Южные ветры, несущие с собой первое тепло близящейся весны, заставлявшие вспомнить о Черном и Азовском морях, о лежащих за ними странах, где о снеге знают только понаслышке, достигали города почему-то всегда под вечер, и потом, то сильней, то ненадолго притихая, шумели в ветвях екатерининских тополей всю ночь.

Вот таким мартовским вечером, под шум и метание тополевых ветвей над головой, в густеющем с каждой минутой сумраке, пронизанном желтыми звездами уличных фонарей, разноцветными пятнами окон, в которых за матерчатыми занавесками уже зажглось электричество, по тающему тротуарному льду, обегая уже появившиеся лужи, спешил я по Комиссаржевской к большому дому с колоннами, в том ее месте, где она смыкается с главным городским проспектом, прямолинейным, как стрела. В доме с колоннами, бывшем особняке местного купца-богача, помещалась редакция молодежной газеты. В семь вечера должно было начаться занятие литературного кружка.

Полчаса назад я прибежал из школы домой, все старшие классы занимались во вторую смену, с полудня до шести, торопливо похлебал из тарелки заранее разогретый мамой борщ, отказался от второго блюда, боясь опоздать, и опрометью, кинулся из дома в редакцию, хотя времени до начала литкружка было еще достаточно.

Все мои школьные годы мною владели какие-нибудь увлечения. Каждому из них я отдавался со всем пылом души, со всей страстью. Первым таким увлечением были самодеятельные театральные представления. Вовлек меня в них мой сосед по лестничной площадке Юрка Сушков. Но был немного старше меня, невероятно предприимчив, изобретателен, инициативен. Побывав раза два в настоящем театре, он решил устроить нечто подобное у себя дома. В свой замысел он втянул еще несколько мальчишек и девчонок из соседних квартир. Мы клеили из бумаги царские короны и картузы, рабочих, делали из пакли бороды и усы. Текст пьесы сочинял сам Юрка Сушков. Реплики действующих лиц он писал на узких бумажках и давал “актерам” заучивать. Но потом замысел его менялся, он писал новые реплики - и опять давал заучивать. Старое мешалось с новым. В результате образовалась такая каша, в которой уже невозможно было разобраться. Никто толком не знал, что следует говорить. Среди действующих лиц были царь и царица, слуги, жандармы, сыщики, рабочий Степан Халтурин. Происходил взрыв в царском дворце. С трудом, но можно было догадаться, что в сюжете использована история революционера Степана Халтурина - как она изложена в наших школьных учебниках обществоведения. Может быть, Юрка читал и еще что-то в каких-то других книгах.

Зрителями на представлении были мальчишки и девчонки нашего дома. Для них в передней Юркиной квартиры поставили стулья, сценой была комната, открывавшаяся через прямоугольных дверей. Среди зрителей были совсем маленькие. Один из них заснул, другой, не выдержав долгого представления, описался. Незаснувшие и неописавшиеся зрители остались довольны, просили новых спектаклей. Кроме того, почти все зрители просились в актеры, таким заманчивым оказалось наряжаться, приклеивать бороды и усы. Юрка Сушков упивался ролью драматурга и режиссера. Чего только ни показал наш театр за полтора-два месяца своего существования, пока горела страсть к актерству. Поход французов на Москву и Бородинскую битву, - тоже из учебника обществоведения. Восстание Пугачева и его казнь с отсечением головы на плахе. Плаху заменяла табуретка, отсеченная голова была изготовлена из детского мяча, зашитого в тряпки телесного цвета с кумачом, который воспринимался как кровь. Сцена казни получилась великолепно, не зря ее много раз репетировали. Пугачева со связанными руками подводили к плахе, он прощался с народом - как написано Пушкиным в “Капитанской дочке”, клал свою голову на плаху, его накрывали черной материей, палач (Юрка Сушков) взмахивал фанерным топором, поднимал за волосы окровавленную голову, заранее спрятанную возле табуретки - и бросал ее прямо в зрителей. Даже те, кто знал об этом трюке, участвовал в изготовлении головы - все равно вскрикивали от ужаса.

