- А как же договор о смехе?

- Какой договор?

- Уже забыл? Помнишь, ты предлагал мне заключить договор о смехе?

- О смехе?.. Помню.

- Ну, так над чем же мы будем смеяться?

Гостев перестал жевать, его рука с блестевшей от жира ложкой застыла над борщом, который сам по себе мог вызвать лёгкую усмешку, а при некотором усилии даже заразительный смех. Над чем смеяться? Смешно вообще всё - вот главное правило, вот пружина, которая толкает жизнь вперёд.

Столовая. Вода. Двор. В столовую снова пришлось идти по воде, подыскивая ногам верную опору. Вытянувшиеся неровной дорожкой кирпичи выглядели достаточно твёрдо и сулили самый надёжный путь, а вот обшарпанная дверь с позеленевшей ручкой, казалось, плавала, слегка покачиваясь на волнах и ноги на неё не просились, ведь ступить на неё - это всё равно, что открыть её и скорее всего означает закрыть себя, оказаться сразу же и бесповоротно под толщей вод, на невыносимой глубине, навсегда пропасть, если только, наоборот, не свободу и избавление обещала эта дверь: вдруг рвануть её на себя отчаянным движением так, чтобы вся вода ушла за ней в гулкую и спасительную воронку. Вот бабочка села на ручку. Ей можно.

Женщины легко повозмущались - это что же, всегда так теперь ходить будем? - а Лев Александрович заметил им и Гостеву с вежливостью, одолженной у призрачной озабоченности: “Смотрите, не опаздывайте с обеда!” Гостев понимал: дисциплина, ничего теперь не поделаешь.

Он выходил во двор и тут же начинал сомневаться в серьёзности этого понятия. До обеда ещё было достаточно времени, а во дворе стоял оглушительный гогот. Шестигранник как раз закончил что-то рассказывать. Витюшка солнечно скалился в ответ: ы-ы-ы, - самозабвенно хвалясь количеством металла во рту. Иван Петрович замечал: “Ты нам кусю-мусю тут не запускай”. “Что? - возмущался Шестигранник. - Гляди!” Он наклонялся и обеими руками обхватывал чугунную плиту, лежавшую у его ног, чтобы поднять её. На его лбу вспучивалась вертикальная жилка. Он пыжился и кряхтел. “Смотри, а то котелок лопнет”, - говорил Иван Петрович. “Ну да, - вступал кто-то из кепчатых, - запросто апоплексический удар может случиться”. “А что это?” - спрашивал отсмеявшийся Витюшка. “Это от слова “апокалипсис”, - вставлял кто-то за его спиной. “А это что такое?” - растерянно оборачивался Витюшка. Один Яков Борисович стоял молча. В углу его красногубого, влажного рта, посеребрённого колкой щетиной, была зажата вечная “беломорина”. “Борисыч”, - говорил Шестигранник, отступившись наконец от спорной плиты, - а ты, наверное, так и помрёшь с папиросой во рту, а?” “Точно, - веселился Витюшка, - памятник ему поставят, огромную “беломорину” торчком, “Вечный дым” будет называться”. “Вот-вот, - добавлял Иван Петрович, - идут пионеры: “Салют Як Борисычу!” Идут…” Тут подходил Ага, весь на понтах, дёрганый такой и уже пьяный: руку для пожатия он протягивал несколько ниже общепринятого. Шестигранник принимал её со строгим выражением лица, потом передавал в ладонь Витюшки, говоря “подержи”, а сам освободившейся рукой легко и резко двигал в живот сгибающемуся Аге, лицо которого расплывалось в безвольной ухмылке. “Да, мужики, - спохватывался вдруг Иван Петрович, - хоккей вчера смотрели? Канадцы-то каковы?” “А что канадцы, - говорил кто-то из кепчатых. - Наши-то всё равно выиграли”. “Да не канадцы это, а американцы”, - поправлял ещё кто-то. “Это всё одно, что канадцы, что американцы”, - говорил Витюшка. “Ну да, - вспоминал что-то Иван Петрович. - Я не об этом… До чего хитры оказались. Ничего у них не выходит, никак шайбу забросить не могут, так они к судье… крюк у клюшки стали замерять!” “Ну и что?” - спросил Витюшка. “Как - что? Угол загиба оказался не тот, и, пожалуйте вам, двухминутное удаление, а тут ещё они вратаря снимают, и вот уже шестеро против четверых, а? Ну, как? Ох, хитры… Ну и хитры!..” “Да… - добавлял улыбчивый Витюшка, - американцы вообще забавный народ, всё чем-нибудь да развеселят нас. Без них было бы не так весело жить”. “Конечно, - вступал в разговор Шестигранник, - Америка нам нужна для развлечения. Если бы её не было, пришлось бы выдумывать что-нибудь ещё… Но самое интересное было потом, на последних секундах игры”. “А что там было?” - настороженно спрашивал Витюшка. “Дошло до того, что тренеру нашему ширину галстука линейкой измерили”. - “Как?” - “А вот так!” - “Ну и?..” - Витюшка затаил дыхание. “Двухминутное удаление команде, конфискация галстука и огромный штраф федерации хоккея”, - сообщал Шестигранник. “Не… что… правда?” - терялся Витюшка и оглядывался по сторонам. “Вот тебе и чемпионы мира… Ещё бы не правда, у кого хочешь спроси, хоть у Безногой”.

