..... Душа - Богу, сердце - женщине,

 долг - Отечеству, честь - никому.....

 

 «Кодекс чести русского офицера»

 в Русской императорской армии

 

ПРОЛОГ

 

 В жизни каждого человека, порой, случаются судьбоносные встречи, которые коренным образом меняют всю его последующую жизнь.

 Такая встреча, в свое время, произошла и у меня. Она состоялась в один из самых холодных дней января уже весьма далекого от нас одна тысяча девятьсот шестнадцатого года.

 Человеком, чьей «железной» волей решилась, в тот давний день, вся моя дальнейшая судьба был старинный друг моего отца - генерал-майор Батюшин Николай Степанович - один из самых влиятельных руководителей военной контрразведки Русской императорской армии, уже около полутора лет, к тому моменту, ведущей кровопролитные бои на огромном, растянутом от Черного до Балтийского моря, театре боевых действий со своими извечными врагами - Германией и ее союзниками.

 Ожидая, тогда, аудиенции у него в приемной, я мысленно перебрал все возможные и невозможные причины своего внезапного отзыва в Петроград из действующей армии, но ни одна из них не показалась мне достаточно убедительной.

 Ничего не дал мне и беглый визуальный осмотр служебного помещения, в котором я, тогда, вынужденно находился: недавно прошедшие рождественские праздники, видимо, не сильно коснулись строгой атмосферы этой приемной, а холодный стеклянный взгляд сидящего за столом генеральского адъютанта «на корню рубил» любую попытку, с моей стороны, завести с ним непринужденный разговор.

 Наконец, дверь в кабинет Батюшина открылась, и из него вышел какой-то офицер с черной папкой. Он быстрым шагом прошел приемную и, даже не взглянув на меня, вышел в коридор.

 - Штабс-капитан Правосудов Николай Васильевич! Прошу Вас пожаловать в кабинет генерал-майора! - чеканя каждое свое слово при персональном обращении ко мне, громко произнес преисполненный важности генеральский адъютант.

 - Благодарю, - сухо ответил ему я и решительно прошел в кабинет Батюшина.

 Николай Степанович сидел за большим письменным столом и что-то очень быстро писал.

 Коротким взмахом левой руки он прервал мой формальный доклад о своем прибытии и одновременно указал на открытую мной дверь.

 Я тут же замолчал и, плотно закрыв за собой дверь, остался стоять вдали от него. К счастью, ждать долго не пришлось.

 Закончив писать, Батюшин резко поднялся и быстро вышел из-за своего стола.

 - Ну, здравствуй, тезка! - устало улыбнувшись, негромко обратился ко мне Николай Степанович. - Подходи, не бойся!

 - Здравствуйте, Николай Степанович! - сделав несколько коротких шагов навстречу и стараясь избежать излишней фамильярности в отношениях с человеком, знавшим меня с детства, вежливо поздоровался я.

 - Ну, ну... Николай... Коля... расслабься, - по-отечески приобнял меня за плечи Батюшин. - Присаживайся, вот, сюда - на диван, так как разговор у нас с тобой будет весьма долгим и не простым.

 Я, невольно заинтригованный таким неожиданным и многообещающим началом, молча присел на краешек кожаного дивана у окна.

 Батюшин сел рядом и, немного помассировав пальцами свои виски (видимо, у него сильно болела голова), начал разговор с общих вопросов.

 - Скажи-ка мне, Коля, сколько тебе сейчас полных лет?

 - Двадцать пять исполнилось в декабре.

 - А чин штабс-капитана когда был присвоен?

 - Через неделю после моего двадцатипятилетия.

 - А какое военное училище ты оканчивал? Ах, да... не отвечай. Сейчас сам вспомню... Константиновское?

 - Так точно, Николай Степанович - Константиновское!

 - Женат?

 - Никак нет - холост!

 - А, что, так, Коля? Ты, вон, какой красавец вымахал... орел, да, и только!

 - Да, как-то, не встретил еще свою единственную, а тут, еще, война... Не до этого сейчас.

 - И, то верно, - задумчиво согласился со мной Батюшин.

 Я заметил, что во время всего разговора он неотрывно думал о чем-то своем и лишь слегка прислушивался к моим ответам, чтобы не потерять нить нашей беседы.

 - Давно своих не видел? - вновь вернулся он к своим вопросам.

 - Благодаря Вашему отзыву с фронта, сегодняшнюю ночь я провел дома. Так что, успел повидать их всех.

 - Как они себя чувствуют? Как отец? Я с ним уже, поди, два года не виделся.

 - Благодарю, Николай Степанович, все чувствуют себя хорошо. Отец, читая газеты, без конца вспоминает свою военную молодость и, стряхивая пыль с золотых погон висящего на вешалке полковничьего мундира, ругает свою, плохо слушающуюся после ранения, ногу. Матушка хандрит понемногу. А сестра уже год, как преподает в женской гимназии. Вот, только, в личной жизни у нее ничего, пока, не складывается... а, ведь, ей уже двадцать три...

 - Ну, ничего. Двадцать три - не сорок три. Найдет она еще своего суженого. А скажи мне, Николай: как у тебя обстоит дело с французским языком?

 - Владею свободно.

 - Отлично, Николай... отлично... А как - с немецким?

 - С немецким - похуже, но пленного, если потребуется, допросить смогу.

 - Ну, и славненько... Ну, и ладненько, - похвалил меня Батюшин, продолжая думать о чем-то своем.

 - Николай Степанович! - не выдержал я. - Вы же вызвали меня не для расспросов о моей жизни.

 - Да, Николай, не то время сейчас, чтобы разговорами про личную жизнь заниматься. Не буду скрывать. Вызвал я тебя по очень серьезному делу. Я сейчас немного пооткровенничаю, а, ты, послушай меня внимательно. Это тебе пригодится в будущем.

 - Я - весь внимания,- произнес я, слегка напрягшись.

 - Ну, тогда, слушай. В настоящее время на Французско - Германском фронте сложилась очень тяжелая ситуация для наших союзников. Их людские ресурсы для пополнения собственных воинских контингентов оказались на исходе. Вот, такой парадокс... оружие есть, а солдат - не хватает! Поэтому Франция прошедшей осенью одна тысяча девятьсот пятнадцатого года направила в нашу столицу своего представителя Поля Думера с поручением получить согласие русского правительства на отправку к ним во Францию трехсот тысяч русских солдат.

 - Не предлагая ничего взамен?

 - Предлагая... в обмен на вооружение, в котором очень нуждается наша Русская армия. Думеру, в конечном счете, удается добиться частичного согласия на это нашего Государя. И, вот, в результате, прямо сейчас, быстрыми темпами, идет формирование Первой Особой пехотной бригады - костяка будущего Русского Экспедиционного Корпуса за рубежом. Отбор - как в гвардию: от солдат-кандидатов требуется уметь читать, писать и быть физически крепкими. При этом, все они обязательно должны быть православными.

 - Да, уж, действительно, серьезный отбор!

 - Это - еще не все. при зачислении в нее нижних чинов, от рядового до фельдфебеля, учитываются и чисто внешние данные: первый полк должен состоять из шатенов с серыми глазами, а второй полк - из блондинов с голубыми глазами. Руководство, словом, горит желанием поразить французов внешним видом наших солдат. Но, при этом, никто не позаботился об обеспечении бригады инженерными и артиллерийскими частями. Зато снабдили ее собственным духовым оркестром. Большая часть нижних чинов, отобранных в данное соединение, никогда не держала винтовку в руках; их взяли прямо из резерва без какого-либо первоначального обучения. В общем, все типично по-русски - вся надежда, как всегда, только, на русское «авось»!

 - Виноват, Николай Степанович! А какое отношение ко всему этому имею я? - не удержался я от мучившего меня вопроса.

 - Да, самое прямое, Коля... Дело в том, что мне нужен в данной бригаде свой человек - человек, которому я бы полностью доверял.

 - Николай Степанович! Вы, что - предлагаете мне стать соглядатаем? - я, аж, вскочил от возмущения, забыв про субординацию.

 - Успокойся, Коля! Успокойся и сядь! Никто тебя не вербует в соглядатаи и не заставляет доносить на своих товарищей.

 - Тогда, как понимать Ваше предложение? - спросил я у него с плохо скрытым раздражением, игнорируя его предложение присесть.

 - Штабс-капитан Правосудов! Извольте сесть, когда Вам приказывает старший по чину! - неожиданно резко скомандовал Батюшин и, дождавшись исполнения мной его приказа, продолжил, как ни в чем не бывало.- Мне от надежных источников поступила информация о том, что в Первую Особую пехотную бригаду зачислен один из лучших немецких агентов, до сей поры глубоко законспирированный. При этом, не исключается, что в бригаде будет работать на врага не только он... Главная цель немецкой агентуры - дискредитация Русского Экспедиционного Корпуса в глазах Франции и ее союзников, а, при возможности - и обеспечение максимального количества потерь среди наших солдат и офицеров на боевых позициях. К сожалению, более подробными сведениями об этом агенте мы не обладаем.

 - Почему же Вы не направляете в бригаду кого-либо из своих контрразведчиков?

 - К моему большому сожалению, Верховный Главнокомандующий не принял всерьез мою информацию о нем и не разрешил мне направить в бригаду кого-либо из своих контрразведчиков, да, и мало их у меня, честно говоря; на нашем-то фронте дел для них - непочатый край. Вот, тогда, я и вспомнил про тебя, Николай. Вспомнил, как ты, еще в юности, до военного училища, грамотно «раскрутил дело» о краже драгоценностей у ваших соседей! А доблестная полиция, с помощью твоего «расклада», поймала опытного вора - «лжежениха» соседской горничной; тогда, еще, их лучший сыщик в сверх восторженных тонах отметил твой природный сыскной талант.

 - А, потом, за этот талант, отец, в наказание, чтобы я не лез не в свое дело, на две недели лишил меня прогулок, - невольно рассмеялся я.

 - Пойми меня правильно, Коля. Я просто хочу быть спокоен за бригаду. Ты можешь служить, там, в обычном порядке, но, если вдруг... Повторяю - если вдруг у тебя возникнут подозрения, что в бригаде гнездится измена, раскрывать ее придется тебе, и просто потому, что больше будет некому. Да, и надеяться, там, тебе придется только на самого себя. О твоих особых полномочиях, на этот счет, будет знать только командир Первой Особой пехотной бригады генерал-майор Лохвицкий Николай Александрович.

 - Я должен буду служить в штабе бригады?

 - По возможности, ты будешь переведен из строевой части в штаб бригады, но это произойдет не сразу. Да, обращаю твое внимание на крайнюю опасность твоего будущего противника. Он ходит в любимчиках у «Вальтера» - нынешнего руководителя германских спецслужб, и о нем хорошо наслышан шеф австро-венгерской спецслужбы Макс Ронге.

 - У меня будет какая-нибудь связь с Вами?

 - Для связи со мной, правда, весьма, затруднительной и долгой по времени, можешь использовать лишь один канал. В конце нашей беседы я отдам тебе записку с адресом нашего «связного» в Париже. По прочтении и запоминании, данную записку уничтожишь. Подчеркиваю, Николай, от тебя не требуется никаких доносов. Ты - хозяин последнего рубежа по защите своих будущих сослуживцев от шпионажа и предательства. Ну, что... по рукам?

 - Николай Степанович! Я же - боевой артиллерийский офицер! Какой из меня контрразведчик? - с сомнением в голосе спросил я у Батюшина.

 - Отличный из тебя выйдет контрразведчик, тезка, - убежденно произнес Николай Степанович. - Я, ведь, тоже им не родился. Между прочим, окончив в шестнадцать лет реальное училище в Астрахани, я даже представить себе не мог свое нынешнее положение... , что когда-нибудь стану генерал-майором и руководителем контрразведки одного из фронтов Русской армии... Так что, Николай, прочь сомнения! Через три дня прибудешь в бригаду на пункт ее формирования и предъявишь подписанное мной лично направление старшему адъютанту штаба бригады капитану Регину Михаилу Петровичу. Дальше все пойдет своим чередом.

 Батюшин на несколько секунд прервал свой монолог и аккуратно достал из кармана какой-то маленький листок бумаги.

 - А это - обещанная мной записка с адресом нашего проверенного «связного» в Париже, - передал он мне вынутый им листочек. - На него можешь положиться как на самого себя. С остальными будь осторожен! А о своей особой миссии не заикайся, пока что, ни с кем. Всегда помни, что в «тайной войне» тебе, в любой момент, могут выстрелить в спину. Есть вопросы?

 - Никак нет, Николай Степанович! - я вскочил и выпрямился в струнку, понимая, что разговор подошел к концу.

 - Ну, и славненько! - повторил Батюшин свою любимую фразу. - Удачи тебе, штабс-капитан! И не забудь передать от меня поклон твоим родителям!

 - Благодарю, обязательно передам. Разрешите идти, Николай Степанович? - спросил я у генерала, отдавая ему честь и помещая, в то же время, другой рукой записку с адресом «связного» к себе в карман.

 - Идите, штабс-капитан, идите... и... Да, хранит Вас Бог! - Батюшин медленно встал с дивана и, как и в начале нашего разговора, по-отечески приобняв за плечи, проводил меня до дверей кабинета.

 Выйдя в приемную, я не сразу заметил протянутую мне руку генеральского адъютанта, в которой находилось мое направление в 1-ю Особую пехотную бригаду Русского Экспедиционного Корпуса.

 Увидев же, машинально взял его в руки и в глубоком раздумье молча покинул аскетически обставленное помещение генеральской приемной, не попрощавшись со строгим адъютантом Батюшина.

