В середине сентября главный санитарный врач области подписал постановление, согласно которому экспериментальная прививка становилась обязательной для всех работников государственных учреждений, в том числе для журналистов бюджетного издания. Там был пункт, что сотрудники, не сделавшие её и не имеющие медицинского отвода, могут быть отправлены на удалённую работу или вовсе отстранены без сохранения зарплаты. Одно из двух. Затем последовало постановление губернатора, повторявшее это распоряжение. Но с одной особенностью. Оно не давало руководителям бюджетных организаций возможности выбора. «Губер» будто случайно опустил пункт об удалёнке, но ссылался на распоряжение главного санитарного врача, где эта самая лазейка была.

Ужесточение было обусловлено тем, что Россия не добилась тех показателей привитого людского поголовья, которых требовала ВОЗ. Штрафы, запреты, облавы на людей, которые без масок зашли в магазин, на почту, в здание вокзала, не одели «средств защиты» в электричках, поездах, автобусах, не помогли. Система доносительства не сработала, хотя попытка её создать была: дважды газета размещала телефон, куда можно было подкинуть информацию, в каком, например, магазине покупателя обслужили без маски. Потом объявление почему-то пропало.

С 15 декабря и «до особого распоряжения», как объявила уже в ноябре газета, посещение ресторанов, кафе, столовых, а также учреждений культуры – театров, концертных залов, филармонии, стадионов, фитнес-центров и бассейнов будет в области возможно только при наличии особого QR-кода, подтверждающего вакцинацию. Это особая система из чёрных квадратиков, расположенных на белом фоне. Код можно считывать с помощью устройств обработки изображений, например, камеры в мобильном телефоне, и получать нужную информацию. Без него ты уже не человек. Сиди, как в клетке, дома.

Шли разговоры о том, что в Госдуму будет внесён закон о QR-кодах. Для Юркова не было сомнений, что она его одобрит. Без этого аусвайса станет невозможен проезд в транспорте.

В двадцатых числах ноября в газете вышла статья Лебедевой с заголовком «QR-код значит свобода». То был опрос, в котором приняли участие директора библиотек, ресторанов, домов культуры, музеев. Все они в один голос доказывали, как это нужно для безопасности посетителей. Советуя обязательно сделать прививку, владелец кафе «Дырка от бублика» заодно приглашал не пропускать недорогие, но вкусные бизнес-ланчи, подчёркивая, что, если кому надо, есть постное меню; руководитель филармонии уверял, что техника для считывания кода почти настроена, давки на входе не будет, идите; директор бассейна убеждал: «Это нормальная практика, и каждый человек, считающий себя частью социума, должен внести вклад в победу над пандемией». Юрков не мог понять: должен ли он, придя в бассейн, плавать в маске или её можно снять. Если маска нужна лишь для того, чтобы пройти внутрь, зачем она вообще?

Решив, что рисковать здоровьем не стоит, а работу лучше не бросать, Василий написал Петруччо: помоги купить сертификат о прививке. Это был его единственный знакомый врач. Приятель сообщил необходимый телефон, но требовалась поездка в Москву. В каком городе сделана прививка, не имело значения. Василий придумал повод и взял один день за свой счёт.

В Москву Юрков отправился вечером, заночевал у двоюродной сестры. До поликлиники нужно было проехать несколько остановок от метро «Таганская-кольцевая». Их Василий прошёл пешком. Нужный дом узнал сразу по зелёным буквами на фасаде. Слово «Поликлиника» тянулось вертикально от крыши до самого подъезда. Людей было мало. В прививочный кабинет он направился, минуя регистратуру. Присев в коридоре, написал Юле (так звали врача) сообщение, что ждёт её. Так они договорились по телефону. Заходить в кабинет или занимать очередь, предупреждала Юля, не надо. Деньги ей он перевёл на карту, когда ложился у сестры спать, раскинув на диване стёганое одеяло.

Минут через пятнадцать к Василию подошла девушка и назвала его по имени.

– Заходите.

Бегло окинув глазами пустой коридор, она вставила ключ в замочную скважину и толкнула дверь. Юрков присел возле узкого столика. Юля положила перед ним несколько листков бумаги и ручку.

– Пока заполните анкету. Вот здесь. Нужно перечислить хронические заболевания. Сифилисом болели?

– Да что вы!

– Там будет глава такая. Прочерк ставьте.

– Я понял.

– А это ваше согласие. Внизу должна быть сегодняшняя дата и ваша подпись.

