматься к мусоропроводу. Нашли где. Запахи их, видимо, возбуждали. Целовались шумно, взасос. Та даже ногу левую стала задирать от похоти. Маленькая женщина Галя ведь не слепая. Это подло. Жаль, спугнула их. Интересно посмотреть, как дальше бы у них развивалось.

Когда муж, насытившись своими возможностями неотразимого самца, вернулся в квартиру, она не открыла ему дверь: “Можешь идти домой”. Он её не понял: “Так я и пришёл”. Она была непреклонна: “Иди к себе домой или к ней”. Насчёт “к ней” он успел хмыкнуть. Её голос отрезвил его; он, совсем растерявшись, стал называть её Галей, но она ни разу не назвала его Серёжей; сделать так означало бы уже простить его наполовину. А она не хотела больше быть слабой и уступать мужу, сначала половинку, потом четвертушку, - ни на йоту, ни на грамульку.

Мириться больше не пришлось. Ссориться - тоже. Окончательно расстались летом, спустя три месяца после злополучного дня рождения. Он выглядел неуместно свежо для данной ситуации. Было видно, что думал обо всём, но не додумал до конца, остановился из-за неразвитости чувств и поверхностного отношения к жизни. Лёгкость им двигала необычайная, даже оскорбительная для маленькой женщины Гали, не по делу.

Шли по улице. Бабкин словно не замечал её отчуждения и наглядно вибрировал, цепляясь за окружающее.

- Галь, плюс двадцать на градуснике, видишь?

- Вижу.

- Фонтан работает.

- Слышу.

Напрасно старался. Всё мимо. Ничего не вернуть.

Выбор был сделан раньше, когда она случайно поглядела в зеркало. Наконец-то увидела себя по-настоящему. Хорошенько рассмотрела. И сумела правильно понять своё изображение. Тонкие брови, изогнутые в неистребимой надежде. Глаза - сразу печальные и удивлённые. Чего больше? Второго, которое раньше было одним-единственным, радостным. Губы, сложенные для воздушного поцелуя идеальному любовнику. Подбородок, настроенный на открытые чувства. В изгибе шеи - её стремление к совершенству. Тёмные волосы, россыпь которых больше не пропустит сквозь пальцы ничья мужская рука.

Она увидела, что рядом с ней никого нет, и это не вызвало тревоги и дополнительных вопросов. В зеркале она отразилась прежней, не заляпанной чужими руками, не захваченной посторонними мыслями. В нём не было унижения, оно говорило о возможности иной жизни. О надёжном одиночестве, без обмана и потрясений, в котором будут несомненное благородство и уважение. Зеркало подсказывало и утверждало правоту принятого ею решения. Она никого больше не увидит, её тоже никто не заметит.

Правила сложились почти сразу, они словно готовыми выскочили из-за спины, куда маленькая женщина Галя давно не оборачивалась, теряя себя в унылом служении повседневности.

Мир, что бы не думалось в иные тягостные минуты, всё же держится на разумных основаниях. Главное - научиться видеть его без искажений. Пусть лица многих прохожих угрюмы и озабочены, и всё больше становится на улицах людей, разговаривающих вслух сами с собой. Это - их лица. Не надо примерять на себя чужую одежду, - эту-то, какая есть, сносить не сносить.

Если что, - терпение. Терпеливо сносить неудобства, стараться их не замечать, уговаривать себя, убеждать в том, что все неприятности пройдут. И никаких стоических усилий при этом не прикладывать. Быть естественной. Как порыв ветра, уносящий весь мусор прочь. Как дождь, омывающий лик земли. Как солнечный луч, ранним утром прокладывающий дорогу всеобщему движению.

Легче всего понятие счастья формулируется как момент, когда никто и ничто не мешает твоему согласию со своим внутренним “я”. Маленькая женщина Галя очень бережно носила в себе такие моменты - как драгоценный флакон с редкостными духами хранила.

Она смотрела по вечерам телевизор и потому была убеждена, что форма часов может изменить время. Она ездила на работу в тесной маршрутке и потому знала, что чем короче у человека ноги, тем шире он их раздвигает.

