Предыстория русской семьи схожа с древними этапами развития семейных союзов человечества. Возможно, русская семья выделяется из общего потока большей стойкостью, меньшей чувствительностью к искажениям, социальным деформациям, вызванным неравномерным движением истории, её взлётов, падений, а также неизбежных тупиков. И ещё одна особенность русской семьи – это невероятная способность восстанавливаться в своей первозданной чистоте даже после крутых, казалось бы, роковых для неё поворотов истории. Но не выдаю ли я желаемое за действительность?

Семья – самая естественная, дарованная живой природой и её общими законами, первоначальная организация человеческой жизни. Она не может бытовать вне общества, но и обществу невозможно функционировать без неё. Это самый малый круг общения, имеющий своё ядро – пару, устойчиво ощущающую взаимную тягу друг к другу мужчины и женщины, врастающих в будущее своими детьми, внуками. Без этого ядра вся ткань социума распадается. Не случайно в Ветхом Завете мы имеем единый образ Адама и Евы, а не некоего индивидуума, одинокого родоначальника человечества.

 

1.

В первобытном обществе был открыт и неукоснительно соблюдался Закон крови. Он требовал, чтобы юноша или девушка искали свою пару вне рода, что исключало грех кровосмесительства, инцест. Этот закон далёкие наши предки открыли, наблюдая на практике вредоносность для семьи, для её потомства близкородственных и беспутных половых связей. Уже на ранних этапах истории человечества люди брали себе жену (мужа) не из «своих». Русская волшебная сказка имеет своим основным сюжетом добывание молодцом невесты. Обычно осуществлялось это через преодоление физических, интеллектуальных и моральных трудностей, в которых специалисты видят отражение обряда инициаций. Обоюдная, сильная тяга друг к другу, традиционно воспитанная в родовой организации, являлась тем маркером, который позволял не ошибиться в избраннике. Так постепенно семья становилась колыбелью не только здоровых детей, но и ремёсел и художественной речи.

Шло время, социальная жизнь век от века, тысячелетие за тысячелетием, усложнялась и усложнялась, складывались племена, завоёвывалось земное пространство. Эпоха неолита буквально взорвалась резким взлётом народонаселения. Это было связано с переходом от присваивающего охотничьего к производящему хозяйству земледельцев и скотоводов. И когда племенные союзы стали вступать в распрю и враждовать друг с другом, семейные узы подверглись испытанию на прочность. Конечно, с увеличением населения стало проще находить жену, но возникли другие сложности, отрицательно влияющие на крепость семьи. Страдало само ядро её, право «сильного» на время возобладало, и оно было на стороне мужчин. Началось патриархальное затемнение истории человечества. Насилие над женщиной, что являлось исключением в родовом обществе, стало в новых социальных условиях правилом. Хотя взаимная любовь никогда не исчезала, но она была столь редкой, что стала отдельным сюжетом в изобразительном искусстве, она стала воспеваться в песнях, легендах и всевозможных сказаниях, как явление исключительного порядка.

 

2.

Мировое искусство знает, что такое любовь, заполняющая всего человека, и семья – благословенный оазис в бурном социуме. Народная мудрость свидетельствует, что нет ничего лучше хорошей жены (мужа), но нет ничего хуже плохой жены (мужа). От первого изображения женщины до мадонны Рафаэля и русской иконы Богородицы чувство любви двигало художником, наполняясь всё более и более сложными и глубокими смыслами. Палеолитическая миниатюрная статуэтка с точными и продуманными штрихами проработки камня художником была случайно найдена в местечке Берехат-Рам (Израиль) и датируется в 250-280 тысяч лет. И это лишь то, что нам известно о нижней границе проявления чувства любви в человеческой истории («доистории» просто нет, до человека – мир животных).

 Верхний палеолит в первобытном искусстве – гимн женщине, охоте и любви. В это время складывается женский культ, прежде всего, Великой Матери, пластические фигурки которой из кости, бивня мамонта, камня, мергеля археологи находят по всей Евразии, называя их «палеолитическими Венерами». Фаллические статуэтки (фалломорфные фигурки) и настенные изображения (петроглифы) с подчёркнуто напряжённым детородным органом у мужчин говорят о том, что, по крайней мере, между Рейном и Доном плотской, зримо телесной любви уделялось повышенное внимание. Обоюдное половое влечение художники умели передавать поистине с первобытной силой, но любовь соединяет не только тела, но и души. Изображение брачной пары, слившейся в любовных объятиях в неотрывное целое, как некоего андрогинного существа, – явление не редкое в палеолитическом искусстве. «Эта тема найдёт наиболее широкое распространение в раннеземледельческом искусстве Передней Азии и Балкан. В традиционных культах подобные мифы, возможно, существуют и в наши дни» (В.А. Семёнов. Первобытное искусство. Каменный век. Бронзовый век. – СПб., 2008,с.55).