Она села за другой стол и включила компьютер. Юрков читал анкету. Мысли немного путались. «Зачем она про сифилис? Кто она? Нет, вряд ли Петькина любовница, слишком молода…» Юля в самом деле была очень хрупкая: тонкие запястья, на левом браслетик в виде нескольких позолоченных цепочек, не слишком, по-видимому, дорогой, узкие плечи, тонкая шея, короткие волосы убраны под чепчик… Ноги тоже худые, просто брюки это скрывают. Медицинские брюки, бирюзовые, слегка зауженные книзу, на правом бедре накладной фигурный карман с блестящей застёжкой молнией, белый халат, белые тупоносые туфли. Всё типовое. Что за человек, не поймёшь. «Ей не больше двадцати пяти, а выглядит, как ребёнок». Юрков подумал так ещё потому, что успел заметить веснушки, рассыпанные по лицу девушки. «Хотя кусаться, наверно, этот ребёнок умеет».

Юля попросила у Юркова копию паспорта. Она была нужна, чтобы внести в компьютер данные, не сделав ошибки. Потом взяла в руки небольшую продолговатую коробку. Василий всё подписал и заполнил. Ему оставалось ждать, что делать дальше.

– Так… семь, три, восемь…

Юля сосредоточенно вводила цифры в компьютер. Юркову стало вдруг неудобно.

– Простите, вы набираете пароль?

– Нет, это номер на упаковке с ампулами. Я обязана после прививки указывать его вместе со всеми вашими данными.

– Интересно, это зачем?

– Не знаю. – Помедлив, она добавила: – Наверно, они отслеживают. Если с человеком потом что-то произошло, можно связать это с конкретной партией вакцины. По крайней мере, ниточка… Но этого я не знаю точно. Просто моё подозрение. Для других вакцин этого не нужно.

Юрков молчал. Не хотелось спрашивать, что именно может случиться с человеком. Его не удивило, что такая прививка с отслеживанием, про которое он узнал, если не преступна, то, во всяком случае, небесспорна её этическая сторона. Его, в другом городе, от девушки, с которой он едва знаком, удивило это услышанное только что слово «они». Василий отмечал его в разговорах: в транспорте, в очередях, на ярмарке возле театра, где ставили ряды торговых палаток, продавали мёд, варенье, печенье, колбасы, сыры, солёные грибы, самые разные сорта яблок и груш. Оно вошло в речь. Стало особенностью лексики этих лет. Местоимение означало то же, что термин «элита», восходящий куда-то к социологии, – общность людей с едиными интересами обогащения и доступу к рычагам реальной власти. Но у элиты были конкретные имена и фамилии, а тут, за этим «они», как из глубин подсознания, вставала расплывчатая, но крайне враждебная человеку сила, управляющая им. «Не дадут они тебе до пенсии дожить, до семидесяти возраст поднимут!»; «они, твари, дворцов себе понастроили»; «они же должны себе на яхты денег насобирать!»… Слово вошло в повседневный быт и закрепилось, обозначив окончательный разрыв между «мы-народом» и «они-элитой». К этим «они» принадлежал мелкая сошка Школяр. Слишком был очевиден разрыв между ним, руководителем, и остальным коллективом. Его уверенность, что он занят важным государственным делом, была незыблемой. Слово «государство» часто звучало на планёрках.

Юля распечатала справку о вакцинации. Оставалось подать её в окошечко регистратуры. Там поставили треугольный штампик поликлиники. Получив бумагу, Василий усмехнулся: такую справку можно сверстать самому, не было бы учётной записи на сайте «Госуслуги».

Вечером он взял бутылку коньяка и заехал к Петруччо, домой успел на последней электричке. Через три недели предстояло вернуться к Юле, чтобы она «вколола» ему вторую порцию вакцины.

В декабре произошло чудо: закон о QR-кодах не был внесён на рассмотрение Госдумы. О причинах не сообщалось. Не были введены ограничения для музеев, библиотек, театров, ресторанов и прочих общественных мест, к которым старательно готовила газета. Статистика заболеваемости оставалась прежней. А однажды вечером к Юркову снова нагрянул пропавший Женя Колесников – всё с той же идеей навестить Лежнёва в его деревне. Единственным удобным для Василия днём была последняя суббота перед Новым годом.

 

7.

Они выехали утром. Было ещё темно.

Как выяснилось, Женька успел сменить работу, пока пропадал. Он окончил десять классов, но пошёл учиться в обычное профтехучилище, что было рядом со школой, на оператора станков с числовым программным управлением. Сколько он ни менял потом работ, все были связаны либо со слесарным делом, либо со стройкой. Теперь он устроился в супермаркет: чинил розетки, потёкшие краны, унитазы, отлаживал камеры слежения. Его специальность называлась коротко и общо: техник. Зарплата была, как у Юркова. Василий, отметив про себя, что с гонорарами у него выходит больше, произнёс:

– Завидую тебе.

Колесников хмыкнул, поворачивая руль:

– Почему?

– У тебя не слишком много лишнего общения на работе.

– Ну, знаешь… Любой водитель такси тебе скажет, что он работает с людьми, а не с машиной. Так и я.

