Глава первая. Как мы понимаем человеческие обычаи.

Я прозвал его москвичом, потому что явно городской мужик, но не из Вологды, а из какого-то большего города. Тот город люди называют именами антихриста, а располагается он вблизи холодного моря. Но скорее всего, мужик прибыл к нам из места, именуемого людьми Москвой. Так я рассудил, основываясь на его надменности и нездешнем облике.

И не только в одежде дело.

И не потому, что у незваного гостя полны карманы особо почитаемых приверженцами Лукавого бумажек, на которые в наши тёмные времена можно обменять почти всё: и жизнь, и совесть в том числе.

И не только из-за того, что сутул от сидячей московской жизни. В Москве-то, ясное дело, ни огорода, ни покоса, а только гастроном, водопровод да канализация.

Путешествуя человеческими путями, я побывал в Москве несколько раз, но всё как-то проездом из Вологды в Орёл да обратно. С вокзала на вокзал – шмыг. А там сразу в вагон и вдоль железобетонных заборов, по рельсам да под мостами. А что там за заборами и за мостами? Там бетонные муравейники и богатые гастрономы. Там разряженные московские дамочки портят острые каблучки об асфальт. В восьмидесятые годы – тогда я был уверен в этом! – там могли повстречаться Алла Пугачёва или сам Высоцкий. Это нынче знаменитости посъехали в коттеджи за МКАД. Так и мы, заМКАДники хоть в чём-то с ними уравнялись.

Итак, бывая в Москве хоть и часто, но не подолгу, я кое-что из людских привычек всё ж таки для себя усвоил. Так я научился мыслить и рассуждать по-людски, от чего сердце моё преисполнилось ещё большей жалости к потомству райских изгнанников.

Суть моих познаний сводится к следующему.

Москва – город суетной жизни и взаимной неприязни, скрываемой порой под личиной нарочитой вежливости. Москвич, хоть и говорит культурно, но кулачок у него в кармане сложен крепким, неразъёмным кукишем.

Москвич приучен кушать деликатесы и следовать модам, которых я так и не смог осмыслить. Но москвич в модах смыслит, а потому считает себя выше костромича или, положим, жителя вологодчины.

Москвич нагловатую манеру имеет и правил деревенской жизни не принимает, но при этом деревенских считает наглецами.

Всё перечисленное имеет прямое отношение к непрошенному пришельцу, который даже имени своего, данного при крещении, не назвал, и не потому что убоялся сглаза, а потому что некрещён. Он представился просто ВрАговым. Я по перенятой мною у жителей Промежуточного, деревенской незатейливости поинтересовался: по какому делу в наши места прибыл. В ответ он соврал нагло, дескать, на отдых. Ну какой в нашем Промежуточном отдых, если нет мест, по человеческим меркам пригодных для праздного времяпрепровождения? В Промежуточном ни реки, ни озера, ни пляжа. До толковой рыбалки ехать двадцать километров по такому бездорожью, что только на вездеходе и доберёшься. И то не на любом. УАЗ-патриот не факт, что проедет.

Сам я проживаю в этих местах лет восемьдесят или больше. Обретаясь среди людей, я, по свойственной им привычке, многое перезабыл и счёт времени потерял. Да и зачем считать чёрные-то годы? Оказался я здесь во времена страшные, когда церкви обращались в стойла для скотов, а деревни начали пустеть. Тёмные всадники пронеслись над этой стороной на своих конях и люди отреклись от Бога. Добро и зло поменялись местами, но кое-что, всё таки, уцелело. Уцелел и я. Да и могло ли случиться иначе, если Господь заботится обо мне, как о любимейшем из своих чад? Я – существо древнее, видевшее первородный хаос, воспринимаю нынешнее непотребство, как явление преходящее, промежуточное. Небо надо мной всегда светло, земля под ногами всегда прочна и плодовита, а путь промысла Божьего я почитаю единственным из возможных путей. Возможно, я единственный в здешних местах, сохранивший ясность рассудка, а помогает мне в том, свойственное мне возвышенное состояние.

