Они встретились в столовой под тем же натюрмортом, забитом липкими фруктами и золотистой дичью. Но прежде была вода, всё, что касается воды, плеск набегающих волн, дрожащий бег солнца на одном излюбленном месте, там, где речная, полуденная гладь перемигивается с разморенным, оранжевокруглым дразнилкой, - таковы были первые впечатления Гостева, вышедшего на воздух. Пахло стиральным порошком, горелой резиной и почему-то дешевым одеколоном. Мимо, взявшись за руки, проплыли две голые куклы с вытаращенными голубыми и глупыми глазами, у каждой по оторванной ноге, а за ними, раскинув вывернутые назад лапы, покачиваясь мордой в волнах, пластмассовый мишка, цепляя за собой еще какие-то тряпки, похожие на кукольные платьица. "Это надо запомнить", - подумал Гостев и вздохнул. Крутой берег, капитанский мостик. Ему предстояло пустить в плавание кораблик, - газета и несколько движений рук, вот и вся работа на верфи, теперь как-нибудь выбраться из порта и стать в сухой док. Как во время подлинного наводнения он бедственно перешагивал и обходил опасные места, отмеченные шестами, по услужливо положенным кирпичам и ящикам. "А Лариса не умеет плавать", - он вдруг вспомнил, как она рассказывала ему об этом в институте. Летняя практика. Жаркий берег блестящей реки. Ее одиноко стоящая фигурка, /все ринулись в воду после окончания замеров, а она не пошла/, её руки, поправляющие завязки купальника. Гостев звал её, отплёвываясь от попавшей в рот воды. Она мотала головой. Ему хотелось выбраться обратно на берег и лечь с ней рядом, касаясь своей холодной, в капельках воды кожей её горячего тела, но она была не одна, на нее уже ложился загар. “Неужели так и не научилась?" - спросила Гостева вторая вещь, которую ему надо было запомнить. Вдруг течь под ногами, ящик дрогнул и подался в сторону, спокойнее, женщин и детей в шлюпки, а мы-то умеем плавать, всего лишь небольшой гейзер, скромный фонтан - и сразу же всплыл мальчик тех же институтских, веселых лет. Тогда задумчивый Гостев шёл по пыльной окраинной улице. "Гляди, вон мальчик писает", - сказал ему его полосатый /он снова был в том же свитере/, его бородатый, закавыченный друг Лёша. "Где мальчик?" - очнулся Гостев. А вот он: стоит у забора, на противоположной стороне улицы, широко расставив ноги, лет пять, не больше, держит напор - струю метров на пять, не меньше. Гостев несколько секунд или метров (вот даже и лет!) оторопело потел от изумления, пока не заметил между его ног шланг. Как же он мог так пойматься! Теперь надо быть внимательнее. Ящики кончились, кирпичи утонули. Приближалось трестовское крыльцо, долгожданная суша с желтым глянцем куриной слепоты, замеченной ранее среди буйно выскочившей из щелей травы, и приближались чьи-то глаза, устремленные на него… да вот хотя бы из углового окна четвертого этажа, повыше слова “выше” - это была третья вещь, которая о себе напоминала упорным взглядом, и Гостев это чувствовал. Он поднял голову: зашторенное окно, темное окно. Раздался частый плеск воды. Он посмотрел направо. Собака. Откуда-то вышла и длинным, розовым языком лакала воду. Он подошёл. Она подняла голову - тяжело дыша, изнемогая от жары. У неё были глаза разведенной женщины. Спускаясь в подвал, Гостев еще долго держал их перед собой… одна вещь, две вещи, осторожно, ступеньки, третью забыл… как и поднос, Шестигранник толкнул его в бок: ты. что, заснул? Спасибо, вернулся, взял и пустил его по стальным направляющим: кастрюльный звон, пар, суп гороховый, шницель с вермишелью и компот; кассир, полная женщина белом халате, на кармашке черными нитками вышито: Ф. Ф. - рыжие волосы, кровавые губы, глаза внимательные - “у вас мелочи не найдется?” - “пожалуйста”, - теперь легкая заминка: что со всем этим делать? поднос может в любую секунду рухнуть; наконец-то стол, натюрморт, приветствую вас, роскошные фламандцы, ну, здравствуй, Лариса… Его руки слегка дрожат, улыбка готова их поддержать. Компот более решителен - отчаянно поехал к краю, но вдруг раздумал. Гостев что-то ее спрашивает, кажется, так: вкусно или нет? Она отвечает вроде бы да, вроде бы так себе, потом рассказывает о том, как провела праздничные дни и туман прежнего, безнадежного ожидания застилает ему глаза. “Конечно же хорошо”, - забегая вперед, Гостев дописывает последнюю строчку ее светлого, ничем незамутненного рассказа и начинает проверять ошибки.

