Былинный мир, художественный по своей природе, но сотворённый не авторской волей, а народом, сохранил для нас поэтическую реально-фантастическую картину жизни и чаяний Святой Руси. Небывалое дело: живая и памятливая река русского языка благодаря певцам и сказителям донесла «старины» – именно так в старину называли былины – до первой четверти ХХ века и уже в виде книжных текстов передала их в следующее тысячелетие.

 Такое исключительное бытование этого жанра устной народной словесности – более тысячелетия! – не известно другим славянским народам. Наши былины существовали параллельно с летописанием и авторскими средневековыми текстами («словам», «повестям», «хожениям» и так далее), достигнув уже в XI веке небывалой высоты и совершенства. Истоки былинного жанра современные исследователи видят в родоплеменных сказаниях о языческих богах, месточтимых героях и мифических существах поздней первобытности, о чём свидетельствуют архаические былинные сюжеты («Святогор», «Волх» и другие). Но произошло нечто невероятное – во времена, когда возникало государство на Русской земле, у простонародных певцов Руси сложился свой поэтический мир из былин, отрицавших прежний уклад жизни и приветствовавших православный порядок. Это отрицание предшествующей идеологии было плодотворным, самое светлое и лучшее бралось из старого мира, а с худшими его проявлениями сказители сразились в словесном поединке – и победили. В исторических рамках это осуществлялось скорее всего в X – XIV веках, развивалось в классическом народном ключе до времени зарождения исторических песен и далее вариативно передавалось сказителями из поколения в поколение, вплоть до прошлого века.

Попытки обновить былины, внести в них новых героев ни к чему хорошему не привели. Получались стилизации под «старины», не совместимые с художественностью былин. Те уже имели все признаки законченных творений совершенного жанра: единство и последовательность в развитии сюжетов, сюжетная замкнутость, определённость времени и места, стилистические особенности, исполнительская вариативность. Сказители, зависящие от конкретной в каждую эпоху аудитории, приноравливались к ней, и «старины» слегка видоизменялись согласно течению реки русской изустной речи, сохраняя свой «особый реализм» (Б.Н. Путилов).

 

1.

В подавляющем числе сюжетов былин затронута, а то и подробно развита тема любви: поиск суженой, сватовства-свадьбы и особенностей семейной счастливой и не вполне счастливой жизни. Это абсолютные общечеловеческие ценности, равные и для общинно-родового строя и для государственного периода развития человеческого общества. Это природой данная естественная опора человеческого бытия. И хотя ныне либеральная стихия «в детской резвости колеблет свой треножник» (А.С. Пушкин), данному триединству вечно вдохновлять певцов и поэтов на создание художественных произведений.

В былинах есть особенность, которую можно назвать непреклонным авторитетом народного слова. Былина воспринималась слушателями как правдивое повествование о старине, о прошлом, как истина в последней инстанции. За неё следует держаться, к ней надо тянуться, на неё необходимо равняться. Несмотря на элемент фантастики, былины были и частично остаются уникальным средством воспитания, традиционной формой передачи духовной культуры народа: «Сейчас такого не бывает, а в старину – вполне могло быть!» В отличие от авторских «фэнтази» нынешнего времени в истинность происходящего в былинах, нравственную высоту их героев верили многие поколения людей.

Рассмотрим в контексте нашей темы главного богатыря русского эпоса Илью Муромца. По хрестоматийной версии родился он в селе Карачарове, что вблизи города Мурома, а потому прозван Муромцем. Замечу, большинство богатырей величают по отчеству, а Илью по топониму. И мы не видим его родителей, а только догадываемся, что кому-то же надо было ухаживать за прикованным к родительскому дому человеком, который с младенчества не чуял ни рук, ни ног. Сказители как бы подчёркивают, что можно не знать детской дружбы и первой влюблённости, не пускаться в опасные поиски суженой, чтобы победить природный эгоизм и стать защитником. Илья медленно вырастал из родимой почвы, поднимался, едва шевеля корнями и напоминая слушателям своей неподвижностью дерево, некий мифический «священный дуб», вокруг которого шла полнокровная жизнь.

 Он сохранял верность своей судьбе, минуя радугу-мост, соединяющий человека с человеком, мост Любви. Народ языком поэзии рисовал картину, когда сама природа через родовые корни питает, создаёт богатырское тело, наполняет его великим спокойствием и тревогой, пробуждает желание защищать свою землю. Это продолжалось до тридцатилетия Ильи, пока «калики перехожие» волшебными средствами не вдохнули в него духовное здоровье (добрым словом и родниковой водой или «чарой питьица медвяного»). И тотчас же «богатырское его сердце разгорелось… и он услышал во себе силушку великую». Отныне, молвили калики, смерти ему «на бою не писано».

Отчество Ильи Муромца явно условное – Иванович, возводящее его происхождение к сказочному обобщённому «Ивану», персонажу русской волшебной прозы. В любом случае, о родителях его упоминания в былинах нет. Но первым делом идёт Илья на поле родительское, убирает непосильные для простого человека ледниковые камни-валуны, выкорчёвывает дерева с корневищами, распахивает и засеивает поле, взращивает рожь, вскармливает богатырского коня-друга, «малого бурушку косматого», то есть проделывает все основные крестьянские работы, и уж затем отправляется на свой первый подвиг.