В отделе её считали “тукнутой”; глядя на её спокойное, даже отрешённое лицо или на то, как оно словно невпопад, вдруг озаряется скромной и вместе с тем таинственной, посвящённой улыбкой, думали, что она немного не в себе. Даже Нина Владимировна к тому склонялась и ещё больше уверилась после того, как рассказав маленькой женщине Гале о её бывшем муже, окончательно выродившемся в деморализованного алкоголика, не получила в ответ на своё соболезнующее, с притворным ужасом, сообщение никакой реакции. Просто маленькую женщину Галю незадавшийся и опустившийся Бабкин ни в коей степени не интересовал.

В ней была заметна сосредоточенность на постороннем для дела, хотя обязанности свои она исполняла исправно. Она бесстрастно ждала конца рабочего дня и в ожидании выращивала в себе тёплый комочек радости, как заслуженную и обещанную награду, о которой уже заранее было сообщено только ей, чтобы ни у кого не вызвать зависти. Комочку для роста хватало мыслительных усилий да пары вафель с чашкой кофе в обеденный перерыв. После пяти часов радость уже скреблась внутри маленькой женщины Гали несдержанными коготками, её распирало, дорога домой походила на скоростное приключение, гонку за удачей, берег левый - берег правый; а в шесть она, уже заранее предвкушая объятия уюта, механически отпирала дверь и встречалась с умилительной мордочкой Беленького: “Что лежишь, жмуришься? Мышек нет - считай не котик”. Ужин только утверждал маленькую женщину Галю в состоянии устойчивого блаженства: сырники со сметаной, чай, снова вафли, чёткий, размашистый Вивальди из динамиков магнитолы. Беленький горбится у заслуженной миски. Вот поест сейчас, в кого превратится? “Только уточкой мне не ходи”. Потом на диван в комнату, под торшер с красным абажуром. Ноги подберёшь, укроешь их пледом, когда холодно, а рядом комочек беспрерывно урчащий: животик тёплый - значит живёшь.

Иного человека его жильё способно унизить, но маленькую женщину Галю её квартира приподнимала над обыденностью и надёжно прятала. Она словно оказывалась заключенной в скорлупу самого крепкого в мире ореха и её это нисколько не огорчало, а только радовало.

Она читала какой-нибудь необременительный роман с гладкой, счастливой историей любви или разглядывала лица в экране телевизора на предмет обнаружения в них тени загадки, а то собиралась послушать как любимый котик расскажет ей о своих житейских воззрениях. Её никогда ничего не удивляло и не приводило в отчаяние по-настоящему. Любую неприятность она в силу инстинкта заедала обязательными вафлями. Когда однажды в конце лета в стране разразился финансовый кризис и рухнул рубль, это не повергло её в уныние и не стало для неё шоком, как для многих. Один кризис уже случился в 92 году. Уж если его пережили, то всё остальное - пустяки. Жизнь за пределами её квартиры всегда оказывалась под подозрением. Просто она всегда была уверена в том, что дорогу надо переходить сначала посмотрев налево, потом направо, потом назад и только затем уже, не прекращая вкруговую вертеть головой, решиться перебраться на другую сторону. Она никогда не испытывала иллюзий по поводу команд светофора. В зелёном, к сожалению, таилось слишком много красного.

Точно в такой же мере была обманчива и форма, та самая, которая должна была придавать надевшему её подтянутый и обязательный вид. В этом маленькой женщине Гале довелось убедиться прошлой зимой на остановке, когда прямо на неё из трамвая вывалились двое настолько пьяных, похожих на быдловатых, из кино, деревенских бандитов, милиционеров, в растрёпанных полушубках, разговаривающих на таком чудовищном мате, что обращаться к ним за помощью, если вдруг что случись, было бы чистым безумием. Она удачно отстранилась, внутренне похолодев, и даже помыслить в ту минуту не могла, что эта неприятная встреча с законом для неё окажется не последней, что спасительные вафли, всегда оказывающие ей необходимую поддержку, подведут её в конце лета к нелепому и трагичному финалу.

Странности начались в июле, когда маленькая женщина Галя, возвращаясь с работы, по привычке зашла в сто первый, чтобы купить пачку “Душистых” на ужин. Выдавая вафли, продавщица в кондитерском отделе весело посмотрела ей прямо в глаза и ни с того ни с сего хмыкнула. Маленькая женщина Галя, будучи воспитанной, не подумала на свой и её счёт ничего дурного; решив, что причина находится сзади, она оглянулась, но ничего подходящего ситуации не обнаружила. С тем и ушла, пожав плечами, - вроде бы всё у неё на месте, никакого пятна или иной погрешности в одежде. На следующий день последовало продолжение. Выбив чек в кассе, маленькая женщина Галя направилась к витрине со сладостями, совершенно забыв про вчерашний случай, и столкнулась с таким заинтересованным взглядом той же продавщицы, что сразу почувствовала себя не в своей тарелке. В замешательстве она отступила на шаг назад. И всё же потом, отмахнувшись от неприятно веселящихся над ней глаз, вафли купила.