 Несмотря на хаос, творившийся у меня в голове, я отчетливо понимал, что с этой самой минуты я перешел некий исторический «рубикон» в своей судьбе.

 Никакого страха, при этом, конечно, не было. Вероятность погибнуть на полях сражений во Франции была абсолютно равна вероятности погибнуть на здешнем Российско - Германском фронте, но, тем не менее - сам не знаю почему - в мое сердце, «тихой сапой», тут же закралась какая-то непонятная тревога, мучившая меня, практически, до самого отъезда...

 

Глава 1. Особая бригада.

 

 Двадцать пятого января одна тысяча девятьсот шестнадцатого года наша сформированная в Москве 1-я Особая пехотная бригада была, там же, посажена в несколько воинских эшелонов и отправлена по Сибирской железной дороге в город Дайрен (Дальний) на Дальнем Востоке, чтобы, оттуда, пароходами, преодолев девятнадцать тысяч морских миль, прибыть на юго-восточное побережье Франции.

 Такой длинный маршрут был выбран из-за активных боевых действий и плохих навигационных условий на Балтийском и Белом морях. По крайней мере, так нам, перед нашей отправкой, объяснили данный выбор представители Генерального штаба.

 В результате данного решения Генштаба мы почти целый месяц утомительно тряслись в воинских эшелонах, пересекая «черепашьим ходом» с запада на восток всю нашу необъятную Россию.

 И единственным сколь-нибудь запоминающимся событием в этой железнодорожной эпопее стала безрассудная покупка двумя нашими молодыми поручиками Моремановым и Орнаутовым на одной из малых сибирских станций небольшого медвежонка, которого они, не долго думая, там же нарекли «Мишкой».

 Далее последовало еще более утомительное пятидесятишестидневное плавание на пароходах с нашего Дальнего Востока до французского Марселя через Желтое и Южно-Китайское моря, Индийский океан, Суэцкий канал и Средиземное море, которое, как уже думалось многим из нас, больше никогда не окончится, и мы будем вечно бороздить эти бескрайние морские просторы. Но все плохое, как впрочем, и хорошее, как известно, рано или поздно кончается. Закончились и наши мучения...

 Марсель показался на горизонте ранним утром двадцатого апреля одна тысяча девятьсот шестнадцатого года, именно тогда, когда, казалось, он уже не появится никогда.

 Вот, она - Франция - страна великих королей и бесстрашных мушкетеров, галантных кавалеров и прекрасных дам, страна, подарившая миру Робеспьера и Наполеона, Эйфелеву башню и собор Парижской Богоматери, страна, на части территории которой, ныне, снова гремят пушки и льется кровь военнослужащих армий Антанты и кайзеровской Германии, и где, теперь, возможно, многим из нас - солдат и офицеров нашего Русского Экспедиционного Корпуса - будет суждено остаться навсегда...

 Все, что я знал, до сих пор, о Марселе, так это то, что он - самый старый город во Франции, основанный греками еще за шестьсот лет до нашей эры и называвшийся, в свое время - «Массалия» - то есть, «Врата Востока».

 На протяжении многих веков в нем находили пристанище выходцы из самых разных стран, и, при этом, каждое новое поколение иммигрантов привносило свой колорит в архитектурную палитру этого многонационального города-порта и его уникальную культуру, вследствие чего возник очень своеобразный марсельский говор, в котором смешались самые различные слова и выражения итальянского, корсиканского, арабского, греческого, провансальского и креольского происхождения.

 Рейд Марселя, как я и читал раньше в книгах, был надежно огражден четырьмя небольшими островами, самым малым из которых оказался знаменитый остров Иф, в чьей крепости, согласно известному роману Александра Дюма, длительное время томился будущий «граф Монте-Кристо», совершивший, впоследствии, один из самых дерзких побегов «литературных героев» всех времен и народов.

 Пока я рассматривал этот остров и предавался историческим размышлениям, наш пароход мягко пришвартовался у портового причала. Несмотря на утреннее время, на причале толпилось, на удивление, много людей, которые кричали нам восторженные приветствия и подбрасывали высоко вверх свои головные уборы.

 - Похоже, нам, действительно, рады, - слегка улыбнувшись, констатировал сей факт всегда сдержанный на эмоции штабс-капитан Разумовский - человек с большим жизненным и военным опытом, с которым я установил наиболее хорошие отношения за время нашего длительного путешествия.

 Потомственный военный, он был настоящим образцом русского офицерства. Казалось, что, кроме службы Отечеству, его больше ничего не тревожит и не волнует в этом мире. Поэтому, я даже слегка удивился, когда узнал, что у него есть жена и двое маленьких детишек, которые проживали вместе с его старыми родителями в Киеве, откуда он сам был родом, и где восемь лет назад он окончил Киевское военное училище.

 - Похоже, что так,- согласился я с ним.- Послушай, Мишель (Вообще-то, Разумовского звали Михаилом, но мы с ним, еще в самом начале плавания, перешли на «ты» и на произношение наших имен на французский манер, как, впрочем, сделали это и многие другие из кадровых офицеров бригады, сдружившихся в период нашей долгой передислокации)! Нам, по моему, пора готовиться к высадке. Я не думаю, что с этим, здесь, будут затягивать.

 - Ты прав, Николя! Пошли готовиться,- сказал Разумовский и, широко вдохнув морской воздух, вместе со мной спустился в нашу каюту.

 Встреча в Марселе нашей Особой бригады, действительно, оказалась невероятно теплой. В местный порт прибыли многочисленные представители французского военного ведомства, местные городские власти, сотрудники российского посольства и имевший чин генерала военный атташе России во Франции граф Игнатьев.

 В связи с этим, по личному приказу Лохвицкого колонна наших войск, прямо из порта, двинулась церемониальным маршем через весь Марсель.

 Это было, поистине, незабываемое зрелище: со стороны порта на широкую улицу Ла Канабьер, как из рукава фокусника, вытягивалась бесконечная многоцветная лента, при ближайшем рассмотрении оказывавшаяся идущей стройными рядами русской пехотой.

 Впереди каждого из двух наших полков два рослых солдата несли один грандиозный букет цветов. Такие же букеты, только поменьше, несли также перед каждым батальоном и даже перед каждой ротой. Ко всему прочему, на груди каждого русского офицера красовался еще и небольшой букетик гвоздик.

 На протяжении нашего пути все городские тротуары Марселя были до предела заполнены огромным количеством ликующих французов, а балконы и окна его каменных домов - украшены тысячами гирлянд из разноцветных флажков союзных Франции стран, причем большая их часть несомненно состояла именно из русских и французских флажков.

 Было такое впечатление, что, если бы не натянутые вдоль тротуаров оградительные канаты, переполненные восторгом люди непременно рванулись бы обнимать русских солдат.

 Все продвижение нашей колонны сопровождалось непрекращающимися восторженными криками экспансивных южан. А их прекрасные смугловатые брюнетки, не зная, как лучше выразить свои чувства к светловолосым богатырям, прибывшим из далекой заснеженной России ради спасения их любимой Франции, посылали нам свои бесчисленные воздушные поцелуи и бросали в наши руки целые гроздья весенних цветов.

 Большой восторг у встречающей нас публики вызвало также исполнение марширующими русскими шеренгами нашей любимой строевой песни, сложенной на слова пушкинской «Песни о вещем Олеге», два куплета и припев из которой были заранее, еще в России, переведены и заучены на французском языке.

 Сначала «завели песню» запевалы возглавлявшей шествие роты:

 Как ныне сбирается вещий Олег

 Отмстить неразумным хазарам.

 Их села и нивы за буйный набег

 Обрек он мечам и пожарам.

 Потом мощно прогремел подхваченный всеми, без исключения, шеренгами задорный припев:

 Так, громче, музыка, играй победу!

 Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит...

 Так, за Царя, за Русь, за нашу Веру,

 Мы грянем громкое: «Ура! Ура! Ура!»

 Особенно пронзительно, при этом, звенели строки про грядущее:

 Скажи мне, кудесник, любимец богов,

 Что сбудется в жизни со мною?

 И скоро ль на радость соседей-врагов

 Могильной засыплюсь землею?

 Но дальше опять следовал жизнеутверждающий припев:

 Так, громче, музыка, играй победу!

 Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит...

 Так, за Царя, за Русь, за нашу Веру,

 Мы грянем громкое: «Ура! Ура! Ура!»

 И на лицах марширующих солдат и офицеров вновь появлялись торжествующие улыбки, которые моментально, как в зеркале, отражались на лицах радостных марсельцев.

 Огромный фурор среди французов произвел, конечно, и сопровождавший одну из рот нашего батальона сибирский медвежонок «Мишка», передвигавшийся под контролем его добровольных поводырей рядовых Васьки Пыркова и Семки Сорокина. Он вызвал у них невероятный восторг и, естественно, в одночасье, стал неким персональным символом нашего Русского Экспедиционного Корпуса.

 Впрочем, при проведении этого незапланированного парада русских войск чуть было не произошел и небольшой конфуз: из-за несогласованности действий портовиков при нашей высадке с транспортных судов часть офицеров невольно отстала от своих подразделений, и те направились в город в составе общей колонны без командиров впереди своего строя.

 Казалось, что в такой ситуации небольшой неловкости - никак не избежать...

 Однако, помогла простая русская смекалка: одним и тем же младшим офицерам было оперативно поручено возглавлять, по очереди, помимо своих, еще и эти «чужие» им роты до подхода их настоящих командиров.

 Больше всех, при этом, «повезло» прапорщику Рохлинскому, который, по очереди, возглавлял, таким образом, аж, целых три «чужие» ему роты.

 Для этого ему пришлось периодически оббегать с тыльной стороны дома, стоящие вдоль тротуара, чтобы вовремя стать во главе очередной оставшейся без офицера роты, проходящей маршем мимо восторженной толпы.

 В результате, когда он проходил впереди солдатской шеренги, мимо одной и той же группы зевак, в третий раз, то ясно услышал сказанную одним из них, по-французски, замечательную фразу в его адрес: «Как же все русские офицеры похожи друг на друга!»...

 Наш долгий церемониальный марш закончился лишь во временном лагере вблизи Марселя, отведенном нам властями этого города на краткосрочный постой.

 По прибытии туда все нижние чины наших пехотных полков были немедленно оставлены, там, на попечение подпрапорщиков и фельдфебелей, а офицерский корпус почти тут же, в полном составе, направился обратно в город отметить свое прибытие на французскую землю.

 Как, впоследствии, выяснилось: мы напрасно понадеялись на наших младших помощников в своих подразделениях. Один чересчур старательный подпрапорщик решил установить «собственную» очередь подхода всех рот к одному котлу, вопреки французскому плану раздачи ужина одновременно из нескольких котлов, в результате чего образовалась огромная очередь голодных солдат. И только приезд графа Игнатьева помог исправить ситуацию: к полуночи все нижние чины были, наконец, накормлены и отправлены спать.

 Когда я, по возвращении в лагерь, узнал об этом, то мне стало невероятно стыдно за себя и других офицеров, праздновавших в Марселе во время вынужденной «голодовки» наших солдат. Я сразу же вспомнил ночной кутеж нашей большой офицерской компании в одном из кабаков «старого квартала» города. Шум от нашего веселья был такой, что все жители этого городского района повыскакивали на улицу.

 Шампанское и деньги лились рекой, и все это сопровождалось пьяными выкриками, типа: «Французы должны знать, как умеют гулять русские офицеры!»...

 Меня немного утешало лишь то, что лично я тоже, так толком, и не перекусил в этот прошедший сверх суматошный день, так как, по прибытии из лагеря в город, я сначала потратил весь остаток светового дня на осмотр достопримечательностей Марселя и лишь только потом присоединился к своим празднующим товарищам.

 Кстати, наибольшее впечатление, в моей одиночной экскурсии по этому древнему средиземноморскому городу, на меня произвели собор Нотр-Дам де ля Гард, находящийся на самом высоком городском холме (с которого открывалась захватывающая дух панорама Марсельского залива и всего города, расположенного многочисленными ярусами на прибрежных холмах, как бы отделяющих его от остальной территории страны), и самая оживленная городская магистраль Ла Канабьер, которая, визуально, словно опускалась своей нижней частью в прибрежную гладь Средиземного моря, воплощая, тем самым, наяву древний миф о Марселе, как о «Вратах Востока». Остальные же местные достопримечательности, как, впрочем, и вечер в здешнем кабаке - меня, честно говоря, особо не изумили, хотя и впечатление, в целом, не испортили.

 Жаль только, что это хорошее, в принципе, настроение от удачно прошедшего дня оказалось сильно «смазанным» инцидентом с задержкой питания наших нижних чинов...

 Но, впрочем, все мои радостные и не очень переживания закончились довольно быстро. Уже на следующий день нас стали, эшелонами, отправлять в провинцию Шампань в специально подготовленный учебный лагерь «Мальи», расположенный недалеко от Парижа, и новые хлопоты, связанные с этим переездом, постепенно затмили собой воспоминания о первом дне нашего пребывания во Франции.

 

Глава 2. Лагерь «Мальи».

 

 В лагерь «Мальи» подразделения нашей 1-й Особой пехотной бригады прибывали из Марселя в течение целой недели, с двадцать второго по двадцать восьмое апреля одна тысяча девятьсот шестнадцатого года, и сразу же, по прибытии на место, получали оружие и необходимую материальную часть.

 Сам лагерь представлял собой довольно большой палаточный «городок», разбитый сразу несколькими новоявленными «улицами» и «переулками» на отдельные жилые «кварталы», образованные из расположенных, там, стройными рядами солдатских и офицерских палаток.