Около 10 тысяч лет назад начался переход к производящему хозяйству, планета Земля стала покрываться деревнями, в которых вели оседлую жизнь люди, занятые сельским трудом. Скотоводство, земледелие, а затем гончарство и другие ремёсла, включая и художественные, историки называют «неолитической революцией». У ранних земледельцев складывается культ Великой Богини Матери, а также множество первоначальных религиозных представлений, пытающихся объяснить происхождение мира и места в нём человека. И вот что удивительно: в искусстве раннеземледельческой цивилизации (Чатал-Хююк) образы женщины-богини реалистичны, а мужи изображаются в образе быка или барана с подчеркиванием их плодовитости и сексуальной силы. Выходит, что женщины сами породили своего грядущего поработителя. Началась время колонизации пригодных к обработке земель, воинских подвигов и неизбежных войн.

 

3.

 Возникновение на востоке городской цивилизации (7–5 тысячелетия) и классовых государств (4–3 тысячелетия) рабовладельческого типа нанесли удар по семье. Однако многотысячелетней запас прочности был столь велик, что она хотя и подверглась искажению, но всё же устояла и в своём преображении даже оказала серьёзное влияние на ход истории, на некоторые социальные учреждения, например, школы, и на моральную составляющуюся общества. Окончательно складывается новый тип семьи – патриархальный. Постепенно личная власть мужа над женой и детьми становится практически безграничной. Общественные формы бракосочетания и воспитания детей трансформировались. Но вот что интересно: возникшие школы копировали воспитание детей в семье как нечто идеальное и непререкаемое. Так, в древнейшем государстве Ближнего востока Шумере в 3 тысячелетии до нашей эры главу дома табличек (эдубба) называли отцом эдуббы, учителей – старшими братьями, их помощников младшими братьями, а учеников детьми. Поражает определённое совершенство её организации, она, как Афина из головы Зевса, вышла в полном вооружении. В древних ремесленных объединениях главу величали «отец-мастер», а в религиозных – «духовный отец». Традиция по типу семьи именовать учителя отцом стала распространяться по всей ойкумене. В «Притчах Соломона» мы слышим голос мудрого учителя: «Послушай, сын мой, наставление отца и не оставляй учения матери своей».

Древний Египет так же наследовал семью из первобытного мира, от родовой культуры земледельческого общества. По аналогии с мифическими божественными супругами отношения между мужчиной и женщиной строились на основе любви и равноправия. Как хозяйка дома, женщина участвовала во всех домашних делах, включая и воспитание детей. Судя по египетским сказаниям, детей охотно рождали, так как по их верованиям именно дети могут дать родителям новую жизнь, правильно совершив погребальный обряд. Праведная семейная жизнь определяла и счастливую загробную жизнь. Анубис, бог смерти, как это изображалось на стенах погребальных камер пирамид, взвешивал души умерших, а вместо гирек клал «маат», записанный на папирусе кодекс чести. Бог Тот олицетворял мудрость и справедливость, он фиксировал результаты «взвешивания», и если поведение человека и «маат» уравновешивались, то умерший считался прошедшим испытания и начинал новую, теперь уже загробную жизнь. Это напоминает крайний, уже посмертный обряд инициаций, распространённый в родовом обществе и перенесённый, как универсальный инструмент, в раннеклассовое общество. В «Поучении гераклиопольского царя» (22 век до нашей эры) говорится, что «мудрость – это прибежище для вельмож», то есть к этому времени выделяются богатые семьи, монополизирующие народную мудрость, зафиксированную в свитках, ставших недоступными простым людям в силу их безграмотности. Но в изустной передаче она продолжала бытовать и организовывать повседневную жизнь семьи.

В древнем Китае сложился особый иероглиф «си» – символ супружеского счастья. В Подлунной до сих пор существует обычай прощать все семейные обиды в ночь нового года, всех родственников и учителей, также считавшихся родными ученикам. Кун Фу-цзы (учитель Кун, Конфуций) проповедовал «возврат к древности», то есть к подавляющему господству семьи как способу создания идеального человеческого общежития.

 В древнеиндийском сказании о Кришне («Бхагавата-пурана») даётся подробное описание семьи и воспитания ребёнка у индоариев сельской местности. Сказитель подчёркивает особую природу младенца, унаследованную от отца, матери и высшей силы. Растут дети вместе с Кришной в огороженном повозками пространстве, куда помещены также женщины и старики. У них полная свобода перемещений внутри огороженной площадки. Совсем как в русской семье, в полной свободе, по пословице о малых детях: «одна заря выгонит, другая загонит». Затем родители отдают Кришну, как того требует обычай, к мудрому брахману «на учение», где в уединении изучает он Веды и Веданги, осваивает искусство рассуждения и убедительной речи вместе со своими сверстниками. Это сказание удивительно перекликается с архаичной русской былиной «Волх», что вполне понятно, если учесть историческую связь славян с другими древними индоевропейскими народами, включая и собственно древнеиндийский этнос. В нашей былине, пожалуй, бросается в глаза большее влияние матери на воспитание ребенка, что может свидетельствовать о следах матриархальных отношений в семье: «А и будет Волх семи годов,/ Отдавала его матушка грамоте учиться,/ А грамота Волху в наук пошла», или о своеобразном переживании эпохи распада родовых отношений, участившихся войн между союзами племён, что не могло не сказаться на мужской части населения.