Разумеется, было очень весело, позвонил Лёша (получил?), наш общий друг-сокурсник, с которым ты здесь работал. И тебе звонили. Я звонила. (Неужели по поводу его сына?) Только почему-то ничего не было слышно. (Вот оно, море шорохов, сдержанных потрескиваний.) Собирались компанией повеселиться. Была музыка, шпроты и танцы. Пили вино. “Знаешь, как по “шарам” бьет?” - неожиданно сообщила она, и Гостев подумал, что если там были “шары”, то там было и все остальное. Вот так она говорит дальше, старательно поправляя прическу своим праздничным дням, случайный экзаменатор Гостев слушает, а мальчик писает.

- А ты чем занимался?

- Читал, - вспоминает Гостев. - Ты видела какое наводнение во дворе?.. Непонятно, откуда столько воды взялось.

- Авария, - коротко бросила Лариса.

- Какие-то странные предметы плавают, - сосредоточенно продолжал Гостев. - Словно корабль затонул. Куклы с оторванными ногами, мишка косолапый… Откуда они тут?

- Разумеется, с фабрики игрушек.

- Да? - рассеянно спросил Гостев. - И два человека, два механика куда-то пропали… Постой, - он неожиданно встрепенулся, - тут что, где-то рядом фабрика игрушек есть?

- Есть. Странный ты. - Лариса сочувственно вздохнула. - И не два механика, а механик и крановщик.

- Откуда ты знаешь?

- Я тут много чего знаю, - загадочно сказала Лариса. - Хотя работаю всего ничего по сравнению с тобой. Кстати, ты говорил, что никто начальника треста в глаза не видел, что он чуть ли не человек-невидимка…

- Ну да, - подтвердил Гостев, застревая вилкой в жёстком мясе.

- А мне рассказывали о нём совсем другое. Очень приятный дядечка. С утра заходит в столовую, снимает крышки кастрюль, нюхает, что там готовится, пробует…

- Очень даже может быть, - сказал Гостев, замечая, как ими открыто любуются Вероника Алексеевна и Лида, сидевшие через несколько столиков от них. - Только вот…

- Просто у треста разногласия с вашей конторой, - перебила его Лариса. - Начальник не сходится с Кирюковым по многим вопросам. У них какие-то давние счёты и потому он хочет его заменить. Они стараются не общаться между собой, и хотя вы подчинены тресту, у Кирюкова существует стремление к самостоятельности, он хочет отделиться от треста…

“Что она говорит? - подумал Гостев. - Как она говорит?” Не этого он ждал от неё, другого, других слов, другой интонации. Ему почему-то стала неприятна такая её осведомленность. Он слышал знакомые фамилии (мелькнул тут и Шкловский) и утрачивал чувство равенства с нею. Она отдалялась от него. Она становилась похожа на всех остальных женщин, сидевших в столовой. Она была рядовой сотрудницей. Ей два года оставалось до пенсии. Она успевала зачёрпывать привычный борщ и без умолку тараторить. Она была в курсе всех событий производственной жизни. Она любую историю пристраивала за кулисы, а Гостев сидел в зале и даже не подозревал, что главное действие совершается на сцене. Он, впрочем, и не смотрел на сцену, он изредка поглядывал. В горячем воздухе столовой слышались голоса обедающих - возбуждение, ритм, откровенный смех и сдержанный, слегка влажноватый шёпот; звон посуды, стук подносов и скоростное прощёлкиванье кассового аппарата. Где-то за стеной гудела вентиляция. Глухо и обиженно, подумал Гостев.

- Они были друзьями ещё со школьной скамьи, вместе учились в одном институте, но потом что-то между ними произошло, и они резко разошлись. Кирюков ненавидит Пальчикова, а Пальчиков старается не замечать Кирюкова…

- Пальчиков? - очнулся Гостев. - Кто это?

- Как кто? - удивилась Лариса. - Начальник треста. Человек-невидимка, придуманный тобой.

- Я ничего не придумывал, - с лишним достоинством ответил Гостев и скользнул взглядом по соседним столикам.