 Весьма однообразную картину этого «городка» слегка скрашивали лишь редкие ветвистые деревья, безмятежно растущие между палатками, и еще не вытоптанная трава, которая своим ярким зеленым цветом радовала глаз каждого прибывшего сюда военнослужащего.

 По прибытии в лагерь последнего нашего подразделения вышел приказ французского генерала Гуро о зачислении 1-й Особой пехотной бригады в состав его 4-й армии, а точнее - в 17-й армейский корпус под командованием генерала со звучной фамилией «Дюма».

 Из-за своей относительной малочисленности (десять тысяч человек) и недостаточной технической укомплектованности русская бригада не могла претендовать на более самостоятельный воинский статус отдельного армейского корпуса и, уж, тем более, армии. Поэтому она вполне закономерно вошла в состав одной из номерных французских армий и подчинилась в оперативном отношении французскому командующему фронтом, а в юридическом - российскому представителю нашего Верховного Главнокомандующего во Франции. Таким образом, русские войска имели, как бы, двойное подчинение.

 Уже на месте, в лагере «Мальи», генерал Лохвицкий своей властью несколько реорганизовал подчиненную ему бригаду. Теперь каждый из ее двух полков включал в себя три батальона (по четыре роты - каждый) и три пулеметные роты, а также - отдельную разведывательную команду в составе шестидесяти человек (чего не было, кстати, ни в одном полку русских войск, воюющих на Российско - Германском фронте).

 Обмундирование у нас было свое (еще перед нашей отправкой из России каждого из нас снабдили двумя новыми комплектами русской военной формы), но каски, уже в «Мальи», мы получили французские (образца Адриана), правда, с нарисованным на них двуглавым орлом, да, и погоны у нас, в отличие от воинских частей в России, были снабжены римскими цифрами (по номеру соответствующего полка).

 Что же касается нашего вооружения, то французы снабдили нас своими трехзарядными винтовками «Лебель М1 886/93» (калибра восемь миллиметров) и пулеметами французского образца (по двенадцать на каждую пулеметную роту). Но, при этом, кадровый офицерский состав нашей бригады мог, по прежнему, пользоваться своим личным оружием - револьверами системы «Нагана», всегда находившимися при нас.

 Многих наших солдат сразу же направили учиться в учебный центр, находящийся в Шалоне, на краткосрочные курсы по овладению военными специальностями пулеметчика, снайпера, телефониста, сигнальщика и сапера. Одновременно с этим, все солдаты и офицеры бригады принялись срочно изучать особенности французского фронта и методов ведения боя союзнической армией и участвовать в учебных стрельбах и практических занятиях на местных полигонах.

 Реорганизация штатного расписания привела к переназначению некоторых офицеров. К моему удовольствию, я попал во второй батальон второго полка Особой бригады. Данный полк возглавлял печально известный своим самодурством и жестокостью по отношению к подчиненным полковник Дьяконов, но, зато, командиром второго батальона, в этом полку, был пользовавшийся огромной популярностью среди большинства солдат и офицеров бригады подполковник Готуа, строгий, но очень справедливый и порядочный боевой офицер.

 К тому же, командиром пулеметной роты в нашем батальоне был назначен мой новый товарищ штабс-капитан Разумовский Михаил Иванович, тот самый Мишель, с которым мы вместе «делили все тяготы» переезда из России во Францию.

 Мишель тоже был очень рад такому стечению обстоятельств. Обычно крайне выдержанный, он широко улыбнулся, услышав от меня эту новость, и долго тряс мою руку, поздравляя с назначением во второй батальон на должность командира 5-й строевой роты.

 Нашими коллегами по батальону стали также поручик Орнаутов Петр Александрович, поручик Мореманов Сергей Петрович и поручик Лемешев Андрей Федорович - командиры 6-й, 7-й и 8-й строевой роты, соответственно.

 Первых двух из них - поручиков Орнаутова и Мореманова - я заприметил еще тогда, когда они покупали медвежонка на сибирской станции. Молодость и природное озорство не давали им спокойно существовать в окружающем их мире. Казалось, они никак не могут расстаться со своим славным юнкерским прошлым.

 После окончания своих военных училищ, еще за год до начала войны с Германией, Орнаутов и Мореманов были распределены в одну из резервных частей в российской глубинке, где и «проболтались» два минувших года до получения чина поручика, после чего, все-таки, добились (путем написания многочисленных просьб о переводе их в действующую армию) направления в Русский Экспедиционный Корпус (а, точнее - в состав 1-й Особой пехотной бригады).

 Орнаутов Петр или Пьер, как мы его стали называть в своем кругу (по примеру его друга Мореманова), двадцати одного года от роду, был потомственным дворянином из семьи военных. Выпускник Пажеского корпуса, одного из самых престижных военных учебных заведений не только Санкт-Петербурга, но и всей Российской Империи, он был лишен заносчивости, свойственной большинству «пажей» или «шаркунов» (как окрестили в военной среде обитателей учебного заведения). В его облике было что-то романтическое, но, одновременно, и невероятно мужественное. Неплохо владея французским языком и гитарой, Пьер покорил нас своим первым же исполнением романса, во время которого он весьма изящно переходил с русского на французский язык и обратно.

 Под стать ему был и его друг Мореманов Сергей или Серж, как мы стали его называть (по примеру уже названного Орнаутова). Он тоже был потомственным дворянином из семьи военных, двадцати одного года от роду, но являлся выпускником другого, не менее престижного столичного военного учебного заведения - Павловского военного пехотного училища, то есть был типичным «павлоном» (как называли в офицерском «обиходе» обучавшихся в данном училище юнкеров).

 Серж был настоящий «гусар» (в народном понимании этого слова). Отчаянный до безрассудства, вспыльчивый и отходчивый одновременно, он являлся, тем не менее, блестящим пехотным офицером, собственным примером подтверждающим высочайшую репутацию своего родного училища, известного на всю Россию тем, что именно здесь готовили лучших строевых офицеров Русской армии. Серж не обладал музыкальным талантом своего друга, но, «на голову», превосходил всех нас в знании французского языка. Благодаря довольно большому периоду своего детства, проведенного с родителями, сначала, во французском кантоне в Швейцарии, а затем, и в самой Франции, он владел французским языком не хуже любого коренного парижанина. Отличный стрелок и неисправимый картежник, надежный товарищ и дамский угодник - это все он - Мореманов, любимец сослуживцев и «головная боль» его отцов-командиров.

 На фоне этих двух ярких образов молодого офицерства несколько будничным выглядел еще один мой новый товарищ - двадцатитрехлетний поручик Андрей Лемешев или Андрэ (как его, вслед за Моремановым и Орнаутовым, стали называть и я с Разумовским). Выпускник Алексеевского военного училища, успевший послужить в нынешнее военное время непосредственно на передовой, он сохранил какую-то гражданскую «обыденность» своего облика в любой жизненной ситуации: в быту, в службе и на отдыхе. Несмотря ни на какие «передряги», Лемешев всегда сохранял хороший аппетит, глубокий сон и врожденный оптимизм. Да, и в жизни его, по-моему, интересовало лишь то, что прямо или косвенно могло касаться его самого или его планов на будущее. Но, при всем - при этом, он был весьма хорошим и заботливым товарищем с начисто отсутствующим чувством страха.

 Помимо нас и других кадровых офицеров, в полку были еще и так называемые «офицеры военного времени»: учителя, студенты, нижние чины из числа вольноопределяющихся и другие лица с необходимым уровнем образования, окончившие в ускоренном порядке (за три-четыре месяца) юнкерские училища и направленные в действующую армию в младшем офицерском чине - чине прапорщика, погоны которых украшала одна единственная звездочка на одиночном продольном просвете. Они, как правило, занимали должности командиров взводов, «технических специалистов» или штабных адъютантов.

 Наиболее яркой личностью из них, по моим наблюдениям в первые дни нашего пребывания в «Мальи», был адъютант нашего командира полка - двадцатилетний прапорщик Рохлинский Валерий Алексеевич - тот самый прапорщик, который трижды возглавлял «чужие» роты во время церемониального марша в Марселе. Он был типичным представителем офицеров военного времени. Скромный, начитанный юноша (из семьи инженера-путейца), окончивший два курса Петроградского института путей сообщений, поступил добровольцем в 1-ю Петергофскую школу прапорщиков (слывшую, в народе, «студенческой»), после окончания которой и был сразу направлен в нашу, тогда, еще только формирующуюся 1-ю Особую пехотную бригаду. Выделялся же он, среди прочих, своей исключительной способностью разбираться в любой технике, природной сообразительностью и врожденной порядочностью.

 Вот, такое разномастное офицерское сообщество я получил в свои товарищи накануне грядущих боевых действий.

 Первый месяц нашего пребывания в «Мальи» оказался весьма суматошным. Руководство Особой бригады, по прежнему, уделяло главное внимание демонстрации внешнего лоска русских войск в ущерб их боевой подготовке.

 За этот месяц два наших полка участвовали, аж, в восемнадцати парадах, на которых , как правило, присутствовали либо российский представитель Верховного Командования при Французских вооруженных силах генерал Жилинский, либо французский генерал Гуро, либо сам президент Франции Пуанкаре.

 В связи с этим, в бригаде усилилась муштра нижних чинов. Недовольных ею подвергали телесным наказаниям, а, проще говоря - элементарной порке (из соседних сосновых рощиц, вокруг которых производились занятия подразделений нашей бригады, весьма часто доносились болезненные вскрики подвергаемых подобной экзекуции людей), что не лучшим образом сказывалось на моральном состоянии наших солдат.

 А, однажды, я сам оказался невольным свидетелем разговора на эту тему между генералом Лохвицким и графом Игнатьевым.

 Последний, ссылаясь на слухи, циркулирующие в Гран Кю Же (французском Генеральном штабе), задал Лохвицкому прямой вопрос:

 - Неужели, Николай Александрович, вы все еще допускаете порку наших солдат?

 - Ну, конечно,- нисколько не смущаясь, ответил ему Лохвицкий.- Вам, граф, вероятно, просто неизвестен секретный приказ великого князя Николая Николаевича, предлагающий заменить, на время войны, строгий и усиленный аресты солдат их телесным наказанием.

 - Но, поймите,- пытался Игнатьев убедить Лохвицого,- мне не под силу отделить «китайской стеной» Ваши методы поддержания дисциплины среди солдат вверенной Вам бригады от глаз военнослужащих республиканской Франции, и Вам необходимо с этим считаться. К тому же, серьезное недовольство у наших солдат вызывает разница во взглядах на войну у русского, то есть, Вашего, Николай Александрович, руководства и французского командования. К примеру, что может быть дороже для всякого человека на фронте, чем краткосрочный отпуск в тыл? Во французской армии порядок увольнения в отпуск - единый, от главнокомандующего до рядового, и при этом, неукоснительно соблюдающийся. А, Вы - заперли своих солдат в лагере «Мальи» и никуда их, отсюда, не выпускаете. И это, в то время, когда Ваши офицеры, чуть ли не ежедневно, ездят на казенных французских автомобилях в Париж, а Ваш командир первого полка полковник Нечволодов каждый вечер демонстративно восседает со своими офицерами в литерной ложе театра «Фоли - Бержер».

 - Солдат, ни под каким предлогом, отпускать в город я не намерен,- заявил ему в ответ Лохвицкий. - Париж полон русских революционеров, и контакт моих солдат с ними недопустим. А, что касается Нечволодова, то он все делает совершенно правильно. Пусть наши офицеры лучше осваивают театры, чем погружаются в зловредную парижскую политическую атмосферу.

 Дальнейшего их разговора я уже не услышал, так как старший адъютант штаба Особой бригады капитан Регин, которого я ожидал в помещении штаба, вернулся из какой-то вынужденной поездки и, войдя в приемную, первым же делом, плотно закрыл дверь кабинета Лохвицкого, в котором происходила его вышеупомянутая встреча с Игнатьевым.

 Я быстро решил с ним некоторые организационные вопросы, касающиеся особой роли моей роты в очередном параде, и мы разошлись.

 Батюшин был прав: мое общение с Региным складывалось, на редкость, легко. Он, действительно, был очень умным и грамотным (в военном отношении) офицером, с первого взгляда понимавшим сущность любого вопроса и моментально выдававшим действенные советы по его решению. Чрезвычайно корректный, всегда подтянутый и располагающий к себе, капитан Регин, с первых дней моего появления в бригаде, установил со мной приятельские отношения. Этому способствовало, конечно, и то, что он, как и я, являлся выпускником Константиновского военного училища (правда, окончил он его лет на пять раньше меня), так как принадлежность к одному и тому же военному учебному заведению - в любые времена имело большое значение в офицерской среде.

 Регин уже неоднократно помогал мне в решении отдельных служебных вопросов, и я был весьма признателен ему за это. В частности, благодаря ему, я без очереди пробился на аудиенцию к Лохвицкому в первый же день своего пребывания в «Мальи» (для решения вопроса о моем назначении с учетом поручения, данного мне Батюшиным). Правда, тогда, встреча с генералом произвела на меня удручающее впечатление...

 Лохвицкий долго вспоминал просьбу Батюшина о моем назначении в штаб бригады (в целях более эффективного выполнения моей секретной миссии), затем также долго сморкался, думая о том, как бы от меня побыстрее отделаться, и, наконец, в заключение, выдал единственную фразу: «Штабс-капитан! Послужите-ка сначала на позициях... «прощупайте», так сказать, обстановку в низах, а там - видно будет... Ступайте с Богом, голубчик!».