В царскую эпоху древнего Рима (8–6 века до нашей эры) латиняне также традиционно жили семьями. Покровительницей брака, супружеской любви и плодородия являлась жена верховного бога Юпитера – домовитая Юнона. Двери дома охранял лукавый бог Янус, имеющий два лица: для улицы и для внутренних покоев. Он как бы символизировал обособленность домашней жизни от жизни общественной. Эта двойственность, двуличие, классовое и сословное различие стали основой для всей городской цивилизации Европы и отличали её от славянского мира. Каков дом (семья-фамилия) – таковы и нравы.

Вернёмся к периферии городского мира древних цивилизаций. Она жила своей прежней деревенской действительностью. Индоевропейские народы, вооружённые бронзовыми мечами, а именно к ним принадлежали прапраславяне, на боевых колесницах вторглись в «цивилизацию богини» (М. Гимбутас). С этого времени в народной памяти начинают оседать в языке (словарный состав, архаичные сказания о любви, термины родства и так далее) золотые крупицы фольклора, накапливаясь от поколения к поколению, смешивая разные традиции. Общая тенденция индоевропейской мифологии отчётлива: место женщины-богини занимает мужчина-воин, герой, богатырь. Бог-громовик (Перун) вступил в небесный брак с женским божеством (Мокошь) и зорко следит за её покорностью ему, преследуя и жестоко наказывая за провинности и неверность. С XVIII по IX века до нашей эры на просторах от Карпат до Алтая, по всему широкому евразийскому степному коридору обитают индоевропейские народы, распространяя мужскую идеологию «булавы», символа власти героя-воина, степной знати. Охотники сибирской тайги и кочевники евразийских степей, два мира, объединённые новой «религией», расселялись целыми племенами и смешивались с земледельцами, обитавшими в тех краях ранее. В VIII-VII веках до нашей эры они заселили скифским населением Северное Причерноморье, создав своеобразное «варварское» искусство «звериного стиля». Эти народы оставались бесписьменными, но были уже далеко не первобытными, о чём свидетельствует их чрезвычайно сложная, многоимённая (боги и богини) мифология. Наступил железный век, перевернувший представления о семье, родственных отношениях, можно cказать, с ног на голову.

Славянский мир не спешил за городской цивилизацией, он ещё несколько тысячелетий (с 3 тысячелетия праславянская общность) являлся, параллельно ей, собственно говоря, деревней, сельской местностью, жил родовым строем земледельческого типа, торгуя, но не перенимая образа жизни горожан. Любой мирный иноземец, живший в родовом обществе, мог по закону гостеприимства и по истечении проверочных лет, по мере овладения языком, стать «своим» и получить право выбрать себе жену и создать полноценную семью. Ещё Геродот писал, что скифы-земледельцы скептически относились к древнегреческой культуре и свято хранили свои традиции, а они, несомненно, были славянами. Первое же объединение славян в нечто подобное государству произошло в VI веке уже нашей эры и под влиянием внешней угрозы (держава Само), поскольку внутренней необходимости менять свой привычный лад не испытывали. Славянская семья и род при этом практически не изменились, хотя влияние Запада (франки) и Востока (авары) не могло пройти совершенно бесследно.

Русская семья оказалась более счастливой, чем у многих близких нам славянских народов, подвергшихся на ранних этапах своей истории влияниям иноземных цивилизаций, что искажало корневую природу семьи. Отодвинутое на северо-восток славянское население, сохраняя самобытность, создаёт своё государство Русь (IX век) со столицей в Старой Ладоге (затем в Новгороде и Киеве), объединяя многие этносы и передавая им некоторые свои семейные ценности. Русская семья была традиционно крепка в своём ядре, она сохранила в большей чистоте живое и здоровое семя, посеянное ещё в первобытное время. Этим она близка ко всем российским этносам тайги и степи, так же верным своим древним традициям. Но и её на тысячелетнем историческом пути опыляли враждебные, деструктивные, чуждые нашей цивилизации ветра. Если бы не православная наша вера, вставшая на сторону народного понимания чистоты русской семейной жизни, вряд ли удалось бы сохранить первоначальное здоровое семя семьи. Крепко её потрепали неустройство, социальные бури и войны последних столетий. Но всё же, всё же хочется верить, что будущий посев человечества – за традиционной семьёй, за той, что не деформировала своё естество, оставаясь верной своей природе.

 

4.

 Обратимся к «Историко-этимологическому словарю современного русского языка» П.Я. Черных с целью обзора терминологии родства и подивимся её несомненной древности. Семья по своему словарному определению – это «родители с детьми и другие близкие родственники, живущие вместе». Древнерусское слово «съмие» означает большое семейство, домочадцев, и включает челядь, работников, слуг и даже невольников (рабов до их обрусения), что значительно расширяет круг связанных между собою лиц. Оно ближе к обозначению семьи в словенском языке druzina и созвучно по смыслу с чешским – rodina, то есть место, где рождаются люди. Сравните с сербо-хорватским словом, обозначающим семейный союз, «породица». Да и в других индоевропейских языках семьи определялись схоже, например, в древне-верхне-немецком – heim домашний очаг, дом, в готском haims – село, деревня. Есть масса примеров глубинного зарождения этого термина и расходящихся смыслов, вплоть до древнегреческого «лежать», «покоиться», «пребывать» и древнеисландского – «вселенная». Все они восходят к индоевропейскому обозначению деревни как сельской родовой общины. Таким образом, обозначение схожим по звучанию словом этой первичной организации человечества утопает в непроглядной древности.