Лиды и Вероники Алексеевны уже не было, а в проходе стоял какой-то нескладный мужчина, похожий на отекающую свечу, случайно попавшую в самое пекло, - неуверенный поднос в длинных, худых руках, торчащих из коротких рукавов мятого, серого пиджака, сгорбленные плечи, высокий открытый лоб, красное лицо - то ли смущение такое сильное, то ли солнце так резко над ним позабавилось. “Да ты же его где-то видел!” - воскликнул рол себя Гостев. Заметила его и Лариса. Она запнулась на полуслове. “Шкло…” - сказала она и замолчала, словно поперхнувшись стеклом. Лицо её вдруг странным образом переменилось. “Где солонка?” - спросила она Гостева, не отрывая взгляда от странной фигуры. Мужчина, принуждённо побегав глазами по сторонам в поисках свободного места, увидел Ларису и узнавающе ей улыбнулся, но так, словно хотел нахмуриться да вдруг раздумал. “Где солонка?” - заметно волнуясь, повторила Лариса. “Что?” - спросил Гостев, оглохнув от непонимания. Он пошарил руками по столу, приподнял стакан с салфетками… Солонки не было. “Я сейчас принесу”, - сказал Гостев. Мужчина сел к ним спиной, его острые уши задвигались, лысая голова начала делать энергичные поклоны тарелке.

Гостев направился к раздаче. Он обшарил повсюду, где только смог, руками и глазами, но солонки, даже пустой, не нашёл. Стоя на влажном сквозняке, придающем жаре характер тяжёлого недоразумения, он зябко поводил липкими плечами и барабанил пальцами по стойке. Ожидание отвечало нетерпению металлическими нотками и что-то напоминало. В самом деле - мелкая дрожь, стаккато. Такое уже когда-то было… Он попросил женщину в белом колпаке, показавшуюся в клубах дыма из-за плиты, дать ему немного соли. Она так внимательно посмотрела на него, что он подумал о вероятном пренебрежении к себе, которого он раньше за собой никогда не замечал. “Или я ошибаюсь?” - спросил он себя, разрывая угол целой пачки и засыпая в стакан крупные кристаллы, равные в эту минуту песку в песочных часах. Женщина смотрела куда-то за спину Гостева. В кастрюле рядом с ней вяло пыхало. “А руки у неё крупные и сдобно белые”, - подумал Гостев, возвращая ей соль. Он уже чувствовал: что-то случилось - внутри него, вокруг и вот-вот должно объявить себя. Как же - морозное стаккато, дрожь. Всё говорит об этом. Он обернулся и замер на месте. Странного мужчины не было. Было другое. Блеск золочёной рамы, запах старой краски (разве она пахнет?). Видение той самой девушки, стоящей у зимнего окна. Писатель Гостев смотрел на Ларису и снова читал свой рассказ.

“Она сидела вполоборота к нему, слегка наклонив голову, и рассматривала что-то на столе с таким выражением лица, которое очень подошло бы чтению или вышиванию, - такое спокойное, нездешнее… Её волосы отливали тяжёлым бронзовым оттенком, собранным в их густоте. Лицо попадало в полосу света; пыльная, усеянная светлыми пушинками дорожка сбегала под углом к нему, деля его пополам, и оживляла снейдеровский натюрморт: в виноградинах зажигались весёлые огоньки, не отставали и сливы; соперничая с чешуёй рыб, блестели начищенные кубки; собака поднимала морду к столу, грозящему обломиться под тяжестью спелых фруктов и дичи; горело радужное оперенье птиц. Эта картина висела на стене, а другая дописывалась прямо на глазах настойчивыми мазками золотистого луча, от которого на всём странным образом лежала крепкая печать красного цвета, его явное преимущество перед синим, - выкрашенные в этот цвет стены сходились в углу удвоенным затемнением. Итак, вверху - фламандец Снейдерс, внизу - голландец Вермеер Дельфтский…”

Да-да, на расстоянии он наконец-то разглядел её лицо, именно отсюда захотелось ему к ней приблизиться. Как это оказывается сложно: найти точку, то расстояние, с которого можешь наконец-то увидеть человека. Стать ближе - значит иметь перед собой другое лицо, самое обыденное и неприметное. Отступить на шаг назад - и подумать, что все женщины одинаковы и, значит, вовсе ничего не увидеть. СТОЙ НА МЕСТЕ. МОЛЧИ. Точка Вермеера. Спокойный наклон головы. Крупные, очень живые, даже слишком живые глаза, в них обещание загадки, тайна в этом блеске виноградин Снейдерса. Это глубины, которые не осветит никакое солнце. НЕ ДЫШИ. Несомненное изящество, даже игривость и в то же время простота. МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО ПОТОМУ, ЧТО ОНА СЕБЯ НЕ ВИДИТ. Какая лучше: прежняя, зимняя или эта? Так сразу не скажешь. Чуть левее… Ага. Вот так в самый раз будет.