 Я не стал настаивать на выполнении Лохвицким своего обещания насчет меня, данного им Батюшину, и не только потому, что глупо штабс-капитану пререкаться с генералом, но и потому, что мне самому было бы зазорным находиться в штабе в канун ожидаемого направления на фронт.

 Да, и само поручение Батюшина мне, в тот момент, казалось нелепым и напрасным. Все шло своим чередом, все были живы и здоровы, и дальнейшая перспектива благополучия нашей бригады не вызывала никаких опасений.

 Гораздо больше волнений у меня вызывало чрезмерное «закручивание гаек», в целях «повышения дисциплины» у нижних чинов, практиковавшееся многими офицерами нашей бригады в своих подразделениях. Порки и зуботычины сопровождали учебный процесс во многих батальонах, что резко контрастировало с порядками во французской армии, и, действительно, вызывало, как минимум, непонимание со стороны военного руководства французов и глухое раздражение со стороны русской солдатской среды.

 Справедливости ради, надо отметить, что, зачастую, нижние чины сами «вызывали огонь на себя» своим непослушанием, дерзкими ответами и поступками криминального характера. Солдаты 1-й Особой пехотной бригады, в своей основе, были набраны на службу из заводского элемента Москвы и Самары. Отсюда - их дерзость и потенциальная «революционность», которой они успели нахвататься на родине.

 К счастью, в нашем батальоне с дисциплиной был относительный порядок, и держался он, во многом, на высочайшем авторитете подполковника Готуа, противника порок и неоправданного рукоприкладства. Горячий по натуре, он и сам, порой, мог не сдержаться и «зарядить кулаком в ухо» провинившемуся солдату, но, для этого, тому надо было очень «постараться» это заслужить. В батальоне все знали - «получить по морде», здесь, можно, но - исключительно, «за дело», а это - «совсем другой оборот», как говорили редкие бывалые солдаты, попавшие в наш батальон после госпиталей.

 Мне, как и моим новым друзьям-офицерам по нашему батальону, конечно, тоже, иногда, приходилось прибегать к зуботычинам в обращении с нижними чинами, но только лишь в тех случаях, когда человек не понимал, а, вернее, не хотел понимать нормальных слов; но таких «эксцессов», с нашей стороны, было крайне мало, и я никогда не ловил на себе взглядов, полных ненависти и неприязни, которыми, зачастую, сопровождались отдельные офицеры нашего экспедиционного корпуса.

 Для солдат 1-й Особой бригады одним из немногих доступных им удовольствий было общение с нашим общим символом - медвежонком «Мишкой», который рос у всех на глазах и был по настоящему домашним: любил сладости, внимание и ласку.

 Благодаря своим преданным «поводырям» Ваське и Семке, он выучил несколько забавных телодвижений, исполняя которые, неизменно вызывал добродушный хохот у случайных зрителей из числа солдат и офицеров.

 Воспитанный «в русском духе» Особой бригады «Мишка» ужасно любил зеленую форму наших солдат и абсолютно не выносил синюю форму французов, чем еще больше снискал к себе любовь русских пехотинцев.

 Что касается офицеров бригады, то им были доступны удовольствия совсем другого уровня. Пользуясь близостью Парижа, многие из нас, с разрешения руководства, стали частенько бывать в самой красивой европейской столице. И, если некоторых моих коллег, в первую очередь, интересовали рестораны и публичные дома, то меня и Разумовского, в котором я нашел своего единомышленника, в гораздо большей степени, по крайней мере, поначалу, привлекали театры и исторические достопримечательности Парижа.

 За довольно короткий срок мы «облазили», если можно так выразиться, всю старую часть этого великолепного города и дотошно выяснили у местных знатоков подробную историю его создания (кстати, весьма, отличную от той, с которой мы, наспех, были ознакомлены, обучаясь в юности в своих военных училищах).

 Оказывается, Париж был образован племенем «паризиев» еще в середине третьего века до нашей эры на месте древнего кельтского поселения Лютенция на острове Ситэ, расположенном посередине реки Сены (кстати, современное название города и происходит, как раз, от имени этого племени). А в пятьдесят втором году до нашей эры, во время войны с римлянами, «паризии» сами подожгли Лютенцию (ну, прямо, как в одна тысяча восемьсот двенадцатом году наши предки - Москву - перед тем, как отдать ее французским оккупантам) и разрушили все мосты, чтобы их город не достался врагу.

 Тогда, римляне оставили их остров в покое и построили на левом берегу Сены новый город, где, впоследствии, возвели свои традиционные термы, форум и амфитеатр. Правление римлян в нем закончилось лишь с приходом на эти земли франков (примерно в середине первого тысячелетия нашей эры), и с этого времени город стал, по настоящему, усиленно строиться и укрепляться.

 Безусловно, столица Франции поражала своим великолепием всех прибывающих в нее в первый раз. Меня же с Разумовским, в первую очередь, поразили пять ее самых известных достопримечательностей: построенный на острове Ситэ собор Парижской Богоматери, Эйфелева башня, Триумфальная арка, а также возвышающиеся над линией горизонта базилика Сакре-Кер, построенная на вершине холма Монмартр, и одинокая башня Тур Монпарнас, особенно выделяющаяся на фоне окружающего ее малоэтажного городского квартала.

 Однако, изучив главные парижские достопримечательности, я и Разумовский «устали» от этой архитектурной красоты и плавно переключились на местные театры. Нами были, по очереди, посещены широко известные оперный театр «Гранд Опера», являющийся самым большим оперным театром мира, и знаменитый театр «Комеди Франсез», вслед за которыми нашего «изысканного» внимания удостоились, также, кабаре «Тоурни ду Чат Ноир» на Монмартре и синематограф братьев Люмьер на бульваре Капуцинов.

 Утолив свой культурно-исторический голод, мы, наконец-то, перешли и на более «плотские» наслаждения. Нашему нашествию подверглись кафе «Прокоп» и кафе «Де ля Режанс». Данные заведения общественного питания мы штурмовали уже в компании Мореманова, Орнаутова, Лемешева и Рохлинского. Обильные возлияния, однако, тоже довольно быстро наскучили, и нас потянуло испробовать «клубнички», тем более, что пути в эти места «продажной любви» уже давно были проторены нашими более любвеобильными товарищами из других подразделений бригады.

 По совету офицеров из третьего батальона я, Мореманов и Орнаутов, в одну из своих очередных поездок в Париж, посетили «развлекательное заведение» мадам Дардье. С нами, наотрез, отказались туда поехать Разумовский и Лемешев, хранившие верность своим женам, и скромный прапорщик Рохлинский, стушевавшийся лишь при одном упоминании публичного дома. Без них, втроем, нам, конечно, было не так комфортно (как, если бы, мы приехали сюда вшестером) перешагивать порог вышеуказанного заведения, но мы умело скрыли это внезапно появившееся у нас стеснение нарочитой бравадой и напускным весельем.

 Как это не странно, но внутри помещения публичного дома мадам Дардье оказалось довольно уютно. Угостив «девочек» шампанским и слегка пофлиртовав с каждой из них, мы довольно быстро определились с выбором и не спеша разошлись со своими избранницами по выделенным нам номерам, предварительно заплатив хозяйке заведения за три часа будущего удовольствия.

 Я выбрал себе наименее развязную, как мне показалось, девушку с длинными темными волосами и слегка смугловатым лицом. Она была средней полноты, но, при этом, хорошо сложенной. Красавицей ее, конечно, назвать было нельзя, но выглядела она достаточно милой. Вдобавок, девушка весьма забавно говорила по-французски, что тоже придавало ей особый шарм. Как позже выяснилось, она была венгеркой, уже четыре года живущей во Франции, и звали ее коротким именем «Жизи».

 Разговаривая со мной, она спокойно-деловито раздевалась и аккуратно складывала свою одежду на спинку стула, стоявшего около большой двуспальной кровати, застеленной свежей простыней, еще сохранившей запах недавней стирки.

 В комнате, где мы находились, единственное окно было наглухо закрыто плотными шторами, а на маленьком столике горела керосиновая лампа, достаточно хорошо освещавшая весь номер.

 Пока я оглядывал помещение, Жизи полностью разделась и, проворно скользнув на кровать, привычно заняла соблазнительную позу. Ее нагота была приятна моему взору, и я, наконец, расслабившись, тоже быстро освободился от своей форменной одежды и осторожно прилег рядом с ней...

 Три часа пролетели незаметно. Жизи была достойной представительницей сообщества «жриц любви», и мне с ней было по-настоящему спокойно и легко. Я, действительно, получил то удовольствие, которого уже давно не испытывал.

 Последний раз со мной такое было еще в России, за день до моего отъезда в Москву к месту формирования Особой бригады. Бешеная ночь с нашей соседкой, двадцатитрехлетней вдовой, у которой муж погиб на фронте еще в первые месяцы войны, также осталась у меня в памяти, как и укоризненные взгляды моих родителей, видевших, как я выходил от нее рано утром следующего дня. Но все это было уже далеко-далеко, а рядом - лежала девушка, которая, только что, подарила мне эту полузабытую плотскую радость.

 -Тебе понравилось? - Жизи вновь прильнула ко мне.

 - Да, Жизи... да! Понравилось! Спасибо тебе! - искренне ответил я.

 - Я старалась, потому что ты и сам мне очень понравился,- глаза Жизи, действительно, смотрели на меня очень нежно и преданно. - Ты придешь еще сюда?

 - Приду,- ласково проведя рукой по ее волосам, пообещал ей я и, встав с кровати, принялся спокойно одеваться.

 В общем зале я вновь встретился с Моремановым и Орнаутовым, чей довольный вид свидетельствовал о том, что им тоже повезло с их избранницами. Обменявшись восторженными репликами и поблагодарив вышедшую нас проводить мадам Дардье, мы, вскоре, вышли на улицу и не спеша направились к условленному месту сбора, где нас ждал военный автомобиль, доставивший нашу малочисленную компанию обратно в «Мальи» еще задолго до полуночи.

 Увидев наши довольные лица, не ложившиеся без нас спать Разумовский и Лемешев лишь кисло улыбнулись на это и, «глотая слюну», молча выслушали наш восторженный рассказ о пикантном «сервисе» в посещенном нами французском борделе. Дальше последовали уже их веселые воспоминания на подобные темы, после которых все устало замолчали и, наконец-то, разбрелись спать по своим кроватям, так как утром нас уже ждали очередные учебные стрельбы.

 За длинной чередой парадов, занятий и увеселительных поездок в Париж незаметно наступил июнь, и, следовательно, стал неумолимо приближаться час нашей отправки на фронт. В целом, бригада неплохо подготовилась к предстоящим боям, и держать ее дальше в тылу больше не имело никакого смысла.

 Наступили последние деньки нашего безоблачного существования, и мы стали цепляться за каждую возможность съездить лишний раз в Париж и вдохнуть глоток его вольной жизни.

 После своего первого посещения заведения мадам Дардье меня стало неумолимо «тянуть» к моей Жизи, и я побывал там еще целых три раза. В какой-то момент я даже поймал себя на мысли, что думаю о ней чаще, чем следовало бы думать об обычной проститутке, но внезапно возникшая было симпатия к этой девушке, в одночасье, развеялась при моем пятом посещении знакомого борделя.

 Спросив, по привычке, у мадам Дардье про свою Жизи, я неожиданно услышал от нее, в этот раз, что она занята и что у нее сейчас другой клиент. Меня это больно кольнуло, и я, отказавшись от выбора другой «девочки», остался в общем зале заведения, заказав себе бутылку недорогого французского вина.

 Немного погодя, из самой дальней комнаты вышел какой-то солидный мужчина в дорогом костюме, и почти тут же, из этой же комнаты, с мужской тростью в руке, за ним выскочила абсолютно голая Жизи, которая, жизнерадостно смеясь и кокетничая, протянула ее ему, а, после того, как он забрал ее у нее, плотно прильнула к нему всем телом и нежно обхватила своими руками его за шею. Точно также она, обычно, прощалась и со мной.

 Задетый за живое во второй раз, я намеренно громко кашлянул, обращая их внимание на себя, но реакция Жизи на мое присутствие в зале оказалась, до обидного, простой. Она, слегка смутившись в первую секунду, тут же весело махнула мне ладошкой и, оторвавшись от богатого клиента, грациозной походкой продефилировала ко мне.

 Однако, я не смог перебороть в себе вмиг возникшую к ней брезгливость и, холодно отстранив ее рукой, молча направился к выходной двери. Лишь оказавшись на улице, я перевел дух и быстрым шагом пошел прочь от борделя мадам Дардье, зная, что больше уже никогда не переступлю его порога.

 В свой последний, перед отправкой на фронт, приезд в Париж я нечаянно вспомнил об адресе здешнего «связного» русской контрразведки, которым снабдил меня в России Батюшин, и решил, на всякий случай, установить контакт с этим человеком.

 Агент Батюшина, он же - Савельев Алексей Семенович, тридцатипятилетний коммерсант из России, проживал в одном из домов на бульваре Сен-Жермен, и найти его мне не составило большого труда. К моему удивлению, он оказался очень милым и интеллигентным человеком, обладающим аналитическим складом ума и, на редкость, широким кругозором. К тому же, это был убежденный патриот России, что не могло мне не понравиться, и я сразу же проникся к нему искренней симпатией.

 Я откровенно сказал ему о том, что, пока, не вижу особых опасностей для нашей бригады, и о том, что Лохвицкий не исполнил своего обещания Батюшину о моем переводе в штаб.

 Алексей Семенович внимательно выслушал мои откровения и, посоветовав не торопиться с далеко идущими выводами, снабдил меня дотоле неизвестной, но крайне интересной, конфиденциальной информацией, касающейся первых лиц нашей бригады: генерала Лохвицкого, полковника Нечволодова и полковника Дьяконова.