Русская семья изначально была открыта миру, объединяя людей разных этносов, природных россиян и чужестранцев, в трудовой коллектив, в единое целое. Заметим, что на Западе предпочтение отдаётся аналогу слова семья – фамилия. В русский язык оно входит лишь в начале XVIII века, обозначая «род благородный».

Остановимся на этимологии трёх основных терминов: муж, жена и любить. Заметим, что все три слова графически составляют остроугольный треугольник, в котором есть только один глагол «любить», основание геометрической фигуры, и он связывает воедино два существительных (муж и жена), две сходящиеся линии в единой точке (дом). Смысл слова «любить» одинаков во всех индоевропейских языках: «переживание влечения, сильное тяготение, непреодолимая привязанность». Обращает на себя внимание, что в старославянском и древнерусском языках оно равно звучит как «любити» и мало чем отличается от современного русского, тогда как, например, в польском и украинском возникает странное звукосочетание «кохати». Скорее всего, произошло историческое усечение первого слога древнеиндийского lubhyati – любит, алчет. Да и термин «либидо» выражает латинское искажение смысла, поскольку переводится как сексуальное влечение. Там, где в русском явлен прямой смысл – любить, в европейских языках исказилось в «хотеть», «хочется». Как явление назовёшь, так оно и будет проявляться!

Слова «муж» и «жена», если вслушаться в их звучание, понятны во все времена, на всём протяжении эволюции индоевропейского языка, до самых его корней. Муж – это, прежде всего, мужчина, человек мужского рода. Индоевропейский корень «ман-у» с основой на «у» в древнерусском языке (с XI века) звучит как мужь – «именитый человек», «супруг», производные мужьскый, мужьство, мужати («укреплять»), мужатися. Жена (женщина, жонка) – подруга («подружие») мужа, его супруга. Приставка «су» означает – соединение, сочетание, совпадение (сравните – сусед, то есть сосед), а также – смешение (сравните – сукровица, суглинок). Но, обратите внимание, слово «жених» – производное от «жена», а не от «мужа», и звучит оно практически одинаково на всех славянских языках, что говорит о древности его бытования и о силе матриархальных отношений в прошедшие тысячелетия. Слово «невеста» не менее древнее. Означало оно молодую женщину («молодуху»), вводимую в род, то есть новую для семьи, ранее не известную. Вместе они составляли нераздельную двоицу и венчались (венок, венец) на бракосочетание. Общеславянское словосочетание «царский венец» приравнивалось к «свадебному венцу». Семья рассматривалась как царство, малое царство. В русских народных сказках «цари» – это просто главы семей, домохозяева.

Термины родства (индоевропейский корень uerdu) так же схожи у всех славянских и близких к ним народов. В русском языке первые две буквы исчезают – род, но в слове «урождённая», «урожай» вновь появляются, а «урод» приобретает негативный смысл, хотя, казалось бы, что особенного быть у рода. Словом «рожать» обозначали целый ряд явлений, речь могла идти и о ребёнке, и о хлебе (жито) и в целом о земле. Слово «дети» – сыновья и дочери по отношению к родителям – имеет устойчивый корень «де» и суффикс «т» означает «вскормленные грудью» и близко по смыслу с «дать», сравните со старославянским «благодать». Уже в индоевропейской общественной среде предпочтение отдавалось ребёнку мужского рода, сыну (корень «su» – родить), что вполне понятно, поскольку он оставался в роду, в семье, и в дальнейшем приводил жену из чужого рода. Дети – это мальчики, на что указывает корень слова, обозначавший одновременно «сын». Но и в слове «дева» есть древнее напоминание на то, что она вскормлена грудью в родной семье своей матерью. П. Я Черных полагал, что слово «дочь» могло бы первоначально значить «могущая (способная впоследствии) давать молоко».

Ряд поколений, связанных узами кровного родства и происходящих от одного предка, родственники в индоевропейских языках имеют устойчивые по звучанию и смыслу обозначения. Например, сват (сватья, сваха) означает «свой», близкий родственник одного из супругов и, одновременно, тот, кто принимает участие в сватовстве. От этого слова и существительное «свадьба». Так естественно осуществлялась связь родов, и образовывалось племя, очерчивалась принадлежность к своим, «из своих» (сравните «племянник). Слово «сват» восходит к индоевропейскому «suotos» и говорит о раннем сложении из семей родов, а из родов – племён, скорее всего, ещё в неолите или энеолите. Мать мужа по отношению к жене называется «свекровь», а отец мужа зовётся «свёкр» («всех кров»). И этот термин родства уходит в глубочайшую древность, в нём заключается идея принадлежности к своему коллективу, к своему роду в широком звучании. Сравните «сестра» («дочь» у всех славян), то есть своя кровь. В старославянском «собьство» обозначало лицо, особу, принадлежащую к роду и обретшую под его защитой свободу быть со своими, земляками, со своим народом. И сегодня притяжательное местоимение свой (своя, своё) собственно означает «родной».