Только подумал и он появился: “туточки я” - вторгся в пространство картины, не замечая её рамок; покачиваясь на кривоватых ногах и мерно взмахивая белоснежными рукавицами, он подошёл к кассе и что-то сказал двум буквам “ф” на ухо. Они отчаянно фыркнули и махнули рукой: “Да ну тебя, чёрт оглашенный!” “Ну?” - повторил радостный Ага, шмыгая носом и закрываясь рукавицей. И потом ещё: “Ну?” - уже утвердительно сказал и развёл руками, в очередной раз подчёркивая своё весьма скромное словесное богатство. ТЕПЕРЬ МОЖЕШЬ ИДТИ. Словно очнувшись ото сна, Гостев сделал нетерпеливое движение по направлению к столу (увы, видение быстро таяло) и вдруг - “десять” сказал кто-то вслух и Гостев вздрогнул, а потом “девять”, “восемь”, “семь” - наткнулся на неожиданно вынырнувшего из-за колонны… мальчика? подростка? - в изрядно поношенной, какой-то пыльной милицейской фуражке, рубашке защитного цвета навыпуск и мешковатых коричневых брюках. ДА, ОН СЧИТАЛ ВСЛУХ. Он как-то странно передвигался, то ли спотыкался, подгибая ноги в коленях, то ли так подпрыгивал на ходу в тяжёлых и больших, почти зимних, несмотря на такую жару, с тупыми носами ботинках. Всё это Гостев увидел в одну секунду. И ещё: очки, на нём были очки, в которых содержались под стражей большие, удивлённые глаза, оказавшиеся на самом деле красноватыми бусинками, едва ли не хитроватыми, как только он, сняв очки, подошёл к кассе - “три”, “два”, “один”, и наконец-то “ноль!” - и сунул двум буквам “ф” сложенную газету. ОНИ ХОТЯТ СБИТЬ ТЕБЯ С ТОЛКУ. “Ф-ф” - с таким шорохом отмахнулись они ею от жары и подали ему стакан сметаны. Он выпил его, закинув голову и придерживая фуражку за козырёк, потом утёр губы и пошёл прочь, так же сосредоточенно считая вслух: ноль, один, два, три… На счёте “десять” он скрылся за колонной.

“Видал придурка?” - спросил Гостева ещё более повеселевший Ага, и он с удивлением обнаружил, что впервые его понял, хотя вопрос прозвучал прежним невнятным раздражением воздуха.

Уже миновав кассу, Гостев оглянулся и за спиной двух “Ф”, усердно выбивающих чеки, обнаружил целую кипу газет. Он осторожно вытянул одну, развернул и сразу же попал на два объявления, жирно обведённых красным карандашом: “Молодая семья тайком снимет квартиру” и “Срочно, дёшево, продаётся чёрно-белый телевизор, без кинескопа. Смотреть со свидетелями”. Было непонятно и слегка тревожно. ТЕБЕ ИСПОРТИЛИ КАРТИНУ. Гостев приблизился к Ларисе. ЧТО ОНА ТАК ВНИМАТЕЛЬНО РАЗГЛЯДЫВАЛА? В её руках он увидел солонку.

Вечером у него заболели зубы. Закрыв глаза, он пытался считать, отмеряя боли то расстояние, на котором она становилась бы глуше, но после близкой к спасению “девятки” шла предвещающая грозный обрыв “десятка”, к тому же почему-то привинченная к милицейской фуражке. Гостев стискивал зубы и учащённо дышал. Вдруг проходило - и снова накатывало, уже слабее, словно удовлетворившись напоминанием.

Перед сном мысли Гостева стали стали обводиться красным карандашом. Его жирный столовский росчерк стягивал вокруг них петлю и оставлял чёрно-белый след молодой семьи без кинескопа. Свидетелей не было. Хотя один всё же был. Ещё когда Гостев являлся начинающим писателем, ему, вместе с его закавыченным бородачом, другом Лёшей, пришло в голову составить список из названий романов и рассказов, которые он впоследствии собирался написать. Так “Отравленное деепричастие” представляло собой детектив, в котором виновниками происшедшего преступления оказывались одно тихое с виду подлежащее и два весьма наглых сказуемых. Повесть “Студенческая аберрация” - вначале лёгкий институтский флирт, приколы, затем искренняя любовь и жестокое разочарование. “Памфлетолог с Замбези” - политически окрашенная история, в ней первая страницы газеты (так называемая передовица) умело чередуется с четвёртой (последней колонкой). “Усть-Кутский подлец” - высокая мораль спорит с мерзостями жизни. “Проклятый гематоген” - невинный детский рассказ, почти волшебная сказка. “Последнее содрогание” - мягкий эротический этюд.

