Не один я явился в редакцию раньше времени: в зале уже находилось несколько человек. Следом за мной вошел кто-то еще. А там и остальные. Минут за двадцать до начала в зале был уже полный состав литкружка. Кто сидел за столом, кто на стульях вдоль стен, кто расхаживал; велось сразу несколько разговоров, голоса сплетались в непрерывный гул.

- ...Без жизненного опыта писателем не станешь, это аксиома, чего тут спорить?! Лесков сначала дельцом был, по городам странствовал, всю Россию вдоль и поперек изъездил, все в ней сверху донизу перевидал. Потому у него и типы такие яркие, что своими глазами видел. Иван Северьяныч, например, очарованный странник. Разве такого одной своей головой выдумать можно? Лесков таких Северьянычей десятки, наверное, в своих странствиях видел, чтоб из них потом своего героя слепить... Толстой офицером был, на Кавказе воевал, в Крыму. Сам из пушек стрелял. Мог бы он так севастопольские рассказы свои написать, если бы прежде все это на своей шкуре не испытал? “Войну и мир” возьми, батальные сцены. Невоенному человеку никогда их так не изобразить! Вспомни капитана Тушина. Можно такого из головы выдумать? Да ни в жисть! Такой Тушин, наверное, рядом с Толстым на каком-нибудь редуте был...

- А Золя? Эмиль Золя? Сугубо штатский человек, кабинетный. Письменный стол, кресло, полки с книгами - и так изо дня в день, всю его жизнь. Ни в одной войне сам лично не участвовал. А как написал “Разгром”? Не работал шахтером, уголек своими руками не рубал - а про шахтеров у него целый роман, да какой! Классика мировой литературы! Личный опыт в писательстве - это еще полдела. Главное - творческую натуру иметь. Воображение. Особые мозги, интуицию. Увидеть, угадать, зримо себе представить, что и не видел никогда. И так рассказать, чтоб и другие там как бы сами побывали...

- ...Почему не этично? Очень даже этично! - выделялся резкий голос в другой группе разговаривающих, вернее, спорящих. - Тебе вмазали - и ты по сопатке! А иначе непротивленство какое-то: тебя лупцуют, а ты отвечать не моги, только щеки подставляй. Это что за правило такое, кто его утвердил, выдумал: поэт должен только стихи писать, а если его вдрызг разносят - так молчи в тряпочку и на критику не вякай. Стихи, дескать, сами за себя постоят. Если хорошие, так им никакая критика не страшна. А если она просто дурацкая, эта критика? Кто только в критику не лезет! В стихах, как говорится, ни уха, ни рыла, сам из себя строчки выдавить не может, зависть и злоба, что у других получается, спать по ночам не дают, прям-таки за горло хватают, душат - так берет дубину и давай крушить и размахивать. Вот так завистники и Пушкина гвоздили. А то бы он не написал: “Картину раз выглядывал сапожник... Суди, мой друг, не выше сапога!” Даже ему от бездарей, от сапожников, что в критики лезли, житья не было...

- Это ты хочешь авторскую нерпикасаемость учредить! - не дослушивая, перебивая говорящего, с не меньшей силой убежденности повышал свой голос другой спорщик. - Художественная литература - это не математика, не астрономия и тому подобное, что только специалистам понятно, она для всех, это дело открытое, книги пишутся для широкой массы, для всеобщего потребления. Значит, и судить о них могут все, каждый. Как по поводу хлеба. Любой телесной пищи. Литература такая же пища, только духовная. Для ума, для чувств, для морального воспитания. Имеет же право каждый потребитель хлеба, едок, выразить свое мнение о том, чем его питают, что для него в пекарне изготовили: вкусно, невкусно, недопек пекарь, перепек... А не нужно тебе мнение читателей, не желаешь его слышать - тогда и не печатай свои вирши. Писать - пиши, никто тебе запретить не может, рук тебе не отрубают, но складывай к себе в стол. Или на полку...

Извечные споры литераторов, начинающих творцов, любителей и знатоков литературы - или считающих себя таковыми... Сколько потом пришлось мне их слышать! Вплоть до сегодняшнего дня... Споры, которые никогда ни к чему не приходят, невозможно их привести, потому что каждый, в них участвующий, одновременно и прав и неправ, ошибается и заблуждается; правы все вместе, в складчину, общим хором, но никто этого не понимает, не видит, не чувствует, потому что каждый слышит только одного себя, убежден, что истиной владеет только он один, и не хочет услышать, задуматься над тем, что говорит другой или другие...

- Прошлый раз я обещал, что у нас в гостях будет писатель Федор Сергеевич Волохов. Ну вот - знакомьтесь!

Это был голос Тулинова. Невысокий, коренастый, браво подтянутый, без единой складочки на гимнастерке, он входил в зал. За ним следовал тот американец, что сидел в его кабинете.

Кружковцы обычно не раздевались, сидели в пальто. Не существовало вешалок, чтобы повесить столько верхней одежды. Те, кому было жарко, складывали свои пальто на свободные столы и стулья.

Гость тоже разделся, перебросил свое шикарное пальто с широкими плечами через спинку стула, сверху на пальто кинул пестрый шерстяной шарф во все цвета радуги, на шарф водрузил шляпу. Костюм на нем оказался тоже заграничный, не нашего покроя, темно-бордовый, в затейливую полоску; из нагрудного карманчика торчал уголок белого платка; рубашка - палевая, галстук - малиновый, с атласными переливами.