Мимо как раз проходила женщина, которую мужики между собой называли Безногой. Она была председателем профкома и одновременно ведала выдачей канцелярских товаров для работы в отделе. Она и самом деле ходила как-то странно, вернее передвигалась. Ноги у неё были такие короткие, что, казалось, будто она идёт на коленях. Гостев как-то столкнулся с ней на лестнице, - боком, не совсем уверенно поднималась она наверх, одной ногой пробуя ступеньку, а другую подволакивая; выражение лица у неё было такое тягостное, что “здравствуйте” ей можно было сказать только миновав её, уже в спину.

Она вышла из-за гаражей, посмотрела в сторону столовой, поморщилась от увиденной там картины (ещё бы, ландшафт для неё был непроходимый) и повернула обратно.

“Да пустите вы меня! Я всё равно до него доберусь! - кипятился Витюшка, вырываясь из обхвативших его рук. - Что он мне тут шутки шутит?!” “Надо было смотреть телевизор”, - холодно объяснял ему Шестигранник, стоя на безопасном от него расстоянии. “Он же издевается надо мной!” “Внима-ательно смотреть”, - терпеливо тянул Шестигранник. “Ребята, бросьте вы этот хоккей, - уговаривал кто-то, - сегодня вечером футбол будет!”

Гостев положил ложку на край тарелки; в золотисто-рыжих разводах борща дрожал мелкий смех.

- Так когда же состоится подписание договора? - снова спросила Лариса. - И, собственно, над чем же мы?..

“Иронизируешь? - подумал Гостев. - Напрасно”.

- Смешно вообще всё… - сказал он вслух.

Она внимательно на него посмотрела.

- Не понимаю, что может быть смешного, например, в этой столовой?

- В этой столовой? - переспросил Гостев. - Видишь, в углу… за кассой?

В углу, за кассовым аппаратом сидели две буквы “Ф” - очень крупные буквы, весьма внушительных размеров для того скромного места, которое они занимали, так что им постоянно приходилось переминаться на вертящемся музыкальном стульчике - очень скрипучем, обтянутом болоневой тканью в красные и синие цветы, кокетливо выглядывающие из-под белого халата, - переминаться, как бы подбирая себя и проверяя свою безопасность. Её руки, открытые до локтей, были заняты делом, толстые, розовые, словно слегка вываренные пальцы бойко выбивали чеки, которые перекрученной лентой спускались к полу: чуть меньше рубля, ровно рубль, а здесь побольше будет, - прямо под ноги выходившим с раздачи. Склонившись над подносами, заставленными едой, они терпеливо ждали, пока их расстреливал кассовый аппарат; их пальцы, вцепившиеся в края подносов, были белыми от напряжения, губы тоже что-то пытались считать про себя вслед за её окровавленными невероятной помадой губами и цепкими, шныряющими глазами с необъяснённым до конца огоньком задора, который Гостев, сославшись на свой унизительный опыт, мог бы объяснить только так: а меня здесь уже дважды обсчитали.

Подошла женщина, так хорошо уже знакомая Гостеву и совершенно незнакомая Ларисе, Анна Ивановна с внуком Алёшей. “Вот, Фаина Фёдоровна, творожку взяла немного”. “Что ж вы так мало? - фыркнули раздобревшие буквы. - Там же ещё суп есть, котлеты очень хорошие, запеканка?..” “Да я, собственно, поела уже, - вздохнула Анна Ивановна. - Вот решила добавить”. “А апельсины?.. - предложила Фаина Фёдоровна и тут же: - У вас ещё салатик?” - это к Нине Владимировне, покачивающей вёдрами, нет, всё же бёдрами. “Какие апельсины? - спросила Анна Ивановна, удерживая за руку тянущего её в сторону Алёшу. “А вот они… - Фаина Фёдоровна обернулась к картонным ящикам у стены. - Сегодня утром привезли. Все покупают… А хлеб вы брали? - это к подруге Нины Владимировны, маленькой женщине Гале, которую Гостев не знал. - Ага, вижу… Такие сладкие, сочные”. “Бабушка, возьми апельсинов!” - запрыгал на одной ноге Алёша. “Да?” - никого не спросила, а просто отозвалась Анна Ивановна. “Конечно, внуку для забавы, - подсказала Нина Владимировна, - и мне, Флора Федосеевна, килограмчик, пожалуйста”. “Эй! - крикнула Флора Федосеевна куда-то вглубь столовой. - Ящики открой!” Там гремели кастрюли, с шумом лилась вода, нож часто-часто стучал об разделочную доску. “Ну ты что, заснул?” - раздался из-за плиты чей-то голос. - Тебя Федосья Фадеевна зовет!” Ага - а вот и он. Вышел из клубов пара с неразлучной парой рукавиц, с приоткрытым ртом, вразвалку. Принялся вскрывать ящики, обеими руками разрывать, нервно вспарывать. Показались ярко-оранжевые ноздреватые плоды, засветилась улыбка на лице Алёши, когда один из них упал и покатился по полу весёлым, разжигающим аппетит, колобком. Он подбежал и схватил его обеими руками. “Сколько будете брать?” - улыбнулась Федосья Фадеевна, переводя взгляд с внука на бабушку. Анна Ивановна полезла в боковой карман великоватого ей и оттого похожего на небольшое пальто учительского пиджака, достала расшитый бисером кошелёк. Поиск удобных купюр - крупной можно? да ради бога! - взаимное удовлетворение, ровное сошествие голосов к благодарному, слегка расслабленному тону. “Такие чуткие, добрые люди, - рассказывал Гостев, - яркие, апельсиновые лица, как вдруг…”