– У меня особые люди. – Помолчав, он продолжил: – Помню, когда я учился, был у нас семинар. История революционного движения в России. Нужно было сделать выписки из работы Ленина. Уже забыл какой. Сидим мы в аудитории, одна сокурсница читает конспект… Она, кстати, наверно, самая красивая в группе была.

– Читает-то что?

– Помню одно слово, «квазимарксисты». Преподаватель говорит: «Есть вопросы?» А я возьми да брякни: «Что это такое – квази?» Она хлопает на меня широкими глазами, ты, мол, подставляешь меня, гад! Взгляд до сих пор не могу забыть.

– Так и что это?

– «Квази» по-латыни значит «якобы». Тогда, конечно, мы этого не знали, сдували в тетрадку всё подряд… Все, с кем я общаюсь, это… Я только что хотел сказать «квазикласс», потому и вспомнил этот случай.

– Как-то ты издалека заходишь.

– Я себя поправлю. Тут не «квази», не «как будто», тут действительно самый настоящий обособленный класс. Враги. Нет, страшней. Я снова не с того начал. Другой биологический вид.

– Вона даже как!

– Делал интервью с одним депутатом. Слушаю и понимаю: всё, что он несёт, это… для дураков. Ищи, где у него бизнес, открытый или прикрытый, и поймёшь, кто он и чего на самом деле хочет.

– Не заморачивайся. Постарайся извлечь максимум пользы из того, что имеешь.

– Все приспособились и довольны, а почему-то не могу… Мать была, что ли, слишком принципиальная, и я в неё? Вроде нет. И не скажешь, что коллектив плохой. Очень хороший. Только слишком любит своё стойло.

Юрков помолчал и усмехнулся:

– Издай приказ, что надо ходить на четвереньках, привязать хвосты сзади и рога на голову прицепить. Вирус, мол, испугается и убежит. Что ты думаешь? Будут ходить! С таким народом России не будет.

Колесников как будто не слушал его, заговорив о другом:

– Однажды, когда ещё Ельцин не сдох, мне встретилась карикатура в газете: стоят два мужика, под ногами у них цыплята прыгают. Один щепотью разбрасывает зёрнышки. В облачке над его головой слова: «Занимаясь этим делом, я понял, как нужно обращаться с прессой». Ты ничего не изменишь. Живи, как все.

– Другого не остаётся. Только… Чем больше пишешь, тем больше нравится… Каляев.

– Это кто?

– Один… революционер.

– Квазимарксист?

– Кончай дурачиться! – Юрков отвернулся к окну.

– Ну-с, революция – хорошо, а надо купить подарки, – предложил Колесников. – У Вальки трое сыновей, все родились с разницей в год.

 – Ух ты, какой он молодец!

Выехав за город, они остановились возле универмага. На парковке было немного машин. У входа в магазин, справа и слева от двери, сидели белые тигры из пластика, будто вылепленные из снега. Россия с падением советского строя отмечала Новый год талисманами восточного календаря. Своих символов не сложилось. Внутри под потолком тянулись мохнатые гусеницы искусственных еловых гирлянд с огромными зеркальными шарами. Игрушки блестели красной краской. Может, от того, что новогоднее украшение показалось Юркову излишне броскими, он вдруг подумал, что эти шары – чьи-то глаза.

Колесникову приглянулись конфеты, уложенные в лакированный бумажный сундучок. По крышке в вихре блестящих снежинок мчалась тройка рогатых оленей с Дедом Морозом и Снегурочкой в санях. Василий предложил купить три одинаковых набора.

– Маленькие дети ревнивы. Возьмёшь разные подарки – передерутся.

Колесников не спорил.

– Вино выбирай сам. Я за рулём. Вдвоём пить будете.

Пакеты с подарками и бутылкой они уложили на заднее сиденье. Несмотря на то что день был в разгаре, горели лампочки, развешенные вереницей от столба к столбу, замирая и вспыхивая, меняя цвета. В детстве такое было редкостью. В детстве у них обоих была хоккейная коробка во дворе, где каждый вечер собиралось человек двадцать подростков, залитая водой горка, санки без спинки, чтобы можно было лечь на живот, головой вперёд, полная свобода…

Через час с небольшим Колесников добрался до нужного поворота. Дорога была в ямах, пришлось сбавить скорость. Когда она пошла в гору, на плоской возвышенности, откуда открылись разбросанные дома какого-то села, Юрков увидел осколок церковной стены – угол из потемневшего землянисто-красного кирпича с одной колонной. Ему показалось, что он всегда был таким, его не штукатурили. Вверху, где вздыбилась ржавая металлическая лента – плоская змея, замурованная в кладку и, казалось, решившая из неё вырваться, – колыхала голыми ветками чахлая берёзка; ей, стоявшей выше окрестных зарослей ольхи и осины, было не суждено встать в полный рост на чудом уцелевших камнях. Всё остальное, и трапезная, и колокольня, было разрушено подчистую. Угадывался только прямой, будто проведённый по линейке, контур фундамента: засыпанное снегом возвышение, давно, надо полагать, занесённое землёй и заросшее травой.