В классе шестом я прочитал о Циолковском, по экранам страны прошел фильм “Полет на Луну” - и я увлекся космонавтикой. Тогда она называлась не так: ракетоплавание, межпланетные сообщения. С моим одноклассником Володькой Головиным мы построили и запустили ракету на медленногорящем порохе, сделанном из охотничьего, черного, зернистого, как икра. Ракету мы запускали за сараями нашего дома, эта территория называлась “задним двором”. Ракета поднялась метров на тридцать над землей и взорвалась с силой артилллерийского снаряда. Рецепт приготовления пороха нас подвел, мы готовили его по частям, и какая-то часть сохранила свои прежние свойства. Взрывная волна выбила стекла в нашем доме и в соседних. Мы с Володькой благополучно смылись с места запуска. Приходила милиция, домоуправ, осматривали “задний двор”, эстакаду для запуска из тонких металлических реек, но ничего не поняли. Им и в голову не могло прийти, что оглушительный взрыв, потрясший несколько городских улиц, оставивший без оконных стекол полдесятка больших домов, связан с первым в Советском Союзе стартом ракетоплана на Луну. Что на “заднем дворе” дома номер 15 действовали отнюдь не хулиганствующие пацаны, а возможные в будущем соратники и конкуренты академика Королева. Впрочем, о Королеве в те годы никто ничего не слышал, он сидел, как сейчас это известно, в ежовско-бериевском ГУЛАГе, и с низшим образованием и вообще без всякого образования следователи ГБ, каким были сам нарком Ежов, били его в печень и ребра, добиваясь признания, что он изменник Родины, предатель, тайный агент Германии, Японии и всех прочих капиталистических государств.

Мое увлечение космонавтикой продолжалось недолго. Я скоро убедился, что это дело прочно связано с математикой, точными расчетами, а математику я не любил, она была противопоказана всей моей натуре, ее преподавала в школе сухая, черствая, холодная, как лед, никогда не улыбавшаяся, без капли теплоты Анна Александровна Карпова (мир ее праху!), ни разу нам, ученикам, доходчиво, понятно не объяснившая, а зачем, собственно, математика нужна, с чем она связана, какое может быть ей применение в дальнейшем... нашей жизни. Девчонки-отличницы, не задаваясь этими вопросами, добросовестно, механически, как и положено отличницам, зубрили теоремы, аксиомы, формулы и “доказательства”, получали за свои ответы “пятерки”, я же, не понимая главного, сути, смысла, практического применения аксиом и теорем, чувствовал себя распоследним тупицей на классных занятиях и над домашними заданиями, и каждый раз у доски или за письменную “контрольную” получал от Анны Александровны Карповой заслуженную “двойку”. И космонавтика покинула меня, как нечто для меня незаконное, не по праву. И только спустя уже много-много лет, когда вокруг Земли полетели Белка и Стрелка, полетел Юрий Гагарин, и наши газеты стали печатать о космических полетах кое-какие подробности, раскрывать кое-какие секреты, - я ахнул: да у нас с Вовкой Головиным в наших детских чертежах было уже все это: три ракетных ступени для разгона, круглая, как бильярдный шар, капсула с человеком внутри (Вовка заявлял, что это будет он), отделяющаяся от головной ступени и летящая, как спутник, как маленькая Луна, вокруг Земли...

В следующих классах я увлекался рисованием, фотографированием, военной историей. Изучал войны. Первую мировую по трехтомнику полковника Генерального штаба Зайончковского проштудировал капитально. Знал движение во фронтовых условиях каждой русской и германской дивизии, каждого корпуса.

Но все это было детство. Оно - кончилось. Вернее - кончалось. Это я чувствовал. Что-то во мне происходило, менялось, я становился другим. Что несло с собой появление новых качеств? Первые проблески моего будущего?