“Ой! - воскликнула Нина Владимировна. - Гнилой один!” “Где гнилой? - Федосья Фадеевна потянулась из-за кассы. “Вот!” - повторила Нина Владимировна в каком-то странном возбуждении, чуть ли не радостно, широкой улыбкой, наткнувшейся на ерундовый в общем-то случай, прикрывая узость своего придирчивого внимания. “Сейчас заменим!” - с подъёмом пропела Федосья Фадеевна и отпрянула назад, нашаривая рукой ящик, продолжая быть чуткой, доброй…

“То же самое”, - даже не проговорил, а с изрядной долей неуверенности в своих словах как-то еле слышно выдохнула, попав в редкую для столовой минуту относительной тишины, маленькая женщина Галя, уже по одним только дрогнувшим губам которой можно было с чувством, близким к жалкому ужасу, сообразить, на что она смогла решиться, ещё пытаясь и улыбнуться, давая тем самым слабую надежду на признание чьей-то ошибки. “Вот, Феона Филимоновна”, - зачем-то добавила она голосом и вовсе отказывающимся от претензий и протянула ей злополучный апельсин. “Надо же…” - хмыкнула Феона Филимоновна, пряча руки в карманы халата.

“И у меня”, - сказала Анна Ивановна. Она вроде бы уже отошла от кассы, но, покопавшись в сетке, вернулась, всё так же держа за руку извертевшегося вконец Алёшу.

“Что?” - Феона Филимоновна вздрогнула. “Вот, пятнышко тут”, - сообщила Анна Ивановна. “Какое пятнышко?” - решительно спросила Феона Филимоновна. “А вот… - Анна Ивановна прищурилась. - Чёрное”. “Это не пятнышко, - ещё не волнуясь, но уже начиная принимать действенные меры, сказала Феона Филимоновна. - Это наклейка. Вот видите: MAROC написано. “Какой марок?.. - немного растерялась Анна Ивановна. - Да нет же, Фаина Фёдоровна, наклейка вот где, а пятнышко тут”. “Ну что вы, Анна Ивановна, в самом-то деле, - не сдавалась Фаина Фёдоровна, - какое же это пятнышко, читайте: MA-ROC”. “Интересно… - Анна Ивановна нервно хохотнула. - Что вы мне показываете? Неужели я апельсинов ни разу в жизни не покупала? - Голос красного цвета, сочный, но уже не сладкий. - При чём тут марок? Вы сюда посмотрите!” - Ну?” - “Видите?” - “Что я должна увидеть?” - “Пятнышко!” - “Какое пятнышко? Это же накле…”

Страшная буря, наводнение, засуха, рухнувшая стена в клубах пыли, внезапно перевернувшийся айсберг, искажённые болью лица, крики о помощи, с мольбой протянутые руки, яростные обвинения, гнев толкает кровь порциями скоропостижной смерти, начало хаоса, разрушение…

“Морока мне с вами! Вы очки-то наденьте!” - “Нашла чем упрекать!… Что ты меня за дуру принимаешь?” - “Да кто тебя упрекает-то? Я просто хочу, чтобы ты поняла, что у тебя в руках!” - прокричала Фаина Фёдоровна. “Что у меня в руках?” - с отчаянием переспросила Анна Ивановна; её лицо сначала пошло пятнами, потом потускнело, сжалось; седые волосы, попавшие в беду морщины - против хищных, вздёрнутых бусинок, раскалённых до ненависти (“Господи, за что меня так позорят перед всеми, а?”) - разве это глаза? Всё вдруг стало ясно, бесстыжая твоя морда, на редкость отчётливо, сама такая же, вечный круг хамства, - хамка! - безоглядной наглости, - хабалка! (“Господи, за что мне такая кара, наказание такое суровое? Всю жизнь трудилась, рук не покладая, никому слова худого не сказала, никого не обидела. Почему я должна всё это выслушивать? Господи, защити!”)