Былина «Илья Муромец и Соловей разбойник» (А.М. Астахова, записана от П.И. Рябинина в Заонежье) рассказывает о бое с неким чудовищем в образе зверо-человека. Но, по сюжету, прежде он получает родительское «прощеньице,/ А прощеньице-благословеньице,/ Кладовал он заповедь великую –/ Не съезжаться, не слетаться во чистом поли/ И не делать бою-драки-кроволития», но не смог сдержать своего слова. Не найдя прямоезжего пути в Киев, Илья «попал ко городу Чернигову», а там «силушки черным черно,/ А черным-черно как черна ворона./ Хочут чёрных мужиков да всех повырубить,/ Хочут церкви божии на дым спустить». Русский богатырь, заступник простых православных людей, не мог этого допустить, вот и: «нарушил он заповедь великую,/ Просил себе да бога на помочь/ Да пречисту пресвятую богородицу». Побил Илья силу вражескую, бескорыстно отказался от предложения черниговцев стать их воеводою, попросил лишь указать прямоезжую дорогу в Киев-град. На что «мужички черниговцы» отвечали, что по ней проехать невозможно: «Прямоезжая дорожка заколодела,/ Заколодела дорожка, замуравела…/Сидит Соловей-разбойничек Дихмантьев сын/ На семи дубах, в девяти суках;/ Как засвищет Соловей по-соловьиному,/ Закричит, собака по звериному,/ Так все травушки-муравы уплетаются,/ Все лазоревы цветочки отсыпаются,/ А что есть людей вблизи – все мертвы лежат». Но для богатыря это как раз и означает, что если там разлито нечто чуждое, допотопное, то оно требует искоренения.

Победил Илья Соловья, связал, положил в суму, едет дальше и видит, что весь род-семья соловьиная не по правде живёт, что все дети его «во единый лик», что в нарушение древнего «закона крови» он женит своих детей между собой, чтобы «соловейкин род не переводился». Одна из дочерей чудовища-отца разглядела в окошко несчастливый для их рода исход поединка: «Ай сестрёнушки мои родимые!/ А ведь окушком вы есть тупёшеньки,/ Умом-разумом вы есть глупёшеньки./ А сидит мужик да деревенщина,/ А сидит мужик да на добром коне,/ Наш-то батюшка на стремени приковано». Тогда все в один голос закричали: «Ай же мужевья наши любимые! / А берите-ка рогатины звериные…/ И убейте-тка мужика да деревенщину…». Но, несмотря на хитрости соловьиные, и с детьми и с их отцом-Соловьём Илья Муромец безжалостно расправляется. По мысли сказителя, он поступает справедливо, выступает, как борец против греховного, звериного облика семьи, за нормальную экзогамную и правильную моногамную (православную) семью, как высшую общественную ценность.

 Однако сам Илья не обзавёлся женой и семейной жизни не знал, по крайней мере, автор-народ ничего не говорит о его женитьбе. Это не характерно для былин, как правило, начинающихся с чудесного рождения сына. Далее по былинной формуле следует материнское воспитание, подготовка к брачным испытаниям и свадьбе. А Илья появляется сразу же зрелым человеком тридцати (вариант: тридцати трёх) лет, который знал только любовь к Русской земле, поглощающую все его силы. Он всегда в седле, он ведёт походную жизнь, стоит вместе с другими богатырями «заставой». Он и седобородый старик на белом коне, «старый казак», и одновременно «дородный добрый молодец». Для женитьбы у него ни места, ни времени не остаётся. Женщины, в основном «поляницы-поединшицы», оставались лишь случайными встречными на его пути.

 В былине «Три поездки Ильи Муромца» (А.Ф. Гильфердинг, записана от Ф. Никитина на Выгозере) вольный богатырь Илья «ото младости гулял да он до старости», так и не заключив брака. По сюжету былины, увидел он в степи «латырь-камешок», от него «три росстани» (расходятся три дороги), а на камне надпись: «В первую дороженку ехати – убиту быть,/Во другую дороженку женату быть,/ Третью дороженку ехать – богату быть»./Стоит старенькой да издивляется,/ Головой качат, сам выговариват:/ «Сколько лет я во чистом поли гулял да езживал,/ А ещё таковаго чуда не нахаживал». Далее следует характерное для мира былин понимание причинно-следственных связей: «Но начто поеду в ту дороженьку, да где богату быть?/ Нету у меня да молодой жены,/ И молодой жены да любимой семьи,/ Некому держать-тощить да золотой казны,/ Некому держать да платья цветного./ Но начто мне в ту дорожку ехать, где женату быть?/ Ведь прошла теперь вся молодость./ Как молодинка ведь взять – да то чужа корысть,/ А как старая то взять – дак на печи лежать,/ На печи лежать да киселём кормить. / Разве поеду я ведь добрый молодец/ А й во ту дороженьку, где убиту быть…». Для Ильи Муромца любовь как обременение, почти погибель, она приковывает к одному месту, заставляет заботиться об избраннице, тянуть лямку нравственной ответственности. А вольный казак рождён постоянно быть на марше, в седле.

Поехал Илья туда, где «убиту быть». Тут нельзя не сказать о своеобразной географии былинного мира. Есть и горы, и степи, и земли родные и вражие, но все они словно заключены в магическую сферу – названья реальные, а местоположение их фантастическое. Это ещё раз говорит о былинном реализме как художественном явлении. Пространство былин замкнуто, это поэтически очищенная реальность, в которой особая история, где нет и не могло быть ордынского ига, а есть навсегда непобедимая Святая Русь. Принцип историзма – явление книжной культуры, в русском былинном эпосе действует другой – принцип справедливости. Как и в художественном произведении, персонажи брались из жизни, но прототипов для Ильи Муромца просто не может быть. Он, конечно же, созданная гением народа фигура, метафорическая личность невероятного объёма. И тем сильнее она действовала на повседневную жизнь русского человека. Былинный мир можно сравнить с тучей, причудливо меняющей свои очертания. Она полна словесной влаги и огня, плодотворных ливней и пугающих молний и грома, она всегда была над обществом, как недостижимая высота, и веками изливала свою плодородную силу, нравственную и эстетическую, способствуя созданию здания героической русской цивилизации.