Недоумённые вопросы, какие только могли возникнуть в её голове, исчезли, едва она переступила порог квартиры. Вечер возвращал её жизнь в состояние равновесия; она деловито, под музыку, собирала ужин, верный котик тёрся о ноги, из крана бежала горячая вода, пыхтел на плите чайник, но как только она принялась распечатывать хрустящую упаковку вафлей, потребовалась оценка случившемуся в магазине.

Маленькая женщина Галя ничего не понимала. Она откусила нежный край вафли, отпила глоток горячего кофе и задумалась, а так как ничего разумного она придумать себе не могла, то сбилась, в результате чего отвлеклась и вдруг вспомнила утро недельной давности, лицо соседа с четвёртого этажа, слишком уже похожего на слепого крота пенсионера, выбирающего ногой ступеньки лестницы в подъезде и считающего вслух: “Раз, два, три…”, потом то, как вышла во двор и услышала протяжный, высокий женский крик: “Молоко-о-о!”, словно начало привольной и безоглядной степной песни. “И что им это молоко далось? В магазине что ли его нет?” - подумала тогда маленькая женщина Галя, услышав дружное звяканье бидонов в руках женщин, спешащих к деревенской телеге, что стояла у мусорки, запряжённая покорной лошадкой. А ещё вспоминала добродетельную соседку, ту самую, подарившую ей детские лыжи “Зайка”, так и оставшиеся сиротливо стоять в туалете, на этот раз зашедшую к ней с каким-то непонятным чайным календарём, по которому выходило, что чай заваривать в ближайшее время надо будет двадцать второго числа; и другую соседку, вредную, с первого этажа, которая недолюбливала за что-то маленькую женщину Галю, глядела куда-то мимо и никогда не отвечала на её вежливое “здравствуйте”, а когда маленькая женщина Галя перестала обращаться к пустому и каменному лицу, помеченному узенькими щёлочками вместо глаз, та вдруг очнулась и прилюдно укорила её: “Надо же, ходит и не здоровается!”, на что ей вдруг пришлось высказаться: “А вы меня видите?”, добавив своему слабому голосу немного смелости и даже вызова.

Вот в ту минуту ей хватило решимости. А что же теперь?

Да, я слаба, решила маленькая женщина Галя, но разве это вина?

Навести порядок в голове удалось частично. Она не собиралась ни перед кем оправдываться - и в чём? Ещё раз вспомнив лица пенсионера-крота, добродетельной соседки и соседки вредной, она нашла в них нечто общее невозвратное, перетемнённое и посетовала про себя, что с возрастом люди становятся такими нерусскими. Ночью успокаивала себя знакомыми звуками с улицы и от стен и потолка, уже редкими. Она верила в их целительные свойства. Так мирок скорлупы расширялся в огромный мир, полный сокровенного, неугаданного смысла. Беленький прятался в темноте сна на своей подстилке. Маленькая женщина Галя слышала как за стеной храпит сосед и это тоже её успокаивало и даже радовало, всё же мужчина в доме. Она придвигалась ближе к стене, чтобы быть с ним рядом. Поворачивалась лицом, вытягивалась всем телом. Иной раз случались пустые минуты, которые надо было срочно заполнить мужчиной. В этом не было ничего неловкого или постыдного. Теперь их разделяла всего лишь кирпичная перегородка. У того, кто лежал за стеной, было лицо героя из понравившегося ей фильма. Оно дышало любовью. Стена хранила тайну их анонимной связи. Глаза в глаза, губы к губам. Так можно было представить себе, что засыпаешь вместе с любимым человеком, таким, например, как лейтенант Эдвард Гордон, герой книги, что случайно попалась ей на работе. “Чья?” - спросила она, найдя её на своем столе, но владелец так и не объявился. Она забрала книгу домой и вечерами читала её, позволяя судьбе заботиться о ней в рамках приятного времяпрепровождения. Она примеряла сари из Варанаси и прижималась к дорогому бадохскому ковру, который теперь висел у неё на стене. Лейтенант молча страдал в соседнем помещении, он лежал в тростниковой хижине, приспособленной по госпиталь. Миссис Олбани регулярно меняла ему повязки. Его мучила лихорадка, временами бил сильный озноб. В стене хижины зияли довольно широкие щели, дававшие маленькой женщине Гале возможность воочию наблюдать за тем, как… “Что вы там прячетесь? - раздался вдруг голос миссис Олбани, занятой как раз тем, чтобы перевернуть лейтенанта на бок. - Лучше идите сюда и помогите мне!” Слишком припав к стене маленькая женщина Галя поплатилась за своё любопытство. Ей было неловко, что её обнаружили. На неё в упор смотрели огромные и печальные глаза лейтенанта. Смутившись, она отпрянула от стены, но повторный призыв миссис Олбани заставил её повиноваться.