– Останови, – попросил Юрков. – Хочу подойти… Всё-таки я историк.

Колесников нажал на тормоз. Василий вышел и понял: ему предстоит перебраться через придорожную канаву. Когда ехали, он не обращал на неё внимания. Отступать не хотелось. Юрков ринулся вперёд, держась за толстые стебли сухого чертополоха, поднялся. Снег был неглубоким. Василий добрался до стены и приложил к кирпичам ладонь. Колесников вышел и закурил.

– Историк, смотри, чтоб тебе на голову ничего не свалилось!

Прошлое воскрешается чувством, и оно, бессознательное и непостижимое, вдруг нахлынуло сейчас на Юркова с особенной остротой – то ли потому, что отец, умерший лет двадцать назад, рассказывал, как в его селе в войну советский пулемётчик, прикрывая отступление, уложил немецкий взвод с водружённого на колокольню «максима», и это воспоминание воскресло, вызвав желание, притронувшись к старой стене, восстановить эту связь настоящего и былого, это ощущение сыновства и родства; то ли потому, что кирпичный осколок среди стылого леса, рукотворный свидетель веков, что-то молвил на своём молчаливом языке и, не зная, что именно, Юрков почувствовал, что его зовут. Он прижал ладонь к старым кирпичам, словно некая сила прошлого могла бы так перейти ему.

Да, здесь только лес, только чертополох с отцветшими гроздьями цепких цветов, ярко малиновых летом, только безлюдье и пустота, но всё равно это чья-то родина, а не точка на карте. Сколько людей шло сюда по этой дороге, сколько лошадиных телег и подвод прогремело коваными ободами, сколько раз трезвонил на пасху пономарь (как он выглядел, как его звали – бог весть!), сколько свадеб было венчано и сколько гробов ставилось где-то вон там, где торчат стебли сухой крапивы! Нельзя остановить время. Да и не надо… Однако дана же для чего-то человеку память. Тяжёлая это ноша, и куда проще признаться: я безродный, но в то же время сладостна и легка.

Юрков оторвал ладонь. Задерживать Колесникова он мог, только пока тот курил.

Они поехали дальше. Село, где жил Валька, было на этой дороге третьим. Колесников заверил, что дом узнает. Минут через пятнадцать он свернул на грунтовку, потом, как показалось Юркову, стал огибать село, появившееся впереди, немного не доехав до первых домов. Они миновали деревянный мост, окружённый зарослями запорошенного ивняка. На развилке Колесников повернул вправо, ещё дальше от села. Чувствовалось, однако, что дорогу он помнит, машину ведёт уверенно.

Наконец впереди показался дом, покрытый металлочерепицей и обшитый вагонкой под цвет вишни. Около него, справа и слева, стояло несколько сараев, под просторным навесом лежали штабелем длинные доски. Заметив, что Юрков пытается рассмотреть, что там ещё находится кроме них, Колесников пояснил:

– Там у него пилорама.

К машине выскочили две лохматых собаки. Выйти стало невозможно. Зная своё сторожевое дело, огромные дворняги не прекращали лаять и крутились возле колёс. В одном из окон Василий увидел Вальку.

Дом, отметил Юрков, ещё требовал рук: не было наличников, к деревянному крыльцу можно соорудить перила, но как бы то ни было, жить здесь можно. «И это он своими руками».

Валька вышел в наспех накинутой телогрейке, без шапки, обутый в огромные валенки с галошами. Собаки мгновенно присмирели и стихли. Друзья пожали друг другу руки.

– Васёк, я-то с Женькой изредка общаюсь, а тебя сто лет не видел! – Лежнёв улыбался нараспашку. – Пойдёмте в дом.

Узкие сенцы больше походили на подсобку (на стене висело несколько ножовок, насаженных за рукоятку на гвозди в стене, на подоконнике лежал молоток, на столе – кусачки, коробки с шурупами, обрубки проволоки разной длины, моток изоленты, на полу – вёдра, корзины, железное корыто). Дверь отсюда вела в просторную комнату, к ней без всякой перегородки примыкала кухня с плитой, стиральной машиной, шкафами для посуды и широким столом. В самой комнате не было никакой мебели, но на полу был настелен новенький ламинат. Юрков обратил внимание на голые стены. Они были отделаны гипсокартоном, и он не был загрунтован под обои. Тут и там среди шляпок саморезов на уровне детского роста шли рисунки цветным карандашом: человечки из палочек, лошадь, собаки, деревья, но чаще всего круги, скрещенные линии, что-то такое, что невозможно определить.

Валька познакомил друзей с женой. Катя, как показалось Юркову, действительно была намного моложе мужа. Именно она поспешила разъяснить:

– Специально оставили пока такие стены. Детям нравится рисовать.

