Все, что от него осталось — лишь несколько отрывистых, несвязных воспоминаний и пожелтевшая, наполовину засвеченная фотография. Еще, пожалуй, стыд и смущение оттого, что не Ценил его живым так, как ценю мертвым.

Чувства давно огрубели. Память же оставалась просто памятью: те месяцы после войны, когда любой резкий звук вызывал спазмы в желудке, а предстоящие ночи пугали кошмарными снами, остались в прошлом. Не стоило, наверно, большого труда а    перечеркнуть его и навсегда похоронить в себе. Но я намеренно возвращался назад и, чем дальше удалялся от реальных событий, тем упрямее цеплялся за воспоминания. Это было потворство себе, и я сознавал это — чувства были насквозь фальшивыми. Я  цинично играл роль, придуманную мной самим, предпочитая ее   всем остальным...

Как же мы познакомились? Нет, теперь уже не вспомнишь. Видно, все прошло слишком незаметно, если не появляется даже 5 желания придумать какое-нибудь начало, а затем, со свойственной воображению легкостью, самому уверовать в него.

Да, все прошло слишком незаметно. А жаль. Может, это и стоило того, чтобы остаться в памяти.

Первое, что приходит в голову — весна девяносто четвертого и леса под Краснодаром, заваленные талым снегом, перемешанным с грязью. Рота разведки, сутками почти на подножном корму, короткий сон в месиве под ногами и под холодным дождем. Жалкие, приземленные желания - наесться досыта и выспаться. Требовалось лишь несколько дней, чтобы привести человека в первобытное состояние. Деревянный пол в десяти километрах, на котором можно спать, и крыша над головой вызывали эйфорию.

Хотя это было уже позже. А сначала...

Он был самым слабым и наивным. Именно два этих бесформенных качества, как ни странно, и отличали его от всех.

Где-то там мы и сблизились. Почему? Кто знает. В нем не было ничего особенного, никаких ярких черт и талантов. Впрочем, нет, что-то в нем было. Точнее — не было. В нем не было злобы и усталости, уже осевших в остальных. Еще не было.

Иногда мне казалось, я мог бы убедить его не ехать на войну во второй раз - никто не мог сказать наверное, где закончатся запасы отпущенного судьбой везения. Но не сделал этого. Не сделал потому, что завидовал. Война все еще была наркотиком для нас. И я завидовал тому, что он, не думая о будущем, смог порвать с настоящим.

Несмотря на отсутствие броской индивидуальности, в нем было гораздо большее, — он был моим другом. И едва ли не самым лучшим. Только понять это пришлось, как и многое другое, слишком поздно. Раскаяние всегда приходит лишь после смерти близкого человека. Оттого, наверно, и любить мертвых проще, чем живых.

Несколько раз вечерами я подходил к вечному огню и, подолгу простаивая там, разговаривал с ним. Хриплые слова сливались с мерным гудением огня и пугающе тонули в тишине. Но и здесь я не был искренен. Говоря, я формально отдавал долг, не веря, что он меня слышит. Не веря даже в то, что что-то должен. И, тем не менее, раз за разом я возвращался туда - в его смерти была законченность и определенность, как раз то, чего не хватало мне.

В феврале девяносто шестого, спустя несколько месяцев после того, как для нас все уже окончилось, пришло первое письмо от него. Собственно говоря, это было не письмо, а скорее записка, бестолковая и сумбурная. Время причесало и разгладило воспоминания. И все же прошлое не отпускало, постоянно прорываясь сквозь наслоения последних событий.

Время словно остановилось и повернуло назад.

"Привет, Игорь!

Давно собирался тебе написать, да все откладывал - то некогда, то недосуг. Но все-таки нашел время, а то, думаю, могу так всех армейских друзей растерять.

Я сейчас уже год как работаю в одной части и... Хотя сам знаешь, как в армии работать: ничего не делаешь, а деньги получаешь.

Пока не женился, но гуляю сразу с тремя женщинами. Скажу, не так это просто - дома приходится ночевать всего раз в неделю. Вот, в общем, и все. Да и рассказывать больше нечего.

Игорь, напиши мне обязательно. Ведь ты мой, наверно, самый первый армейский друг. Если надумаешь когда-нибудь приехать, то сам знаешь, я тебе буду всегда рад.

До свидания, твой друг Дима!

P.S. Да, забыл сказать — если я надумаю все-таки жениться, то ты будешь первым человеком, которого я приглашу!!"

Он часто повторял, что когда-нибудь все это дерьмо закончится и начнется нормальная жизнь, нисколько не успокаивая окружающих. Скорее это были просто мысли вслух. Тогда не возникало даже желания посмеяться над их банальностью.

И все же он был лучше прочих — у него хватило ума и характера не поддаться общему настроению. А когда он почувствовал, что может сломаться, перешел в другое подразделение.