Свадьба молодых неизбежна – это их судьба, участь, вернее, доля (половина одного целого, мужской и женский пол), это то, что должно случиться, что обязательно произойдёт (соединение в одно целое, в семя, семью). Слова – судьба и свадьба – близки по звуку и по форме и глубоко распространены во всех славянских языках. Оба они волшебным образом соединены, возможно, отсюда и «обаяние», «обаял», с XIII века в древнерусском языке приобретшие значения «волхование», «чародейство».

 Но разве не чудо – появление в малой семье детей! И они с младенчества своего уже активные участники родовой жизни, начинают добавлять народу (языку) новые слова, которые с радостью подхватывают их родители. Именно из детского лепета происходит самое дорогое для нас слово мама («ма-ма», удвоение ма) и не только у индоевропейских народов, но и в узбекском, и китайском, и японском языках. Именно от него уже происходит резкое «мать» и древнерусское взрослое слово матерь. Скорее всего, детским является и слово папа, хотя в нём и усматривают греко-латинское происхождение, но в форме тятя (отец) оно известно всем славянским языкам и восходит к древнеиндийскому tata-h в значении родителя мужского рода. То же самое можно сказать и о словах, «дядя», «деда» и «баба». Это, несомненно, элементы детской звукоподражательной речи, на что указывает удвоение слогов. В слове «баба» чувствуется младенческое непосредственное удивление, восхищение, восклицание. Древнерусское слово баба – замужняя женщина, жена, его производные – бабье, бабий, бабка, бабушка и даже бабник. Тюркское слово «баба» также возникло из детской речи с повторением созвучных слогов, но обозначает прямо противоположное – папа, отец. Так услышал это слово, вылетающее из уст ребёнка, этот народ, впрочем, то же значение оно имеет и в китайском языке.

В традиционных культурах осуждались люди, не вступившие в брак. Вся русская народная словесность тому свидетель. «Бобыль» – неженатый мужчина, бездомный человек поэтически сравнивался с былинкой, одиноким стебельком и в экспрессивной речи приравнивался к сироте, а потому и достоин жалости. И к старым девам отношение в традиционном обществе было не лучше. Во всех славянских народных свадебных обрядовых и лирических песнях главными персонажами являлась возлюбленная пара, девушка (невеста) и юноша (жених), а далее вся родня молодых, о коих мы ранее рассказали.

Вслушайтесь в слова, обозначающие термины родства, отношения между мужем и женой, в них столько поэзии, спрессованной за тысячелетия и дошедшей до нашего времени, будто каменноугольные пласты или залежи нефти, созданные предками для того, чтобы согревать нас в холодные годины. В своей совокупности они породили сердцевины всех мифов, связывая родством и светлых небесных и подземных, хтонических богов по образу и подобию человеческих противоречивых отношений.

 

5.

Древнейший жанр фольклора, уводящий в непомерную анимистическую древность человечества, – заговоры. Как ни боролись с ними просвещённые церковники и представители науки, особенно медицины, они и сегодня продолжают в замаскированном и деградированном, в силу своей оторванности от целого состава древней культуры, виде бытовать в народной среде. Конечно, на них сказалось влияние христианства, но языческая сердцевина явно доминирует, особенно в любовных заговорах. Главный их смысл – укрепить, закалить непреодолимое чувство любви: «чтобы красная девица (имя рек) тосковала и горевала по (имя рек) во сне суточные в двадцать четыре часа, едой бы не заедала, питьём она не запивала, в гульбе бы она не загуливала, и во сне бы она не засыповала, в тёплой паруше калиновым щёлоком не смывала, шелковым веником не спаривала, пошла, слёзно плакала, и казался бы ей (имя рек) милее отца и матери, милее всего роду-племени, милее всего под луной Господней, скатного жемчугу, платья цветного, золотой казны».

Любовь издревле считалась наивысшей ценностью. Что же, с народной молвой не поспоришь. Заговоры (присушки, привороты-любжи) запечатывались словесной поэтической печатью: «Будьте вы, мои слова, крепки и лепки, крепче камня и булата. Ключ моим словам в небесной высоте, а замок в морской глубине…». За любовь, за крепость семейных уз боролись, как могли, в том числе и средствами колдовской поэзии. Приведём фрагмент характерного заговора на остуду между мужем и женой: «Стану я не благословясь, пойду не перекрестясь, не дверьми, не воротами, а дымным окном да подвальным бревном, положу шапку под пяту, под пяту не на сыру землю, не на сыру землю да в чёрный чобот; а в том чоботу побегу я в тёмный лес, на большо озерищо, в том озерище плывёт челнище, в том челнище сидит чёрт с чертищей; швырну я с-под пяты шапку в чертища. Что ты, чертище, сидишь в челнище, с своей чертишей? Сидишь ты, чертище, прочь лицом от своей чертищи; поди ты, чертище, к людям в пепелище, посели,чертище, свою чертищу такому-то в избище, а в той избище, не икак ты, чертище, со своей чертищей, живут людища мирно, друг друга любят…». Сколько же точных деталей, как ладно построена речь, буквально видишь бедного мужа-славянина, чертыхающегося и вымаливающего мир и покой в своей семье. Некоторые заговоры лексически перекликаются с русскими народными сказками, также являющимися в основе своей современницами родового волшебного царства старинной русской деревни.