Но вернёмся к нашей былине. Да простит меня читатель, что в обаянии богатого, изумительного, эмоционального языка русских былин я не воздерживаюсь от излишнего цитирования, порой уходя от главной темы. Мы оставили героя на пути к смерти: «поехал добрый молодец в ту дорожку, где убиту быть./ Только видели добра молодца ведь сядучи,/ Как не видели добра молодца поездучи…/ Он ведь реки ты, зёра меж ног спущал,/ Он сини моря ты на окол (кругом) скакал./ Лишь проехал добрый молодец Корелу проклятую,/ Не доехал добрый молодец до Индии до богатыи, /И наехал добрый молодец на грязи на смоленские,/ Где стоят ведь сорок тысячей разбойников…». Эти «ночные тати-подорожники» по слову своего атамана атаковали Илью, и хотя он предупреждал, что «нет у старого да золотой казны и прочих богатств (долгий перечень на страницу, – В.П.), ринулись в бой и потерпели полное поражение: «не оставил разбойников на семена». Это частая формула, устойчивой оборот, типовой мотив былин: просьбу оставить зло «да хоть на семена» богатыри всегда игнорируют. Ведь даст зло всходы-потомство, прорастёт на Руси вновь. И не жестокостью к врагу, а необходимостью объясняется сказителями полное истребление нечисти.

Итак, возвращается Илья Муромец к подорожному камню, уничтожает смертную запись и делает новую о том, что дороженька эта очищена. И направляет коня на путь, «где женату быть». Видно что-то заподозрил неладное, обманное в надписях на «латыре камни». Предчувствие редко обманывает богатырей. Встречает Илью «красна девица, сильная поляница удалая» и сладко говорит, и челом бьёт да низко кланяется, «ведёт ведь добра молодца да во палаты белокаменны». Примечательно что на вопрос девицы: «Ты какой земли есть, да какой орды,/ И ты чьего же отца, да чьеё матери,/ Ещё как же тебя именем зовут,/ А величают тебя по отчеству?» – Илья ничего не отвечает. Он чует, что там, где мягко стелют, там жестко спать. Слушателю былины остаётся лишь поверить обострённому богатырскому чутью. Но было и то, что могло насторожить Илью: ни брачного испытания, ни сватовства, ни правильного, традиционного свадебного обряда, сразу в постельку!

 Гормоны у мудрого Ильи не взыграли. Всё же как-то не по-людски, не по традиции завлекают его в «ту кроваточку обманчиву» и он немедля, по-богатырски действует: «Ай же ты душечка да красна девица!/ Ты сама ложись да на ту кроватку на тисовую»/ И как схватил тут добрый молодец да красну девицу,/ И хватил он ей да подпазушки,/ И бросил на тую на кроваточку,/ Как кроваточка-то эта подвернулася,/ И улетела красна девица во тот да во глубок погреб». Не все витязи, видать, совладали с греховным разжижением страсти, некоторые попали в ловушку, поверив надписи на камне. Илья Муромец освобождает их, а волшебницу заточает: «Выпущает двенадцать да добрых молодцев,/ И все сильниих могучих богатырей,/ Едину оставил саму да во погребе глубокоём», и «на камешке-то он подпись подписывал: «И как очищена эта дорожка прямоезжая». Осталось Илье Муромцу последняя дорога, и обрёл он несметное богатство. «И раздавал это злато, серебро по нищей по братии,/ И раздал он злато, серебро по сиротам да бесприютным./ Но обращался добрый молодец ко камешку ко латырю,/ И на камешке он подпись подписывал:/ «И как очищена эта дорожка прямоезжая». Правильная женитьба народными певцами приравнивается к подвигу отказа от греховных страстей и от богатств, а воспевается милосердие и милостыни нуждающимся.

 

2.

Не следует удивляться, что Илья владеет грамотой и свободно читает надпись на камне. Этим нехитрым навыком – чтение, письмо, счёт – владеют все персонажи былин, от крестьянского сына Ильи Муромца, сына священника Алёши Поповича, до профессионального воина (боярина или «княженецкого» отпрыска) Добрыни Никитича. Это вполне понятно, если принять во внимание множество берестяных грамот, найденных археологами и датированных XI-XV веками, то есть временем бытования русского эпоса. Даже архаичный Волх владеет этой школьной наукой уже в раннем своём возрасте. В художественном мире былинной Руси, похоже, задача борьбы с безграмотностью была решена не только в народном воображении. И отвечали за её решение родители, чаще всего, матери богатырей. Это было реальным отражением той исторической действительности, которую застали первые творцы былин.

Сказители в один голос подчёркивали «вежество» (воспитанность) и особую образованность богатыря Добрыни, называя местом его рождения город Рязань. Имя, уходящее в сказочную древность, ему дала мать. И взрастила его до совершеннолетия, и не оставляла своей заботой в богатырской зрелости: «Да и спородила Добрыню родная матушка,/ Да взростила до полного возраста…/ А и будет Добрыня семи годов/ Присадила ево матушка грамоте учиться/ А грамота Никитичу в наук пошла,/ Присадила ево матушка пером писать./ А будет Добрыня во двенадцать лет/ изволил Добрынюшка погулять молодец…/ Со своей дружиною хороброю». Но и далее взрослеющий богатырь продолжал оставаться под опекой матери. Отца сказители ранних пластов былин даже не упоминают. От отца у Добрыни осталось только отчество, что вполне понятно, если принять во внимание неспокойное время зарождающейся государственности и высокой смертности в сословии воинов-дружинников. Пора нам назвать по имени матушку, подарившую сыну всю свою любовь – «честная вдова Амелфа Тимофеевна (вариант Офимья Александровна)». И сын отвечал ей взаимной любовью и привязанностью. Художественное полотно былин из добрынинского цикла оставило за рамками процесс традиционного материнского воспитания. Он и так был автору-народу известен в те времена. Мать пела младенцу колыбельные, лелеяла его, рассказывала сказки, приучала к реальным житейским испытаниям, острила ум-разум загадками, пословицами, поговорками, приучала к правильным манерам, короче говоря, «куда мати, туда и дитяти».