Среди местных я слыву человеком пустым, нетрезвым и ленивым. Набожность мою земляки уравнивают с прискорбным мракобесием. Пристрастие к староотеческим заповедям путают с ленью. Приверженность к доброте и снисходительности почитают за глупость, а весёлая лёгкость нрава моего понимается односельчанами, как слабоумие. Есть ли причины обижаться или гневаться на несчастных? Причин для гнева и отчуждения от людей я не нахожу никогда и ни в чём, а потому, так или иначе, но сдал я приезжему Врагову светёлку.

Врагов по московской привычке хотел всучить мне паспорт для регистрации, но я отказался. Зачем мне его паспорт, если паспортный стол и милиция находятся в деревне Ничто, до которой автобус трюхает тридцать километров по непролазной грязи три раза в сутки и то не всякий день?

Так Врагов у меня поселился. Первое время он, действительно, предавался самой паскудной праздности, заключавшейся в постоянном лежании на палатях в прискорбно пьяном состоянии. Порой и я составлял ему компанию, потому что – напоминаю! – за время долгого житья среди людей и сам-то вполне почти очеловечился. Со мной Врагов разговаривал неохотно. «Здравствуй», «до свидания» и «накатим» – вот всё, что я слышал от него в те первые недели. Так мы надирались совместно, не вступая, впрочем, ни в теологические, ни в какие иные споры.

Надо ли особо упоминать о том, как скоро я домыслил, что имею дело с существом Господом во гневе пришибленным, навеки раненным, нездоровым, то есть, собственно, не с человеком, а с прислужником Сатаны? Однако, по укоренившейся за время долгой жизни среди людей привычке, я привык держать своё разумение при себе. Придержал его и в этом случае.

Растение к солнечному свету тянется, животное – к водопою, пыль – к земле, ветер в небо рвётся, а душа живая к другой душе. Только мой квартирант ничего такого не жаждал. Чурался и обычных человеческих прегрешений. Всех за исключением пьянства. Равнодушный к стяжательству, блуду и комфорту, он бедовал-тосковал в одиночку. Мало ел, плохо спал, но, вроде бы, всё же не хворал. За постой он платил исправно, но каждый раз, отдавая мне из рук в руки, новенькую, аккуратно разглаженную зелёненькую бумажку, говорил: «Возьми, дед, тысячу рублей. Спрячь. Куда ты только их складываешь? За образами хранишь? Совсем озверел ты, старый. Стал похож на человека, не отличишь». И он кривился, и едва ли не сплёвывал огненную слюну, кося недобрым глазом на изображение Спаса и добрейший лик Николая Угодника, что стояли у меня на полочке, как полагается по людской традиции, в красном углу избы. А я бубнил в ответ традиционно-несуразное, дескать, соблюдаю человеческие обычаи. И он умолкал, погружаясь в обычную свою досаду.

Однако, как полагается существу чуждому добродетели и унылому, праздность скоро Врагову наскучила, и он принялся бродить окрест в поисках невесть чего. Уходил с рассветом. Возвращался впотьмах и всегда один. Так продолжалось несколько недель до тех пор, пока он не сыскал себе и занятие, и подходящую компанию.

Немногочисленное население полумёртвой деревеньки Предверие и пустынных лесов окрест неё не отличалось ни трудолюбием, ни ординарной человеческой порядочностью. Да что греха таить! На этот раз при себе не стану держать! Вся деревня Предверие – полтора дома. Население – две с половиной семьи: Соловей со своей Соловьихой, Лаврентий со своим пакостливым внучком да Марфа – одинокая, дикая, злая, как отбившийся от стаи зимний волк. Все названные, разумеется, нелюди. Однако, не назову их злодеями. Так, мелкие мерзопакостники. Добра от них не жди, но и злое творят не по-людски, без размаха, без разливанных кровавых морей, а всё больше по-мелочи, себе лишь во вред. Я их жалел и, по возможности, дабы не предавались воровству, снабжал всяким скобяным барахлишком да провиантом, зачастую чувствуя в себе обычное человеческое презрение. Увы! Несколько десятилетий для подобных мне – всего лишь миг едва заметный, но и за такое короткое время я успел нацеплять на себя разного человечьего душевного хлама. Так бездомный пёс, таскаясь где ни попадя, цепляет себе на шкуру репьи.