Из русских волшебных сказок возьмём ту, которая отражает общеславянскую древность, даёт максимально полную, с нашей точки зрения, картину семьи родового общества. В сказке «Марья Маревна» (Афанасьев, с.375 – 382) показана семья, состоящая из родителей (отец и мать), сына Ивана-царевича и трёх сестёр, трёх царевен: Марья-царевна, Ольга-царевна и Анна-царевна. Ни о каком царстве речь не идёт. В русской волшебной прозе царством именуется малая семья. Перед своей смертью родители наказали сыну: «Кто первый за твоих сестёр будет свататься, за того и отдавай – при себе не держи долго!» Первым посватался «ясен сокол». Сватовство обставлено как переход от мирной жизни в родительском дому («зелёный сад») к чему-то иному, прямо противоположному: «Вдруг находит на небо туча чёрная, встаёт гроза страшная»… «грянул гром, раздвоился потолок, и влетел к ним в горницу ясен сокол, ударился сокол об пол, сделался добрым молодцем и говорит: «Здравствуй, Иван-царевич! Прежде я ходил гостем, а теперь пришёл сватом; хочу у тебя сестрицу Марью-царевну посватать». На что Иван-царевич отвечает: «Коли люб ты сестрице, я её не унимаю…». Она полюбовно согласилась и сокол «унёс её в своё царство».

Волшебная способность оборачиваться в зверя – оборотничество – черта архаических героев (так былинный богатырь Волх учился обёртываться ясным соколом, волком и «гнедым туром золотые рога»), а громкое сватовство вполне в старинной сказочной традиции. Точно так же, во второй и третий раз, появляются орёл («встаёт туча с вихрями, ударил гром, распалась крыша, раздвоился потолок») и ворон («опять встаёт туча с вихрями, с молнией… ударил гром, раздвоился потолок… прежние были хороши, а этот ещё лучше») и женятся на средней и младшей сестре. Кумулятивный повтор с усилением поэтических оборотов – характерная черта не только волшебной прозы, но и всей русской народной словесности. Образ разорванного надвое потолка был и без пояснений понятен слушателям, ведь скоро обе половинки сойдутся вместе.

Скорее всего, речь в сказке «Марья Маревна» идёт о названии соседних родов, а не о реальных именах женихов. Создаётся вполне мирная картина: молодцы и прежде гостевали, и высмотрели себе невест, и добились их расположения. Таково начало сказки, но в нём спрессована целая эпоха жизни народа, когда люди соседних родов были родными, то есть «своими». И вот что следует отметить: притяжательное местоимение «свой» (свойственный) неизменно сохраняло и звучание, и смысл на протяжении всего бытования славянского этноса, восходя к древнеиндийскому «sva – svaka». Оно имеет междометный характер, от него происходят такие термины родства, как «свояк», «сватовство», «свадьба» и другие.

Вернёмся к нашей сказке. Проходит год, и Иван-царевич, соскучившись, решил навестить своих родных сестёр и отправился к своякам погостить, да заодно узнать: не народились ли племянники, то есть не прибыло ли в его роду-племени. Для сокола, орла и ворона Иван приходится шурином по шкале племенного родства. Слово «шурин» (множественное – шурья) известно в древнерусском языке с дописьменного периода и восходит к индоевропейской основе «sur». Заметим, что сурья – это солнечное божество (в древнеиндийской мифологии), а возможно и само солнце, русское солнышко, что светит из родного дома сёстрам-жёнам. Сурья (женский род) во втором своём значении – дочь солнечного божества Сурьи, и не случайно ей в «Ригведе» посвящён свадебный гимн. Сказка всё помнит, да не сразу все свои смыслы раскрывает.

 Итак, Иван-царевич решил навестить своих замужних сестёр, и вдруг, совершенно неожиданным образом, попадает на сказочное поле, где лежит «рать-сила побитая» заморской воительницей Марьей Моревной «прекрасной королевной». Через некий волшебный портал мы сразу же попадаем в другое время, в иную, далеко не мирную эпоху. Надо полагать, что христианизированное имя Марья – это позднейшая замена языческого имени Мара, на что указывает, возможно, её отчество и одноимённые героини других русских сказок и мифов. Образ Мары имеет индоевропейские корни.

Ивану-царевичу предстоят испытания, но не ранних его этапов, завершающихся женитьбой, а более поздних, осуществлявшихся при посвящении молодого мужчины в воинское или любое другое профессиональное достоинство. Мы оказались на границе образования классового общества, в мире так называемой военной демократии, когда племена враждовали друг с другом. Древний закон крови, благотворно повлиявший на историю человечества, окостенел в кровнородственных связях и привёл к новой традиции – кровной мести по языческому правилу око за око, зуб за зуб. Укрепилась оппозиция «свой и чужой», то есть не свой, неродной, не связанный общим взглядом (идеологией), совместной работой.