 Я постарался запомнить основные факты биографий этих людей и данные об их возможных «пересечениях» на предыдущих местах службы, но сделал это скорее по привычке ответственно относиться к любому порученному делу, чем предполагая то, что эта информация может мне, когда-нибудь, действительно, пригодиться. На прощание Савельев пожелал мне удачи и посоветовал не лезть на рожон в предстоящих боевых действиях.

 Вернувшись вечером этого дня в опостылевший уже «Мальи», я узнал от остававшегося в лагере Разумовского о том, что ровно через двое суток мы, наконец-то, выступаем на фронт.

 Это давно ожидаемое нами известие, тем не менее, прозвучало, словно «гром среди ясного неба», от которого вмиг по всему телу пробежал неприятный холодок; ведь, что такое «быть на передовой» - я знал слишком хорошо!

 Наступал совершенно иной этап нашей жизни, в котором каждую секунду с нами рядом будет ходить смерть, периодически выбирающая из нас свою очередную жертву. И уже не на кого будет надеяться в этой «человеческой мясорубке», кроме, как на Господа Бога и самого себя с боевыми товарищами...

 

Глава 3. Прибытие на фронт.

 

 В ночь на семнадцатое июня одна тысяча девятьсот шестнадцатого года наш второй батальон второго полка, как и все остальные батальоны 1-й Особой пехотной бригады, занял свой участок на боевых позициях французских войск.

 Сектор, занятый нашей бригадой, находился к востоку от города Реймс и примыкал своим правым флангом к реке Сюипп вблизи села Оберив. В оперативном плане мы, по-прежнему, входили в состав 4-й армии французов и подчинялись ее командующему генералу Гуро, который вместе со всей своей армией входил в состав одного из французских фронтов под командованием генерала Петэна.

 В тылу наших позиций находился военный лагерь «Мурмелон Ле Гран», расположенный в ста километрах от Парижа и предназначенный для кратковременного нахождения в нем подразделений, отводимых с фронта на отдых, и бесконечные виноградные плантации, занимающие большую часть территории Шампани.

 Шампань - скромная северо-восточная провинция Франции - поистине, удивительный край небольших старинных городков и живописных деревушек, ассоциирующийся у всех, как правило, с беззаботным весельем, праздником и прекрасным настроением.

 Главное богатство этого края - безусловно, виноградники и производимые здесь всемирно известные «шампанские» вина торговых домов «Моэт и Шандон», «Рюннар», «Вдова Клико» и прочих известных марок, которые в самой Шампани стоят, кстати, совсем недорого.

 Производство шампанских вин всегда являлось важнейшей статьей бюджета этой маленькой французской провинции; поэтому война и боевые действия, ведущиеся непосредственно на ее территории, очень больно ударили по благосостоянию местных крестьян и виноделов, что, впрочем, мало волновало, как нас, так и французских солдат и офицеров действующей армии, ежедневно рискующих собственной жизнью на этой прекрасной земле.

 Настоящим же шоком для нас, по прибытии на фронт, стали французские фортификационные сооружения. Глубокие землянки (в пятьдесят ступенек) с прочными деревянными перекрытиями показались нам верхом инженерной мысли в сфере обеспечения безопасности солдат на передовой.

 Еще больший восторг у меня и моих товарищей вызвал вид офицерских землянок: в них имелись даже... ванны и бильярдные столы. Конечно, на этом участке уже давно шла лишь позиционная война, но, все же, укрепленность и комфортность занятых нами позиций делали честь тем, кто их сооружал.

 Сектор, оборонявшийся нашим батальоном, находился под ежедневным обстрелом и относился к одним из самых тяжелых участков обороны Особой бригады. Расстояние, разделяющее наши передовые позиции от немецких, составляло, здесь, не более восьмидесяти метров, и поэтому нам, с первого дня своего появления на этом участке, надлежало постоянно быть начеку.

 Разместив, на скорую руку, свою роту в закрепленных за нами окопах и наспех осмотрев в ночной темноте позиции моего подразделения, я вместе с другими ротными командирами собрался в офицерской землянке нашего батальонного командира подполковника Готуа, который, дав нам первые фронтовые указания, касающиеся размещения, связи, питания, вооружения и дисциплины, неожиданно удалился, по срочному вызову, в штаб полка.

 - Ну, что, господа, не пора ли нам отметить наше прибытие на фронт? - игриво обратился, после его ухода, ко всем присутствующим широко улыбающийся поручик Мореманов, успевший снискать себе, в нашем полку, славу забияки, транжиры и картежника, и вызывавший, тем не менее, неизменную симпатию к собственной персоне, как со стороны большинства офицеров полка, так и со стороны нижних чинов подчиненной ему роты, ценивших его искреннее благожелательное отношение к ним.

 - А, почему бы, и нет, в самом деле,- раздумчиво поддержал его Разумовский. - Всякое новое дело требует «первоначальной зарядки»!

 - Да, пожалуй, можно, - поддакнул Разумовскому Лемешев. - Только, где мы сейчас, ночью, найдем, здесь, спиртное?

 - Господа! - состроил хитрую физиономию Мореманов. - Что бы вы, без меня с Орнаутовым, делали... Пьер, где мы с тобой свой «груз» оставили?

 - Сейчас, Серж, вспомню,- принял игриво-задумчивый вид Орнаутов, но надолго его не хватило, и он, заулыбавшись, громко крикнул кому-то из вестовых, находившихся вне землянки, чтобы тот немедленно спустил сюда вещевой мешок со столь ценным грузом.

 Еще несколько секунд... и на столе появились нехитрая снедь и сразу несколько бутылок шампанского. Все офицеры тут же оживились и, встав вокруг стола, принялись громко делиться впечатлениями от французских позиций.

 В землянке, ярко освещаемой двумя керосиновыми лампами, было достаточно светло и уютно, а человеческие тени на стенах лишь тонко подчеркивали этот уют, создавая вокруг присутствующих офицеров некий ореол романтичной таинственности.

 - Господа! Господа! - бесцеремонно перебив служебный разговор своих коллег-офицеров, вдруг воскликнул Мореманов. - Бросьте вы эти обсуждения французских укреплений. Они нам еще надоедят до изжоги. Послушайте-ка лучше, что я сейчас вспомнил, глядя на Пьера!

 Поручик Петр Орнаутов, невольно вздрогнув при упоминании своего имени, укоризненно взглянул на своего друга:

 - Серж, перестань! Опять свои «павлонские» истории пересказывать будешь?

 - Конечно! - ни грамма не смутившись, подтвердил Мореманов. - Знаете, господа, как мы с Пьером в первый раз встретились? О... это было незабываемое зрелище! Ровно за год до начала войны я вместе с десятком своих друзей по Павловскому военному училищу устроил «засаду» возле Дудергофского озера в Красном Селе на наших «заклятых врагов» - «шаркунов» из Пажеского корпуса. Дождавшись, когда они, по двое, сели в пять или шесть лодок и стали «бороздить» водное пространство, обмениваясь высокопарными фразами с катающимися, там же, девицами из числа местных отдыхающих, мы, застав их врасплох нашей неожиданной атакой из-за небольшого мыска, в две минуты опрокинули своими большими лодками их легкие «суденышки». Смех всей отдыхающей, в тот день, на озере публики над растерянно барахтающимися в воде «пажами» был слышен на все Красное Село! Одним из невольных «пловцов», чье лицо я, тогда, разглядел и запомнил, и был... будущий поручик и мой нынешний друг Пьер, который смотрит сейчас на меня «нежным» взглядом немецкого снайпера.

 Все присутствующие невольно рассмеялись. Мореманов, действительно, мог развеселить любую компанию.

 Один лишь Орнаутов, задетый за живое, бросил на него испепеляющий взгляд и поспешил срочно восстановить несколько «подмоченную» репутацию своего военного училища:

 - Господа! Позвольте, тогда, уж, и мне рассказать свою историю знакомства с Сержем Моремановым. Как вы все, наверное, знаете, и мы, и «павлоны» из Павловского военного училища летние маневры наших обоих учебных заведений всегда проводили в Красном Селе, и их путь на стрельбище пересекал «парадную линейку» перед бараком, отведенным для проживания нашего Пажеского корпуса. Так, вот, после вышеупомянутой Сержем «водной агрессии» на меня и моих друзей, мы неплохо отомстили этим «агрессорам». На следующий же день, как только раздался крик нашего дневального: «Павлонов несут!», что означало: «Внимание! Павлоны идут на стрельбище!», мы молниеносно и незаметно для остальных произвели опрыскивание какой-то невероятно дурно пахнущей жидкостью всю дорогу прохождения «вражеской колонны» перед нашим бараком, после чего вместе с военными из располагавшегося по соседству с нами лейб-гвардии Финляндского полка принялись бурно наслаждаться зрелищем «нравственных» страданий великолепно дисциплинированных и блестящих, во всех отношениях, «павлонов», которым невольно пришлось пройти через это «ароматическое облако зловония», свято соблюдая свой парадный строй и никак не реагируя на проникающий в самую глубь носоглотки и надолго «прилипающий» к их форменному обмундированию едкий запах. Как вы, наверное, уже догадались, господа, одним из дурно пахнущих «павлонов», в тот давний день, оказался и будущий поручик Мореманов, чье некрасиво сморщившееся от непереносимой вони лицо я тоже запомнил, тогда, навсегда.

 Офицеры, собравшиеся в землянке батальонного командира, вновь расхохотались. Веселье охватило и «молодых», и «старых». Как из «рога изобилия» посыпались яркие воспоминания присутствующих о своей далекой юности, проведенной в самых разных военных училищах Санкт-Петербурга, Москвы и Киева.

 Вспомнили ресторан «Старый Донон» у Николаевского моста, где развлекала публику всеобщая любимица «павлонов», «пажей», «констапупов» и «николаевцев» - красавица-певица Нюра Хмельницкая, и где на них устраивались настоящие облавы представителями руководств Павловского, Пажеского, Константиновского и Николаевского военных училищ, категорически не разрешавших своим молодым воспитанникам посещать данное «взрослое заведение»; обменялись воспоминаниями про неуставные взаимоотношения между старшими и младшими курсами их родных училищ (или «цукание», как называлось, тогда, это явление), и, конечно, припомнили все наиболее яркие и нашумевшие факты «исторического соперничества» между знаменитыми военными учебными заведениями Российской Империи.

 Наиболее жесткое «цукание», как единогласно сошлись во мнении все присутствующие, было издревле установлено в Пажеском корпусе и Николаевском военном училище, где взаимоотношения «корнетов» (старшекурсников) и «козерогов» (младшекурсников) были традиционно особо напряженными.

 Правда, у всех поступивших в подобные учебные заведения новичков всегда был выбор: жить по уставу или по неуставным традициям, но, при этом, юноша, выбравший уставную жизнь, навсегда получал негласное прозвище «красного юнкера» или «навоза». Конечно, после этого выбора, находиться и учиться в военном училище такому юнкеру становилось гораздо проще, но зато, потом, при выпуске в войска, его ожидала довольно незавидная участь: все дороги в гвардию или иные элитные воинские части Русской Императорской армии, по негласной армейской традиции, были закрыты для него навсегда...

 Остальные («неуставные») юнкера проходили свой жизненный путь через весьма тяжелые испытания: бесконечные приседания и вскакивания «во фрунт» по команде любого из «корнетов», пытавшихся, таким образом, хотя бы на время, примерить на себя офицерский образ. Однако, при этом, специальный «корнетский комитет» постоянно следил за тем, чтобы не было рукоприкладства и унижения человеческого достоинства младшекурсников.

 Юнкера довоенного времени изучали не только военные предметы, но и: иностранные языки, закон Божий, математику, историю, географию, физику, химию, юриспруденцию, статистику, черчение, русский язык и литературу. Выпускники элитных военных училищ, действительно, были высокообразованными, во всех отношениях, людьми.

 Двоечникам, тупицам, лентяям, а также юнкерам, лишенным приличных манер и интеллекта, было нелегко в этих военных учебных заведениях. Таких юнкеров презирали преподаватели и «травили» сокурсники, обзывавшие их «калеками». Кончалось все это, как правило, безжалостным отчислением последних.

 Большей «лояльностью», в училищах, пользовались юнкера, страдающие «чревоугодием». Их отучали от этого «греха» с помощью так называемой «скрипки» - обильного обеда в полковой лавочке, где «чревоугодников» заставляли есть все подряд: арбуз, кильку, кефир и тому подобные продукты, после употребления которых «провинившиеся» юнкера быстрее лани мчались в ближайший туалет; и этот стремительный бег, почему-то, назывался всеми «поездкой в Ригу».

 Насмеявшись вдоволь над смешными историями, «извлеченными» нами из своей памяти, и твердо убедившись в том, что все принесенные Моремановым и Орнаутовым запасы шампанского, действительно, закончилось, мы, наконец-то, вспомнили о службе и начали, нехотя, расходиться по своим подразделениям.

 Пришлось вернуться на свой участок и мне. Убедившись, что в мое отсутствие ничего экстраординарного не произошло, я сразу же лег спать и проспал, как младенец, весь остаток этой первой ночи на здешнем фронте.

 Пробуждение было тяжелым. После светлых и радостных снов о доме и веселой юности, навеянных дружескими воспоминаниями офицеров нашего батальона, мне никак не хотелось окунаться в реальность военных будней, но первые же звуки военного быта, донесшиеся до моего еще сонного сознания, вмиг стряхнули с меня благостное настроение и заставили быстро позабыть все мои «мирные» сны и «юнкерские» воспоминания, и я, наскоро приведя себя в порядок, незамедлительно отправился с обходом по окопам вверенного мне участка.

