Здание, в котором помещалась редакция молодежной газеты, внушительных размеров барский особняк XVIII столетия с колоннами, фасадом выходило на проспект, редакция же находилась в боковой части, вход в нее был с Комиссаржевской. После войны, когда это разрушенное, полностью выгоревшее внутри здание восстанавливали, вход с Комиссаржевской замуровали, заштукатурили заодно со стеной, а с наружной стороны, на тротуаре, как раз там, где были каменные ступени, поставили будочку чистильщика обуви. Множество раз в этой будочке армянин-чистильщик наводил блеск на мои ботинки, а я, сидя перед ним и ожидая, когда он закончит свой труд, вспоминал, как проходил в этом месте в замурованную теперь редакционную дверь, всегда со стучащим в груди сердцем - от предвкушения той новизны, впечатлений и удовольствий, что приносило каждое занятие литкружка.

Дверь была на тугой пружине, всякий раз приходилось с силой толкать ее внутрь, а она старалась не поддаваться, вытолкнуть тебя назад. Сразу же в ноздри ударял запах редакции: запах керосина, скипидара, горячего свинца, чего-то еще, чем пахли принесенные из типографии гранки - узкие полоски бумаги с оттисками тех статей и заметок, что появятся в завтрашнем номере. На всю жизнь этот запах, для кого-то, может быть, неприятный, раздражающий, остался для меня самым любимым изо всех запахов, приятней всех в мире духов и одеколонов. Попадая потом в типографии, редакции городских, районных газет, я всегда с наслаждением втягивал его в себя, как, должно быть, бывалый солдат, прошедший через несколько войн, обоняет запах ружейного пороха, как цирковой артист - запах арены: опилок, конского пота, крокодиловой кожи тех хлыстов, на языке циркачей - шамберьеров, которыми дрессировщики щелкают в воздухе над головами тигров и львов погромче выстрелов из пистолета.

Как только, справившись с дверью, входишь внутрь, сразу же справа квадратная комнатушка в одно окно, в глубине - массивный письменный стол на двух тумбах, на нем телефон, электрическая лампа под черным пластмассовым колпаком. В вечернее время ее кронштейн наклонен низко, льется яркий свет на разложенные на столе бумаги. Их всегда много, целые вороха. Из столом - невысокого роста, плотного сложения человек в зеленой, военного покроя, гимнастерке с широким командирским ремнем. Это заведующий отделом культуры, литературы и искусства Филипп Тулинов. У него круглое, мягких очертаний лицо, короткий, неприметный нос, темно-каштановые, ершиком, слегка вьющиеся на концах волосы. Точь-в-точь комиссар Фурманов в фильме “Чапаев”.

Я всегда застаю его пишущим. Ручка у него - толстая, деревянная, как гаванская сигара, с особым пером из твердой, негнущейся стали, способным забирать из чернильницы много чернил и долго их расходовать, почти на половину страницы. Профессиональное перо для журналистов, которые, по подсчетам - в мире ведь все подсчитано, точно установлено, пишут каждый день больше, чем люди всех других профессий. Иметь такое же перо - моя горячая мечта. Но в магазинах они не продаются, можно добыть только по счастливому случаю. Знакомый парень предлагает мне мену: на мой альбом с марками. Я собирал их несколько лет, есть совсем редкие: японские с Фудзиямой, австралийские с кенгуру и кроликами. Пока я колеблюсь. Слишком высока цена. Но страсть заиметь журналистское перо жжет, как огонь. Кажется, все-таки сменяю...

Строчки у Тулинова четкие, прямые, хотя он пишет не по линейкам, а на чистых листах. Одна страница рукописи - ровно одна страница после перепечатки на машинке. Когда он готовит статью - он всегда знает, сколько строк получится на газетной полосе.

Обычно я здороваюсь с Тулиновым, не переступая дверного порога. Какой бы срочной работой он ни был занят, как бы глубоко ни был погружен в свое писание - в ответ он всегда встает из-за стола, проводит руками по ремню, засунув под него большие пальцы, расправляя на себе гимнастерку. Протягивает руку, приглашая подойти, обменяться рукопожатием. “Как жизнь, как дела, все нормально? Про уроки не забываешь, двоек не нахватал? Ну, проходи в зал, проходи, через десять минут начинаем...”

Армейскую выучку Тулинов получил на Дальнем Востоке, служил там младшим политруком. Как раз в то время развернулись бои с японцами на озере Хасан. Все это у него оттуда, с его дальневосточной службы: постоянная, не сменяемая на другую одежду, защитного цвета гимнастерка, обязательно встать навстречу пришедшему, движение рук по поясному ремню с медной, украшенной пятилучевой звездой бляхой - чтоб ни одной лишней складочки, по-строевому.

Он пишет не только газетные статьи, но и рассказы. Один из них напечатан в прошлом году в местном журнале. Время действия - гражданская война, главный персонаж - деревенский мальчишка лет десяти. Нетрудно догадаться, что мальчишка - это сам Филипп Тулинов. Рассказ воспоминательный, автобиографический, описан действительный случай из детства. Попасть на страницы толстого литературного журнала - это большое достижение. Признание литературной зрелости, мастерства. Как бы уже получить официальное писательское звание. Мы, кружковцы, это понимаем. Поэтому Тулинов для нас всех - бесспорный авторитет. Вроде командира с петлицами в литературных делах, а мы все только еще новобранцы, зеленые салажата...

...На войну Тулинов ушел в первую же неделю. Одни говорили - во фронтовые журналисты, другие - по своей прежней армейской специальности: политруком. Думаю, второе верней. Именно в этом образе я его вижу на войне: политрука, комиссара. Наверное, из-за очень уж большой его схожести с Фурмановым...