Итак, сам Карп Соловей, его жена Аглая, Лаврентий с внучком и Марфа стали всё чаще появляться в Промежуточном. Повадились таскаться к нам из Предверия за тридцать километров пешком едва ли не по три раза на неделе. Существам, подобным мне часто приписывают дар всепроникающей, нечеловеческой прозорливости. Однако, живя среди людей, я быстро отвык от своего дара, приучившись обходиться простецким инструментарием отдалённых потомков Адама: обонянием, зрением, слухом, осязанием, сплетнями, домыслами и догадками.

По правде говоря, так ли уж плохи жители Предверия если, к примеру, сравнивать их с населением Промежуточного? Действительно, что хорошего можно найти в нашем сельце? Большая часть населения – спившиеся старики и их старухи. Все способные к труду работают на лесопилке, владелицей которой является не слишком-то добрая и не вполне честная женщина, именующая себя чуждым русскому уху именем Эбигейл. Ей же принадлежат почти все местные торговые точки и позорно грязный кабак, который так и называется «У Эбигейл». Думаю, что эта самая женщина не называла кабак своим именем, а наоборот, имя свой странное переняла от кабака. Любой житель Промежуточного если и имеет какой-то постоянный заработок, то заработок этот связан или с торговлишкой от Эбигейл, или с лесопилкой, принадлежащей всё той же Эбигейл. По своему семейному положению эта Эбигейл является вдовой и владения, именуемое на человеческом языке «бизнесом», она унаследовала от погибшего в дурном похмелье мужа.

Муж Эбигейл был человеком работящим и не бессовестным. Получив кое-какое начальное образование, он смолоду трудился не покладая рук, заливая усталость и разочарование беленькой. Водка его и сгубила – погиб на трассе Вологда – Архангельск. Следствие постановило: сел за руль не вполне протрезвев. Эбигейл от него остались крошечный мальчишка, огромный дом за ещё более огромным забором в самом центре села Промежуточного, пилорама на его окраине, лесопилка в ближайшем бору, несколько магазинов и упомянутый выше кабак. Эбигейл оказалась женщиной деловой, прижимистой и хваткой. Партнёрам погибшего мужа не удалось перехватить у неё бизнес. Таким образом, наша Эбигейл сделалась владычицей Промежуточного и его ближайших окрестностей. Каждый житель Промежуточного поздравлял Эбигейл со всеми праздниками. Ей несли подношения. Её большеколёсному автомобилю кланялись с таким подобострастием, словно это царская карета. С ней советовались. Ей и завидовали, её и ненавидели больше, чем кого-либо другого. А она, дородная, холодная, скупая на похвалу и скорая на брань, по слухам, не брезговала и ростовщичеством. Так Эбигейл за время вдовства присовокупила к унаследованному от мужа, где за долги, а где за более или менее справедливую плату, хороший куш земли и несколько ещё вполне исправных домов. При этом, благотворительными наклонностями она не отличалась. Не человек, а сказочный Кащей в женском обличье.

Примерялась она и к моему огородишке, но Господь уберёг от долгов перед ней. Так я и остался при своих задачах и пока отдельно от неё.

***

Однако, вернёмся к насельникам Предверия.

На задах моего поросшего бурьяном огорода имеется кривобокая банька. Её топлю один раз в неделю. Сам парюсь, квартирант парится – надо ж как-то время в земной юдоли коротать. Там же у меня и дровник, и навес для разных плотницких занятий. Там же была и кузня, но её я уж лет пятьдпесят тому похерил. Тяжелая работа с огнём и металлом – не ангельское дело. Совсем иное – плотницкие занятия или распилка дров, но и этим я занимался спустя рукава. И вот, средь скудных забот обыденности, стал я замечать в густых зарослях крапивы-лебеды пролежни, натоптанные тропки и логовища, сооруженные абы как из подсобной древесной рухляди. Порой на огороде наблюдалось и копошение – то увенчанный кисточкой хвост промелькнёт, то цветастый платок, то край драного подола. Так я уразумел, что пакостная нечисть из Предверия облюбовала мои задворки для своих скабрезных занятий, а предводительствует ими мой квартирант Врагов – нашёл себе компанию в картишки перекинуться, выпить, побузить. А возможно и другой интерес у него приключился: от пущего ли одиночества или с тоски, польстился слуга Самаэля – в том, что его статус в самом нижнем из существующих миров именно таков, я больше не сомневался – на прелести безумной и злой Марфы