 Попадавшиеся навстречу солдаты моей роты резво отдавали мне честь и всем своим видом показывали готовность к ведению военных действий. Меня искренне порадовали их хорошее настроение и боевой настрой, и я постарался, по мере возможности, с каждой встреченной мной группой солдат обменяться первыми впечатлениями от наших укреплений, обращая внимание на проблемные участки их персональных оборонительных позиций. Особый же разговор по всем особенностям дислокации нашей роты я провел со своими взводными командирами и их ближайшими помощниками.

 Раздав поручения и отдав все необходимые, на данный момент, распоряжения, я уже собирался было пойти в гости к Разумовскому, как, вдруг, ко мне подбежал запыхавшийся вестовой Орнаутова и передал просьбу последнего о моем срочном прибытии на участок, закрепленный за ротой поручика Мореманова.

 Поскольку рота Сержа соседствовала с моей, мне не пришлось добираться до нее слишком долго. Пройдя по окопу невидимый «стык» наших с ним ротных участков, я почти сразу же наткнулся на группу офицеров, ведущих какой-то бурный разговор и возбужденно жестикулирующих руками.

 Помимо Мореманова и Орнаутова там находились три французских офицера: два лейтенанта и один капитан, прикомандированных «в рамках взаимодействия» к нашему полку и, видимо, производивших свой «контрольный» обход наших позиций.

 Почти одновременно со мной, только с другой стороны, к месту их сбора подошел поручик Лемешев. В ответ на наши недоуменные вопросы о причине срочного вызова, Орнаутов, горячась и нервничая, довольно путано объяснил нам, что между Моремановым и одним из присутствующих здесь молодых французских лейтенантов произошел серьезный конфликт, в ходе которого Серж вызвал затеявшего с ним ссору офицера на дуэль, и что сейчас идут уже согласования по условиям данной дуэли.

 - Вы, что... с ума, здесь, все посходили, что ли? - громко возмутился я и незамедлительно протиснулся к Мореманову и его французскому «визави» по намечаемой дуэли. - Серж! Немедленно прекратите этот балаган! Здесь - война, а не пьяный пикник!

 Но Мореманов уже «закусил удила» и никого не слышал. Под стать ему был и француз, такой же горячий и вспыльчивый, как и Серж. Он также явно «рвался в бой» и не слушал своих более спокойных соплеменников, пытавшихся, как и я, успокоить своего товарища.

 Убедившись в бесплодности моих попыток погасить страсти, я с досадой махнул рукой и, выругавшись, отошел в сторону.

 - В чем, хоть, причина их ссоры? - уже спокойно спросил я у Орнаутова.

 - Да, в принципе, ничего серьезного... Француз, проходя со своими сослуживцами по окопу мимо Сержа, задел последнего плечом и не извинился, хотя тот, перед этим, как и положено, обменялся с ним «отданием чести». Серж сделал ему замечание, но лейтенант вспылил и в запале употребил в его адрес одно жаргонное словечко из лексикона парижских грузчиков. Он же не знал, что Мореманов жил какое-то время в Париже и отлично владеет полным набором подобных французских выражений. В результате, вспылил теперь уже и Серж, выдав лейтенанту целую серию отборных французских ругательств в его адрес со своим безукоризненным парижским акцентом и русской пояснительной жестикуляцией. Так что, сейчас уже «пиши пропало»...

 Удрученно вздохнув, я отбросил все мысли о возможном примирении сторон и подключился к согласованию условий дуэли.

 В результате согласований было решено, что дуэлянты будут стреляться из своих револьверов на расстоянии тридцати шагов друг от друга. При этом, им разрешалось произвести всего лишь по одному выстрелу. Первый выстрел «узаконивался» за французом, как вызываемой стороной.

 Дуэль должна была состояться немедленно, причем стреляться дуэлянты захотели непременно на бруствере окопа, чтобы, во избежание наказания за дуэль для оставшегося в живых участника и всех присутствовавших, при этом, офицеров, то есть - нас, смерть или ранение любого из них можно было списать на прицельную стрельбу немцев.

 Отказавшись, в очередной раз, от наших предложений о примирении, Мореманов с французом, не откладывая дело в долгий ящик, полезли на бруствер. Взобравшись на него и выпрямившись, там, в полный рост, они, прижавшись на мгновение друг к другу спинами, стали медленно расходиться в разные стороны, отсчитывая, про себя, пятнадцать шагов.

 Не прошло и десяти секунд, как дуэлянты уже стояли лицом друг к другу «на тридцати шагах» и ждали заранее обговоренного знака Лемешева о начале дуэли.

 Я вместе со всеми присутствующими затаил дыхание и стал с тревогой всматриваться в бледные лица Сержа и его противника. Как мне показалось, они только сейчас поняли, что заигрались, но отступать уже было поздно.

 Француз, которому предстояло стрелять первому, быстро потерял свою былую решительность и заметно нервничал. Ему явно не хотелось уже стрелять в Мореманова - по сути, своего фронтового товарища, и он с ужасом ждал условного знака, дающего ему право на выстрел.

 Что же касается Сержа, то тот, несмотря на настигшее его, наконец, спокойствие, выглядел более решительным в стремлении довести эту дуэль до конца.

 Лемешев медленно поднял вверх свою руку с фуражкой и, замерев на секунду в такой позе, уже было намерился опустить ее резко вниз, тем самым подавая сигнал о начале дуэли, как вдруг, со стороны немцев, раздалась короткая пулеметная очередь, и французский лейтенант, громко вскрикнув от боли и нелепо взмахнув обеими руками, «мешком» свалился с бруствера на разделяющую нас с противником территорию.

 В тот же миг, рефлексивно среагировав на первые же пулеметные выстрелы в их адрес, поручик Мореманов одним ловким движением своего тела, буквально, кубарем скатился к нам в окоп, где, рывком вскочив на ноги, моментально обвел нас своим возбужденным и одновременно недоуменным взглядом.

 Видимо, немцы «обиделись» на нас за полное игнорирование нами их присутствия на данной территории и этим крайне весомым аргументом, в одночасье, положили конец так и не начавшейся дуэли наших офицеров, а, заодно, и весьма убедительно продемонстрировали нам, что сей участок хорошо ими пристрелян.

 Тем временем, находившиеся рядом с нами французские офицеры тревожными голосами стали окликать своего товарища, не решаясь выглянуть из-за бруствера. И тот, неожиданно для всех нас, тут же откликнулся и, сообщив, что ранен в ногу, попросил их о помощи.

 Французы нерешительно затоптались на месте, но, надо отдать им должное, все же попытались перелезть через бруствер окопа, чтобы доползти до раненого коллеги.

 Однако, немцы, словно издеваясь, немедленно дали еще одну прицельную пулеметную очередь в нашу сторону, и все выпущенные ими пули легли ровно в метре от бруствера.

 Французы моментально замерли и больше не предпринимали попыток высунуться из окопа.

 Тем временем, раненый француз стал громко стонать и кричать, что никак не может остановить кровь.

 - До вечера не протянет. Надо кому-то рисковать, - резонно заметил Лемешев.

 - Может, санитаров позвать? - нерешительно спросил у нас французский капитан.

 - Каких санитаров? А они, что - не люди? Мы - офицеры - эту «кашу» с дурацкой дуэлью заварили, а теперь, что - пускай солдатики отдуваются? - возмутился я.

 - Ты прав, Николя, это - мое дело! - твердым голосом отчеканил Мореманов и решительно полез на бруствер.

 Выждав момент, он, с громким возгласом: «Эх, была, не была!», скрылся за бруствером.

 И тут же вновь застрочил немецкий пулемет, который стрелял, не переставая, не менее десяти секунд, прежде чем неожиданно замолчал.

 Мы переглянулись, не решаясь произнести вслух то, что в тот миг одновременно пришло нам всем в голову.

 К счастью, именно в этот момент, на бруствере показалась голова Мореманова, который, буквально, прохрипел, чтобы мы поскорее втащили его вместе с раненым французом к себе.

 В тот же миг мы все - русские и французы - оказались на бруствере, и несколько пар наших рук, в считанные секунды, дружно затащили неудачливых дуэлянтов в глубокий окоп.

 Почему перестал стрелять немецкий пулемет - мы так, тогда, и не узнали. Возможно, его заклинило, или в нем закончилась пулеметная лента... а, может быть, сыграл свою роль некий «человеческий фактор», и немецкий пулеметчик просто пожалел Сержа с его раненым французом... Не знаю... Мы, тогда, абсолютно не задумывались по этому поводу и просто были счастливы, что они оба остались живы.

 Раненый французский лейтенант был немедленно отправлен нами в госпиталь, а изрядно потрепанный Мореманов - в его офицерскую землянку с целью приведения им своего внешнего вида в порядок перед неизбежным докладом подполковнику Готуа об инциденте на вверенном ему участке - естественно, без какого-либо упоминания о несостоявшейся дуэли.

 А на следующий день наш батальон, как, впрочем, и вся 1-я Особая пехотная бригада, подвергся массированному немецкому артобстрелу и такой же мощной пехотной атаке.

 Однако, боевое крещение бригада выдержала на отлично. Атака немцев была отбита, и, при этом, мы обошлись без потерь с нашей стороны.

 

Глава 4. Чрезвычайное происшествие.

 

 Прошло несколько дней нашего пребывания на Западном театре военных действий, прежде чем немцы, находившиеся в противоположных от нас окопах, поняли, что оборону против них сейчас держат русские части. Не знаю, насколько это повлияло на их моральное состояние, но ожесточенность нашего с ними противостояния лишь стала набирать обороты: перестрелки, в том числе артиллерийские, происходили, практически, каждый день; при этом, плотность огня, здесь, была на порядок выше, чем на Восточном - Российско-Германском фронте.

 На каждом участке боевых действий во Франции, с обеих сторон, были сосредоточены сотни орудий и пулеметов, десятки летных эскадрилий и наводящих ужас громадных танков. И, когда все это начинало стрелять и передвигаться, у многих, даже видавших виды солдат, зачастую, сдавали нервы. А, ведь, под этим огнем нужно было еще отбивать вражеские атаки и двигаться вперед, захватывая немецкие позиции и удерживая их до подхода свежих сил...

 Не зная точной информации про врага, трудно рассчитывать на успех в каких-либо активных военных действиях против него. Поэтому, наш батальонный командир подполковник Готуа сразу же поставил перед нами задачу - организовать ночную разведывательную вылазку в немецкие окопы и взять в плен немецкого офицера.

 Добровольцев на такое дело долго искать не пришлось. В каждой роте, как правило, всегда находятся несколько смельчаков, готовых рискнуть своей жизнью для общего блага. Нашлись такие и сейчас. Мы отобрали из них пятерку самых-самых отчаянных и очень тщательно их проинструктировали.

 Главным в этой разведгруппе был младший унтер-офицер Котов, а его помощником - ефрейтор Калмыков. Оба - опытные воины, ходившие в разведрейды еще на Восточном фронте. Трое остальных же были очень молоды и горячи. И мы, не без оснований, боялись того, чтобы они, из-за своей горячности, «не наломали дров» в своей первой вылазке к врагу.

 Особенно смущал и, тем не менее, вызывал какую-то подсознательную симпатию молодой ефрейтор Малиновский из пулеметной роты Разумовского. Его все звали «Родькой», хотя сам он неизменно просил называть его Родионом.

 Этому пареньку было всего семнадцать лет. Пятнадцатилетним мальчишкой он сбежал из родной Одессы на фронт сразу же после начала этой войны: залез на станции «Одесса-Товарная» в вагон первого попавшегося ему воинского эшелона, направлявшегося на запад, и спрятался так, что ехавшие в нем солдаты обнаружили его только лишь при приближении к району боевых действий. Так Родька стал рядовым пулеметной команды 256-го пехотного Елизаветоградского полка, в составе которого он более года провоевал в Восточной Пруссии и Польше, где, кстати, получил свой первый Георгиевский крест за храбрость.

 В октябре одна тысяча девятьсот пятнадцатого года Малиновского тяжело ранило под Сморгонью, и он попал в госпиталь, после которого был сразу направлен в еще комплектовавшуюся, тогда, в Москве 1-ю Особую пехотную бригаду, где его зачислили в пулеметную роту моего друга Разумовского, который «души не чаял» в отчаянном Родьке и зачастую закрывал глаза на отдельные озорные проступки рано повзрослевшего мальчугана.

 Вся пятерка разведчиков внимательно выслушала наш инструктаж и после двух-трех уточняющих вопросов отправилась в свой первый «поиск».

 Стояла теплая летняя ночь, и на небе, полном звезд, величаво светила полная луна. Вокруг нас царила непривычная для слуха, какая-то настороженная, тишина и все происходящее казалось нереальным до умопомрачения; и только лишь дым от горящей папиросы закурившего Разумовского ненавязчиво возвращал меня в суровую действительность.

 Два часа отсутствия наших разведчиков показались нам вечностью. Но, зато, какой радостью отдались наши сердца, когда мы, наконец, увидели их, живых и невредимых, переваливающихся через бруствер нашего окопа со сверх богатой добычей: двумя пленными немецкими офицерами и двумя ящиками ручных гранат!

 И только через час после этого очухавшийся противник открыл озлобленно-яростный огонь по нашим позициям.

 Все участники данной вылазки были удостоены Георгиевских крестов, а Калмыкову - еще и присвоен чин младшего унтер-офицера. Героев вызывали, даже, к представителям французского командования, принявшим участие в их награждении.