“Вот что у нас в руках! - выкрикнул вдруг Алёша - слёзно, сердечно… “Ай!” - взвизгнула Фаина Фёдоровна, слепо поджав плечи, когда ярко-оранжевый болид с тяжёлым, смачным звуком прорезав короткое расстояние, сорвал с её толстых губ печать вседозволенности, прочертив по мясистой щеке резкий след недоумения, обиды и мести. Тотчас же по нему хлынула накопившаяся горечь. “И у меня”, - раздался чей-то голос. “И у меня тоже”, - твёрдо добавил ещё кто-то. Люди вставали из-за столов, с шумом отодвигая стулья, вынимали из сумок и пакетов купленные апельсины и швыряли их прямо в кассовый аппарат, туда, где сидели две жирные буквы “Ф”, где поочерёдно пробивали завышенные чеки Фаина Фёдоровна, Флора Федосеевна, Федосья Фадеевна и Феона Филимоновна. “Ай! Ай! - раздавались её короткие, никому теперь ненужные восклицания. Всё тише становился слышен её тонкий, скулящий визг, слабенькая нота “а-а”, весьма далёкая от сочувствия. Росла скользкая апельсиновая гора, погребая её в своей сердцевине, распространяя душный, тяжёлый запах гибели и победы, зазывая очумелых мух, такая прекрасная и одновременно страшная, невероятно сладкая, кислая… Вот скрылась одна буква “Ф”, затем другая… Наконец всё кончилось. Слегка оттягивая назад тело, подошёл Ага, ловко вытащил из кровавой горы один апельсин - гнилой, с чёрным пятнышком, с чёрной наклейкой “MAROC”, очистил его грязными, беспокойными пальцами (наклейка, подцепленная ногтем, перекочевала на левую сторону его робы) и, бережно прижимая к груди девственной белизны рукавицами, начал с жутким остервенением вгрызаться в его сочную золотистую мякоть, громко сёрбая, как будто он ел горячий, дымящийся борщ и обжигал губы, широко расставляя ноги, наклоняясь вперёд, по мере того, как стало всё сильней и сильней капать изо рта, всё шире и шире, всё ниже, вперёд…

- Ну, хватит! - не выдержала Лариса, задыхаясь от смеха. - Прекрати!

- Пре-кра-ща-ю, - сказал Гостев подчёркнуто драматично, пора было возвращать Анну Ивановну к её прежнему благодушному настроению: вот она мило улыбнулась двум буквам “Ф”, оценивая их вполне дружески, а те взлохматили волосы на голове Алёши, умилительно закусив при этом губу; вид у мальчика был непокорный и скучающий.

- Ты, оказывается, сочинитель, - продолжила Лариса, бегло приводя себя в порядок: уголок носового платка в ещё меньших уголках сначала одного глаза, потом другого, конечно же круглое зеркальце…

- Если бы я… - сказал Гостев, отрекаясь от мнимого авторства и впадая в оцепенение; его взгляд был устремлён поверх её плеча, через столик, - там Шкловский, отодвигая в сторону ногой стул, ставил на усыпанный крошками стол поднос. Он сел, предусмотрительно оттянув стрелки брюк, двумя ухватистыми пальцами вытащил из горки салфеток одну и прочистил ею ложку…

- Да, - заметила вдруг Лариса, снова прыснув от смеха, - я самое интересное забыла тебе сказать…

Ни супа, ни борща он не взял. Ел кашу, последовательно выводя ложкой старательные круги.

- … меня на новую работу приглашают. - Она даже цокнула языком.

- Какую? - случайно отозвался Гостев.

Ещё один уверенный круг. И ещё.

- Пока что секрет, - сказала Лариса. - Не буду говорить - вдруг сорвётся.

Солнце, бившее от дальней стены столовой, брало в свой уверенный прицел и Шкловского, сидевшего к окну спиной. Натужная работа вентилятора над его головой, взмахами лопастей вяло отбивающегося от липкой жары, отражалась на его лице чередованием полос, которые только подчёркивали его отёчно-благостное выражение, прерываемое редкими деловыми потугами в виде брошенных по сторонам взглядов. Шкловский тихо плыл во влажном воздухе. Он был похож на брошенный кем-то навсегда или оставленный на несколько минут корабль, - сложно было разобрать. Скрипучий шелест над головой. Колеблемая лёгким бризом боковая прядка волос. Всё шло нормально, как вдруг случилась небольшая заминка. Шкловский кашлянул - раз, два, - потом подался всем телом вперёд и тяжело прижал локти к столу. Его глаза под пасмурными бровями забегали, словно пытаясь ухватиться за что-то, может быть, ветку, с которой им было бы безопасно наблюдать за тем, что с ним происходит. Рука отложила ложку и поднялась к чуть приоткрытому, немного испуганному рту в окружении набитых щёк. “Косточка”, - почему-то подумал Гостев. Пальцы не сразу попали в рот. Сыграв нечто примерочное по дрогнувшим губам (глаза при этом наконец-то приметили спасительную ветку), они рискнули и вытянули звено велосипедной цепи. Шкловский удивлённо моргнул, огляделся по сторонам, взвесил злосчастный отрезок на ладони и отложил его в сторону. Второе звено он ложкой подцепил в каше.

Отёк его лица увеличился, а благость с него испарилась вовсе. Он неуверенно поднялся и ещё раз огляделся по сторонам, встревоженным взглядом отыскивая или нежелательных свидетелей, или насмешливых зачинщиков. Молчание. Полная дисциплина… Не обнаружив и малейшего следа какого-либо к нему внимания, он сунул оба звена в карман пиджака и отчётливо виноватым шагом вышел из столовой.

Идём, - сказал Гостев Ларисе после короткого замешательства; что-то сдавило ему горло. Но она ничего этого не видела.