 Я не очень-то следил за своим имением. С берданкой по периметру не хаживал, ведь расхищать-то у меня нечего. Ангелы неимущи и от того счастливы. Для таких, как я бедность является источником благодати. Однако, несмотря на присущую мне ангельскую беспечность, настал день, когда я обнаружил предосудительную компанию во главе со Враговым играющей в самый сатанинский вист на полоке в моей собственной бане. При этом пакостный внучек Лаврентия кинулся мне в ноги с такой стремительностью, что едва не завалил, а Марфа окатила из ковша, и я сделался мокрым от макушки до носок. При этом Аглая Соловьиха завизжала, а Соловей засвистел, обрушив с потолка огромный пук старой банной трухи. Старый же Лаврентий раскудахтался ровно кочет. Так запрыгал вокруг меня, охлопывая меня по бокам ручищами, а конечности у Лаврентия, что сосновые сучья, кривые и твёрдые. Общее смятение и гам не помешали мне заметить разложенные веером на столе денежные купюры мелкого достоинства, ленивую и надменную ухмылку Врагова за пеленой папиросного дыма и размётанную колоду карт, возможно, краплёных.

– Оставайся с нами, хозяин, – проговорил Врагов, освобождая для меня место на скамье.

– Да какие при нём игрища? – проскрежетал Соловей. – Почитай, на сегодня игра закончена – ты не при деньгах.

Глядь, а пакостный внучек Лаврентия к денежным купюрам уж лапки свои тянет. А Аглая по лапкам загребущим его банным веником хлещет, и сама добычу с полока сгребает, бормоча:

– Всё наше. Честно выигранное. Нынче в сельмаге и водочкой, и пивком и вяленой рыбкой разживёмся.

– Я желаю отыграться, – проговорил Врагов, пуская в потолок струю табачного дыма.

Услышав такое, Соловей остановился в предбаннике, хоть подался уж было на выход.

– Отыграться – это дело, – заметил он, деловито потирая руки. – Одёжа у тебя справная, не здешнего кацества. Если нет денег, то играй на раздевание.

– Иии, Соловушка! Какой ты у меня хитропремудрый! – заверещала Аглая, игриво прикрывая тонкий рот краешком платка. – Пусть, пусть Врагов раздевается. Иии!!! Так-таки и узнаем какой длины у него хвост.

– То не хвост, а хобот! – пророкотал Лаврентий. – У демонов хвостов не бывает, только хоботы, как у тех слонов, ну ты помнишь чай купецкую дочку, что в высоком тереме жила? У неё на комоде их несколько стояло. В ряд от самого большого до самого малого и все трубят.

– Правильно, трубят, – кивнула Аглая. – Только у слонов не хоботы а уши огромные…

– Предлагаю начать с порток, – без церемоний перебивая старших, пропищал испорченный внучок Лаврентия. – У меня-то порток с роду не бывало. Может повезёт выиграть портки у демона и тогда…

Получив звонкий подзатыльник, малец захныкал, но не от боли и обиды, а скорее для порядка. Врагов же, тем временем, уже разметал колоду, и картёжники расселись играть. Они хлестали картами по доскам полока, нимало не стыдясь моего присутствия. И тут же занялись да угарным, чадом повисли под потолком и шестирядная матерная брань, и явно отдающий серой табачный дым, и залихватский с присвистом клёкот Соловья, и бабьи причитания Аглаи, а мелюзгавый внук Лаврентия на моих глазах помочился прямо в банный угол.