И вот наезжает Иван «на шатры белые» и встречает чужую ему Марью Моревну, которая приветствует его таковыми словами: «Здравствуй, царевич, куда тебя бог несёт – по воле аль по неволе?» По правилам «вежества» (хороший тон) Иван отвечает: «Добрые молодцы по неволе не ездят!» И тут вопреки всякой логике Моревна зовёт чужака в гости, а «Иван-царевич тому и рад, две ночи в шатрах ночевал, полюбился Марье Моревне и женился на ней». Обратите внимание, царевич ей полюбился, а не она ему. Вот так стремительно и скоропалительно, вопреки обычаю сватать невесту. Казалось бы, по сюжету Иван должен был сразиться с королевной, как происходит в некоторых сказках и былинах. К примеру, в эпическом сказании «Волх Всеславьевич» дело завершается воинским подвигом дружины и поголовной женитьбой всех её членов на невестах-пленницах. Но тут в деле создания семьи верховодит любовь, более того, новая любовь, и древние обычаи перед ней отступают.

Испытания Ивана-царевича женитьбой не кончаются, а лишь начинаются. Жена, уезжая на войну, наказывает мужу: «Везде ходи, за всем присматривай: только в этот чулан не моги заглядывать!» Ясное дело, он, как и множество других сказочных героев, не смог преодолеть соблазна: «тотчас бросился в чулан, отворил дверь, глянул – а там висит Кощей Бессмертный, на двенадцати цепях прикован». Кощей – злой чародей, древний персонаж русских волшебных сказок. И вот по природной доброте своей Иван освобождает Кощея, трижды дав ему напиться. Но лишь Кощей «взял прежнюю силу», как умыкнул Марью-королевну и унёс её в своё тайное логово, «а Иван-царевич горько-горько заплакал, снарядился и пошёл в путь-дорогу: «Что ни будет, а разыщу Марью Моревну!» Да, за любовь надо уметь бороться, семейная жизнь – также поле для сражения и место для подвига. Собственно, с этого места сказка и начинается. И хотя в многовековой устной передаче с неё слетели многие детали, но костяк остался.

По ходу повествования, вобравшего многие элементы из сказочного мира, наш герой, до сих пор не проявивший никакого геройства, поочерёдно встречается со своей роднёй из рода сокола, орла и ворона, и черпает от них уверенность в правильности выбранного пути. Родня, как известно, любит подарки, и Иван-царевич дарит последовательно серебряные ложку, вилку и табакерку на память. В данном случае они являются теми волшебными оберегами, что спасут Ивану жизнь. Никакого плана у Ивана нет, но есть уверенность, что сердце любящего мужа само подскажет, как поступать и где искать. И на третий день он находит Марью Моревну: «Увидала она своего милого, бросилась к нему на шею, залилась слезами и промолвила: «Ах, Иван-царевич! Зачем ты меня не послушался – посмотрел в чулан и выпустил Кощея Бессмертного?» На это обвинение жены Иван отвечает в духе народной мудрости, исключающей семейные разборки: «Прости, Марья Моревна! Не поминай старого, лучше поедем со мной, пока не видать Кощея Бессмертного: авось не догонит!» Послушная жена соглашается на это «авось». Тут сказывается то, что сказители уже в нескольких поколениях были христианами, и в их сознание прочно вошла мысль, что муж – глава семьи. Но Марья Моревна, как любящая женщина, просто могла и не устоять перед словами, вложенными сказителями в уста Ивана: «Пускай изрубит! Я без тебя жить не могу». И Кощей Бессмертный догнал, и в мелкие куски изрубил Ивана, а для надёжности «поклал в смолёную бочку; взял эту бочку, скрепил железными обручами и бросил в синее море, а Марью Моревну с собой увёз».

Однако злодей не учёл силу родовой взаимовыручки. Серебряные дары почернели, и зятья Ивана поняли, что пришла беда. Орёл достал из морской пучины бочку, сокол слетал за живой водою, ворон за мёртвою водою – и по известному волшебному способу воскресили Ивана-царевича, зовут в гости. Тот отвечает твёрдо: «Нет, братцы! Я пойду искать Марью Моревну». Однако на сей раз он действует осмотрительней. По просьбе Ивана жена допытывается у Кощея, в чём его сила и где его смерть. Мотив выпытывания пленницей и передача герою-избавителю кощеева секрета обычен в сказках подобного рода. Как правило, приводится известная формула: «На море на океане есть остров, на том острове дуб стоит, под дубом сундук зарыт, в сундуке заяц, в зайце утка, в утке яйцо, в яйце – смерть Кащея Бессмертного». Вот такая волшебная матрёшка. Но тут нечто особенное. Оказывается не в яйце, а в волшебном коне, которого Иван добыл себе службой у бабы-Яги, у которой целый табун лошадей. Жена даёт Ивану платок-оберег, что умыкнула у злодея, чтобы он смог перебраться через огненную реку, и отпускает его в неведомую страну, где пасутся волшебные кони.