Традиционно на Руси мальчики семи лет отдавались родителями на учение. В предшествующем родовом обществе это были своеобразные «дома молодёжи», где детей ведуны-волхвы готовили к взрослой жизни (смотрите сказки типа «Хитрая наука), во время зарождения государства эту социальную обязанность стала выполнять семья. Появляются мастера элементарной грамоты, которых родители приглашают для дополнительного образования детей. Добрыне изображается сказителями образованнейшим богатырём, он не только «научился в хитру грамоту», он поёт и играет на гуслях, непобедим в тавлеях (шашки, нарды или шахматы), искусен в стрельбе из лука. И всё это благодаря материнской заботе и воспитанию.

Русские обширные просторы требовали письменных сообщений, «грамоток скорописчатых», и в учителях недостатка не было, но всё же это была грамотность упрощённая, как свидетельствуют берестяные грамоты. А персонаж былин Добрыня по воле сказителей владел и книжными, то есть школьными знаниями. Подобные знания можно было получить лишь в дворцовых школах и монастырских скрипториях (мастерских по переписке рукописей). Это вполне согласуется с мнением некоторых историков, что прототипом нашего героя является летописный Добрыня, дядя самого князя Владимира по материнской линии. Однако былинный Добрыня Никитич сказителями называется его племянником и совершенно не схож с одноимённым персонажем летописей.

Среди богатырей Добрыня – настоящий мамкин сынок. Она опекает его и в ранней юности, когда тот стал «похаживать». Так, в былине «Добрыня и Маринка» она спасает сына от девицы, как говорится, с пониженной социальной ответственностью. Дом Маринки в нехорошем, дурном месте. Она заманивает в него Добрыню Никитича и, применяя колдовские чары, пытается его соблазнить и женить на себе. Добрыня волей удерживает свою богатырскую плоть от соблазна. Тогда она оборачивает его «гнедым туром» и пускает в поле. Но Амелфа Тимофеевна также владеет хитрой наукой колдовства, она обращает Маринку Игнатьевну в «суку долгохвостую» (сорока) и освобождает сына от ведьмы, возвращая ему прежний вид.

Есть поэтический зачин в одной из старин («Васька пьяница и Кудреватко-царь»), идущий из первобытной глубины, но переосмысленный сказителями в духе новой современности, о высокой материнской любви и заботе о сыновьях. Для былины он избыточен, но терять такую жемчужину поэт-народ не захотел. Приведу её, как стихи, из-за необычайной красоты звучания:

Да уж как плыли туры через океан-море, Выплывали туры на Буян-остров, Им навстречу турица златорогая, Златорогая им турица, одношорстная, Уж как та ихна матушка родимая… «Уж мы были где, маменька, во Шахове, А служили мы, родимая, во Ляхове, Крашон Киев-от мы город тот в полночь прошли; Только видели мы в Киеве чудо чудное, Чудо чудное видели, диво дивноё: … Выходила тут душа да красна девица, Выносила святу книгу на буйной главы, А спускалась она да под круту гору, Забродила в синё море в полколен воды, Она клала святу книгу на алтын-камень, А читала святу книгу, слезно плакала… Безвременье велико повстречалося: Подошел под Киев город Кудреватко-царь… Потемнела ведь луна да вся небесная». Говорит тут турица златорогая: «Уж вы глупы туры, вы туры малые, А не душа выходила красна девица, – Пресвятая Мати Божья Богородица… Матери «провидчиво» знали, что их «глупым детям» предстоит жить в православной стране и готовили их к этой новой жизни.

Не всегда Добрыня следовал мудрым советам родной матери, о чём мы можем узнать из содержания былины «Добрыня и Змей» (А.Ф. Гельфердинг. Записано от П.Л. Калинина в Повенце, Карелия). Она повествует о первом подвиге этого персонажа художественного мира былин. Зачин эпического сказания таков: «Матушка Добрынюшке говаривала,/ Матушка Никитичу наказывала:/ Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!/ Ты не езди-тко на гору Сорочинскую,/ Не топчи-тко там ты малыих змеёнышей,/ Не выручай же полону там русского,/ Не куплись-ко ты во матушке Пучай-реке, – / Тая река свирепая,/ Свипепая река, сама сердитая…». Сколько певучей нежности и любви в её словах, в уменьшительных суффиксах и уважительном отношении к богатырской дерзости всё в мире переделать по-своему. Но мать, истинная «берегиня» своего сына, не может даже помыслить, что её дитя подвергнется опасности, а сын, «он не слушал да родители тут матушки». Иначе сюжету не было бы развития, а дело богатыря – совершать подвиги.