Вскоре выяснилось, что Колесников ехал не просто так. Он заранее договорился с Лежнёвым, что купит у него мясо, тушку козы. А её нужно забить, и лучше сейчас, пока светло. Юрков только разулся, а тут снова на улицу, не поговорив толком.

В сенцах Колесников взял маленькую паяльную лампу, которая работала от газового баллончика, Валька – таз и ведро. Юркову он протянул охотничий кинжал с деревянной рукояткой.

– Подашь мне, когда скажу.

Они спустились с дощатых порожек крыльца. Обыкновенный стук каблуков казался резким и скрипучим. Из-за дальнего леса, похожего на опрокинутую растрёпанную щетку, крался вечер. Снеговая пелена тянулась, сколько хватало глаз, иссеченная редкими стеблями высокой сухой полыни; так на белом листе бумаги остаются карандашные штрихи, разбросанные отрывисто и как попало. Желтовато-сизый оттенок могли придать снегу только сумерки, ещё не вступившие в полную власть.

Мужчины направились к самому дальнему сараю, куда тонкой жи́лой тянулся синий электрический провод, державшийся на сухой берёзе и нескольких шестах, торчавших из земли. Паяльную лампу оставили возле дерева на самодельном табурете, таз и ведро тут же. Внутри сарая за отдельной неструганой оградой что-то жевала сонная корова, напротив заёрзали поросята. К противоположной стене вёл узкий, с метр шириной, проход. Две козьих закуты располагались в самом конце. Пахло навозом, сухой травой, картофельной шелухой и прелой тыквой. Холод внутри был такой же колкий, как и снаружи. Валька щёлкнул клавишей выключателя, под железным настилом крыши вспыхнула лампочка. Они прошли вдоль шершавой изгороди вглубь сарая.

– Выбирай любую, – Валька указал на коз. Животные засуетились. Юрков зачем-то стал их считать. Получилось тринадцать в закуте слева и двенадцать справа.

– Выбери сам. Ты лучше знаешь, – Колесников подёрнул плечами: – Мне всё равно

– Мне тоже.

– Ну, может, вон ту чёрную?

Коза была совсем маленькая. Лежнёв отвёл в сторону засов и без особого труда выловил её в закуте, распугав остальных, прыгавших друг на друга. Держа козу одной рукой за рог, другой загробастав под живот в охапку, унёс к берёзе. Юрков пошёл следом. Замёрзшую ладонь вместе с ножом он убрал в карман. Колесников закрыл закуту на щеколду и вышел последним, заперев дверь. Когда они втроём собрались у берёзы, Валька зажал козу между валенок.

– Нож.

Коза попыталась вырваться, но в войлочных тисках могла лишь неуклюже бить ногами.

– Не бойся ты! – раздражённо и с нежностью воскликнул Валька. Так усмиряют недоверчивого ребёнка, который боится врача. Левой рукой он выправил козе голову так, чтобы она задрала повыше морду, тут же ударил кинжалом куда-то ниже уха и повёл его вниз. Животное дёрнулось, успев заблеять, ослабло, опустилось на ноги не сразу. Как только хлынула кровь, Юрков отвернулся и увидел, как вкрадчивым, но быстрым шагом к ним приближаются собаки. Они, похоже, знали, что тут обычно происходит, потому что, не решаясь подойти вплотную, остановились у штакетника: их отсюда никто никогда не прогонял. Убедившись, что коза мертва, Валька выпрямился и поправил шапку.

– Однажды я понял: если не сумею этого сделать, не смогу здесь жить.

Это и так было понятно: держишь скотину – умей забить. Но Юркову показалось: Валька не требует их понимания. Мыслями он сейчас где-то в прошлом, когда перед ним стоит роковой выбор: либо что-то сломать в себе, изменив безвозвратно, и среди снежной пустоты выстроить новый дом, чтобы в нём носились с карандашами счастливые дети, его сыновья, чтобы жена следила за кухонным огнём, словом, чтобы жить своими руками и по-новому, как раньше он не жил и не пытался, либо не делать ничего, и тогда всё пойдёт наперекос, – он сейчас где-то там, хотя как будто не отвлекается от дела, завершив пока, наверно, самое главное, – то, что может из них троих лишь он один. Ему просто надо сейчас что-то сказать им.

Всё длилось несколько секунд. Лежнёв бросил равнодушный взгляд на дворняг и нагнулся снова. Он подскоблил ножом шерсть на задник ногах, раздвинул ошмётки кожи и сделал надрезы меж костями, чтобы подвесить тушу. С берёзового сука свисала на ремне специальная палка. Колесников помог закрепить на ней убитую козу. Убедившись, что она не свалится, Валька вскрыл живот, потом теми же аккуратными надрезами, от брюха к спине, стал снимать шкуру. Когда из вспоротого живота вывалился в таз кишечник, Юрков отвернулся снова, а Колесников, нисколько не поморщившись, отнёс его собакам. Он, казалось, тоже делал это не впервые. Печень, почки, сердце и лёгкие Лежнёв, вырезая, бросал в ведро. Требуху решили съесть под вино.