Утомлённый бранью, смрадом и собственным, порождённым греховной брезгливостью гневом, я вышел на воздух. Ноги мои подкашивались, и я присел на траву. Банная стена стала опорой моей спине. Я закурил. Да, за время жизни меж людей пришлось мне перенять кое-какие не слишком-то грешные человеческие привычки. Вид и аромат табачного дымка унял мой гнев – действительно, грех пристрастия к табаку меньше греха гневливости – и я сделался глухим к воплям, доносившимся из-за стены. Помимо табачного дымка, меня теперь занимали метёлки разросшейся на моём огороде полыни – что за запах? Что за целомудренный сероватый оттенок у этой травы? А трели пичуг? Они встречают рассвет заполошной какофонией. Так толпа на городском стадионе подбадривает любимую команду, так и птицы подбадривают солнышко, дескать, поднимайся, милое. Яви миру яркий лик свой. Заждались мы за ночь света твоего и тепла, намёрзлись. Закатное же пение птах – совсем иное дело. В вечерних сумерках птичья песня больше походит на колыбельную, а может быть и на отходной псалом почившему в светлом смирении старому человеку. А если уж птахам помогают сверчки, тот тут не одна только ангельская душа наполняется покоем. Пению сверчков душонка самого заскорузлого человечишки умиляется. Так звуки и запахи русской природы заполнили меня всецело и я, задремав, позабыл о бесчинствах, творящихся в бане.

Однако, бесы с демоном во главе, пробудили меня от закатных грёз самым грубым образом. Перво-наперво из бани выскочила Аглая Соловьиха. В исподнем, с растрёпанными волосами чертовка вынеслась наружу, пребольно ударив меня дощатой дверью. Да как выскочила, так и понеслась в заросли полыни. Следом за женой и сам Соловей тоже не вполне одетый. Этот и свистеть уж не мог, а только вопил: «Что ж ты, шалава, и ленточку из косы дьяволу продула». Когда оба затерялись в зарослях, я начал подумывать о том, как бы мне подняться, как бы удалиться от опоганенной нечистью бани в места более спокойные. Но не успел я и шагу ступить в выбранном направлении, как из баньки выполз буквально «на бровях» сам старый леший. Волосня на шкуре дыбом, хвост торчком, борода трясётся, зубы дробь выбивают. Сам плачет и воет, по чём зря проклиная моего квартиранта, дескать, разул и раздел донага шаромыжник. Следом за дедушкой и внук. Этот, впрочем, в своей обычной рубашонке и со скабрезной улыбкой на морде. Явления Марфы я не стал дожидаться, а побрёл до дому, уговаривая непослушные свои ноги отмерять шаги бодрее. Расслабленный ароматами полыни и череды, умиротворённый сверчковым и птичьим пением, разум мой искал, но не находил ответа на незамысловатый вопрос: зачем обеспеченному всеми мирскими благами сверх всякой мыслимой меры адскому исчадию понадобилась одежонка лесной нечисти? Мне-то известно доподлинно, что везде и повсеместно одежонкой, пусть и такой вот ветхонькой, мелкая нечисть свой не вполне человечий облик маскируют. Так пытаются хоть самую малость очеловечиться. А в обнажённом виде уж больно они поганы: не люди, не звери, а так, какая-то пакость.

 Помню, я тогда пробормотал: «Не садись играть с чёртом, всё равно проиграешь». Однако, поразмыслив, пришёл к выводу: данное людское присловье к истории, случившейся в моей, баньке не очень-то подходит.

***

Наставшая ночь оказалась на удивление тихой и покойной. Я и не слышал, как и когда явился мой квартирант. В разгар следующего дня, пропустил момент, когда он поднялся с постели и покинул наше общее жилище. Так повторилось и на следующий день. Эдак случалось впоследствии несколько дней кряду. Я избегал расспросов, предпочитая не встречаться с квартирантом даже взглядом. Я обходил стороной собственную баню – плескался в речке, на мелководье, где вода к концу мая уже достаточно тёплая.

Шли недели. Минуло лето. Настал очередной день расчёта за постой и прокорм. Тут-то мой Врагов и признаётся мне, дескать вдрызг проигрался и неплатёжеспособен. Нет, он не смотрел на меня жалостливо и заискивающе, не протягивал руки за подаянием. Не нашёл я в его глазах и постыдного ужаса внезапно обанкротившегося человека. Он не просил об отсрочке, а просто закинул рюкзак за спину и шагнул к выходу. Так уходят в плавание моряки. Так отправляются на службу рекруты. Так одержимый переменой мест человек покидает опостылевший очаг, чтобы с риском для жизни стать первооткрывателем новых земель. «Наймусь на службу к Эбигейл» – бросил он мне на прощание – «Буду валить лес. Получу плату. Тогда отдам тебе долг».