Вдруг это ему вспомнилось. Только о солонке он не подумал, к тому времени боли надоело топтаться в пределах простой арифметики, и она полезла в высшую математику, уже начала было брать логарифмы, да так и заблудилась в этих дебрях, а Гостев забылся.

Проснулся он тем не менее сразу в благостном настроении, в некотором удивлении от случившейся с ним перемены, словно и не было никакой боли и общего загадочного томления, и даже показалось ему, что ночью был какой-то волшебно приятный сон, похожий на полёт в таинственные земли, да-да, вспомнил он, несомненно, были какие-то приятные картины, близкие к утешению и даже усладе, содержание которых по пробуждении совершенно улетучилось из памяти, однако лёгкое чувство недоговорённости и близости совершенства у него осталось. И на работу он поехал в том же, сохранённом с самого утра настроении, в редкостном своей пустотой автобусе, даже до странности пустом, так что в иной, более обыденный и раздражительный раз, ему обязательно подумалось бы, уж не ошибся ли он, на тот ли сел номер? Дорога была тихой, озарённой светом признания в жизни таких маленьких, но неизъяснимо приятных ценностей. Это каких же? Да вот же, хотя бы выход из пыльного холодка бетонного подъезда и сразу, как нырок в воду, просыпающийся, свежий воздух в лицо, оживлённый, с паузами, свист синицы, воркотня голубей за штакетником, сизые переливы, мельканье лапок, ясные контуры домов, их порозовевшие окна с затаившимся в них движением, сейчас начнётся, сейчас пойдёт, воздушная дрожь изгибает стёкла дугой, похожей на предверие, на продолжительный зевок, но не тот, которым зевал на работе Гостев, не утомлённый и бездеятельный, а напротив, вполне отдохнувший, готовый к скорому действию, впереди стойкая, на весь жаркий день, прохлада в тени лип и акаций, свежеокрашенная зелёная скамейка, запах не резкий, жёлтые мазки солнца по её ребристой спинке и уже другие рёбра - угол наклона лучей робкий, вполне соответствующий утреннему показанию часовой стрелки, полустёртый домик на асфальте, раздавленный неосторожной ногой сиреневый мелок и забытая битка, прежде банка из-под вазелина (ты помнишь, как раньше? с налетика не бьём!), вот женщина с бидончиком в руках цокает за молоком, и где-то шорх-шорх - невидимый дворник метёт двор, а ещё дальше, за домами, глухой шум уличного движения, - уже идёт, едет, летит вовсю. “Во так”, - говорил себе Гостев, не находя причины случившемуся преображению, “вот так”, - повторял он, как заклинание, как твёрдую решимость удержать достигнутое равновесие, обрести устойчивый ритм жизни. “Так, так”, - утверждало его сердце. “Тук, тук”, - послышались впереди удары молотков. Он шёл уже от остановки, вдоль бетонной ограды треста, начавшейся сразу же за одноэтажными домами. Дальше идти было… Дальше идти было просто тяжело. Вода, растекавшаяся со стороны треста, превратилась в небольшую реку, у которой оказалось два берега. На одном стоял растерявшийся Гостев, на другом сооружали деревянный мост. Гудел подъехавший кран, из кабины стоящего рядом “ЗИЛа” чумазо улыбался Витюшка, суетились двое кепчатых в огромных, похожих на те же кепки, рукавицах, словно снятых с чьих-то пропащих голов в невероятной спешке, - “хватай трос!” - невероятно грязных рукавицах, замасленных, и были ещё одни, невероятно чистые, почти ослепительно белоснежные на солнце, в руке переминавшегося тут же с ноги на ногу Аги, другой рукой подбрасывающего семечки в безгубый, кажущийся слабым рот. “Ещё один опоздавший! - весело крикнул Гостеву из-за спин кепчатых Шестигранник. - Давай в обход!” Сразу же за калиткой, едва отдышавшись, “и всё-таки непонятно, почему опоздавший?” - он наткнулся ещё на один сюрприз: на самом входе в контору, за небольшим столом, застелённом газетой, сидела незнакомая ему пожилая женщина с телефоном, стаканом и амбарной книгой по правую руку. “Здравствуйте”, - неуверенно подумал Гостев, но вслух ничего не сказал и уже попытался было (ещё неувереннее) пробраться мимо неё, как был остановлен.