Внутри хижины было достаточно просторно и светло; проникавшие сверху лучи солнца оставляли на всех предметах и лицах уверенные полосы. Звуковое оформление обстановки в виде разнообразных невидимых насекомых и неопознанных животных и птиц только подыгрывало понятию вечнозелёного ада.

После того как справились с делом, миссис Олбани сказала: “Мистер Эдвард хочет поговорить с вами”.

Больной облизал пересохшие губы и слабым голосом произнёс: “Обо мне не заботьтесь более. Я знаю, что со мной ничего не случится. Теперь моя жизнь вне опасности…” Ему тяжело было говорить, однако он собрался с силами и продолжил: “Эта лихорадка пройдёт, рана заживёт. Не это сейчас главное… Меня беспокоит то, что будет с вами”. Он закрыл глаза; наступила пауза. Миссис Олбани внушительно стояла поодаль, скрестив книзу руки. Маленькая женщина Галя наклонилась, чтобы лучше расслышать то, что говорит лейтенант, - у него снова зашевелились губы. Слова словно выскальзывали из цепких объятий болезни и прорывались непонятными выражениями: “Избегайте… берегите себя… вам грозит опасность… смотрите за котом… за котом… внимательно… внимательно…” Потом снова наступило молчание и вскоре лейтенант окончательно впал в забытьё. “Мистер Эдвард”, - запоздало, бесцветным и неловким голосом пробуя поверхность тяжёлого, искусственного сна (“Это морфий”, - заявила миссис Олбани), вступила маленькая женщина Галя. Она ничего не поняла. “Мистер Эдвард”, - она попыталась вытянуть что-нибудь ещё, но миссис Олбани была непреклонна: “Он бредит. На сегодня хватит”.

Очередная покупка вафель снова оказалась для маленькой женщины Гали неприятным испытанием. В отделе стояла другая продавщица, стандартная толстушка с будничным, торговым выражением лица; но и она повела себя весьма недвусмысленно по отношению к её приближению: зачем-то подмигнула своей подруге из хлебного отдела и громко кашлянула, словно давая сигнал. В проход между отделами из глубины подсобки вышла ещё одна женщина, дородная тётя в белом халате, и, сложив на животе руки, уставилась немигающим взглядом на маленькую женщину Галю.

У неё пресеклось дыхание, она замедлила шаг. Но потом всё же, проглотив комок в горле, подошла к витрине. Ей самой вдруг показалось, что она стала ещё меньше ростом, так что ей даже пришлось встать на цыпочки и протянуть куда-то вверх зажатый в скованных пальцах чек. Продавщица, явно сдерживая установившееся игривое настроение, собралась выслушать, что ей скажут. Свой голос маленькая женщина Галя потеряла по дороге и потому только смогла неуверенно пропищать два слова: “Душистые”, вафли”. Продавщица немного помедлила, изображая из себя многоопытную хабалку, наслаждаясь властью, потом забрала чек и выдала вожделённую пачку.

Недоумение сменилось чем-то ещё - кажется, чувством тревоги. Маленькая женщина Галя хоть как-то пыталась объяснить себе то, что с ней происходит, но никак не могла ухватиться за самое несложное правдоподобие. Почему к ней одной такое внимание? Её знают? Она сделала что-то дурное? Допустила в прошлом какую-то роковую ошибку? Она постоянно делает что-то не так? С другой стороны нельзя было обвинить продавцов магазина в явном хамстве по отношению к ней. Да, некое пренебрежение присутствовало и уже довольно открытое. Ну и что? Вафли ей продавали, ни разу не отказали, не нагрубили. Мало ли странных и невоспитанных людей на свете!