Вечером был футбол. Гостев сидел у телевизора и в ожидании ужина, который должна была принести ему с кухни бабушка (конечно, он и сам бы мог это сделать, да она ему наказала: сиди, а то гол пропустишь), слушал составы команд. Матч был международный, ответственный. Всё говорило о том, что игра будет интересной, - и заполненный до отказа стадион, свистом и мельканьем флагов встречающий выбегающих на поле игроков, и рвущаяся с поводка овчарка у невозмутимого полицейского на беговой дорожке, и сверкающий медью и штандартами оркестр в центре поля, уже уходящий, и огромный, красно-жёлтый воздушный шар над залитым солнечным светом изумрудным полем. Телекомментатор посетовал на то, что наши футболисты попали в неблагоприятные погодные условия… о чём он говорит? - подумал Гостев, - жара такая… и играть им сегодня по-видимому будет трудно. Отложенный рейс “Аэрофлота”, ураган, охвативший практически пол-Европы, ливневые дожди… Ах, вот оно что, теперь понятно… Так что до места добирались, можно сказать, на перекладных, к тому же пропала часть багажа, команду разместили в отеле уже под утро, далеко за городом… Но тут началась игра, загудели трибуны, появилась бабушка с дымящейся тарелкой, вратарь с трудом дотянулся до мяча, Гостев взялся за ложку, не отрывая взгляда от экрана, подача углового, он склонился над тарелкой, что тут у нас на ужин? трибуны ахнули, что не так? а больше я пока что ничего тебе предложить не могу, вот только манную кашу. Гостев с сомнением поглядел на тарелку, сдавленно ощущая сердце как ищущий покоя механизм, совершенно непричастный ещё и к резкому уколу прежнего зубика, некстати напомнившего о готовящейся исподволь диверсии в его рту, - потом крест-накрест провёл по каше ложкой. Бабушка улыбнулась: ты чего? Ничего, ответил Гостев, взявшись за щёку, смотри, нашим гол забили, хотя на повторе, как раз сейчас это хорошо видно, бросается в глаза явное положение вне игры, но ни боковой арбитр, ни главный судья никак на это не прореагировали, в который уже раз демонстрируя предвзятость, вместе с постоянными остановками игры, уже двумя жёлтыми карточками в самом начале матча практически ни за что, не давая сыграть нашим ребятам так, как они могут, если ещё учесть, сколько времени ушло у них на то, чтобы прибыть на игру вовремя, каких гигантских усилий со стороны руководства клуба, нашего посольства, да и просто местных жителей это стоило… Конечно, согласился Гостев. На матч добирались на велосипедах, любезно предоставленных дирекцией местного туристического комплекса, куда в свою очередь доехали на обыкновенном рейсовом автобусе, простояв почти два часа в душном салоне, ввиду того, что аэропорт, разумеется, был закрыт. Вот уже несколько дней моросил мелкий надоедливый дождь. В полдень, близ небольшого немецкого городка, на мокром асфальте шоссе, обрамлённом там и сям поваленными деревьями, можно было увидеть группу велосипедистов, обгоняемую редкими машинами с включёнными фарами и дворниками. За рулём переднего велосипеда, в светлом плаще с поднятым воротником, сидел тренер команды, основательно вымокший, худой, лысоватый мужчина с мучительной складкой на лбу между бровей. Иногда привставая в седле, напряжёнными руками вцепившись в руль, он с усилием крутил педали. Впереди него, на раме, вполоборота к движению, держа на весу крупные ноги со сдвинутыми коленями, размещался пассажир в чёрных трусах, красивый черноволосый мужчина с усами, в ярко-оранжевом с зелёным свитере. Это был вратарь команды. Одна его рука в красной вратарской перчатке ббыла рядом с рукой тренера на руле, а другой он держал мяч.

- Ты спать будешь ложиться? - спросила бабушка.

- Что? - отвлёкся Гостев.

Нет, свет я не забуду погасить. Замена игрока, получившего травму. Ещё один неверно выполненный подкат. Борьба в штрафной площадке. Снова начинал ныть зубик, удачно играя его головой в пас. Надоело. Надо лечить, нельзя запускать. Завтра же пойду. И тут второй гол. Уроды. Это уже поражение.

Перед сном он пытался читать “Девонширскую изменницу”, но что-то с ним случилось, спутались мысли, соскочила цепь, зуб начинал походить на ребёнка, нетерпеливо толкающегося ножкой, текст уходил, соскальзывая с тяжёлых страниц, во влажную синеву ночи, а дорога оказалась усыпана апельсиновыми корками, где в лунном свете хорошо был виден далёкий силуэт Эдварда Гордона. У него дела обстояли намного лучше. Он любил. Он страдал. Он приближался к разгадке тайны, которая мнимым бесчестием так подло ударила по его отношениям с драгоценной Амалией Бентам, не говоря уже о вспыльчивом, грубовато-прямом старике Бентаме…

О, небо! О, звёзды! Стать путеводной нитью, всевидящим глазом, свернуться калачиком на дне уютной ложбинки. Тебя не видно - ты видишь. Иногда ты видишь всё в лунном свете. Тогда ты романтик. Ты сочиняешь стихи.