Обратно Юрков шёл по стёжке первым. Когда в доме он достал из рюкзака бутылку, Валька усмехнулся:

– Могу своим угостить из ежевики.

Но Василию было неловко снова убрать магазинный портвейн.

– Давай начнём с «Массандры». А ты ежевику сам сажаешь?

– У меня всё своё. Кстати, есть сыр. Я ведь отучился на сыродела.

Тот сыр с прожилками плесени, который Валька принёс на тарелке, порезав на куски, стоил в магазинах недёшево. Юркову случалось его покупать к Новому году. Такие сыры назывались голубыми, но плесень больше напоминала цветом окислившуюся бронзу. Сделать такой сыр в домашних условиях, как объяснил Лежнёв, проще простого: закваска, мармит – прямоугольная ёмкость с крышкой, хотя можно обойтись двумя кастрюлями, одна больше, другая меньше, дуршлаг с марлей…

– Вы, кстати, можете поддержать отечественного производителя.

Лежнёв поставил тарелку на стол.

– Это дорблю, – скорее констатировал, нежели спросил Колесников.

– Что-то вроде…

– Я возьму, – Юркова действительно заинтересовал сыр.

Лежнёв внимательно посмотрел на приятеля. Он взял в руку вилку, хотя на столе кроме сыра и вина был только хлеб.

– Вась, а ты где работаешь?

– В областной газете. А до этого вёл историю в школе.

– Историк?! Со мной в Пермской области был один историк.

Лежнёв запнулся, прежде чем произнести «был», и Юркову показалось, что Валька хотел, наверно, сказать «сидел»; во всяком случае, речь о знакомстве где-то по ту сторону свободы.

– Что же он делал?

– Как тебе сказать? Сетку Рабица.

– Наверно, интересный человек.

– Он составил свою родословную до конца семнадцатого века.

– Ого!

– Говорил: историком может называть себя тот, кто знает девичью фамилию своей прапрабабушки.

Юрков улыбнулся, с таким подходом он назвать себя историком не мог. Но шутка была со смыслом и понравилась ему:

– Замечательные слова.

Катя велела детям уйти в соседнюю комнату, отделённую стеной. Из-за двери донёсся шум телевизора, который она им включила. Пусть не крутятся у взрослых под ногами. Вернувшись, проверила кастрюлю на плите и минут через семь поставила на стол козьи потроха и дымящуюся картошку. Пить не стала. Вино оказалось терпким, но в меру сладким.

– На зоне много интересных людей, – продолжил прерванный разговор Валька, поддев вилкой козью почку. – Скажу по-другому, открытые и добрые люди, готовые помочь, есть в каждой зоне. А вот отзывчивого начальства – днём с прожектором не сыщешь.

– Валя, постой, – перебил Колесников. – А ты сколько раз был судим?

Вопрос показался Юркову бестактным, но прямолинейность нисколько не смутила Лежнёва. Он только свёл брови и сощурился. Молчаливая пауза удивила Василия, ведь запомнить количество таких жизненных эпизодов не требует труда.

– Раз пять, что ли…

– Погоди, первый раз, это вы что-то скрутили с мотоцикла…

– В школе ещё. В восьмом классе. Сняли двигатель.

Валька получил условный срок. Советский закон давал возможность одуматься: его посадили бы за кражу, только если б он совершил повторное преступление. Когда Валька говорил про мотоцикл, поморщился. Или ему было неприятно вспоминать, или он осуждал себя за мальчишескую глупость. Машины и мотоциклы стояли во дворах без присмотра. Гаражи были не у всех. Даже Юрков однажды поздним вечером слил из бака чужого «ижака» с коляской бутылку бензина. Нужно было отсоединить шланг и открыть краник... Бензин был нужен не им, а старшим ребятам из другого двора, уже получившим права на вождение. С ними-то и дружил его товарищ, подбивший на это быстрое и простое дело. Двигатель серьёзней. А та бутылка – просто бунт против материнских нравоучений. О ней никто не узнал…

– А потом, погоди, была эта драка…

Юрков знал, что Вальку посадили за то, что вдвоём с приятелем они избили четверых милиционеров. Тут была особая статья: не нанесение телесных повреждений, а сопротивление работникам милиции, сопряжённое с насилием. Лежнёву дали три года. После этого Василий ни разу не виделся и не встречался с ним.

Когда зашло о драке, Валька, наоборот, оживился и рассказал о ней во всех подробностях. Было так. Они с товарищем провожали девушек; в подъезде, стоило им туда войти, на них набросились неизвестные люди. В темноте ничего невозможно было разобрать. Нападавших было человека четыре. Девчонки с визгом убежали по лестнице куда-то вверх. Лежнёв с приятелем отделали нападавших так, что они остались лежать на ступеньках и на бетонном полу, пока не приехала патрульно-постовая машина милиции, озаряя синей мигалкой окрестные клёны. Надо сказать, она прибыла очень быстро. Одному из избитых Лежнёв с товарищем даже помогли пойти до ней.