Сначала Добрыня усомнился в правдивости материнских слов: «Эта матушка Пучай-река/ Как ложинушка дождёвая». И только это проговорил, как Пучай-река обернулась огненной мифической границей между миром людей и подземным, навьим царством: «Не поспел тут же Добрыня словца молвити, –/ Из-за первоя же струйки как огонь сечёт,/ Из-за другою же струйки искра сыплется,/ Из-за третьей же струйки дым столбом валит,/ Дым столбом валит да сам со пламенью./ Выходит тут змея было проклятая…». Если очистить текст от множества повторов, присущих устной словесности и усиливающих яркость впечатления, то по сюжету купающийся в реке Добрыня заныривает до самого дна, выныривает у другого берега Пучай-реки и безоружный, уже предчувствуя «кончинушку», находит «колпак да земли греческой» и повергает змея на землю.

 Историкам эта византийская шапка не даёт покоя. Почему-то считается, что она символически свидетельствует о начале крещения Руси, а былинного Добрыню соотносят с дядей крестителя Святого Владимира. Возможно, тут сыграло роль сходство топонима былинной реки с рекой исторической (сравните Пучай и Почайна), в устье которой князь крестил киевлян в 988 году. Всё же истинно богатырское дело – очищать родную землю от древней «нечести». И обманные слова змея, который оказывается женского рода, матерью змеёнышей, склонившей Добрыню отпустить её («Ах ты душенька Добрыня сын Никитинич!/ Будь-ка ты, Добрынюшка, да больший брат,/ Я тебе да сестра меньшая»), говорит не в пользу версии крещения. Змея прямо свидетельствует, что былинный мир уже православный: «Мне-ка не летать да на святую Русь,/ А не брать же больше полону да русского,/ Не носить же мне народу христианского». «Милость к падшим» (А.С. Пушкин) в характере русского человека, она вполне в духе материнского воспитания. Но нижний мир пропитан ложью, и, пролетая над Киевом, змея крадёт и уносит в свои норы племянницу былинного князя Владимира молодую Забаву.

Добрыня на пиру у Владимира Красное Солнышко получает от самого князя задание покарать похитителя и освободить Забаву, да заодно и весь полон русский. Направился Добрыня к своей матушке. А та уже идёт ему навстречу, чуя материнским сердцем беду: «Что же ты, рожоное, невесело,/ Буйну голову, рожоное, повесило?» Добрыня отвечает, что «накинул на нас службу да великую/ Солнышко Владимир стольно-киевский – / А достать было Забаву дочь Потятичну/ А из той было пещеры из змеиною». Тут обращает на себя внимание это «на нас», то есть у Добрыни нет сомнения, что им решать эту задачу вместе с матерью. Молодой богатырь не экипирован: «А нунь нету у Добрыни коня доброго,/ А нунь нету у Добрыни копья вострого,/ Не с чем мне поехати на гору Сорочинскую,/ К той было змеи нынь ко проклятую». Мать, честная вдова, не корит сына за юношескую беспечность, а напоминает, «какого он отца батюшки». И хотя тот погиб, когда Добрыня был ещё младенцем, осталось ему наследство: «Ты бери коня с конюшенки стоялую, –/ Батюшков же конь стоит да дедушков». Как Илья Муромец, Добрыня вскормил себе друга-коня «пшенною белояровой», заботливо напоил его «питиями медвяными», снарядился к походу, а матушка вручила ему помощника волшебного. Это то, что взято былиной из сказок, только платок заменён плёткой, более необходимым предметом в делах богатырских. Именно она в дальнейшем спасает героя, побуждая коня не допустить «кончинушки». Мифического зверя возможно победить лишь волшебным предметом, материнским подарком и благословеньем, это ли не знали певцы-сказители!

Для победы над змеем необходима ещё помощь высшей силы. И вот, когда уже хотел богатырь отступить, «из небес же тут Добрынюшке да глас гласит: «Ах ты молодой Добрыня сын Никитинич/ Бился со змеёй ты да трои сутки,/ А побейся-ко с змеей да ещё три часу». И не ясно, то ли мать с небес воззвала, то ли Бог, но победил Добрыня, а кровища змеиная разлилась, и не может её земля впитать. Стоит он в этой кровище и ужасается. И вновь помощь приходит с небес: «Бей-ко ты копьём да бурзамецкиим/ Да во ту же матушку сыру землю,/ Сам к земли да приговаривай…/ «Расступись-ко ты же, матушка сыра земля,/ На четыре на все стороны,/ Ты прижри-ко эту кровь да всю змеиную!» Так всё и вышло. Вывел Добрыня «полону русского» и «народу христианского», освободил и Забаву. В сказочном мире тот, кто освободит девушку, тот на ней и женится. Но только не в былинном! Это понимает и героиня: «За твою великую за выслугу/ Я бы назвала нынь другом да любимыим, –/ В нас же вы, Добрынюшка, не влюбитесь». Это и понятно, оба они – племянники князя Владимира и не по христиански им жениться. И Добрыня исключает даже тень сомнения: «Я есть роду христианского, –/ Нас нельзя назвать же другом да любимыим».

Так Добрыня вошёл в круг русских богатырей и встал на защиту рубежей Руси. Он вышел из-под опеки родной матушки («домой пошла, сама заплакала»), женился на полонянке Настасье, но в семейной жизни ни он, ни его жена счастливы не были. Не звучит в былинах о Добрыне ни тема героического сватовства, ни борьбы за женщину, за свою любовь, нет в них описания счастливых дней супружеской жизни. Семейная драма налицо. Всё достоинство поэтического образа Настасьи заключается в долготерпении, сродни верной Пенелопе, жены Одиссея, в ожидании мужа, в верности, которая чуть было не нарушилась по воле князя Владимира. Так автор-народ высказывает своё недоверие к тогдашнему государственному произволу.

 

3.