Те леса... При всем равнодушии к воспоминаниям, они что-то будили в памяти. Хотя определить, что именно, уже не получалось. Может, контраст, который они рождали с жестокостью и ненавистью, наполнявшими всех в то время. Тогда ненависть старательно взращивалась, неторопливо и систематически вытесняя прочие чувства. А когда пришло время расстаться с ней, оказалось, что, кроме пустоты, внутри ничего не осталось.

.. .Бесконечные кроссы, высасывающие все силы. И один особенно тяжелый, когда пришлось почти пять километров тащить его на себе. Ни на секунду не появлялось искушения бросить его. Он был не из того мира, переполненного жестокостью и болью, и бросить его означало порвать последние нити с прежней жизнью.

Но иногда казалось, вся предыдущая жизнь была не реальностью, а лишь беспорядочным синтезом из книг, прочитанных раньше. Многие события не вписывались в ее последовательный ряд и громоздились одно на другое. Нетрудно было поверить в этот книжный, эфемерный мир, но стройной, равнозначной замены ему не было. Поэтому оставалось мириться с тем, что есть - с судьбой, оставленной позади.

Через две недели, в ответ на мое письмо, пришла вторая его записка. Такая же короткая, но полная тоски, злости и обреченности. А потом было молчание... Целый год...

"Привет, Игорек!

Получил твой ответ. Я, честно говоря, не очень-то и рассчитывал его получить так скоро: ведь пришел он за неделю.

Ты, конечно, извини за прямоту, Игорек, но тебе я признаться могу, хотя ни мать, ни сестра и никто не знает - я решил ехать в Ичкерию. Крышу у меня уже сорвало со всех крепежей. Когда я тебе писал первое письмо, то об этом даже не думал. Но за те дни, что ждал твоего ответа, кое с кем повздорил. Сам понимаешь - прав тот, у кого есть деньги. Они сунули кому надо, и все заглохло, а мне мой участковый (хороший, кстати, мужик) сказал: "Диман, выбирай сам: или уезжай из города, или едь спусти пар на войне, или тебе придется их всех уничтожить." Вот я и решил, что пора поправить свою крышу на чеченской земле.

Я подписал контракт на полгода. Приеду домой где-то в конце августа — начале сентября. В это время у нас как раз грибы, ягоды. Я тебя буду очень ждать тогда у себя. Ты же знаешь, у меня душа для всех вас открыта и любого, с кем служил и воевал, буду принимать как родных. Особенно тебя, ведь ты мне как брат.

До свидания, твой Диман."

Потом было молчание...

Иногда память натыкалась на его образ: отдельные эпизоды, обрывки разговоров - ничего цельного. Но происходило это все реже — каждый шел своей дорогой, осторожно нащупывая будущее под ногами.

...Минут пятнадцать я тупо смотрел на конверт. Я уже знал, что в нем, но отказывался верить.

После первых же слов надеяться было уже не на что...

"Здравствуйте, Игорь!

Пишет Вам мама Димы Андреева. В Диминых бумагах давно нашла Ваши письма, знала, что надо написать, но не могла. И сейчас пишу с большим трудом. Вы догадываетесь, о чем я хочу сообщить. Да! Нет больше моего сынуленьки. Скоро годовщина его гибели. Двадцать пятого марта.

Простилась я с ним одиннадцатого марта и не знала, что вижу его в последний раз. Мне ведь он не сказал, что едет в Чечню.

Я надеюсь, что Вы получите мое письмо и двадцать пятого марта помянете моего сынулю и Вашего друга. Фотографию его я постараюсь поискать: армейская у него была всего одна, с нее мы и сделали его портрет. Извините, если она будет плохой, но его добрые глаза будут говорить Вам о его душе, отзывчивой и преданной дружбе. Если летом буду фотографировать его могилу, то вышлю и Вам ее снимок.

Игорюша, береги себя, не доставляй маме столько хлопот, сколько их у меня. Я знаю, не хотел сыночек видеть моих слез, не хочет он их и сейчас, а материнское сердце...

Простите, если что-то не так написала. Может, будет желание ответить, я хоть буду знать, что в далеком Воронеже двадцать пятого марта поминают моего роднуленьку.

28/2/97г.             1

Андреева Нина Олеговна.

P.S. Погиб он в разведбатальоне. Говорят, что снял снайпер. В свидетельстве о смерти написано: "Пулевое ранение в грудь навылет, с повреждением правого легкого".

Получила его награды за те бои, в которых вы были вместе. Медаль «Суворова» и медаль «За отвагу». Но никто не вернет мне моего сыночка."

Я пил и не мог опьянеть, постоянно возвращаясь в мыслях к письму. Все, что я имел, осталось в прошлом...

Остальное уже не имело значения.