 Французы искренне восхищались их мужеством и сноровкой, благодаря которым им удалось столь хладнокровно и незаметно сделать проходы во вражеских проволочных заграждениях, обезвредить часовых, забрать ящики с гранатами и выкрасть немецких офицеров с важными документами.

 Видимо, до нас французы подобными разведвылазками явно «не злоупотребляли».

 Так начались наши суровые фронтовые будни.

 Русский Экспедиционный Корпус (в лице нашей 1-й Особой пехотной бригады) попал в самое пекло «Верденской мясорубки» - знаменитого десятимесячного сражения на Западном фронте, в котором, в сумме, участвовали шестьдесят пять французских и пятьдесят немецких дивизий.

 В тех жестоких и продолжительных боях общие потери в противоборствующих войсках составили около одного миллиона солдат и офицеров.

 Первые погибшие в нашей бригаде появились четырнадцатого июля одна тысяча девятьсот шестнадцатого года, когда двое солдат 1-го полка были заколоты в неравном штыковом бою.

 Еще через два дня, когда мы отбили хорошо подготовленную атаку немцев, наши потери составили уже тринадцать убитых и тридцать шесть раненых, в том числе два офицера. При этом, потери противника (после нашей штыковой контратаки) оказались гораздо большими: сто человек убитыми и ранеными плюс десять человек - пленными.

 Французский генерал де Базелер, высоко оценив храбрость наших солдат, прямо сказал тогда: «Русские, по-прежнему, остаются непревзойденными мастерами штыкового боя».

 Ну, а самый ожесточенный бой для нашего 2-го батальона произошел пятого сентября, когда в течение двенадцати часов нам пришлось отбить сразу пять мощнейших немецких атак, неизменно переходящих в рукопашные схватки. Наши потери, в этот день, составили тридцать пять процентов от всего личного состава. Примерно столько же потерял и весь наш 2-й полк.

 Главный удар, тогда, правда, приняла на себя 9-я рота из 3-го батальона нашего полка, недосчитавшаяся вечером две трети своих бойцов.

 Первую потерю понес в том бою и наш дружный офицерский коллектив 2-го батальона. Пал смертью храбрых поручик Лемешев, командовавший своей 8-й ротой, соседствующей с 9-й ротой из 3-го батальона.

 Наш вечно спокойный и рассудительный Андрэ, еще накануне вечером рассказывавший нам, в офицерской землянке, про радужные перспективы своей семейной жизни с любимой женой Верочкой, теперь лежал на холодной сентябрьской земле и смотрел широко открытыми глазами в чужое французское небо.

 Немецкая пуля настигла его тогда, когда он, почувствовав критический момент боя, с горсткой своих солдат пришел на помощь соседям и в яростной штыковой атаке опрокинул немцев, наседавших на уже обескровленную, к тому моменту, 9-ю роту.

 Лишь в наступившей темноте этого несчастливого для нас дня нам удалось вынести тело Лемешева с поля боя. Разумовский закрыл ему глаза, а я, забрав его документы для передачи в штаб, послал своего вестового за солдатами из «похоронной команды».

 После этого мы молча постояли вчетвером, печально всматриваясь в бледное лицо покойного и удивляясь, про себя, тому, как быстро смерть изменила внешний облик нашего двадцатитрехлетнего друга, вмиг состарив его на добрый десяток лет.

 Эмоций - не было. У нас просто не хватило на них сил. Этот день, утонувший в крови наших солдат и до последнего момента державший нас самих на волоске от гибели, сильно вымотал нас, как физически, так и морально.

 Дождавшись «похоронщиков», мы также молча разошлись по своим ротам, стараясь не смотреть друг другу в глаза. Лишь в последний момент, при отблеске лунного света, я краем глаза нечаянно разглядел предательски скатившуюся по щеке слезу у впечатлительного поручика Орнаутова.

 Через две недели после этого боя теперь уже 3-й батальон подвергся столь же яростной атаке противника, наступавшего под прикрытием сильного огня своей артиллерии. При этом, у немцев, на этом участке фронта, был двукратный перевес в живой силе, но и это им, вновь, не помогло.

 По команде своего командира подполковника Верстаковского солдаты и офицеры 3-го батальона, как один, встали из окопов и бросились «в штыки» на наступающего противника.

 Их неудержимый порыв отбросил неприятеля до его собственной линии обороны и нанес ему, при этом, весьма существенные потери.

 За эту контратаку 3-му батальону нашего полка приказом французского генерала Гуро был пожалован «Военный крест с пальмовой ветвью».

 Вообще, за этот первый период нашего пребывания во Франции, больше всех наград получили солдаты нашего 2-го полка: Георгиевскими крестами были награждены сорок человек, Георгиевскими медалями «За храбрость» - восемьдесят два человека, французским Военным крестом - шестьдесят шесть человек.

 Награды получили и несколько офицеров: Орденом святой Анны 4-й степени с надписью «За храбрость» были награждены шесть человек, в том числе и поручик Лемешев (посмертно), Орденом святого Станислава 3-й степени «с мечами и бантом» - четыре человека, французским Военным крестом - четыре человека (причем, один из награжденных - генерал Лохвицкий - получил «Военный крест с пальмовой ветвью»).

 Кроме того, президент Франции своим указом наградил кавалерским крестом Ордена Почетного легиона подполковника Иванова и поручика Тихомирова, лично участвовавших в нескольких успешных штыковых атаках своего 1-го батальона нашего полка.

 Дались эти награды непросто. Ценой им стали два офицера и сто три солдата, погибших и умерших от ран, и два офицера и сто тридцать солдат, получивших серьезные ранения в этих ожесточенных боях.

 В связи с таким массовым награждением русских воинов восторженная французская пресса моментально донесла славу об их мужестве, практически, до всех европейских обывателей.

 И тут же журналисты самых известных печатных изданий Европы зачастили на участок фронта, занимаемый нашей Особой бригадой, где большая часть из них довольствовалась посещением штаба бригады, а меньшая - еще и наших полковых штабов. На передовую же, и вовсе, «просачивались» лишь считанные единицы из всех посещавших нас, тогда, представителей европейского журналистского сообщества.

 Отношение к ним, с нашей стороны, было самое доброжелательное, а, порой, по моему личному мнению - даже чересчур: отдельные главные офицерские чины бригады, стремясь произвести наиболее яркое впечатление на представителей иностранной прессы, на мой взгляд, излишне откровенно делились с ними характеристиками наших позиций.

 Но, что я, прекрасно помня о данном мне Батюшиным секретном поручении, мог сделать для изменения данной ситуации, если сам безвылазно находился на передовой...

 «Гром грянул», как всегда, неожиданно. В один из вечеров начала второй декады октября внезапно началась ожесточенная перестрелка в районе дислокации 1-го батальона нашего полка.

 Она продолжалась примерно около пятнадцати минут и закончилась также неожиданно, как и началась. И лишь утром следующего дня я узнал, что прошедшим вечером, якобы, по чистому недоразумению, 2-я рота 1-го батальона некоторое время вела перестрелку со своей же 4-й ротой, в результате чего, после этого короткого боя, у последней оказалось двадцать семь убитых и тридцать шесть раненых нижних чинов.

 Это печальное известие меня не только взволновало, но и крайне насторожило, и, пожалуй, впервые за все время моего пребывания в Русском Экспедиционном Корпусе я явственно почуял незримое присутствие в этом кошмарном происшествии того, про кого меня, столь настойчиво, предупреждал Батюшин.

 Под первым же пришедшим на ум благовидным предлогом я навестил, в тот день, офицеров 1-го батальона. Сказать, что они были удручены произошедшим - значит, ничего не сказать. Они были просто «убиты» им и не хотели об этом разговаривать.

 Все, что мне удалось, тогда, узнать у них «по крупицам», так это то, что стрельба началась по личному приказу командира 2-й роты поручика Ремизова, находившегося, в тот момент, в состоянии сильного опьянения, который узнав, впоследствии, о том, что он дал команду стрелять по своим, в результате чего есть многочисленные жертвы этой нелепой стрельбы, не стал ждать своего неминуемого ареста и застрелился.

 Поняв, что таким образом я никогда «не докопаюсь» до истины, поскольку услышанная мной версия полностью повторяла версию, изложенную в рапорте командира 1-го батальона подполковника Иванова, предоставленном им, по данному происшествию, на имя генерала Лохвицкого, я решил попробовать самостоятельно прояснить обстановку вокруг этого чудовищного недоразумения.

 Первым делом, я разыскал солдата, бывшего денщиком у Ремизова. Им оказался молоденький тщедушный паренек, которого, до сих пор, лихорадило при упоминании о ночном происшествии.

 - Послушай-ка, братец, успокойся и постарайся вспомнить весь вчерашний день до мельчайших подробностей,- ободряюще настойчивым тоном обратился я к нему. - Что делал поручик Ремизов утром, днем и вечером? Кто приходил к нему? Были ли среди них посторонние? О чем и с кем он разговаривал? Какие депеши он получал, и какие приказы отдавал? Словом, вспомни все, что связано с твоим командиром!

 - Ваше благородие, да, что же я вспомню, если все было, как обычно. Я же уже говорил об этом их высокоблагородию подполковнику Иванову, - заунывно пробормотал денщик.

 - А, о чем тебя спрашивал господин подполковник?

 - Был ли пьян господин поручик, когда отдавал роте команду «открыть огонь»? И почему не помешали ему застрелиться? Да, кто же знал, что их благородие себе в голову стрельнет, как только узнает про свою ошибку...

 - А, что, действительно, поручик Ремизов был сильно пьян, когда приказал стрелять по 4-й роте? - как бы невзначай, поинтересовался я у него.

 - Да, что Вы, Ваше благородие... Поручик Ремизов никогда не напивался до потери рассудка. А вчера, так вовсе, выпил немного со «штабным офицером», пришедшим к нему за час до перестрелки, и тотчас пошел готовить роту к возможной атаке немцев.

 - Постой... постой, братец! Что за «штабной офицер» приходил вчера к поручику? И почему, это, поручик Ремизов решил, что немцы начнут атаку именно на его участке?

 - Так, Ваше благородие, этот самый «штабной офицер» и сказал их благородию, что, мол, через час, немцы должны начать массированное наступление на участке 4-й роты, и, мол, из-за этого, данная рота уже давно тихо отошла со своих слишком далеко выступающих вперед позиций на одну линию с нами и ее соседями с другого фланга... так сказать, для выравнивания линии фронта.

 - А, когда ваш поручик отдал команду открыть огонь, офицер из штаба находился еще у вас или уже ушел?

 - Ушел, Ваше благородие. Он сразу же ушел, как только их благородие пошел готовить роту к бою.

 - Так, как же, тогда, поручик Ремизов решил, что пришла пора открывать огонь? - стал я нетерпеливо допытываться у денщика.

 - А все произошло так, как сказал «штабной офицер». Ровно в двадцать три часа со стороны немцев взлетели три зеленые ракеты, означая, согласно его предупреждению, сигнал к началу их наступления, и раздалась беспорядочная пулеметная и ружейная стрельба. Их благородие приказал осветить предполагаемый участок немецкой атаки осветительными ракетами. Когда ракеты взлетели, мы увидели на оставленных, как мы ошибочно думали, позициях 4-й роты какое-то перемещение людей в военной форме. Разглядеть - кто это: немцы или наши - было невозможно. Мы все решили, что немцы уже заняли бывшие позиции 4-й роты, и их благородие, нисколько в этом не сомневаясь, отдал приказ открыть огонь по врагу,- со слезами на глазах поведал мне молодой денщик.

 - А какой чин был у этого «штабного офицера»? Как он выглядел? Не назывались ли в разговоре с поручиком Ремизовым его имя и фамилия? Были ли они знакомы до этого? И, наконец, почему поручик сразу поверил этому «штабному офицеру» и не перепроверил приказ у своего командира батальона подполковника Иванова? - не отставал я от бедного, дрожавшего от нервного переживания, солдата.

 - Не знаю, Ваше благородие! Ей Богу не знаю - кто это... Я думаю так: раз этот офицер беспрепятственно дошел до передовой - значит, он знал все наши пароли, а, раз это так, то выходит, он - действительно, из «штабных». Впрочем, могу и ошибаться... ведь, из-за низко опущенного капюшона, его лица я, тогда, так и не увидел... Но, зато, я успел разглядеть под небрежно наброшенным на его плечи французским военным плащом русскую офицерскую форму. Да, и по-русски этот человек говорил, как мы с Вами. Как я понял, их благородие с ним лично знаком не был, но лицо его раньше уже видел. Он, так, прямо ему и сказал. Поэтому-то, и выпить предложил, а тот - не отказался. О чем они промеж себя разговаривали, когда выпивали «на скорую руку» - я не знаю, поскольку господин поручик отослал меня из своей землянки. Да... чуть не забыл сказать: их благородие знал, что подполковника Иванова нет на месте, так как тот заранее предупреждал господ офицеров нашего батальона о том, что вечером будет в штабе полка у полковника Дьяконова... Да, и «штабной офицер» сразу же ему сказал, что всего пару часов назад он видел нашего командира батальона в штабе у господина полковника.

 - А не было ли какого изъяна в одежде этого офицера?

 - Не помню я... Хотя... был изъян! Сзади у его плаща - внизу, по центру - вырван кусок, размером с ладонь.

 - Ну, спасибо тебе, братец, за рассказ. Не раскисай! На войне еще и не такое случается... А, к вечеру, глядишь, будет у тебя уже новый командир,- приободрил я, на прощание, молодого денщика и поспешил покинуть расположение 2-й роты.