Бывают дни

Похожие на пни

А был когда-то лес

Там ночь уходит в небо

И тает снег

Совсем пропащий человек

Глядит в окно

Считает годы

И тихо плачет вдалеке

Его душа

Она не жить

Давно обречена

Она следит за ним

Из просьб его и обещаний

Вьёт венок

Который может быть

Положен возле ног

Иль вознесён над головой

Свободной от неправедной игры

Потом

Ну а пока

Горит огонь

Тепло, окно

Рука перебирает времена

Листает книгу, имена

Должны храниться в чистоте

Что было перед нами ясно

Нынче - в темноте…

Снова за своё… Зачем тебе это? Ты начинаешь дремать. Очнись, сочинитель! Теперь подумай: то, что мы говорим, очень часто оказывается либо тем, к чему мы стремимся, либо тем, от чего мы отказываемся. И ещё раз запомни: живёт тот - кого не видно, остальные - только выглядят. Поговори с ночью на её языке, задай ей несколько серьёзных вопросов. Ты ведь во многом сомневаешься, а спросить тебе некого. Да и кто тебе что расскажет? “Мы молчим, - ответят люди. - А что говорить?” И это священно. Этакое Великое Отечественное молчание. Совсем ничего не говорят только заядлые говоруны, а несколько ободряющих слов тебя никак не устроят… В самом деле, бывают дни, в которые с трудом втискиваешься телом, и возможно утренний дискомфорт сообщает о какой-то неопознанной болезни. Тогда начинает казаться, что упустил реальность из рук. А была ли она в руках хоть когда-нибудь? Что у нас в голове? В голове не реальность, это уже превращения. Так где же она, жизнь? Где она происходит, так чтобы о ней потом можно было сказать в прошедшем времени? Вот даже футболисты, в их действиях есть страсть, они стремятся к результату. К чему стремлюсь я? - подумал Гостев. Что я делаю? Ничего. Кем я буду? Никем?

Он сжался в комок, прижав к груди книгу.

Однако согласись: ходить на работу - значит становиться хуже, чем ты был до работы. И то, что ты сделал, потом обратится против тебя, и то, что не сделал. На всём остаются отпечатки чужих пальцев, по которым легко можно вынести тебе приговор. Слушай, прятаться надо!..

Тут можно посмеяться, ведь юмор - это чьи-то ошибки. Наверное, то же самое он пытался доказать Ларисе. Ему показалось, что она поддразнивает его. И смеётся над ним. Ещё бы… Он постоянно говорит не то… Договор. Мы скрепим его поцелуем. Но разве может это произойти в столовой? Куда бы её пригласить? Домой? Нет, это нам не подходит… Возможно, он ждёт того момента, когда она заболеет и он принесёт ей в больницу цветы. Она, такая маленькая, такая милая, кутается в длинный тёмный халат. А он - большой, в накинутом на плечи белом халате, протягивает ей букет свежесрезанных роз. “Как здоровье?” - “Нормально…” - тихо так, ласково... Вот она поправляется, её выписывают, и она звонит ему на работу. Они договариваются встретиться. Но она, не дожидаясь вечера, приезжает прямо к концу рабочего дня. Он выходит за территорию треста, а там, на остановке, она - радостная, такая цветущая… “Зачем ты, глупышка? Я бы сам к тебе приехал!” - “Я не могла дождаться…” Все видят, как им хорошо. Они берутся за руки. Его прямо-таки распирает ощущение счастья и чувство гордости за себя. “На автобусе мы не поедем”, - говорит он ей и уже кричит, поднимая руку: “Такси!” Он открывает ей дверцу. Они долго едут по городу. Темнеет. Зажигаются огни. В открытое окно слышна музыка. Они останавливаются у ресторана. Гостев щедро расплачивается с водителем и говорит: “Сдачи не надо”. Бородатый швейцар с поклоном открывает им массивную дверь: “Прошу…” В ресторане у них будет отдельный полукабинет. Ну, разумеется, шампанское в ведёрке, фрукты, дичь, икра… Официанты приятно одинаковы, предупредительны и подчёркнуто вежливы. Они сменяют друг друга как танцоры. Подливают, подносят и уносят. Так осуществляется постоянная смена блюд. Оркестр исполняет для них любимые мелодии. Какая у него любимая? Там, на месте придумает… “Что ты хочешь, чтобы они сыграли?” - спросит он у неё и окажется, что они любят одну и ту же песню. Она будет восхищённо смотреть по сторонам, откусывая нежный персик, и прекрасная гроздь винограда будет свисать с богато инкрустированной вазы… “У меня голова закружилась”, - неожиданно скажет она, и тогда он подхватит её и на руках вынесет на улицу, прямо к такси. Успев дать швейцару на чай в расшитую золотом фуражку, ногой откроет дверцу. “Какой ты…” - скажет она, но не договорит, уткнётся ему лицом в плечо, замрёт от счастья, и тогда он прошепчет ей, теряя голову: “Любимая!..”

“Надо же…” - подумал Гостев и повернулся на правый бок.