А началось всё со Святогора-богатыря, который возил свою жену в кармане. Впрочем, он и Илью Муромца вместе с его богатырским конём положил в тот же карман. А ведь Святогору на роду было написано, кто его суженая. И он отправился в дальний путь, и нашёл её на хрустальном ложе, но увидев тело, покрытоё коростою, не захотел жениться и ударил своим мечом-кладенцом, как ему показалось, убил до смерти. Но родовую судьбу никому не дано превозмочь. С невесты от удара меча сошла отвратительная короста и оказалось, что под ней сокрыта девушка раскрасавица. Она догнала богатыря и женила на себе. Он так и не догадался, что она – судьбою ему суждена. Любили они друг друга? Былины о том умалчивают, но стала бы она, когда б любила, заигрывать с Ильёй? Святогор убивает свою безымянную жену (автор-народ не называет её имени, да и зачем?) и братается с Ильёй.

Былины соединяют эпохи, ушедшие и будущие, в единое поэтическое настоящее. Сюжеты их всегда суровы и серьёзны, хотя и не без улыбки и специфического, порой, самого чёрного юмора. Их основная тема – героическая и патриотическая. Богатыри, по мысли сказителей, должны были стать примерами, образцами для подражания, иногда гиперболическими, иногда и карикатурными, но эмоционально действующими на слушателей. Места для нежностей и заигрываний практически не оставалось. И это понятно, для любовных сцен уже существовал другой жанр – обрядовые, лирические и свадебные песни. И всё же в репертуаре певцов-сказителей были былины о великой любви к женщине, к жене. В народном лексиконе для любящих жены и мужа нашелся один синоним – «долюбы», именно так, в одно слово с ударением на первый слог.

Одним из ярчайших и сложнейших лиро-эпических творений русского народа, соединяющим две эпохи, является былина «Михайло Потык» (А.Ф. Гильфердинг. Записано на Толвуе в Карелии). В начале её – родовой способ добывания невесты, сказочный по основному мотиву, затем патриархальная семья в условиях богатырского служения родной земле, и в заключение ответ на вопрос: как следует поступать со злой женой? И всё это пронизано непомерной любовью героя, Михайлы Потыка, к своей жене, которую зовут Марья Лебедь Белая. Начало таково: отправился Михайло на поиск своей невесты. Видит – перед ним «лань да златорогая», хочет он её подстрелить, а лань говорит человеческим голосом: «Не коли-тко ты да моей белой груди… /Я есть Марья лебедь бела, королевична,/ меня на сем свете положен ведь такой завет:/ Кто меня может на бегу догнать,/ За того я пойду в замужество». Испытание Михайло выдержал, догнал лань, и обернулась она прекрасной девицей, ответила на его поцелуй «в уста да во сахарнии». Вот здесь начинается странное: «Принимали тут оны закон да ведь супружеский (то есть заключили брачный договор – В. П.), / Стал он жить-то с ней да на весельице,/ Напиваться зелена вина он допьяна…». Проходит счастливое брачное время, и однажды Марья напоминает ему о брачном соглашении: «Кто из нас да наперёд помрёт,/ Тому-то сесть во сыру землю», то есть второй должен тоже на три месяца похоронить себя. Может быть, это отголосок какого-то древнего сарматского обряда? А в это время Киев окружают «сорок царей» и требуют выдачи Марьи «без бою, без драки, без великого кроволития». Князь Владимир ради благополучия державы соглашается было, но любящий муж ни в какую: «Не отдам я своей душеньки»! Вместе с Ильёй Муромцем и Добрыней Никитичем военной хитростью Михайло Потык побивает врагов: «Хватал он тележку ордынскую,/ Выхватывал он осищё железное,/ Зачал он осищем тут помахивать,/ Прибил он сорок царей, сорок царевичев». Возвращаются три богатыря домой, и тут беда – померла Марья! «Ай же ты Михайло Потык сын Иванович!/ Нет у тебя в доме да любимой семьи,/ Нет у тебя в живности/ Молодой-то Марьи лебедь белой, королевичной». Верный брачному договору, делает он с «братьями крестовыми» гробницу, чтоб можно в ней было двоим поместиться, и опускают под землю Потыка, снабдив его едой и питьём на три условленных месяца. Вот она, богатырская любовь!

 Но тут начинается прямо гоголевская мистика: «Приплыло (слово-то какое точное! – В.П.) тут к ней змеище веретенище,/ Стало у ней сосать да ведь белую грудь». Но только хотел Михайло зарубить змею, она ему «испроговорит»: «Не руби-тко ты да моей буйной головы,/ Много я для тебя добра сделаю,/ Оживлю я тебе Марью лебедь белу…». И она даёт ему «велик залог» – своё «детище». Не обманула змея, добыла живой воды и оживила Марью. «Здрогнула» она и заговорила. Закричал тогда Михайло «голосом да богатырским», и откопали его, думая, что «стоснулось (стосковалось) нашему братцу крестову во сырой земли», «живому телу с мёртвым», и удивились чуду: выходит их собрат с живёхонькой Марьей! И стали супруги жить по-прежнему. Тут бы и сказке конец, но всё же что-то неуловимо произошло в их семейной жизни, поскольку не сказка это. В очередной раз уехал Михайло Потык на войну, «порублял он да ведь поганыих татаровей/ За свою веру да христианскую». Тут новое испытание для супругов: «с другой земли» «приезжает-то король да ведь ляхетский» и требует себе Марью. Князь Владимир соглашается: «Некем мне с ним да воевать будет». Возвращается Михайло через три года – нет жены. А любовь в его сердце пламенем пылает: «Поеду я добрый молодец/ Во ту землю да во ляхетскую,/ Не отдам я своей Марьи…». Но Марье уже полюбился «красивый король» и благополучная жизнь, выдохлась её любовь к мужу-богатырю. Льстивыми словами и ложным раскаяньем встретила она мужа: «Прости меня, дуру, жонку срамницу, –/ Муж по дрова, жена замуж пошла./ Твоё есть дело ведь дорожноё/ Мое дело есть да подневольнеё. /Выпей-ка чару зелена вина,/ Зелена вина да полтора ведра». Михайло Потык по-богатырски выпивает «единым духом» и валится мёртвым. В вине было «зелье лютое». Любопытно, что любовник Марьи на просьбу избавиться от трупа ответил: «Муж-то твой, воля твоя». Отвезла она Михайло Потыка в поле, обратила его в «бел горюч камень» и произнесла заклинание, чтобы он через три года ушёл в землю.

