В тот до сих пор памятный мне мартовский вечер, когда первые волны южного ветра, налетая шквальными порывами, из стороны в сторону раскачивали уличные тополя и многоголосо, порой с режущим свистом шумели в голых, но уже просыпающихся от долгой зимней спячки ветвях, я бежал в редакцию так стремительно, с таким нетерпением потому, что на последнем занятии кружка наш руководитель Филипп Тулинов объявил, что в следующий раз мы займемся не своими стихами, нам предстоит более интересное: встреча с молодым, но уже настоящим писателем Федором Волоховым, только что выпустившим книжку своих рассказов под названием “Кленовые листья”.

Это имя - Федор Волохов - было мне уже знакомо, а книжка его “Кленовые листья”, блокнотного формата, тоненькая, меньше ста страниц, в переплете из голого желтоватого картона, какой идет на магазинные коробки для обуви, лежала у нас в доме на моем столике, за которым я готовил уроки, прочитанная мною от начала до конца, а некоторые рассказы - так и по два, по три раза.

Неделю назад мама, ходившая за продуктами на базар, вернулась домой в необычном, каком-то приподнятом состоянии. Рассказала: на обратном пути зашла в книжный магазин узнать: поступили отрывные календари? Год давно начался, а календарей все нет и нет. Видит: у прилавка скопление людей, толчея. Но не за календарями, их по-прежнему нет, продается новая книжка. Продавщица распускает на книжных пачках шпагат, шуршит оберточной бумагой, а рядом с ней - автор этой самой книжки, кто покупает - делает каждому на титульном листе надпись. Возрастом, сказала мама, ну просто вчерашний студент, чернявый, что-то в нем цыганское, глаза с блеском, так и сверкают. Очень доволен, что люди охотно покупают его книжку, перед ним очередь. Некоторые берут даже два-три экземпляра, - в подарок друзьям, для знакомых.

Денег в нашей семье всегда было не густо, прежде чем что-нибудь купить - мама раздумывала: стоит ли, как это отразится на нашем семейном бюджете. Но тут не устояла, купила: ведь это так необычно - из рук самого автора, с его подписью. “Два рубля всего...” - сказала мама как бы в извинение за проявленную ею слабость, доставая из базарной сумки желтую книжку с контуром кленового листа на обложке.

Я взял ее в руки с теми же чувствами, что были у мамы. Почти все писатели, книги которых я читал, жили давно и давно умерли, - Пушкин, Лермонтов, Толстой, Гоголь... Жюль Верн, Стивенсон... А живые, современные, находились где-то далеко, в Москве, Ленинграде, других городах и странах. А вот эта книжка написана в нашем городе, может быть - даже в доме на соседней улице, мимо которого я хожу; мама только что видела, слышала ее автора, книжка прямо из его рук - да еще с надписью синими чернилами, “вечным пером”, красивым четким почерком: “Любови Дмитриевне - на добрую память...” Чудо - да и только!

Не знаю, как бы я воспринял содержание, если бы эта книжка попала в наш дом каким-либо иным образом, не таким, каким она попала. Если бы автор представлял для меня нечто бестелесное, абстрактное, просто одно имя - как авторы всех других книг, что я читал.

Но мама так живо рассказала о бойкой распродаже в магазине, так впечатляюще нарисовала портрет молодого автора, который написал “Кленовые листья”, наверное, тем же самым пером, каким вывел он мамино имя на первой книжной странице... С такой предысторией книга становилась для меня совсем особой, и читал я ее совсем не так, как все другие книги. Она меня восхитила. Прежде всего - язык. Самые обычные, употребляемые в обыкновенной человеческой речи слова, короткие, несложные, почти без придаточных предложений фразы, никакой вроде бы “художественности” - а как все зримо, явственно, так и встает перед глазами, сколько истинной художественности - без видимого стремления к ней...

“Боль сидела в нем, как зверь в засаде. Лежал Парфен слабый, тихий. У него заострился нос. Кожа лица стала шершавой и желтой, как тыльная сторона новой подошвы. Поверх одеяла положена его рука. Ближе к локтю, где засучился рукав, она белела, как мрамор с неровными синими жилками. Жилки - это вздутые вены. Пальцы скрючены, словно в них зажат камень. Временами Парфен поднимал руку и опускал ее, быстро и тяжело. Рука падала, как сырое бревно, брошенное с высоты на землю. Все чаще у койки Парфена сидели врачи. Безжизненными глазами Парфен смотрел на них серьезные лица, точно просил пощады...”

Точность, четкость всех подробностей, ни одного лишнего, ненужного слова - совсем как у Чехова. И такие же, как у Чехова, простые, естественные сюжеты. Просто эпизоды, сцены из той будничной жизни, что вокруг, без всяких дополнительных придумок. И каждая такая незамысловатая история, потому что жизненна, узнаешь в ней то, что видел сам, да не вгляделся со вниманием, не вдумался, глубоко трогает, даже щемит сердце. Хотя бы вот этот рассказ про старика, колхозного пасечника Парфена, с которого начинается книга. Вся жизнь Парфена прошла в работе. Лежать в больнице не приходилось никогда. Всеми своими чувствами, помыслами стремится он из больничных стен на волю, думает о пасеке, оставшейся без хозяина, как пойдет он косить в луга новой косой, она куплена им еще весною, только ее отточить да приладить на рукоятку... Но не вернуться Парфену к своим пчелам, не косить ему молодую, сочную траву, - умирает он в больнице...

Восхищение нисколько не пригасло во мне, даже когда я перечитал “Кленовые листья” во второй раз. Простое соображение, которое должно было сразу же прийти мне в голову - что ярко, зримо, выпукло, как у Чехова, у автора “Кленовых листьев” именно потому, что он след в след, вплотную идет за Чеховым, повторяет его приемы, простоту языка, бытовую несложность его сюжетов - по тогдашнему моему зеленому мальчишеству, неумению без эмоций, вызванных чтением, спокойно подумать над страницами, трезво их оценить, и тенью не мелькнуло тогда в моей голове...