Заметив устремленные на него взгляды, Волохов сказал:

- Я вижу, вы думаете, что я прямо с Бродвея. Нет, на Бродвее я никогда не был и вряд ли когда попаду. Я агроном, окончил воронежский сельхозинститут - и сразу же прямым ходом в Сибирь, составлять почвенные карты. Места там изумительные, просторы немерянные, полным-полно всяких чудес. Одно из чудес такое было: зарплату экспедиционникам не рублями бумажными платили, а золотым песком. Не было почему-то бумажек. Зато кругом прииски, паровые драги пыхтят, намывают золото. Приезжает в отряд кассир выдавать зарплату, расписываешься - и тебе с аптечных весов несколько крупинок. По государственному курсу. Появились в местном банке нормальные бумажные деньги - можешь прийти, обменять на бумажки. Но я не обменивал, все время в поле, с рабочими, до районного центра, до банка далеко, питался из общего котла, что повариха сочинит - то и ладно, на курево, по местному способу, листья и траву сушили. Так что денег на себя мне и не требовалось. Крупинки копились, копились - и накопился полный наперсток. А тут как раз и экспедиции конец. Задание выполнено, можно в свои края возвращаться. Еду. Вид у меня - ну, точно бродяга с Сахалина: бородища на полгруди, копна волос на голове, - нарочно не стригусь, не бреюсь, чтоб родичей посильней удивить. В Свердловске делаю остановку. Там “Торгсин” знаменитый, вся Сибирь о нем говорит. Предъявляю в “Торсине” свой наперсток, от силы час, полтора - и вот я обут, одет с головы до ног, как и не снилось. И еще куча всякого мелкого добра: носки, подтяжки, носовых платков дюжина... И даже еще от моего наперстка остаток - сколько-то десятых грамма. На что их истратить? А вот на что: покупки же надо обмыть! Чем-нибудь крепеньким. Виски, например. Спрашиваю: виски у вас имеется?

- По-русски спрашиваете? - кружковцы слушали Волохова заворожено.

- Естественно. Я ведь других языков не знаю. Учил в школе немецкий, но ведь как у нас в школах иностранные языки учат... Да торгсинские продавцы все по-русски прекрасно говорят. Специально подобранные, вид у всех сугубо интеллигентный, такие все вылощенные, лысоватые, у всех на пальцах кольца, перстни. Ногти наманикюренные, лаком блестят. Битте! - отвечают. - Вы какую марку предпочитаете?

Какую я марку предпочитаю! Я и не пил виски никогда, вкуса даже не знаю. Читал только про виски в книгах.

- А какие марки у вас есть?

Как посыпали они названиями - и такое, и такое... Под конец слышу: “Белая лошадь”. Я чуть ушами не захлопал: уж не ослышался ли? Чтоб у алкогольного напитка - да такое название... Но нельзя ведь себя дураком показывать. Говорю: стоп! Вот-вот, именно это:”Белая лошадь”. Это мое любимое виски. Просто обожаю!

- Что еще прикажете?

- А что, капитала моего еще хватает?

- Да, - говорит, - еще немного остается.

- На бутылку рома хватит?

- Вполне, - говорят.

- Тогда, - говорю, - рому, пожалуйста.

А что такое ром - я тоже не знаю. Помню только песенку из кинофильма “Остров сокровищ”: “И-хо-хо - и бутылка рому!”

- Какого именно? Есть английский флотский для торговых моряков, есть тоже английский флотский, но для военных моряков, есть ямайский, только его разводить требуется, крепость - семьдесят градусов, неразведенный - рот обжигает. Есть белый, тропический, из тростникового сахара. Есть... - и еще чуть не десяток названий.

Я вид делаю - будто я большой знаток рома, мысленно выбираю.

- Английский флотский, - говорю, - для военных моряков. А вообще-то моя мечта - бочковый ром отведать. Настоящий флотский ром для моряков - он ведь только бочковый, а бочки в самой глубине трюма хранили, в прохладной температуре.

- О, - говорят, - вы опоздали. Чтобы отведать бочкового рома - для этого вам надо было родиться лет двести с лишним назад. При английской королеве Елизавете и вашем Петре Первом. Теперь весь ром только в бутылках. Что-нибудь еще желаете? Или остаток вашей суммы вам вернуть? Магазинными бонами, иностранной валютой, какой именно?

- Неужели еще что-то остается?

- Совсем, совсем немного, но остается.

- И что же я на этот остаток могу получить?

- Ну, например, пару бутылок вермута.

- Идет, - говорю, - давайте вермут.

Продавец, ну, профессор просто, примерно с такой внешностью у нас в СХИ агрохимию читал, ставит передо мной на прилавок две бутылки с красивейшими этикетками, и говорит:

- Вот теперь у вас нуль!

Бутылки все здоровущие, литровые. Смотрю я на них и думаю: мать честная, как же я их понесу?

Но в “Торгсине” и такие случаи предусмотрены. Торговец из-под прилавка картонную коробку достает, поставил в нее бутылки, переложил стружками - чтоб не болтались, не звенели.