 В нашем батальоне тоже очень живо обсуждали несчастье, случившееся со 2-й и 4-й ротами соседнего батальона. Разумовский, также, как и я, был склонен видеть в произошедшем нечто большее, чем пьяную случайность, а Орнаутов с Моремановым, в принципе, были согласны с официальной версией, говоря, что Ремизов мог, запросто, «сорваться», так как совсем не умел пить. При этом, я, изредка поддакивая Мишелю, тем не менее, не пытался особо оспаривать и позицию Пьера и Сержа. Об информации же, полученной мной от денщика Ремизова, я, и вовсе, молчал «как рыба», помня о строгом предупреждении Батюшина.

 Тем временем, разговор в нашей офицерской землянке постепенно перешел на общеполитические и военно-стратегические темы.

 Зачинщиком выступил Разумовский:

 - Вся беда в том, господа, что сейчас не только в Русской армии, действующей на Восточном фронте, но и во всем российском обществе, как-то, уже позабылись первые победы русского оружия в этой войне. Настолько тяжела была горечь наших последующих поражений. И Львов, и Перемышль, занятые нами во время Галицийской операции, вновь перешли в руки германских и австро-венгерских войск. Немцы захватили Варшаву и все наши крепости в Польше. Русские войска оставили, также, Литву и часть Латвии. Отсюда - и это гнетущее настроение в Русской армии, причем не только на Восточном фронте, но и здесь, у нас, на Западном театре военных действий.

 - Ты прав, как всегда, Мишель, - поддержал его я. - К тому же, позвольте напомнить вам, господа офицеры, что к началу нынешнего одна тысяча девятьсот шестнадцатого года Россия уже потеряла в этой войне убитыми, ранеными и пленными, три с половиной миллиона человек. Фактически, из строя была выведена вся кадровая русская армия; при этом, лучшие - гвардейские - части были уничтожены в боях еще в первые полгода войны. И, с тех пор, комплектование русских частей идет, главным образом, за счет плохо обученных новобранцев и резервистов.

 - Да-да-да,- разгорячился, как обычно, Мореманов. - Все это от того, что в армии почти не осталось кадровых офицеров. Большинство из них выбыли из строя еще в самом начале войны, когда велись наиболее активные боевые действия на Восточном фронте, и - как результат - основная масса нынешних командиров, состоит, сейчас, из так называемых «офицеров военного времени». За их спиной - гимназия, реальное училище или один-два курса гражданского института - и никакого военного или командного опыта. Прошел сокращенный курс школы прапорщиков или военного училища - и нате вам, пожалуйста, офицерский чин «прапорщика». Приходит, потом, такой интеллигент в офицерской форме на фронт, а там - солдатня с ее горлопанством и ленью. И, вместо того, чтобы «зарядить» хаму и лентяю в его «свинячье рыло», он начинает ему «лекцию читать» и на «Вы» его называть, а, после этого, удивляется - почему его «солдатика» никак в атаку не поднимешь.

 - Слышу, слышу голос господина поручика,- в офицерскую землянку спустился улыбающийся прапорщик Рохлинский. - Опять от поручика Мореманова «нашему брату» - офицерам военного времени - достается «на орехи»!

 - Простите, прапорщик, Вас это не касается. Вы относитесь к числу «счастливых исключений из правила», - остыл после своего резкого монолога Мореманов.

 - Ну, слава Богу, а то я уже собирался с Вашей ротой в атаку идти, чтобы доказать обратное,- миролюбиво пошутил Рохлинский.

 - Не нужно, прапорщик,- подхватил его шутливый тон Орнаутов. - Серж немного увлекся обобщениями. Конечно, в чем-то он и прав. Действительно, ведь, перед войной, в нашей армии было порядка семидесяти-восьмидесяти тысяч офицеров, а сейчас - порядка трехсот тысяч. И это - после двух лет войны и огромной убыли кадровых офицеров в первый год боевых действий... Но, при этом, хочу напомнить, что в нашем Русском Экспедиционном Корпусе, здесь, во Франции количество кадровых офицеров вполне сопоставимо с количеством «офицеров военного времени»!

 - Господа, конечно, Серж в чем-то прав, но я тоже бы не спешил с обобщениями на эту тему, - не выдержал я. - Я достаточно много знаю высокопрофессиональных «офицеров военного времени» и немало кадровых офицеров, которых с удовольствием разжаловал бы в рядовые. Приведу два коротких примера из своей бытности на Восточном фронте. Некий капитан Радашевский, назначенный из дивизионного обоза на должность командира роты, решил обойти свой ротный участок обороны и, так сказать, ознакомиться с обстановкой на месте. Но, в это самое время, противник произвел по нашим позициям огневой налет, и Радашевский поспешил возвратиться в свою землянку. Его другая попытка отправиться на передовую опять совпала с артиллерийским обстрелом. Увидев в этом «Божье провидение», Радашевский и вовсе отказался изучать ротный участок. «Пусть это делают молодые офицеры,- сказал он,- а я поберегу себя для настоящего дела». С тех пор, этот капитан большую часть времени проводил в землянке; при этом, он, обычно, сидел, босой, на нарах и зычно покрикивал на вестовых и телефонистов. А, вот, вам, второй пример. Некий командир батальона подполковник Имшинецкий, вместо того, чтобы руководить своими ротами, пошедшими в атаку и захватившими огневые позиции артиллерии противника, уселся распивать коньяк с прибывшим из конвойной команды новым командиром соседнего батальона. Изрядно захмелев, они принялись поздравлять друг друга с победой, до которой было еще очень далеко. В общем, батальонами никто не руководил. В результате, этим «воякам» сильно не повезло: при отступлении, когда немцы нанесли нам свой контрудар и отбросили нашу дивизию за пределы ее исходной позиции, они оба попали в немецкий плен.

 - А я, господа, хотел бы еще немного коснуться проблемы рукоприкладства в нашей армии, затронутой поручиком Моремановым, - вновь включился в разговор штабс-капитан Разумовский. - Будучи на Восточном фронте, я, как-то, присутствовал на офицерском собрании, устроенном по приказу прибывшего на смотр нашей дивизии командующего 12-й армией генерала Радко Дмитриева. Этот генерал, болгарин по национальности, к слову, являющийся одним из наиболее способных и дальновидных генералов Русской армии, сначала очень дельно обрисовал нам сложившуюся, тогда, военную обстановку на фронте, а затем, и вообще, выступил перед нами со следующей очень проникновенной речью: «Проведите мысленную линию взаимоотношений между офицерами и солдатами. Если вы будете держаться с солдатами выше этой линии - вы останетесь для них чужими и далекими; если опуститесь ниже этой линии - дойдете до панибратства, потеряете уважение солдата и власть над ним. Чтобы избежать этого - командиру роты нужно знать каждого солдата в своей роте, а младшим офицерам - во взводе и полуроте. Входите в их нужды, заботьтесь о них; если нужно, даже пишите за неграмотных письма их родным. Спрашивайте у них, как живут их семьи, их дети, но, при этом, никогда не позволяйте им нарушать дисциплину и субординацию. Такие попытки нужно немедленно и жестко пресекать». Поверьте, господа: эту речь генерала я запомнил на всю жизнь. Так, и в рукоприкладстве: везде должна быть своя «линия разумности». Кстати, Серж, что-то я не замечал, чтобы ты «перебарщивал» с зуботычинами своим нижним чинам. По-моему, они за тебя готовы пойти «и в огонь, и в воду»; сам видел, как они тебя, в атаке, собой прикрывали. Так что, поручик, ты явно погорячился насчет «кулака в рыло» в своей душещипательной речи.

 - Позвольте и мне, господа, высказаться по этому поводу, - вежливо, но твердо «влез» в дискуссию штабс-капитан Черкашин, вновь назначенный (вместо погибшего Лемешева) командир 8-й строевой роты нашего батальона, боевой офицер, также прошедший Восточный фронт и попавший в 1-ю Особую пехотную бригаду после ранения и лечения в госпитале. - Был у нас в полку, на Восточном фронте, начальник пешей разведки поручик Буслаев, крупный и статный блондин. До войны он был землемером и в армию пришел прапорщиком запаса. Так, вот, Буслаев никогда не грубил подчиненным. У него к провинившимся был свой особый подход. Бывает, вызовет к себе, в землянку, проштрафившегося солдата, прочитает ему нотацию, а затем, засучив рукав, покажет ему свою мускулистую руку и скажет полушутя-полусерьезно: «Ты, батенька мой, смотри, я никого не бью, но, если позволишь, еще раз, что-либо подобное, стукну - и дух из тебя вон». Однако, своей угрозы Буслаев никогда в исполнение не приводил. В полку его очень уважали и любили ходить с ним в разведку, а об его успешных разведывательных поисках в дивизии ходили целые легенды. Это я, к тому, господа офицеры, что, порой, можно и без лишней жесткости обходиться. На одних кулаках «далеко не уедешь»... Хотя, каюсь, у самого есть такой грех: за разгильдяйство и трусость сначала сразу же даю провинившемуся «в зубы»... и лишь потом начинаю размышлять про «индивидуальный подход».

 Все дружно рассмеялись.

 Диспут затянулся, и я, незаметно для окружающих, попросил прапорщика Рохлинского выйти из землянки для серьезного разговора. Он незамедлительно вышел вслед за мной и, встав лицом к лицу, вопросительно посмотрел мне в глаза.

 Я всегда с симпатией относился к этому прапорщику и поэтому, учитывая его нынешнюю должность адъютанта командира нашего полка Дьяконова, решил рискнуть и попытаться, напрямую, расспросить его про ночной кошмар с перестрелкой двух рот из 1-го батальона.

 - Послушайте, прапорщик, а что говорят в штабе полка о ночной перестрелке 2-й и 4-й рот? - спросил я у него в упор.

 - А зачем это Вам, господин штабс-капитан? - сразу посерьезнел тот.

 - Хочу понять, как это произошло, чтобы избежать нечто подобного в будущем,- схитрил я немного.

 - А что, тут, понимать: не пей «родимую» до беспамятства, и стреляться не придется. Да, Вам то, господин штабс-капитан, это, ведь, не грозит. Вы же у нас, в полку - один из самых рассудительных, пожалуй, будете,- усмехнулся Рохлинский.

 - Ну, зарекаться от чего-либо в нашей жизни не стоит; и «на старуху бывает проруха»,- осторожно ответил я.- Скажите, прапорщик, а не направлялся ли, вчера вечером, кто-нибудь из штабных офицеров или «гостей штаба» в расположение 1-го батальона?

 - По приказу или с депешей - никто, а так, инкогнито, если знаешь пароли - пройти мог любой из наших офицеров, включая меня. Что касается «гостей штаба» - французских представителей и журналистов, то вчера лишь два представителя французской прессы были в расположении штаба нашего полка, но было это еще до обеда.

 - И кто же эти газетчики? С чьего разрешения они находились в штабе? И куда, если не секрет, они «совали свой нос»? - пошел я «ва-банк», отбросив всякую осторожность и скрытность.

 - Это были французская журналистка Софи Моррель и ее коллега Жерар де Моне; правда, приезжали и уезжали они порознь, с разницей в один час. Оба посещали, при этом, наблюдательный пункт штаба нашего полка, и оба действовали на основании разрешения, подписанного генералом Лохвицким. И, если мадемуазель Моррель посещает нас уже не в первый раз, то Жерар де Моне был у нас вчера впервые,- по-армейски четко ответил мне Рохлинский, уже сообразивший, что я интересуюсь этим делом не из простого любопытства.

 - Кто из наших офицеров сопровождал их на наблюдательный пункт? - задал я свой очередной вопрос прапорщику.

 - Мадемуазель Моррель, как всегда, сопровождал в полк и обратно прапорщик Васнецов из отряда связи и военно-хозяйственной службы бригады, кстати, по-моему, горячо влюбленный в эту журналистку, а Жерара де Моне сопровождал Ваш покорный слуга, так как привез его в полк и увез обратно личный водитель Лохвицкого, - отчеканил свой ответ Рохлинский.

 - А чьи позиции лучше всего видны с наблюдательного пункта полка, - задал я свой последний вопрос.

 - Второй и четвертой роты 1-го батальона, - с большой заминкой растерянно произнес прапорщик, только сейчас осознав весь тайный смысл моих вопросов. - Это, что же, тогда, получается, господин штабс-капитан, весь этот ночной кошмар может быть не случаен?

 - Не знаю, прапорщик, пока не знаю... - задумчиво ответил я ему. - У меня к Вам, пока, только одна просьба: не говорите никому о нашем с Вами сегодняшнем разговоре. Во-первых, это может быть небезопасно для нас обоих, а, во-вторых, я буду считать Вас, тогда, тем или иным образом, причастным к этому трагическому происшествию.

 На этом мы расстались, и прапорщик вновь спустился в офицерскую землянку, а я еще долго стоял, глядя на копошащихся в окопе солдат и думая о том, как же мне вырваться с передовой и добраться со своей информацией до генерала Лохвицкого. Так, и не найдя решения этого вопроса, я, немного погодя, также спустился вниз к своим друзьям и коллегам.

 Решение моей проблемы пришло через два дня, и совсем не такое, как я себе представлял. Приказом французского командования 1-я Особая пехотная бригада выводилась на отдых в специальный лагерь в тылу французских войск. При этом, на смену нам должна была заступить лишь недавно прибывшая во Францию 3-я Особая пехотная бригада Русского Экспедиционного Корпуса.

 

Валерий Геннадьевич Климов,

писатель, пенсионер МВД

(г. Арзамас Нижегородской обл.)