Пропуск, - сказала она, глядя куда-то в сторону.

Что? - не понял Гостев.

- Пропуск ваш, - повторила она, вздохнув и нахмурившись, по-прежнему не глядя на Гостева.

- Я здесь работаю, - сказал он, ещё помня, что утро сегодня хорошее.

- А я откуда это знаю? - Она развела руками по столу, поочерёдно разглаживая газету, трогая стакан с зазвеневшей в ней ложечкой, отодвинув амбарную книгу, приподняв и опустив телефонную трубку. Газета зашуршала, и из-под стола выбрался мальчуган лет шести в комбинезоне защитного цвета. В его руках был автомат Калашникова. Игрушечный.

Руки вверх! - выкрикнул он тонким голосом. - Документы!

- Алёша, не балуйся, - мягко заметила ему женщина, а Гостеву всё так же непреклонно, другим тоном: - Пропустить я вас не могу, потому что у вас нет пропуска, а в лицо я вас не знаю… - Было видно, что при желании, в случае изменения ситуации, она может легко повысить голос, заговорить быстрее и резче, что называется “забубнить”, и даже довести дело до скандала, да, пожалуй, и из-за стола сможет выскочить, если что. Теперь она подняла голову - глаза скорые, безошибочно оценивающие ситуацию, широкий, приплюснутый нос и поджатые губы; похожа на отставную учительницу начальных классов, при встрече с которой уже через много-много лет её бывшие ученики испытывают неожиданные рези в желудке или ломкие боли в суставах, кто-то прикрывает рукой лоб от якобы яркого солнца, а кто-то приподнимает воротник пальто, потому что начинает испытывать внезапный озноб, - так они стараются незаметно свернуть в сторону, прошмыгнуть в соседний переулок, затеряться в уличной толпе.

Ни с места! Документы! - настаивал юный солдатик.

Алёша! Алёша! - притворно беспокоилась бывшая учительница.

В коридоре, с той стороны, ставшей вдруг чужой, показался Иван Петрович.

- Ещё жив? - спросил он Гостева с доброй, удивительно стариковской улыбкой. - Не стреляли пока?

- Это наш… - заявил он с чрезвычайной ответственностью за свой добродушный настрой. - В нашем отделе работает.

Пу! Не разговаривать! - выкрикнул Алёша.

- Бабушке помогаешь? - спросил Иван Петрович юного часового и погладил его по голове, спросил как вполне приличный пожилой человек, сосед отставной учительницы по дому, они во дворе каждый день проводят вместе, он с газетой в руке, она - с внуком.

Боевой парень…Внук ваш?

- Вот родители оставили, - отозвалась соседка, тоже весьма приятная женщина, поправляя на внуке форму и подавая ему ещё и пистолет.

- Ты кем хочешь быть? - поинтересовался Иван Петрович. Присел на корточки. Глубокие морщины. Улыбка, уже готовая на космонавта или шофёра, ну, может быть, ещё лётчика.

Немецким офицером! - буркнул Алёша.

Теперь вверх по лестнице, лестнице всё той же, с шаткими, неуверенными перилами, всё верно, кончиками ступенек, обитыми железными пластинами, так и было, вот заветное окно, пыльный коридор, терпеливо молчащий о скучном и долгом рабочем дне, - хоть ты мне скажи: что тут случилось?

В отделе Гостева встретил Шкловский.

- А-а, Юрий Петрович… - Он встал из-за стола, поправляя галстук. - Ну как, уже познакомились с Анной Ивановной? Ничего не поделаешь… Проходная… - Он пожал плечами. - Трест дал указание бороться за дисциплину, так что пропуск теперь не забывайте… Нет-нет, вы не беспокойтесь, - предупредительно сообщил он, заметив некоторое стеснительное движение, которое обозначила дёрнувшаяся в нетерпении нога Гостева. - Совершенно не беспокойтесь. Никто не говорит об опоздании. Ну что вы? Никто, - зачем-то подчеркнул он случайной улыбкой. - Просто… - Он поднял руку. - Просто… - В возникшей паузе он пытался попасть в такт, поймать нужную мысль одним плавным взмахом. - Ну, словом, вы меня понимаете, - заключил он, - и сможете сами себе объяснить возникшее положение, ведь вы так прекрасно излагаете…

Гостев вздрогнул.