 Сказитель рисует трудности пути и три встречи: с заморской птицей с малыми детками, с пчелиной маткой и львицей со львёнком. Это обычная проверка героя на вежливость и сострадательную доброту, которую он успешно проходит. Затем следует проверка на смекалку и профессиональную зрелость, в данном случае, в качестве пастуха стада волшебных кобылиц. Если пастух потеряет хотя бы одну кобылицу, то сам погибнет, а если справится, то получит в оплату лучшего коня. Вот тут-то и пригодились волшебные помощники, совершившие всю работу за Ивана, а пчёлка ещё и предупредила о коварстве: «как воротишься домой, бабе-Яге на глаза не показывайся, пойди в конюшню и спрячься за яслями. Там есть паршивый жеребёнок – в навозе валяется; ты укради его и в глухую полночь уходи из дому». Так Иван-царевич и поступил. Доехал до огненной реки, махнул три раза платком-оберегом по правую сторону, появился мост, переехал через него и махнул платком на левую сторону, а третий раз не стал, знал, что погоня будет. Дальше рассказчик живо и эмоционально рисует следующую картину: «прискакала к огненной реке, взглянула и думает: «Хорош мост!» Поехала по мосту, только добралась до середины – мост обломился, и баба-Яга чубурах в реку; тут ей и лютая смерть приключилась! Иван-царевич откормил жеребёнка в зелёных лугах; стал у него чудный конь». И Кощей оказался в этой сказке совсем не бессмертным, богатырский конь копытом его прибил, а Иван палицей доконал и «спалил Кощея Бессмертного на костре, и самый пепел его пустил по ветру». Вот теперь Иван-царевич стал окончательно мужем для своей заморской жены, победителем нечистой силы, «и поехали они в гости сперва к ворону, потом к орлу, а там и к соколу, всюду встречают их с радостью… и стали себе жить-поживать да медок попивать». Вот такая спрессованная из нескольких столетий, а то и тысячелетий, история приключилась и запомнилась в русском народе. И мы можем, пусть и смутно, но явно в главных чертах увидеть в ней достоинства и обобщённый характер языческой любви, семьи, взаимоотношений между родственниками, бывшие ещё до времени рождения государства Русь.

Пословицы, как мы их понимаем, также могут явиться свидетелями общеславянской дописьменной истории. Поэзия в них так велика, что даёт им долгие века жизни. В чеканном слове оттачивается главная общественная ценность: «Любовь правдой крепка», «На что клад, когда у мужа с женой лад», «Любовь да совет, так и нужды нет», «Хозяйкой дом стоит», «Вдоветь – беду терпеть» и так далее. Пословицы или народные афористические максимы известны у всех этносов мира. У славян, соседствующих с западной цивилизацией, больше заимствованных, даже книжных изречений и менее глубокий захват архаики, но в главном они все едины в своей оценке любви и семьи. Приведём некоторые из них: «Любовь любовь родит», «Старая любовь не забывается» (чешские), «Где хатка, там пани матка», «Без хозяина дом плачет» (польские), «Согласие в семье – наибольшее счастье», «Брак без детей – день без солнца», «Тяжело тёще на зятьевой улице» (сербские), «Любовь делает чудеса», «Кого боишься, того не любишь». «Как мать прядёт, так дочь ткёт», «Если муж жену ругает, дети её бьют» (словенские), «Хорошая жена лучшее богатство», «Дом без женщины не держится» (болгарские), «Какое семя, такое и племя», «Какой отец, такой и сын; какое дерево, такой и клин» (словацкие), «Родина – мать, чужбина – мачеха», «Никто не ведает, как сирота обедает» (белорусские). Корпус поговорок народов мира очень велик, все они представляют собой художественно-филосовские обобщения точных наблюдений над всеми сферами жизни, но ядро их – дом, любовь, семья, причём, дом деревенский, а не городской, и любовь естественная, а не искажённая, не оторванная от своих сельских корней. Вот как рисуется в русской загадке место обитания человека: «Мать толста, дочь красна, сын храбёр под небеса ушёл» (печь, огонь, дым). Какой поэтический реализм, как схвачены основные реалии деревенской избы! Да ведь и многие тысячи лет заговоры, сказки, пословицы и другие жанры фольклора могли сохраняться лишь в неспешной, устойчивой, традиционной жизни мировой деревни.

В былинах, балладах, гайдуцких и юнацких песнях образ семьи уже лишён былой гармонии. Богатыри покидают родительский дом, место их действий – заставы, стычки, сражения. Они по сути своей очень одиноки, редко ищут свою пару, думают не о любви к женщине, а о долге перед дружиной, о защите своего отечества. Наступило немирное время и отозвалось в семьях болью, утратами, неверностью и прочими бедами. Но традиционная семья врачевала больное общество, оберегала его, не давая выйти из берегов в своём безумном разливе. Так продолжалось долгое время, сложились и укрепились в народе большие семьи («верви»), появились соседские общины («миры»), стала утверждаться знать (князья, бояре, дружина), подули новые враждебные ветра. Эпоха семейной любви неуклонно скатывалась к вражде, зависти, дрязгам, отрицанию того, что брезжило прежде. И это был звоночек грядущих перемен.