Валька говорил возбуждённо, словно заново всё переживая. Юрков отметил: в его рассказе нет хвастовства, но есть та твёрдая уверенность, которая даёт ощущение собственной правоты. Лежнёв не допустил ни одного оскорбительного слова о нападавших. Они оказались оперативниками из уголовного розыска. В подъезде была устроена засада на преступников, находящихся в бегах. Произошло недоразумение. Если всё было именно так, как Валька поведал, то понять, кто именно перед тобой, было совершенно невозможно и, соответственно, эта драка под его статью не подходила. Наверно, кто-нибудь из потерпевших и кричал, что они из милиции, ведь они были в гражданской одежде, но ты не можешь проверить у них документы…

За эти три года Валька научился плести сетку из стальной проволоки и освоил распиловочный станок. Если это время неволи потеря, то он сделал её приобретением. Он осваивал новый опыт и навыки, новое ремесло, без которого не построил бы дом… Чтобы так жить, нужна не только физическая сила, нужна особая воля. Именно та, которая позволяет смотреть вперёд без страха. Юрков подумал, что не хочет себе отказать в ней, хотя, если такое качество у него действительно есть, оно слабей.

Освободившись, Валька работал на маршрутном такси, а потом, несмотря на судимость, в штатной охране одного завода. Название Юркову ни о чём не говорило. Его обязанности включали в себя среди прочего постоянный обход территории. На одном из её участков лежали катушки с медным кабелем. Валька заявил руководству, что их нужно убрать под замок, слишком прост доступ. «Я не услежу, украдут». Один раз сказал, второй, третий, ничего не менялось. Тогда он сам подогнал грузовик, погрузил медь, беспрепятственно вывез кабель, а потом продал.

Лежнёв рассказывал об этом с той же убеждённостью в полной правоте, что и о драке. Ни вздоха, ни прищура, выдающего хитрецу или раздумье, ни лукавой ухмылочки. Он сделал то, что рано или поздно при бездействии начальства провернул бы кто-нибудь другой. На нём никакой вины. Юрков внимательно посмотрел в лицо Лежнёву. Те же в меру выпуклые скулы, прямой и немного мясистый у основания нос, чуть выцветшие глаза цвета холодца, от которых отходят пучки морщин к вискам, на правом проволокой бугрится тонкая вена, подбородок с ямочкой, седоватая щетина на щеках. Давняя кража и срок, показавшийся Василию, однако, не слишком большим, пять лет, остались для приятеля по детским играм той самой случайной чертой, которую надо стереть, и мир снова станет прекрасен. Так внезапно налетает ливень или обваливается с неба снег – всё пройдёт, это просто шум. Так же буднично готовится сыр в домашнем мармите… Что-то в этом отношении к жизни вдруг восхитило Юркова. Валька принимал её со всеми радостями и невзгодами; в нём отталкивала эта уверенная, без тени раскаяния, прямота, но привлекала особая человеческая надёжность, незыблемая жизненная опора. Среди кухонной обстановки с картошкой и вином, тарелками, вилками, чашками было не до раздумий, и Василий коротко вспомнил, как они с Валькой четырнадцатилетними мальчишками пытались купить вино в овощном магазине. Называлось оно «Амлинская долина», стоило рубль и четыре копейки. Это вино тоже было для Василия тайным протестом против женского давления в семье. Ему, конечно, потом влетело за эту попытку шагнуть во «взрослость»… Тогда они топтались у порога и спорили: «Иди ты». – «Нет, лучше ты». Несмотря на то, что Валька был выше и шире, в магазин пошёл Юрков и благополучно взял две бутылки… Каким было их детство? Откуда такой характер? От отца, которого Лежнёв почти не знал; от матери, которая, наверно, любила детей, принося с работы эклеры и пирожные бизе́, да столько, что их хватало друзьям по улице, воспитывала и наставляла; от школьных учителей, не ставивших Вальке ничего выше тройки; от воспринятой в ранних годах радости труда?.. Какого труда? В школьной мастерской мальчишки затачивали напильниками зубила, зажав стальную заготовку в тиски, тут ничего не воспитаешь, кроме отвращения. Школа школой, а дом? Частный дом постоянно требует рук, но в первую очередь мужских. Где-то всё-таки есть зацепка, ведь Валька выбрал техникум пищевой промышленности, а специальность матери относилась как раз к этой сфере. Но управляться с детьми и хозяйством в полной мере ей, одинокой женщине, не хватало сил. Улица победила, но, если взять в пример Вальку, не до конца. Почему?