- Да-да, - продолжал Шкловский, - я отлично помню, как вы сказали: готов ли кто-нибудь из нас выброситься на берег? Какая замечательная фраза! (Гостев покраснел.) Загадки морских глубин. Безумие, осложнённое честностью перед бессмысленной картиной мира… Киты, загрязнённая жизнь… Как я вас понимаю! Действительно, ни в чём и ни в ком нельзя быть уверенным. Как это верно! Удивительно, что вы, несмотря на ваш возраст, - вы уж меня извините, - тут он приложил руку к груди, - так хорошо разбираетесь в том, что происходит вокруг нас, а ведь многие этого не замечают. Занимаются бог знает чем, думают… да разве они думают? Но вы… вы… - он изменял высоту своего широкого, открытого для дальнейшего сближения голоса, и словно мерял Гостева неведомой ему, но какой-то весьма выгодной для него меркой.

- Послушайте, - наконец сказал Шкловский, усадив Гостева на его место у окна; стул подчинённо заскрипел, руки упёрты в стол, пальцы крупные, преломлённые в красно-белом, складчатом ожидании, светлые волоски вылезли из-под манжет кремовой сорочки, - нам надо серьёзно поговорить.

“Вот итог его наблюдений”, - успел подумать Гостев, тут открылась дверь, закрывая лицо Шкловского на официальный, подходящий для выдачи заданий ключ, - “я думаю, вы с этим быстро справитесь, вот эти накладные, как обычно, 7-32, а эти - 6-40”, - очень ловкий оборот, скорая, в продолжение речь. Вошли Лида и Вероника Алексеевна. “Даже не знаю, что мне делать…” - “Не волнуйся ты так, Лида.” Упала ручка со стола. Шкловский наклонился, теряя дыхание на её поиск и спрашивая бестрепетный, хранящий небольшую тайну, пол: “Надеюсь, всё понятно?” Да вроде бы… Непонятен был только расстроенный вид Лиды, так что Шкловский вежливо поинтересовался у неё, уводя свой голос в сторону от заинтригованного Гостева, неудачно подыскивающего верное значение глаголу “поговорить”: “Что там у вас приключилось?”

- Да что, Лев Александрович… - Она привычно вздохнула. - Сын у меня… Три года уже ребёнку, а не разговаривает. Ни одного слова, ни одного звука хотя бы! Молчит. Я к нему и так и этак… И видно, что понимает всё, поглядывает так на меня, глаза большие, аж тревожно становится на душе… Я уже и к врачам обращалась…

- Ох, Лида-Лида, - перебила её Вероника Алексеевна, - не беспокойся, бывают такие случаи… молчит- молчит, а потом так разговорится, что не угомонишь.

- В самом деле… - с небрежной задумчивостью поправил Шкловский. - Что-то может быть такое…

Тут зазвонил телефон, он взял трубку и сказал “производственный”, потом “алло” - несколько громче и вопросительней, а потом ничего уже не говорил, только слушал, пропадая сузившимися глазами в чужой речи, безусловно, так лучше понять то, что несёт ему чёрный полуовал, - лицо повествовательное, помеченное обоюдным уважением, повторяющимся выражением “прошу вас”, застрявшим в щеках, и не частым, к месту, благородством восклицательного знака, шевелящего брови, несомненно что-то важное, вышестоящее, так что после окончания разговора Шкловскому очень легко и в то же время весьма ответственно произнести: “Прошу вас…”

- Юрий Петрович… - Пауза, в которую неловко соскользнул Гостев: “Это означает “поговорить?” Нет, снова улыбка, которой не подходит ни одно возражение. Кто же ещё, кроме Гостева? Лида - она старше, она женщина, у неё муж, семья, двое детей, один не разговаривает, не то Костик, не то Стасик. Вероника Алексеевна - уже бабушка, она даже не поймёт, о чём пойдёт речь. Иван Петрович - он скоро стоя спать будет…

- … так вот, попрошу вас подежурить в следующее воскресенье. Надо посидеть в диспетчерской.

Да, подумал Гостев, я - молодёжь, мне принадлежит будущее, и от этого никуда не денешься, и уже совсем скоро целую ночь мне будет принадлежать вся контора, я буду безраздельным её хозяином, я многое смогу сделать, если захочу, я буду читать, стр. 162, “те слова, которые вы сказали мне в последнюю нашу встречу, я полагаю, были продиктованы вам ошибочным гневом, нежели истинным отчаянием”, так заканчивал своё очередное письмо опальный Эдвард Гордон, “иногда мне кажется, что одна ночь может всё решить, - изменить судьбу, открыть сердце, дать обещание никогда не расставаться, вы согласны с этим?”