Тем временем Илья Муромец и Добрыня Никитич забеспокоились и поехали искать друга. Встречают они «калику незнакомыя», берут его «во товарища». Выбирают («верстают») своим «атаманом» (старшим) и взимают дань с короля «ляхетскии». Отъезжают они в поле и у бел горюч камня начинает атаман дань делить, да раскладывает её на четыре части. На возмущение богатырей отвечает: «Я справедливо теперь живот (богатство) делю». И говорит: кто перебросит камень через голову, того и будет эта доля. Добрыня поднял камень до щиколотки – и увяз по неё же в землю, Илья поднял до колен, и по колена ушёл в землю, а калика-атаман махом поднял и через голову перебросил. Кто же он? Ответа в былине мы не находим, но чудо происходит – Михайло Потык снова становится живым и вновь возвращается за Марьей, и… попадает в ту же ловушку. Минуя излюбленные сказителями обширные повторы, скажу, что на сей раз его выручает другая женщина, Настасья, любимая дочь короля. На вопрос: «Хочешь ли ты да на сём свете ещё жив бывать?» ответил, почти как герой фильма «Белое солнце пустыни»: «Хотелось бы мне да живу бывать, что и означает – помучиться!» Но наш богатырь после исцеления вновь едет к Марье, вновь его гонит к ней любовь. И только бдительность молодой Настасьи заставляет его опомниться: «Кидал он эту чару зелена вина,/ Зелена вина да на сыру землю,/ Хватал тут Марью лебедь белу, королевичну/ Кидал он Марью о сыру землю». На этом былина заканчивается. Ни о каком романе с Настасьей не говорится, но всё же слушатели и читатели делают невольный вывод, что клин клином вышибается, злая жена побеждается доброй.

Русский эпос ратует за добрую жену, предупреждая слушателей, что даже великой любовью не переделаешь змеиной натуры, если нет встречной женской волны. И это сквозная тема и судьба многих былинных героев. Но любовь, по мысли сказителей, является абсолютной ценностью в жизни человека. Любовь держит богатыря в своих границах, она не даёт ему скатиться к несправедливым деяниям, нарушать материнский наказ (не обижать сирых и обездоленных, не проливать кровь невинную, жить по совести), быть защитником родной земли. И ещё: любовь дана не для деторождения, тогда и змею с многочисленными детёнышами, которых топчет Добрыня Никитич и берёт в залог Михайло Потык, можно было бы назвать «любящей». Однако авторы былин такого не сочиняют. Вот Илья Муромец сотворил «любовь телесную» (похотливую) с «поленицей преудалой» Златыгоркой и чуть было не погиб от руки собственного сына, не узнав его («Бой Ильи Муромца с сыном»). Как правило, о детях богатырей в былинах не говорится и не поётся. Круг их певцами-сказителями сознательно очерчен и неизменен. Истинная любовь не средство для размножения. Для этого достаточно телесной страсти и полового влечения, присущих всему животному миру. Но тогда для чего любовь? Для выхода богатыря из своего индивидуального мирка в большой эпический мир как защитника, оберегателя, очистителя от нечисти и врагов. Потому-то и создаются сказителями образы супружеских пар, что любовь мужа и жены делает их обоих сильнее, они защищёны от бед надёжнее щита и кольчуги. Конечно, счастливы любящие родители заботливыми детьми, счастливы дети, растущие с любящими родителями. Но эти истории – для других жанров народного творчества.

На пирах князя Владимира богатыри часто хвастают тем, что всего ценней: «Богатый хвастат золотой казной,/ Умный хвастат родной матушкой,/ А допустил «безумную» оплошность, похвалился женой Василистой дочь Никуличной да так, что задел самого князя («Тебя, солнышко Владимира, с ума сведёт») и попал за это «во погреба глубокие» (былина «Ставёр Годинович»): –/ Да пущай Стоврова молода жена/ А Ставра она из погреба повыручит». Добрая (хорошая) жена, не уступая мужу-богатырю в учёности, воинском деле и смекалке, выручила мужа «своей догадочкою женскою». Она здесь и есть главный герой, хотя обычно былины называются по именам богатырей и их супротивников, что вполне понятно, если учесть, что времена-то были патриархальные. Но практически во всех былинах есть мотив сватовства и центральная супружеская пара: Хотен и Катеринуша, Алёша Попович и Алёна, Иван Годинович и Настасья, Соловей Будимирович и Любава, Ставёр и Василиста, и другие.