Юркову вспомнилось, как в детстве они пошли в «Спартак» на «Синюю птицу». Билеты на детские фильмы стоили десять копеек. Это оказалась удивительно красочная сказка: мальчик и девочка с помощью доброй феи обрели возможность видеть душу вещей. Огонь, Вода, Сахар, Хлеб – все обычные для дома предметы оживают, брат и сестра вместе с ними идут искать синюю птицу счастья. Опасное путешествие приводит их в царство будущего. Здесь живут ещё не родившиеся дети. Те, кто готов появиться на свет, отправляются на землю в большой корзине. К ним присоединяется мальчишка: «Подождите, я забыл коробку со своими преступлениями!» И никто не требует оставить её здесь. Человеческая участь предопределена. Кроме такой же киношной шкатулочки у Вальки были бескорыстие и прямота, умение надеяться только на себя и не просить ни о чём. Но если судьба заложена до рождения, если всё предопределено, то не слишком ли ничтожен человек?

Валька рассказывал, что часть срока провёл на поселении, нашёл фотографию, где он стоит, опершись на широкий брусок дерева, им и распиленный. Потом, словно давая понять, что больше говорить о прошлом не желает, подытожил:

– Знаете, так скажу. Что я понял за эти годы… Разных довелось встречать людей. Самые страшные те, кто… всё гребёт под себя. Себе и себе одному. Вот таких надо давить…

На последнем слове Валька запнулся, как будто оно не так легко далось ему, но, поскольку произнёс его твёрдо и уверенно, было видно, это не мимолётная мысль, это убеждение, и оно пришло через опыт.

Когда, расставаясь, они вчетвером вышли из дома, непроницаемое днём небо уже разорвалось, кое-где над головой висели гроздья звёзд. Собаки куда-то спрятались. Поодаль чернели силуэты сараев и навеса со штабелями досок. Лежнёв стоял на верхней ступени крыльца, в тех же толстых валенках и в одном свитере, не рассчитывая на долгие проводы и не закрывая двери. В сенцах ярко светила лампочка.

– Валь, а почему ты выбрал именно это село? – зачем-то спросил Юрков. Наверно от того, что напоследок не хотелось говорить обычные слова.

– Здесь родился отец, – не задумываясь, пояснил Лежнёв. – А ты что, хочешь в деревню?

– Нет.

– Много животных сначала не заводи, большое хозяйство не взваливай. А то у нас с Катей было как: утренняя дойка, потом в загс расписаться, потом к ее родителям, потом вечерняя дойка.

Повисла пауза. Юрков решил хоть как-то прервать молчание.

– А ты почти не постарел.

– Что ж ты хочешь, – улыбнулся в ответ Лежнёв. – Тюрьма нас…

И, внезапно усмехнувшись, весело и открыто, добавил:

– Тюрьма нас… сохраняет!

Только сейчас, на крыльце, где скрипел на ступеньках снежок, при этих последних словах Юрков ощутил, какие они разные. Их сближало общее отрочество, общий двор, но разделяла непохожая судьба. Он вздрогнул. Но отчуждение и одиночество длились один короткий миг…

На обратном пути они с Колесниковым говорили только изредка. Угадать то место, где стоял церковный осколок, было в темноте невозможно. Но когда Юрков вспомнил о нём, его охватило тревожное чувство, будто предстоит какая-то катастрофа...

Колесников остановил машину возле парка с гражданином Романовым. Юрков пошёл к дому исхоженными улицами. Внезапно он поймал себя на мысли, что прежние названия, с которыми он вырос, ожили. Теперь это были не Мосягинская, Огородная, Титов переулок, это снова были Софьи Перовской, Лаврова, Желябова. Перовская – писательница, Лавров ещё и поэт, самоучка Кибальчич в тюремной камере проектировал ракетный двигатель. У каждого судьба, чего нет ни у Школяра, ни у Гиацинтова, ни у него, Юркова... Каждого вела идея – перестроить во имя народного блага мир. Их подвиг кровав и свят. Одно от другого не отделить. Похожих людей, способных на самопожертвование хотя бы из тщеславия, больше нет.

Юрков вспомнил Лебедеву с её Болгарией («обывательница»!), потом Ланцелота на сцене. «Нас всех учили, зачем ты стал первым учеником, скотина?». Как громко это тогда звучало! Какой был зрелищный спектакль! Как хорошо придумали: серп и молот на молодёжной футболке, мрачный старый город… «Этим холуём Игорёк уже тогда был. Или нет, стал сейчас? Они… мы все холуи. Прикормыши».

Дом с кокошником, смотревший на улицу жёлтыми квадратами окон, казался странной театральной декорацией. Было пусто. Василий повернул к себе на Кибальчича. «А я бы как повёл себя на месте Школяра? Тоже убедил бы себя, что делаю важное государственное дело».

Возле подъезда блестел тонкий ледок, Юрков едва не поскользнулся, но не разжал кулаков.