Или нет, он спасёт её от хулиганов. Она идёт тёмной, неосвещённой улицей. Где-то глухо лают собаки. Вокруг никого. Он, провожая её, крадётся следом. Вдруг навстречу её ребята, блатная музычка, похабный хохоток. Начинают скалиться: “Девушка, закурить не найдётся?” - “Я не курю”, - скажет она дрожащим от подступивших слёз голосом. “А выпить с нами не хотите?” - “Пустите меня!” - “Ну тогда поцелуемся что ли?” - Засопели шумно, полезли, тесня друг дружку. “Помогите!” - а вот и он, Гостев, помощь мгновенная и действенная. Хвать рукой за волосы самого наглого и облезлого и со всей силы мордой этой прокуренной, поганой об колено, так что брюки себе порвал и зубы на голом колене остались. Локтем же успел зацепить ещё одного, магнитофон - об другое колено. Как дрова. И пошёл рубить, махать направо и налево - сколько вас тут? - оставляя после себя разбитые бутылки, носы, оторванные воротники, расколотый магнитофон, брошенный ботинок… Потом они идут вместе. Она всхлипывает, никак не может успокоиться. “Всё будет хорошо”, - утешает он её и пробует у себя на щеке шрам - маленький, красивый, благородный. Даже удачно вышло, ведь шрамы украшают мужчину. Перед её подъездом огромная лужа. Он берёт её на руки и легко перепрыгивает это маленькое море. Поднимается по лестнице и ставит её на другом берегу, перед дверью её квартиры. “Какой ты…” - скажет она, но не договорит, уткнётся ему лицом в плечо. Он снова берёт её на руки. Они входят, сливаясь в единое целое, и он ногой закрывает за собой дверь.

Да, это интересная история. Очень романтичная. Но разве в это поверишь? Гостев подумал, что книгу он приравнял к работе, к поиску той жизни, которой не обладал и не мог бы иметь, - там всё уже готово, не надо ничего строить, только читать. Книжная ложь заключается в том, что в книгах люди более живут, чем в действительности. Это-то как раз и называют сказкой, выдумкой. Бредом. Книжные герои имеют больше свободы, чем мы, непридуманные, они больше нас успевают сделать, - это раздражает и вызывает протест. Следить за тем, как у них развиваются отношения. Подумать о том, что по-настоящему одиноким человек вряд ли когда бывает, многое он себе придумывает, и тогда любовь становится мечтой об идеальном чувстве, которое в ослеплении не замечало бы ничего вокруг. Лежать и слушать, что тебе рассказывает темнота. Всматриваться в неё до боли в глазах, до появления проблесков, радужных пятен. Остановись. С девушкой нельзя сделать то, что можно сделать с бумагой. Переверни страницу. Читай, что нравится. Читай так, чтобы нравиться самому себе.

Вдруг послышался далёкий паровозный гудок, неуверенно окликающий пространство (так иногда скулит собака), заполненное тягучим, жарким сном, который излишне приторным шоколадом растекался по всем щелям. Глухо застучали колёса - где-то за лесом, на городской окраине. Невидимое небо ещё сильнее прижалось к земле, навалилось своей тяжёлой грудью - и ни единого вздоха, ни звука больше не стало слышно.