- Да, - прошептал Гостев, и более уверенно: - Ладно.

- Ну вот и прекрасно, - выразил основную мысль рабочего утра Шкловский ( можно быть посмелее: дня), всё остальное было не столь важно, пять раз написать 6-40 и девять раз - 7-32, и вот уже руки ищут настоящего дела и нащупывают корешок романа, спрятанного в ящике стола; раскрываются ворота, пропуская в крепость конный отряд, среди всадников виден ободрённый собственными мыслями лейтенант, но погоди, придержи лошадок, уходит Шкловский с обязательной папкой под мышкой, Вероника Алексеевна незаметно пропадает в фантастических и беспощадных сметах, Лида истребляет случайную влагу в уголках глаз кончиком платочка, потом выходит в коридор, губернатор Хейстингс принимает Эдварда Гордона, Лида возвращается, что-то забыла, разговор у них серьёзный и долгий, как сквозняк, ворвавшийся в неприкрытую дверь; приподнялись, взмахивая вялыми крыльями, бумаги на столе Вероники Алексеевны, распушился венчик её седых волос, Лида снова вышла, а за нею - “вам теперь договариваться без меня” - поднялся и Гостев.

Он спускался вниз по лестнице, а навстречу ему поднимался Кирюков, подавшись всем телом вперёд, широким шагом, отмахивая свободными ладонями, словно лыжными палками отталкиваясь от искристого снега, - солнце перекатывалось в оконных стёклах и слепило глаза, - гудели перила в хватких руках главного инженера, раздавался сухой треск суставов в обтянутых коленях, кирзовые сапоги, заправленные в брюки, узкий пиджак, разлёт затасканного вишнёвого галстука, причём такого оттенка, словно его только что вытянули под недоумевающими взорами очевидцев из банки варенья, сваренного много лет тому назад и случайно обнаруженного в пыльном углу.

“Оборванец”, - толкало Гостева в грудь дерзкое и жалкое слово.

- Здрасте, - говорил он, теряя в зубах остатки мнимого благополучия.

- Здоров! - грубым голосом откликался солнечный лыжник, что означало “лыжню!” - и продолжал стремиться наверх, отрывая перила.

На проходной всё так же резвился неугомонный Алёша. Бравый солдатик старательно нёс службу, и вот уже - кого расстрелять, а кого в тюрьму. Бабушка всплёскивала руками и топала ногой, восклицая со смехом и укоризной: “Алёша! Алёша!” - частым повтором имени немного смягчая суровость беспокойного внука. Были в этом имени какие-то весёлые слёзы, которые она смахивала со своих морщинистых розоватых щёк в некоторое утешение мало что соображавшим задержанным (среди них был один из кепчатых, оправдывающийся так почему-то: “Я же не к куму Тыкве еду?”), и эти же слёзы блестели в глазах Ивана Петровича, возвращавшегося с жаркой улицы в прохладу коридора вместе с Витюшкой и наконец-то радостно объяснявшего, ни к кому впрочем не обращаясь, - “фильмов небось про войну насмотрелся, а?”

- На вот тебе, - добавлял он с лёгким придыханием, подавая Алёше что-то раскидисто-угловатое, деревянное, больше похожее на рогатку, чем на… - пистолет.

- Какой же это пистолет? - удивлялся забывшийся часовой, ставший вполне обыкновенным мальчиком. - Это какая-то куся-муся получается…

Одна куся-муся вертелась в его руках, а другая творилась совсем рядом, за гаражом, но вначале Гостев заходил в туалет, довольно мерзкий по-прежнему, и замечал явную перемену: на стене, над оттёртой до сравнительной чистоты сушилкой появилось небольшое зеркало, в которое он даже рискнул заглянуть, когда помыл руки. Приятно было, ощущая между раздвинутых пальцев тёплый ветерок, думать о том, что это лишь первый шаг порядка в этом неуютном месте, а там, глядишь, стены отскоблят, пол отмоют, станут другими запахи, и можно будет совсем легко сюда входить, не кривясь и не поджимая плеч, а даже насвистывая что-то душевное, что Гостев уже и попытался сделать авансом, выходя в коридор. Тут он столкнулся с тем самым мужчиной, который попадался ему с Ларисой в столовой и выглядел так странно и нескладно. Оба вздрогнули. Базякин (а это был он) от неожиданности, Гостев - от прикосновения к чужой тайне.