Я выслушал слова Врагова без возражений, хоть и был уверен в том, что каждым словом своим он лжёт. В ответ на его ложь гнев не поднялся в душе моей. Да и как такого судить, если ложь является неотъемлемой частью его природы? Помню, в тот день я впервые узрел в облике своего квартиранта некоторые явные признаки существа самого нижнего из мыслимых миров, как то: огненные крылья, трепещущие за спиной, огненные молоньи истекающие из очей. И не только это. В тот миг воистину безрассудного, демонского отчаяния мой квартирант из обычного столичного жителя, каковых современные люди пренебрежительно именуют хипстерами, превратился в прекраснейшее в своей порочности Божье творение. Тогда его одиночество, его страдание поразили меня. Душа моя преисполнилась сочувствием столь же глубоким, как та бездна, из которой он явился. Меня терзали непростые вопросы, связанные с дальнейшей судьбой демонского творения.

Может ли стать слуга Самаэля обычным вальщиком леса? Нет!

Вспомнит ли слуга Самаэля о своих долгах? Снимет ли со своей души хотя бы такой вот мелкий грех? Нет!

Итак, мой квартирант ушёл. В тот день я думал, что больше не увижу Врагова. Я ошибался, чисто по-человечески. Мой квартирант явился совсем скоро, не минуло и недели. Пришёл со справедливой платой за постой и за разговором.

– Хочу спросить тебя, чужанин, – проговорил он, протягивая мне смятую бумагу человеческих денег. – Должен ли я мстить поганой нечисти за её гадкие проделки?

– Месть испепеляет душу мстящего, – ответил я. – Прости сородичам их плохие поступки и тебе за это воздастся.

– Я не умею прощать.

Врагов опустил пылающие очи. Он переминался с ноги на ногу, приминая отцветшие стебли лебеды, будто в смущении. Будто хотел спросить ещё о чём-то, но не решался.

– Спрашивай же, – попросил я.

– И спрошу!

Он снова устремил на меня свой страшно пустой, демонский взор.

– Зачем живёшь среди людей? Ведь они, люди, много поганей самой непотребной нечисти. Воруют, лгут, глумятся друг над другом. Он создал их по образу и подобию Своему, а они, по сути, мало чем отличаются от чертей. Тебя, святого, матерят последними словами. Быть среди них – тоска и наказание. Как ты терпишь, и, главное, зачем?

– Таково моё послушание. А терпеть мне и нечего. Иду своим путём. Блюду сохранность здешней земли. Я – та самая искра, то крошечное семечко, которое в свой срок даст росток новой жизни. Отчасти лишенный ангельских свойств, я живу людскими представлениями, но без обид, без стяжательства, без мести, без пустых человеческих терзаний. Это ли не ангельская жизнь?

Врагов опустился на колени, приблизился ко мне, прижался лбом к моему животу, застыл. Через прорезиненный плащ и поддетую под него обычную штопанную фланелевую рубаху я ощутил и телесный жар его лба, и его душевное страдание. Его рыдание было внезапным и таким жалостным, что я испугался собственного порыва. Да, я обнял врага человеческого рода. Да, я произнёс волшебные слова утешения и надежды. Да, я сотворил над ним молитву. Ничего не помогло. Врагов поднялся на ноги. Он выглядел таким же подавленным и усталым, как в начале беседы. Божья молитва не явилась лекарством для его чёрной души.

– Простить не могу, но и мстить не стану, – сказал он перед уходом. – Считай, что твоя молитва не совсем бесполезна.

А потом я смотрел, как он уходит, как склоняются на стороны стебли серой лебеды, давая ему дорогу. Видел трепетание его призрачных крыл и кровавые всполохи над его головой. Видел широкую, устланную испепелённой травой полосу, которую он оставил по себе. Врагов скрылся из вида. Хлопнула калитка. Зашелся в неуместном, срывающемся вопле петух на соседском дворе. А я остался стоять посреди своего заросшего сорняком огорода об руку с неразрешимым недоумением: почему столь хитроумудрёное в своей неистребимости существо сочло уместным советоваться со мной, простым ангелом?