Гостев вошёл в поезд - успел вскочить на его подножку. Потом пошатываясь и пригибая голову, перешёл грохочущий, тёмный тамбур. Следующий вагон был его. В купе ждали. Едва он отодвинул дверь, как начались расспросы: куда это он пропал? “Мы уж думали, что отстал…” - “Куда я денусь! - улыбнулся он, ставя на стол бутылки. - Вот ситро в киоске купил”. “О-о!” - протянули женщины одновременно и посмотрели друг на друга. Вскоре перестали мелькать огни, и ночь плотно прилипла к окну, задёрнутому сморщенной занавеской. “Ну что, по маленькой?” - предложил мужчина в спортивном костюме и шмыгнул носом. “Подождите”, - сказала блондинка и отложила книгу. “Вы не будете против (она обращалась к Гостеву), если мы сначала займёмся любовью?” “А кто это “мы”?” - перебил её Лёша, разглаживая скатерть. “Мы - это ты и я”, - пояснила она. “Ты - это понятно, - сказал Лёша, усмехаясь и смахивая крошки. - А вот я…” “Ты не согласен?” - спросила она, словно удивляясь его приглашению посмеяться. Наступила пауза. Гостев смутился. Мужчина в спортивном костюме похлопал его по плечу и сказал: “А вы, друзья, как ни женитесь…” - но не договорил. Потом уже смеялись все. Выпили водки из одного стакана по кругу, и пожилой мужчина в рубашке навыпуск, обтягивающей его живот, заметил: “А всё-таки прав был я, когда сказал, что женщина нужна мужчине для того, чтобы все вокруг могли вздохнуть с облегчением, ведь тогда им становится удобнее его видеть!” Он поднял палец, ещё раз выпил водки и, ударяя себя в грудь, проговорил огорчительно-кисло: “Меня весна запятнала!” - отбивая словам все внутренности. “Ну я пошла”, - сказала рыжеволосая девушка. “Подождите”, - сказала блондинка и снова отложила книгу. “Расскажи какой-нибудь анекдотик”, - смущённо улыбаясь, обратилась она к Гостеву и положила руку на его колено. Лёша вдруг захохотал и спросил, обводя всех сожалеющим взглядом: “Хотите я вам расскажу о нём?” “Хотим! Хотим!” - воскликнули женщины, сказавшие одновременно “о-о!”, и захлопали в ладоши. “Ну я пошла”, - сказала рыжеволосая девушка. “Подождите”, - сказала блондинка и вновь отложила книгу. “Ну так слушайте, - решительно начал Лёша. - Ему нравится из женщин делать тайну, хотя никакой тайны в них нет”. “Как интересно!” - обрадовались ладошки. “Они видят, что тебе это нравится, - продолжал Лёша, повернувшись к Гостеву, - и в сути своей уже желая выглядеть таинственными и непредсказуемыми, ещё увеличивают свою непредсказуемость… Она умножает себя на себя же. (Блондинка надула щёки, передразнивая Лёшу.) Получается квадрат, который тебе не по зубам. Ты уже не помнишь, с чего это всё началось и что именно было возведено в квадрат. Такой корень тебе не взять, его только рубить… Запомни: нет ничего скучнее чеховской женщины”. “Теперь иди, - неожиданно прерывая его, сказала блондинка, - иди же, - повторила она рыжеволосой девушке. - Все идите! - крикнула она, не сдерживаясь. Купе быстро опустело. Она повернулась спиной к Гостеву, погасила свет и, всхлипывая, начала раздеваться в темноте. Гостев лежал наверху, головой к окну, прижавшись правой щекой к подушке, со сложенными руками и поджатыми коленями и, поглядывая сквозь дремотные веки на ту сторону, думал: где она легла - на нижней полке или на верхней? Он решил, что на нижней, и осторожно спустившись, прильнул к смутно очерченному простыней силуэту. “Ну что ты, обиделась, дурёха?” - спросил он в каком-то победном упоении и обнял её за плечи. Темно. Хорошо. Ах, как хорошо! Хорошо, что ничего не видно! Очень хорошо! А вот так ещё лучше!.. Вдруг замигал ночник. “Моя девочка”, - растроганно сказал Гостев и повернул её лицо. Он думал, что это она. Оказалось - другая. Даже другой. Он. Мальчик. Такой же, как Гостев. “Тебя хоть как зовут-то?” - хриплым голосом спросил Гостев. “Се-рё-жа”, - расплываясь в блаженной улыбке, тихо ответил тот и вдруг гадливо захихикал. Вверху горел тусклый глаз ночника, ко всему привыкшего, всё перевидавшего. Ошарашенный Гостев, сгорбившись, вышел в коридор. Потом долго выплясывал на мокром полу туалета перед умывальником, теряя опору от тряской езды. Мыл лицо, шею. Попытался чистить зубы - и вдруг замер от резкой боли. Да, у него болят зубы. Раньше просто ныли, теперь болят. Кровавые дёсны. Пародонтоз. Цинга. Зубы выпадали, хрупкие, как стекло. Ослепший от боли, мыла и недостатка света, Гостев топтался на месте и слышал, как они хрустят под ногами. Он выплюнул все оставшиеся зубы и прополоскал дёсны. Замер, тяжело дыша - и вдруг ощутил, как снова становится полным его рот. Зубы набирались, как слюна, - солёное битое стекло, которое резало язык. Гостев кашлянул и снова сплюнул. С трудом он выбрался в тамбур. К нему подошли двое - Игнат и Семён. “Э-э, да ты пропал, брат!” - сказали они, переглянувшись между собой. “Мужики, помогите!” - прошептал Гостев и упал им на руки. “Погоди, - сказали они голосом расстроенной блондинки. - Тебе письмо из Индии”. “Спасибо”, - хотел сказать Гостев, как вдруг кто-то довольно развязно пропел над самым его ухом: “Ночь была по-од-ня-та на ноги кри-ком “тре-во-о-га!” И тут он проснулся. Взглянул на часы и сразу же понял: опаздываю. Дисциплина - это слово крепко сидело в его голове, когда он быстро одевался, ещё успевая что-то запихивать в рот, наспех сполоснув лицо… Дорога до треста была похожа на мощный порыв ветра, непреклонно гнущий деревья в одну сторону и увлекающий за собой всё, что попадается на его пути. Наконец остановка. Спрыгнул и побежал. Рядом с ним ещё кто-то спешил, проскальзывая подошвами по асфальту. Впереди послышался механический скрежет - это начали поднимать мост. “Не успел”, - ударила Гостева беспощадная мысль. Бегущий рядом с ним уже обогнал его. Гостев увидел спину длинного худого человека в плаще и шляпе с портфелем в руке. Он подбежал к воде и закинул портфель на поднимающийся мост, потом подпрыгнул следом за ним и, уцепившись за самый край худыми руками, далеко вылезшими из рукавов плаща, повис в воздухе. Слетела его шляпа, обнажив лысую голову. Мост продолжал подниматься, а он отчаянно пытался подтянуться, нелепо болтая длинными ногами. Вдруг пальцы одной руки разжались. Человек обернулся, бешено скаля зубы и раскачиваясь на одной руке как обезьяна, и Гостев узнал это возбужденное лицо, вспомнил столовую, руку с солонкой, туалет, эти неприятные, оскорблённые глаза, в которых ещё бегало и нагловато-пугливое выражение… Ещё мгновение - и он сорвался, исчезнув в фонтане брызг. “Всё”, - прыгнуло Гостеву в горло переживающее сердце, и тут он действительно проснулся.