На проспекте, между бывшей семинарией и двухэтажным домом со львиными мордами на фасаде, где в прошлом веке была гостиница, останавливался Лермонтов, проезжая на Кавказ, был прогал. С этого места были видны улицы, сбегающие вниз, к реке, широкая пойма; летом она представляла собой зеленеющий луг, зимой - ровную снежную плоскость, весной - широкое половодье с плывущими льдинами. Дальше синели леса, уходили куда-то за туманный горизонт. Раньше я пробегал мимо этого прогала, не замедляя шагов. В той панораме, что открывалась с нагорья, не было для меня ничего интересного. А теперь она меня притягивала, я замирал на месте и долго смотрел. На синие полоски лесов, на дальний смутный горизонт. Какая-то совсем физическая сила влекла меня в эту даль, хотелось отдаться ей полностью, улететь в заманчивую неизвестность, ничего не спрашивая, не думая, вернусь ли я...

Как-то необычно стали волновать слова. Литература, что преподавалась в школе, была суха, безжизненна. Произведения, входившие в программу, препарировались так холодно и рассудочно, что это только отталкивало от них. “Приведите выражения, какими писатель характеризует пустоту, никчемность Евгения Онегина...” “А сегодня мы разберем образ Обломова как представителя паразитического класса помещиков-крепостников, неспособных к активной, общественно полезной деятельности”...

Но вот я брал сам то, что попадало в руки, часто - совершенно случайно, открывал. “В старой треуголке, юркий и маленький, в синей шинели с продранными локтями, он надевал зимой теплые валенки и укутывал горло шарфами и платками. В те времена по дорогам скрипели еще дилижансы, и кучера сидели на козлах в камзолах и фетровых шляпах...”

И у меня сжималось сердце от чувств, от красок, какими были наполнены эти строки, и еще от чего-то невыразимого, что в них присутствовало, что они в себе несли, заключали...

Я открываю другую, тоже случайную, книгу:

О, Валенсия, тонкие башни,

О, Валенсия, светлые ночи,

Я останусь с тобой навсегда.

День уходит вчерашний,

Вырастает песок у моря,

Отступает пред ним в пространство

Фиолетовая волна...

И у меня опять сдавливало сердце, перехватывало горло. Я никогда не был в Испании, в сказочной Валенсии, не видел ее башен, фиолетовых волн, тихо отступающих на закате в морское лоно от песчаного берега. Но и мне все это становилось таким же бесконечно дорогим и уже никогда не забываемым, каким было для того, кто, покидая свою родину, может быть - уходя из мира совсем, начертал эти прощальные строки...

Как было назвать ту волнующую силу, ту музыку, что стали открываться мне в словах, что стал я в них чувствовать, что властно брали всего меня в плен? Я не сразу догадался, что то, что так действует, давно имеет свое название, и название это - поэзия. Объяснить, что это такое - при всем старании невозможно. Этого еще не сделал никто. Ее нельзя выделить в чистом, отдельном виде, как извлекают из растений и плодов соки, аромат, витамины, - хотя у этих веществ с поэзией есть родство. Но поэзия - нечто более таинственное, магическое, волшебное. В скрытом виде эта магия присутствует в любом слове, даже в самых обыкновенных, рядом с их открытым для всех, всем доступным и понятным смыслом. Только звучат тайные, магические, волшебные струны, сокрытые в словах, не всегда. Для этого нужно, чтобы к ним прикоснулась рука настоящего мастера, волшебника слова. Его душа, сердце, разум. Его талант, который, как любой талант, не рождается на земле, его происхождение от Бога...

Спустя какое-то время в городской молодежной газете я прочитал объявление, что при редакции создается литературный кружок из начинающих поэтов и прозаиков, приглашаются все желающие.

Мог ли я не откликнуться на призыв, не пойти на занятие этого кружка?