Но что-то не давало ей покоя. Она стала хитрить. Заходила в магазин и брала кроме вафель ещё чего-нибудь: килограмм гречки, риса, рыбные консервы, яйца, спички, томатный сок, подсолнечное масло, рафинад, туалетную бумагу, даже бутылку пива, а однажды решилась и купила солидный кусок говядины, как если бы собиралась приготовить изысканное блюдо для гостей. (И несомненно приготовила бы, для себя, чтобы отпраздновать избавление от заморочивших ей голову сцен.) Несчастная пачка вафель тут как-то терялась среди набитых сумок, попадала в одну из них последней. Однако ничего не помогало, её всё равно узнавали, каким бы наивным способом она не пыталась укрыться от насмешливых и пристальных взглядов. Тащилась потом с тяжёлым грузом домой, ругая себя за собственную же глупость. Пиво вылила в раковину на кухне, а мясо, немного отрезав для Беленького, отдала добродетельной соседке, подарившей ей лыжи.

Маленькая женщина Галя не понимала, с кем она борется и за что, а в том, что это уже является противостоянием, она не сомневалась. Несколько дней она не ходила в сто первый, - зареклась это делать, - и почувствовала себя лучше. Покупала в магазине недалеко от работы другие вафли - “Маринка”. Однако вынужденная замена служила ей явным упрёком в том, что она уступила, проиграла, дала себя унизить, испугалась. “Нет, правда, ну что это за чушь такая? - убеждала она себя, сидя на кухне перед раскрытой пачкой вафель “Маринка”. - Разве я идиотка?” К тому же “Душистые” были ей приятнее, как бы там ни складывалось, но они продавались почему-то только в сто первом.

Тут произошло самое настоящее несчастье: куда-то пропал Беленький. Вышел, как всегда, погулять - и исчез её любимый котик. Не вернулся домой ни через день, ни через два. Раньше такого с ним не случалось. Маленькая женщина Галя выходила во двор, опрашивала соседей, шарила по кустам и подвалам, звала “кис-кис”, - Беленький куда-то испарился. Она всё ждала, что он взберётся по вязу и либо, как обычно, усядется на крыше магазина, либо умостится на подоконнике. Сидела на кухне и пустыми глазами смотрела в окно. С каждым прожитым без Беленького днём надежда угасала.

Она вспомнила предостережение лейтенанта Эдварда Гордона и обратилась к “Девонширской изменнице”, - книга должна была дать ей ответ на мучивший её вопрос. Теперь она читала не только дома, но и на работе, находя в обеденном перерыве время для поиска. Роман передвигался вне дома вместе с ней, в её сумочке. Она так расстроилась из-за пропажи Беленького, что безотчётно купила в столовой два апельсина: один себе, другой - устрашающе худой собаке, что ошивалась у крыльца, виляя хвостом. Свой апельсин маленькая женщина Галя съела, а вот голодная собака не стала: схватив его на лету, вхолостую поклацала зубами и словно изжёванный детский мячик выкатила из пасти себе под ноги.

Маленькая женщина Галя твёрдо решила ни в чём не уступать. В ней нарастало сопротивление. От переживаний у неё окончательно сел голос. С решительностью, недалеко ушедшей от позорного бегства, она подходила к кондитерскому отделу сто первого и ей ничего не надо было говорить. Все уже знали, что ей нужно.

На неё выходили посмотреть. Её словно передавали по эстафете: щёлкали пальцами, надсадно кашляли, снова ухмылялись, обменивались насмешливыми взглядами.

Никакой паники - маленькая женщина Галя гордо держала голову. Она не сдавалась.

Развязка наступила в последнее воскресенье августа. За три дня до этого с маленькой женщиной Галей, как раз напротив сто первого, случилось некое происшествие, которое если и не примыкало к обозначенной арене затяжной и малопонятной борьбы, то должно было хотя бы её насторожить.