 Отшлифован сказителями и основной брачный лексикон: сватовство («Я приехал ведь о добром деле – да об сватовстве на твоей любимоей на дочери»), «обручница-сопротивница» («Тут они обручилися. Круг ракитова куста венчалися»), венчание, «венцы да пресветлые» («Обвенчать на той красной девице, рады были тому попы соборные, в те годы присяги не ведали», «…идти да ко божьей церкви, принимать с Алёшей по злату венцу»), свадьба («стали сочинять свадьбу брачную»), тёща и зять («Здравствуй-ко ты, тёща горделивая, да здравствуй-ко ты, тёща ломливая! Стречай-кося ты зятя…»), замужество («Так ты эту Чернаву-то бери в замужество, – а й тогда ты, Садке, счастлив будешь»), женитьба («А й вси ль добры молодцы споженены, вси девушки замуж повыданы», «А й скоро женился, да не с кем спать»), невеста («У меня есть невеста поприбрана… А й тихая речь лебединая… А й личико у ей ведь маков цвет»), ну и конечно же главное слово, связующее всю семью, – любовь («Всем мне Любава во любовь пришла, а одним-то Любава во любовь не пришла, что сама себя Любавушка просватывала»). Любовь в былинах многоразлична и порой гибельна: любовь-поединок с недоброй, злой женой, скорее всего, ближе к слепой страсти; похотливая любовь, как признак подземного «змеиного» мира; прозорливая материнская, оберегающая любовь; любовь к доброй жене, к женщине, обоюдная и устремлённая к семейному счастью; и высшая любовь к родной земле и отечеству, как его понимал народ-автор.

Как же аккуратно сотворён русский эпос! Былины, как художественное произведение, очищены от всего лишнего, наносного, они чисты по своей первозданности. Они имеют все признаки единого творения, подобно «Илиаде» Гомера или «Рамояне» и «Махабхарате». Былины не связаны единым событием или героем, но сказители разумно разделили их на отдельные богатырские боевые единицы, соединённые порою в циклы, чтобы они и строем и врассыпную могли воздействовать на умы и души слушателей самостоятельно, в зависимости от ситуации. Так легче запомнить былину и за один присест, за один вечер пропеть, выбрав из своего репертуара нужную для текущего момента. Время крестьянина дорогого стоит, некогда ему долго отдыхать.

В былинах нет никакого языческого капища, даже упоминание о родовых и государственных богах отсутствует. Видимо, кумирню заменили более зримые и продолжительные пиры князя Владимира, где решались все государственные дела, где в изрядном подпитии богатыри хвастали, «похвалялися» своими достоинствами и богатством. Вот характерный зачин былин («Сухмантий»): «У ласкова у князя у Владимира/ Было пированьице – почестен пир/ На многих князей, на бояр,/ На русских могучих богатырей/ И на всю поленницу (богатырство русское) удалую./ Красное солнышко на вечере,/ Почестный пир идёт навеселе,/ Все на пиру пьяны, веселы,/ Все на пиру порасхвастались:/ Глупый хвастает молодой женой,/ Безумный хвастает золотой казной,/ А умный хвастает старой матерью,/ Сильный хвастает своей силою,/ Силою, ухваткой богатырскою». Богатыри сами по себе – сила Святой Руси, они наводят порядок на её былинных просторах, зачищают её от враждебных сил. И всё это делается с присущим богатырям «вежеством», со свойственной им новой «учёностью», будто прибираются к грядущему празднику, но не языческому, а, например, к Пасхе. Все богатырско-семейные пиры Владимира происходят в православной стране, свободной от злого ига. Но чувствуется в былинах и едва уловимое движение по векам в сторону вольного казачества (Илья Муромец и Калин-царь»). Вот как встречает Илью Муромца его крёстный батюшка Самсон Самойлович: «А й поди ты, крестничек любимыи,/ Старыя казак да Илья Муромец,/ А садись-ко с нами пообедати». Казачий круг в дюжину казаков отказываются служить князю Владимиру, да и любой государственной власти, но Самсон соглашается помочь своему крестнику Илье в битве с Калин-царём и уже по-новому, по казацки, говорит о стреле, которую пустил Илья Муромец: «Погодился мне, Самсону, крест на вороте,/ Крест на вороте шести пудов, –/ Есть бы не был крест да на моёй груди,/ Оторвала бы мне буйну голову». Так русские родовые герои перешли в богатырство, а затем – в казачество.

Традиционная преемственность по всем векам нашей истории, от родовых мифов до исторических песен, сочетается в былинах с открытостью к новому, способностью к приятию набегающей реальности. Вопрос о крепости семьи и о необходимости сильной взаимной любви супругов, гаранте устойчивости зреющей державы, был наиважнейшим. Предшествующий исторический период, связанный с перестройкой общественной жизни, упорядочиванием разрушающихся родовых связей, потребовал новых подходов к организации семейной жизни. И народ-воспитатель нашёл в лице певцов-сказителей тех поэтов, которые вдохновенно взялись за правое дело укрепления семьи, и в этом они, вместе с православной церковью, преуспели. На Русском Севере до ХХ века сохранялись целые «школы» семейного сказительства. Именно вольная русская семья (крепостного права ни Русский Север ни Сибирь не знали) сохранила то средство воспитания, которое благотворно воздействовало на сохранность её самой, на создание добрых супружеских пар, на любовь родительскую к детям, ответную сыновью привязанность к матерям, а, следовательно, и к родной земле.

Ещё далеко не изучено учёными и философами влияние поэтических былинных образов на историческую Россию («А вам, добрым людям, на послушаньё»). А оно, это влияние, несомненно, было. Иначе не объяснить устойчивые черты национального характера, присущие былинным персонажам, и перенос их на реальных деятелей – от державных правителей до простых людей, гордых и несокрушимых. Эпические творения создали коллективный образ народа-богатыря, отстоявшего Святую Русь, которую никогда никакой враг не смог победить, поскольку Любовь непобедима. И этот образ, даже подсознательно, мы несём в себе, и он продолжает выковывать наш национальный характер.