В полном неведении относительно своей дальнейшей судьбы, она шла по тротуару вдоль дороги, когда её остановил гаишник, который стоял рядом с жёлтыми милицейскими “жигулями” и замерял скорость проезжавших мимо машин. Вот так просто взял и своим жезлом показал остановиться не очередному любителю быстрой езды, а неожиданно развернувшись к тротуару, преградил путь маленькой женщине Гале. Он взял под козырёк, неразборчиво представился и попросил её предъявить свои документы. Она растерялась. Спросила: “Паспорт?” “Да, паспорт, - подтвердил он и добавил: - Или какой-нибудь документ, удостоверяющий личность”. Она было потянулась к своей сумочке и тут сообразила: “У меня нет… А разве я обязана носить с собой паспорт?” “Да, обязаны, - невозмутимо сообщил он, поигрывая жезлом. - Есть такое постановление”. “Но как же так? - пыталась объясниться маленькая женщина Галя. - Я не…” Он её прервал: “Покажите, пожалуйста, содержимое вашей сумочки”. “Зачем?” - спрашивала не она, а провинившаяся ученица. “Как будто вы не знаете, какое сейчас время, - вздохнул он. - Наркотики могут быть, взрывчатка…” “Вот ещё глупости!” - сказала маленькая женщина Галя, но сумочку послушно раскрыла. Он не долго думая вытащил “Девонширскую изменницу”, наскоро пролистал её, потом положил обратно и откуда-то с самого дна достал пропуск с работы, про которой она совсем забыла. “Ну вот… - с облегчением протянул гаишник. - А вы говорите, что никакого документа с собой нет…” Не изучал. “Всё в порядке. Можете идти”.

В воскресенье у неё страшно разболелась голова. Сначала она решила совсем не выходить из дома, затем передумала. Приняла лекарство - ей полегчало. Вышла на улицу в какой-то невесомой прострации. В жарком изломе августа уловила вдруг дыхание осени, как обещание перемены, теперь уже законной, неспешной грусти. Взяла с собой только сумочку с книгой, место которой определила пропажа Беленького. Решила больше не играть в неразрешимые положения. “Судьбу не обманешь”, - подумала она, входя в сто первый.

В кондитерском обреталась новая продавщица; об этом наглядно сообщала её совсем свежая униформа. Вот только взгляд ей - по наследству от прежних достался. Такой же осведомлённый, мутный от переизбытка скопившейся гадости. Никто, правда, не щёлкал пальцами, не кашлял зазывно. Не толкал в бок и не шептал безобразно громко: “Гляди-ка, вот она!” Из соседних отделов на неё поглядывали с непроявлявшимся прежде молчаливым уговором хранить всё в тайне. Покупатели между тем сновали по магазину как и прежде, ничего такого необычного не замечая.

Маленькая женщина Галя устала. “Вафли можно взять?” - спросила она с дрожью в голосе, в котором читался тихий вызов. Чему? Обстоятельствам, в которые она была поставлена, нелепому случаю, заставляющему её прослыть “тукнутой”.

Её провожали ровным коллективным взглядом участия. Она словно вся светилась каким-то беспокойным светом.

На выходе из магазина её ждали. Она не обратила внимания на серую машину “скорой помощи” и тёмный милицейский “уазик”. Уже у киосков и старушек, торгующих всякой нехитрой снедью, её остановили.

Голуби судорожно клевали рассыпанные на асфальте семечки. Двое слегка подвыпивших граждан с одинаковыми палками копчёной колбасы в руках пытались пройти куда-то. На левое плечо маленькой женщины Гали легла чья-то рука.

Она обернулась и сразу онемела. Прежний молоденький веснушчатый следователь по делу о смерти Витюшки, другой лейтенант, произведённый в капитаны, а теперь уже и в майоры, стоял перед ней во всём блеске возраста и формы и поощрительно ей улыбался. “Прошу вас”, - сказал он и приглашающим жестом показал в сторону “уазика”.

В голове пронеслось ненужным, случайным: “Я что-то нарушила? Какой-то порядок? Закон?” “Сумочку позвольте”, - добавил майор, снимая её с плеча. Маленькая женщина Галя послушно двинулась вслед за ним. Она не протестовала. И всё же как жалко…

Прохожие останавливались и смотрели на них.

Почему-то было стыдно. Она опустила голову. Слёзы - это море, попавшее в неприятную ситуацию.

Двое милиционеров распахнули задние двери “воронка” и замерли в ожидании. Затягивающая внутрь темнота холодила, назначала срок. И прежде чем подняться туда и оказаться в пугающей неизвестности, она подумала о том, как там без неё придётся Беленькому, когда он вернётся домой.